Марксизм во времена Маркса

«Итак, если мы предпринимаем попытку разъяснить читателям „Tribune“ причины, которые не только сделали необходимой германскую революцию 1848 г., но с такой же неизбежностью обусловили и ее временное подавление в 1849 и 1850 гг., то от нас не следует ожидать полного исторического описания событий, происходивших в Германии. Последующие события и приговор грядущих поколений позволят решить, чтó именно из этой хаотической массы фактов, кажущихся случайными, не связанными друг с другом и противоречивыми, должно войти как составная часть во всемирную историю. Время для решения этой задачи еще не настало. Мы должны держаться в пределах возможного и будем считать себя удовлетворенными, если нам удастся раскрыть рациональные, вытекающие из бесспорных фактов причины, которые объясняют важнейшие события, главные поворотные моменты движения и дают ключ для того, чтобы определить направление, какое сообщит германскому народу ближайший, может быть, не особенно отдаленный взрыв» [МЭ: 8, 7].

Скромность, скрывающуюся за этими словами, можно сравнить только с точностью их употребления. Энгельс постулирует рациональность истории и возможность проникновения в ее глубины – причем в обозримом будущем только для живых умов и в определенных пределах, поставленных вынужденно общим недостатком информации, сравнительно непродолжительным промежутком времени, отведенного для размышлений, недостаточной дистанцией во времени, отделяющем от анализируемых событий, – но не для того, чтобы достичь «объективности», а чтобы определить значение последствий изучаемых фактов. Маркс и Энгельс, кажется, никогда не смешивали историю с политическим анализом современности. Они ознакомились со множеством работ по истории, экономике. Они были суровыми критиками, способными не согласиться и заклеймить ту или иную идею, но также всегда готовыми принять те идеи, которые считали правомерными. Известно, что Маркс принимал Гизо как дальновидного историка, но отвергал Гизо-пасквилянта [См. МЭ: 7, 218 – 223]. С другой стороны, мы никогда не находим у Маркса и Энгельса ни осуждений профессии историка, понимаемой как работа, необходимая для обеспечения информацией, ни размышлений на ту или иную тему из прошлого только лишь ради того, чтобы продемонстрировать собственную интеллектуальность: было бы излишним говорить об этом сегодня перед студентами или политиками, привыкшими презирать историческую эрудицию, в особенности если она не сосредоточена на революционных событиях или знакомых нам событиях нашего времени. И тем не менее вся история (прежде всего господствующих классов) может и должна быть доступной для оценки основных ставок, делаемых в политической борьбе.

Так называемые «исторические работы» должны быть, таким образом, переосмыслены с учетом тех пределов, которые были поставлены самими Марксом и Энгельсом сообразно условиям работы над этими произведениями. В предисловии к работе «Восемнадцатое брюмера» Рязанов вспоминает, что причиной написания ее было требование Вейдемейера (об этом сказано в письме Энгельса от 16 декабря); написать ее предлагалось в течение одной недели. 19 декабря Маркс сообщает Вейдемейеру о задержке работы до 23 декабря. Однако из-за тяжелой болезни Маркса работа была представлена, причем только ее первая часть, «лишь» 1 января 1852 года. Оставшаяся часть была представлена «только 13 февраля», как пишет Рязанов. Мы восхищаемся этими «лишь» и «только», принимая во внимание тот факт, что Маркс влачит в этот период нищенское существование, его семья находится на грани отчаяния и заслуживает всяческого сострадания. Так что просто поражает сам выход работы в свет. Энгельсом планировалась всего-навсего талантливая, «дипломатичная» статья, которая могла бы произвести фурор лишь после редакции Маркса, которому он 3 и 11 декабря излагает соответствующие события в блестящих выражениях, делясь своими впечатлениями о совершившемся государственном перевороте. Маркс, припертый к стенке своей первой частью, отосланной Вейдемейеру, перефразирует текст Энгельса, составленный в непосредственных выражениях, вложив в него от себя лишь собственный литературный гений. Таков знаменитый зачин насчет повторения исторической трагедии «в виде фарса» или фразы типа «люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается» и т.д., которая много раз цитировалась, упоминалась и была предметом подражания. Либкнехт по этому поводу вспоминает Тацита, Ювенала и Данте! Но истинное ли это лицо Маркса-историка? Сам Маркс отрицает это: он не стремится – как рискнул это сделать Виктор Гюго – обессмертить Бонапарта при помощи оскорблений, его цель заключается в том, чтобы показать, как классовая борьба (и мы могли бы сказать: страх высших классов и глупость средних классов) может возвести в ранг героя личность посредственную, если не гротескную. Аналогичная история повторилась уже в нашем столетии – Муссолини, Гитлер, Франко и им подобные. История неудавшейся революции «не есть история преступления». И все это говорит за то, чтобы, имея перед собой пример Маркса, избежать подражательства (невозможно подражать неподражаемому, и никто не пишет «Восемнадцатое брюмера» по поводу всякого события) и заняться тщательным поиском истины под покровом блестящих формулировок – вот принцип серьезного анализа. Следует иметь в виду, что лишь в своей совокупности работы Маркса и Энгельса, написанные по поводу пережитой и осмысленной ими революции в период с 1848 по 1853 год, образуют историю. Наконец, следует помнить, что нельзя на основе отдельного эпизода, фигурирующего в конкретном времени и пространстве, строить теоретические обобщения, которых сам автор делать не собирался. Говорить о том, что Маркс признавал существование «крестьянского способа производства», или «парцеллярного» (мелкотоварного) способа производства, как это делалось только потому, что в 1852 году им было употреблено выражение «Produktionsweise» в отношении французского крестьянства, – значит забывать о том, что в ту эпоху им еще не была построена теория способов производства и что, сравнивая массы французского крестьянства с мешком картофеля, он тем самым отвергает всякое подозрение на сколько-нибудь четкую его структуру. Так, его описание кризиса (четыре миллиона бедняков) не содержит указания на ныне дискутируемый противоречивый вопрос: способствовали ли «завоевания» революции созданию удовлетворенного класса крестьянства, достигла ли таким образом равновесия Франция, были ли сколько-нибудь скомпрометированы темпы «развития» Франции в связи с замедлением темпов пролетаризации крестьянства? Вероятно, возможны и утвердительный и отрицательный ответы, однако ответ может быть дан лишь в результате углубленного анализа, но требовать его от Маркса – поистине сомнительный способ воздавать ему должное.

С другой стороны, существует привычка недооценивать его труды, считающиеся «политическими» в отличие от «исторических». Речь идет о многочисленных статьях на «актуальные» темы, не говоря уже об обширной переписке. Между тем их историческое содержание весьма значительно. Будучи маститыми журналистами, Маркс и Энгельс хотя и не увлекались корреспондентской работой и не брали интервью, но зато внимательно изучали как статьи различных периодов, так и различные документы – от парламентских дебатов до расследований, от законодательных актов до статистики, и все это не только использовалось, но и широко цитировалось ими. И читали они все это на языках оригинала, ибо могли свободно писать на немецком, французском, английском, знали итальянский, русский, испанский. Их многочисленные цитирования и ссылки безукоризненны, а их рецензии на работы Карлейля и Гизо вполне могли бы быть опубликованы в специальных исторических журналах. Вообще, с технической точки зрения, они работали как историки.

Вместе с тем следует поставить под сомнение прием объединения в одной и той же статье тем о Персии и Турции, о Крымской войне и Пальмерстоне, о религии и искусстве; было бы лучше провести грань между, с одной стороны, импровизированными или написанными по заказу фрагментами и, с другой, более продуманными статьями (которые часто бывали подсказаны именно этими фрагментами), проливающими свет на их аналитический метод. Наши авторы «специализировались» лишь в экономике (Маркс) и военных вопросах (Энгельс), а между тем вся история XIX столетия может быть переосмыслена, если целенаправленно использовать их творчество.

Кроме того, следует отметить, что Марксу случалось переосмысливать национальную «историю» тех или иных стран на протяжении нескольких эпох, например Испании, с которой я сам знаком лучше и которая наиболее характерна. Исследуя с журналистской точки зрения вопрос об «испанских революциях» – а Марксу заведомо было известно, что, несмотря на столь громкое наименование, речь идет всего лишь о «pronunciamentos» и «militarades», – он почувствовал потребность в более глубоких знаниях о «революционной» Испании, которая реально существовала, а поэтому ему были необходимы более глубокие знания об Испании вообще. Перед ним стояла задача не писать «историю Испании», а осмыслить Испанию в историческом плане. Поэтому он выучил испанский язык и читал Кальдерона и Лопе де Вега в оригинале. Надо заметить, что, начиная с «Немецкой идеологии», Маркс любил цитировать Сервантеса и Кальдерона, но в переводе, поэтому его ссылки носили литературный, «гуманитарный» характер. Но уже после 1856 года речь пойдет о ссылках исторических: в «Капитале» о Дон-Кихоте упоминается как о не приспособленном к своему времени человеке, как об анахронизме, а не как о характере. В статьях 1856 года описание войны за независимость строится на контрастах: от герильи, где действия не подкрепляются мыслью, к кадисским кортесам, где мысль не подкрепляется действием. Старая Испания Карла V также рассматривается без каких-либо натяжек. Что касается XIX века, то Маркс выбирает своим гидом Марлиани, итало-испанского историка и политического деятеля, «околомарксистские» формулы и выражения которого должны были бы шокировать его. К сожалению, вплоть до 1930 года в Испании игнорировалась картина ее собственной истории, обрисованной Марксом, который был известен скорее как устаревший и большей частью непонятый теоретик в среде революционеров, несмотря на усилия Энгельса и Лафарга.

5. Всемирная история как результат

Десять лет спустя после написания «Манифеста» Маркс вновь приступает в своем «Введении» (которое не будет им издано) к величайшему труду его жизни, к наброску плана трактата по экономике, а также и по социологии капиталистического мира, который, по сути дела, является также историческим, если учесть сделанные по ходу общие замечания о развитии производства или, как в четвертом абзаце, «пункты, которые следует здесь упомянуть и которые не должны быть забыты»: первый пункт – «война», последний пункт – «природная определенность», субъективно и объективно (племена, расы и т.д.); исследование типов историографии (включая Kulturgeschichte), диалектики производственных отношений, анализ «неодинакового отношения развития материального производства, например, к художественному производству»; наконец, весьма важное замечание: «Всемирная история существовала не всегда; история как всемирная история – результат» [МЭ: 12, 736].

Исследуя «Введение» 1857 года, мы можем сделать заключение о различиях, существующих между той работой, которую предполагал написать Маркс, и «Капиталом», который получился в результате. Ограничиваться чтением первого тома «Капитала», тем более первой его главы, не обращая внимания на историческую аргументацию, считая ее простой «иллюстрацией» к теоретической части работы, означает обеднять мысль Маркса, если не искажать ее, равно как при изучении Маркса-историка на материале «Капитала» ссылаться главным образом на главы о рабочем дне, первоначальном накоплении и генезисе торгового капитала. Конечно, это лишь обозримая, декларированная история, не «классическая», однако и не столь необычная ввиду ее конкретности в пространстве и времени. Гораздо труднее и вместе с тем гораздо более важно вести поиск истории там, где она сознательно завуалирована, где двадцать лет поисков и размышлений умещаются на двадцати страницах с виду абстрактного текста. Исследование, которое я пытался провести в области денег[40], может быть распространено на все основные понятия «Капитала»: заработная плата, производительный труд, резервная армия труда и т.д., за которыми всегда стоит огромный запас информации и исторического анализа в прямом смысле слова. Это своего рода масса информации, которую Маркс склонен постоянно наращивать: для него каждая формула является одновременно программой. Приведем хотя бы один пример – факторы производительности. Маркс напоминает о том, что

«развитие общественной производительной силы труда предполагает кооперацию в крупном масштабе, что только при этой предпосылке могут быть организованы разделение и комбинация труда, сэкономлены, благодаря массовой концентрации, средства производства, вызваны к жизни такие средства труда, например система машин и т.д., которые уже по своей вещественной природе применимы только совместно, могут быть поставлены на службу производства колоссальные силы природы и процесс производства может быть превращен в технологическое приложение науки» [МЭ: 23, 637 – 638].

Сколько труда для историка скрывается за каждым из этих положений! Заметим, что такой исторический фон – приобретенный синтез и предлагаемая программа – уже присутствует на первых же страницах «Капитала», в главах о стоимости и товаре. Барбон, Локк, Ле Трон, Батлер, Петти, аноним 1740 года, Верри и т.д. цитируются не случайно: речь идет о наиболее ценных проявлениях английской, французской и итальянской мысли, представленной в своих источниках; впрочем, таким же образом, когда перед нами выдержка из Аристотеля, мы имеем дело со ссылкой оригинального характера. Любая мысль, явно или неявно, дана в естественном окружении эпохи, в которую она зародилась; она представляет свое время. Так, на каждой странице своей работы Маркс не только сочетает экономическую теорию и исторический анализ (как указывал Шумпетер), но также детально разрабатывает теорию истории в сочетании с историей теоретической мысли, то есть то, что сам Шумпетер упускает из виду, несмотря на всю мощь его мысли и широкую эрудицию, причем главным образом его спасает эрудиция.

Можно было бы провести следующую параллель. Я часто ловлю себя на мысли о том, что всю теорию «Капитала» можно было бы уместить на сотне с небольшим страниц – размеры книги Хикса о стоимости и капитале (1946). Но это значило бы исказить Маркса. Недавно Хикс опубликовал свою теорию экономической истории, на сей раз объемом в двести страниц, где он не преминул сделать почтительные ссылки на труды Маркса. Но он предлагает использовать материал, накопленный историками за последнее столетие, которым мог бы располагать и Маркс. А ведь сам Хикс не засиживался часами в Британском музее, чтобы превзойти результаты исследований, проведенных непосредственно Марксом. «Кембриджская современная история» («Cambridge Modern History») считается им достаточной для этой цели. В действительности можно легко заметить, что для Хикса старая «наивная антропология» экономистов, более или менее дополненная современной игрой в «теорию решений», выдерживает дипломатию и политэкономию, но не труднодоступный и сложный анализ классов и классовой борьбы. Решительно, история экономистов, равно как часто и экономия историков, с трудом удовлетворяет условиям, поставленным перед ними Марксом.

«Капитал», как и «Немецкая идеология», если бы мне пришлось дать им определение в рамках темы «Маркс и история», являются не книгами по истории, а трудами историка. В конечном итоге если верно то, что Маркс оставил нам задачу определения понятия истории (при этом нельзя сказать, чтобы мы справлялись с этой задачей достаточно успешно), то мы можем утешить себя, перечитывая работы молодого Маркса, в которых развертывается энергичная критика абсурдного культа «понятия», насаждаемого плохими гегельянцами.

Морис Добб.

КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

Обычно полагают, что интерес Маркса к экономическим проблемам (в отличие от проблем философии и историографии) пробудился с его исследованием положения мозельских крестьян в 1840 – 1843 годах, когда он руководил «Рейнской газетой». Серьезно изучать произведения экономистов, в частности Смита, Рикардо, Джемса Милля, Мак-Куллоха и Сэя, вероятнее всего, Маркс начал во время своего пребывания в Париже, куда он переехал в 1843 году, и продолжил его, находясь в изгнании в Лондоне, куда он попал после революционных событий 1848 года.

После 1850 года Маркс и Энгельс согласились с точкой зрения Союза коммунистов, согласно которой «революция стала невозможной в ближайшем будущем». В такой ситуации «задача Союза заключалась в том, чтобы сделать упор на образовательную работу, изучение и развитие революционной теории» – решение, «подействовавшее на пылкую фантазию изгнанников, как ушат холодной воды»[41]. Начало 50-х годов было для Маркса годами нищеты, прожитыми в тесных и убогих комнатушках Сохо, частых визитов в ломбард и материальной зависимости от Энгельса. Это был период, когда Маркс использовал читальный зал Британского музея для глубокого и всестороннего изучения экономии и философии, получившего свое блестящее завершение около двадцати лет спустя в «Капитале».

1. Пролог к «Капиталу»

Плодом этого периода напряженного изучения экономии явились объемистые рукописи (почти семь тетрадей), получившие название «Экономические рукописи 1857 – 1859 годов», которые увидели свет в 1939 – 1941 годах[42]. Зато в 1859 году (восьмью годами раньше выхода первого тома «Капитала») была опубликована менее известная работа, озаглавленная «К критике политической экономии». Эта работа была названа «прологом» к великому произведению Маркса: в ней рассматривается преимущественно методологический аспект и так же, как и первый том последующего великого произведения, она начинается с анализа товара, от которого Маркс переходит к исследованию денег и обмена. В «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» поднимается та же проблема методологического характера, касающаяся преимущественно сферы обращения и обмена. О стоимости, к примеру, говорится вкратце, лишь в одном параграфе, оставшемся на стадии наброска и прерванном на середине фразы. Написанная не для публикации, а лишь для того, чтобы прояснить и развить идеи автора, рукопись состоит из двух огромных глав, названных соответственно «Глава о деньгах» (меньшая из двух) и «Глава о капитале». Очевидно, что в то время Маркс попытался поднять в своем «наброске» проблемы (денежного обмена и меновой стоимости), уже поставленные до него; другими словами, он отталкивался от того, что было сделано его предшественниками, критикуя их и пытаясь выйти из-под их влияния, но и используя все то положительное, что было в их постановке проблем (может быть, этим объясняется растянутость и зачастую неясность Марксова текста и даже то, что было названо его «идеалистическими недостатками»)[43].

Возникает вопрос: почему в «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» Маркс занялся исследованием обращения и обмена, а не производства (чего ожидали бы читатели его более зрелой работы)? По всей вероятности, автор сознавал, что именно в сфере обращения кроется ошибка, типичная для буржуазной политической экономии, заблуждение, которое – сознательно или бессознательно – играло определенную социальную роль, когда обходились стороной существование и подлинный источник прибавочной стоимости как основного элемента буржуазной экономии, капиталистического способа производства. Маркс постарался вскрыть и рассеять это заблуждение, проявлявшееся на уровне «внешнего», хотя и не постиг еще до конца существа проблемы, кроющейся за этой внешней стороной. В процессе обращения все, по видимости, сводится к обмену эквивалентов: покупатели и продавцы на равноправной основе договариваются друг с другом, чтобы обменять то, что они хотят обменять, на то, что они хотят приобрести. Участие в этом обмене многочисленных конкурентов гарантирует (по крайней мере «в среднем» или же «на длительный период»), что никто из участников обмена не воспользуется принуждением или своим преимуществом по договору, для того чтобы склонить чашу весов на свою сторону. Если же из такого рода торговли кто-либо и получает прибыль или сверхприбыль, то она не могла быть следствием недостаточной конкуренции или какого-то препятствия, которое мешало свободному обмену. Поэтому так называемые «рикардианские социалисты» приписывали прибыль «неравному обмену» вследствие определяемого договором более выгодного положения обладателей капитала. Но, как замечает Маркс, прибавочная стоимость не объясняется обменом, и он утверждает, что обмен посредством денег как «основного эквивалента» есть более высокая и развитая форма свободного обмена:

«в определении денежного отношения… заложено, что в денежных отношениях, взятых в их простом виде, все имманентные буржуазному обществу антагонизмы кажутся погашенными; поэтому буржуазная демократия в еще большей степени, чем буржуазные экономисты… все снова и снова обращаются к денежному отношению в целях апологетики существующих экономических отношений» [МЭ: 46-I, 187].

Из этого следует, что,

«коль скоро товар и труд определены еще только как меновые стоимости, а то отношение, в силу которого различные товары ставятся в соотношение друг с другом, определено как обмен этих меновых стоимостей друг на друга, как их приравнивание друг к другу, – индивиды, субъекты, между которыми происходит этот процесс, определяются просто как обменивающиеся. Поскольку во внимание принимается только определение формы, – а это есть экономическое определение, такое определение, в котором индивиды находятся друг с другом в отношении общения… постольку между индивидами не существует абсолютно никакого различия. Каждый из субъектов есть обменивающийся субъект, т.е. каждый находится в том же самом общественном отношении к другому, в каком другой находится к нему. Поэтому их отношение в качестве субъектов обмена есть отношение равенства. Невозможно уловить между ними какое-либо различие, а тем более какую-либо противоположность; между ними нет даже никакого несходства. Далее, товары, которыми они обмениваются, в качестве меновых стоимостей представляют собой эквиваленты или, по крайней мере, считаются таковыми» [МЭ: 46-I, 187].

Несколько дальше читаем:

«В существующем буржуазном обществе, взятом в его совокупности, это положение товаров в качестве цен, их обращение и т.д. выступают как поверхностный процесс, между тем как в глубине, под ним, протекают совершенно иные процессы, в которых эти кажущиеся равенство и свобода индивидов исчезают… Но до этого момента не видно, что уже в простом определении меновой стоимости и денег в скрытом виде содержится противоположность заработной платы и капитала и т.д.» [МЭ: 46-I, 194].

Исследуя в работе «К критике политической экономии» ту же проблему, что и в «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов», и рассматривая ее под тем же углом зрения (и действительно, первая страница работы прямо-таки предваряет начало первого тома «Капитала»), Маркс за меновой стоимостью постепенно обнаруживает стоимость, понимаемую как время труда, затраченное на производство продукта (общественный труд, где различный индивидуальный труд принимается как равный, то есть одинаковый по величине)[44], Маркс подчеркивает, что «если справедливо положение, что меновая стоимость есть отношение между лицами, то к этому, однако, следует добавить: отношение, скрытое под вещной оболочкой». И продолжает: «Только благодаря привычке повседневной жизни кажется обычным и само собой разумеющимся, что общественное производственное отношение принимает форму вещи», в то время как «отношение товаров, как меновых стоимостей, есть, наоборот, отношение лиц в их производственной деятельности друг для друга» [МЭ: 13, 20 – 21]. Здесь мы впервые сталкиваемся с явлением, которое позже Маркс назовет «товарным фетишизмом»; таким образом проясняется вопрос, имеющий непреходящее значение в Марксовом анализе обмена и денег.

Во второй из двух глав своей работы «К критике политической экономии» Маркс переходит к исследованию – несколько громоздкому и запутанному – «денег, или простого обращения». Глава открывается изречением Гладстона, заметившего как-то, что «даже любовь не сделала стольких людей дураками, сколько мудрствование по поводу сущности денег». В этой главе Маркс исследует, в частности, мнения английских экономистов (среди которых Стюарт, Смит, Рикардо и Джемс Милль) и так называемую количественную теорию денег, которую он соотносит с именем Давида Юма. Маркс полагает, что в данном понимании отсутствует должное признание того факта, что деньги (золото) сами по себе являются товаром и что поэтому их меновая стоимость по отношению к другим товарам определяется ценой их производства, или стоимостью.

2. Трудовая теория стоимости

Если мы обратимся к основному произведению Маркса, появившемуся восемь лет спустя, то обнаружим, что товар и его обращение и в данном случае представляют собой отправную точку исследования (первый из семи отделов, где рассматривается это явление, озаглавлен «Товар и деньги»). Но внимание автора в этот раз концентрируется главным образом на капитале («Превращение денег в капитал») как на деньгах, потраченных на приобретение товара особого рода, рабочей силы, в связи с созданием и получением прибавочной стоимости. При капитализме это стало возможным вследствие существования неимущего пролетариата, лишенного каких бы то ни было средств производства (например, земли) и вынужденного поэтому продавать за заработную плату свою способность трудиться, или рабочую силу, как единственное средство к существованию. Заключительная часть первого тома[45] посвящена историческому воссозданию так называемого процесса «первоначального накопления», в ходе которого сформировался пролетариат.

Все, о чем говорилось до сих пор («Экономические рукописи 1857 – 1859 годов» и работа «К критике политической экономии»), может навести на мысль, что подход Маркса к исследованию, основанному лишь на анализе денег и обмена – к последнему автор проявляет почти навязчивый интерес, – слишком абстрактен и даже вводит в заблуждение. (Маркс заметил бы, наверное, что подобная абстрактность присуща именно обмену как таковому, взятому отдельно, и представляет собой отличительную черту буржуазной политэкономии.) Поражает же в «Капитале» его преимущественно исторический аспект: предметом анализа и доказательством служат особенности капитализма как социально-экономической системы, связанной с определенными историческими условиями, характеризующими его как особый способ производства. В это последнее понятие входят и так называемые общественные производственные отношения. Главная отличительная черта буржуазного, или капиталистического, способа производства, выявленная Марксом, – это та социальная поляризация, благодаря которой собственность концентрируется в руках меньшинства (буржуазии), в то время как по той же причине большинство населения (или существенная его часть) абсолютно лишается ее. Этот социально-экономический факт, лежащий в основе всей системы, давал ключ к пониманию явления обмена, объясняющего возможность прибыли капитала, – явления, проходившего в теориях обмена как вещь в себе, взятая отдельно и неизбежно ставившаяся в один ряд с другими формами товарного обмена как обмен «эквивалентов». Только рассматривая данное явление в социально-историческом контексте, можно было полностью и реалистически понять его действительную природу и роль, которую оно играет во всей экономической системе. Маркс критиковал классических экономистов – несмотря на то, что он восхищался их «беспристрастной» и «научной» позицией, и несмотря на то, что Рикардо видел в распределении «основную проблему политической экономии» и сконцентрировал все свое внимание на отношении зарплата – прибыль, – именно за то, что им не удалось (или по крайней мере не до конца удалось) этого сделать.

В «Капитале» Маркс относит эту меновую зависимость к трудовой теории стоимости, известной еще классическим экономистам, по крайней мере Рикардо[46]. Таким образом, степень эксплуатации, или норма прибавочной стоимости, выражается как количественное отношение между двумя количествами труда: прибавочным трудом (то есть количеством труда, затраченным сверх того, что воплощено в материальных благах – зарплате) и другим трудом (необходимым, для того чтобы поддерживать способность рабочего трудиться). Другими словами, из чисто денежного это отношение преобразуется в количественное отношение между двумя качествами труда в сфере производства, то есть превращается в отношение между временем прибавочного труда, затраченным одним работником или группой работников за день, за неделю либо за один год, и «временем необходимого труда» для восстановления способности трудиться, или рабочей силы, истощенной в ходе трудового процесса. Таким образом, оно становится величиной, зависимой от условий производства и производственных отношений и определяемой ими, а не чем-то зависимым от сферы обращения и обмена.

Эта точка зрения в дальнейшем нередко критиковалась: говорили, что вся теоретическая структура основывается на ложном предположении, на примитивной и устаревшей теории стоимости, неточность – если не самая настоящая ошибочность – которой якобы доказана. Если обмен продуктов производится в действительности в соответствии не с вложенным в них трудом, а с ценами, определяемыми чем-то еще, тогда – как заявил в конце XIX века австрийский экономист Бём-Баверк – все здание, возведенное Марксом, рушится и так называемая теория эксплуатации повисает в воздухе. Он заключил также, что теория Маркса не имеет «какого-либо будущего».

В результате дискуссий, вызванных вновь возросшим интересом к классическим экономистам и к их подходу к проблеме, современные экономисты поняли достаточно хорошо[47], что значит выражать макроэкономические отношения через однородную величину труда: она позволяет рассматривать отношения вне зависимости от изменений, происходящих в сфере распределения, и вытекающих отсюда изменений цен. Как известно, Рикардо в своей теории прибыли первым выразил отношение заработная плата – прибыль через товар, конкретно – посредством зерна[48]. Вначале такой подход не вызывал возражений, однако он плохо соотносился с тем фактом, что в мире существует множество товаров, и, естественно, не выдерживал критики Мальтуса[49]. Поэтому в своей более зрелой работе «Начала политической экономии и налогового обложения» Рикардо заменил меру товара (зерно) на меру, выраженную через труд (исходя из того, что цена пропорциональна вложенному труду, по крайней мере приблизительно). Можно сказать, что Маркс пошел по тому же пути в своей теории прибавочной стоимости, представляющей собой его открытие в политэкономии и являющейся в определенном смысле снятием (Aufhebung) классической политэкономии.

Но некоторые пошли еще дальше. Они утверждают, что теория прибавочной стоимости вытекает в некотором роде из трудовой теории стоимости и в определенном смысле является ее логическим продолжением. Отношения зависимости здесь с достаточной точностью так и не были выяснены. Более того, можно сказать, что связь эта до сих пор не ясна и представляет собой объект самых различных толкований[50] и горячих споров как среди сторонников, так и среди критиков Маркса. Сразу же встает вопрос: есть ли какая-нибудь логическая зависимость между трудовой теорией стоимости и теорией прибавочной стоимости или зависимость эта чисто формальная?

При первом и, может быть, наиболее очевидном толковании связь между двумя теориями рассматривается, исходя из принципа естественного права. В так называемом естественном порядке вещей, не зараженном типичными чертами «развитого» общества, вещи изменяются в зависимости от необходимого труда (в среднем), затраченного на их производство[51]. Этот «естественный порядок» представляет модель того, что должно бы происходить в идеале. Без такой модели, появившейся вследствие существования трудовой теории стоимости, эксплуатация не имела бы существенного значения, а лишь моральное, или этическое, значение.

Однако маловероятно, чтобы такая трактовка соответствовала намерениям Маркса. Нет причин полагать, что он искал моральную, или этическую, теорию эксплуатации, которую он признал бы удовлетворительной, а также что он был склонен к теориям «естественно-правового» типа. Сомнительно, чтобы тот же Адам Смит пошел по этому пути, хотя он и употреблял естественно-правовую терминологию, которая была в большой моде в то время. Еще менее вероятно – более того, крайне спорно – приписывать подобную идею Марксу, писавшему 70 лет спустя. Говорят также, что Маркс всегда особо подчеркивал, что рабочая сила продается не ниже своей стоимости, а по своей стоимости[52], и это обусловлено историческими условиями, определившими особый характер капиталистического способа производства. Конечно, так называемые рикардианские социалисты утверждали, что заработная плата занижается и меньше «действительной стоимости» труда вследствие доминирующей системы «неравного обмена», возникшей в результате монополистической власти предпринимателей, но Маркс, считавший такое объяснение далеким от истины, разработал взамен свою теорию прибавочной стоимости.

Согласно другой часто встречающейся трактовке, трудовая теория стоимости, по крайней мере в Марксовой интерпретации, рассматривает труд как единственный производительный фактор, или фактор создания богатства. Эта концепция меньше, чем какая-либо другая, может быть приписана Марксу, определенно заявлявшему в работе «К критике политической экономии»: «Относительно труда, поскольку он производит потребительные стоимости, ошибочно утверждать, что он есть единственный источник произведенного им, а именно – вещественного богатства» [МЭ: 13, 22].

Третьи же говорят, что основной вклад Маркса в политическую экономию (в отличие от классической политической экономии) заключается в представлении производственного процесса как процесса трудового и что не обратить внимания на это обстоятельство – значит упустить из виду самое главное, что было у Маркса. Трудно сразу решить, какое значение следует придать подобному утверждению. Конечно же, Маркс подчеркивал роль труда в производственном процессе, но не ясно, была ли его трактовка качественно отличной от трактовок его предшественников, в то время как совершенно очевидно, что Маркс ставил акцент на соотношении между трудом и рабочей силой, рассматривая их в свете создания прибавочной стоимости. Возможно, тот, кто поддерживает этот тезис, считает допустимым толковать его, представляя весь предмет через труд; но нельзя, конечно, утверждать, что теория эксплуатации, не основывающаяся на постулате (или на тезисе), что товары обмениваются в соответствии с вложенным в них трудом, остается логически неполной[53].

Верно, однако что при определении эксплуатации (либо того, что нас интересует в связи с прибавочной стоимостью) труд должен рассматриваться как функциональная деятельность особого рода в общественном производстве: например, он является единственной производительной деятельностью (которая не существовала бы в полностью автоматизированном мире) или, употребляя терминологию Альфреда Маршалла, он в конечном счете является единственной общественной «реальной издержкой». И именно это повторяют зачастую (в большинстве случаев в туманных и порой даже двусмысленных формулировках), говоря, что только труд способен создавать стоимость. Однако не мешает вспомнить о капиталистах (или землевладельцах), «присваивающих» себе часть плодов производительной деятельности так же, как помещики-феодалы и рабовладельцы «присваивали» продукты, произведенные своими работниками или рабами. Но поскольку данное положение прекрасно вписывается в трудовую теорию стоимости, можно говорить о присвоении и об эксплуатации, ссылаясь на мир, где товары не обмениваются в зависимости от вложенного в них труда.

В самом деле, Маркс совершенно не верил, что в капиталистическом обществе товары действительно обмениваются пропорционально труду, затраченному на их производство: это было лишь допущение, принятое в первом томе «Капитала» с целью облегчить понимание теории прибавочной стоимости. В действительности же Маркс утверждал, что товары обмениваются не по своей стоимости, а по «цене производства»[54], как ясно следует из третьего тома; они отличаются друг от друга в той мере, в какой различно в разных секторах производства «органическое строение капитала», как назвал его Маркс[55]. Он утверждал, что эта цена производства может быть выведена (в количественном отношении) из «стоимости» при известной норме прибавочной стоимости, выраженной в единицах стоимости, то есть труда. Каким образом и насколько они связаны друг с другом – это узловой вопрос, лежащий в основе вызывающей большие разногласия «проблемы трансформации», не решенной Марксом должным образом. Причина такого неудовлетворительного решения заключается в том, что из числовых выражений «трансформации» только выход продукции каждого из секторов производства преобразуется из «стоимости» в «цену производства», в то время как затраты на производство продолжают выражаться в единицах стоимости. Мы находим достаточно свидетельств, позволяющих нам заключить, что сам Маркс сознавал недостаточность и неполноту решения проблемы, однако третий том «Капитала», где Маркс подходит к анализу на уровне «цен производства», остался незавершенным, представляя собой наброски и заметки. Здесь уместно упомянуть, что впоследствии была доказана возможность логического решения посредством одинаковой трансформации всей продукции (затраты на производство и выход продукции) в «цены производства»[56], что осуществимо при системе из двух или трех секторов, как это было у Маркса (решение Борткевича), либо, в самом общем случае, при наличии какого-нибудь числа товаров или n продуктов (решение Сетона). Другими словами, реальные меновые отношения (по «ценам производства», о которых говорит Маркс в третьем томе) логически (математически) следуют из трудовой теории стоимости. Таким образом, в основе Марксовой системы нет никакого противоречия вопреки утверждениям его главного критика Эйгена фон Бём-Баверка.

В то же время эти решения свидетельствуют о том, что не все макроотношения системы могут оставаться неизменными в процессе перехода от «стоимости» к «цене производства». И обсуждалось, какие из них, будучи определенным количеством труда в единицах стоимости, Маркс считал наиболее важными и заслуживающими сохранения в первоначальном виде: норма прибавочной стоимости, совокупная прибавочная стоимость, совокупная прибыль или отношение между валовой прибылью и совокупным капиталом (постоянный капитал плюс переменный капитал), то есть норма прибыли. Некоторые (как, например, Аргири Эммануэль) утверждают даже, что если основные величины, определенные в единицах труда, не выдерживают процесса трансформации, то есть не переводятся в единицы цены производства, то теряется нечто качественно важное. Я же лично полагаю, что не слишком важен тот факт, остается ли неизмененным то или другое из этих отношений стоимости после введения всех параметров, необходимых для обмена в условиях капиталистического строя[57]; главное, чтобы основные отношения, выраженные через цену, какими бы они ни были, могли выводиться из величин, выраженных через стоимость, и могли рассматриваться, не противореча логике, как определенные этими величинами. Если это возможно, то, значит, аналитическая структура «Капитала» абсолютно верна.

3. Процесс накопления капитала

Важным аспектом Марксова анализа накопления капитала является особое значение, придаваемое растущей концентрации и централизации капитала как неотъемлемой части процесса накопления. По мнению некоторых исследователей Маркса, этот аспект – наиболее важный в его теории стоимости. Тенденция к концентрации связана с техническими изменениями и улучшениями, вызванными стремлением – под давлением конкуренции – неизменно повышать производительность труда. Передовая техника стимулирует увеличение доли основного капитала по сравнению с переменным капиталом и обеспечивает в условиях конкуренции преимущества предприятиям с большим запасом капитала. Включение в состав крупных капиталистических предприятий более мелких, конкурировавших с ними, а также слияние различных экономических единиц в единый комплекс укрепляют силу и жизнеспособность крупных предприятий и приводят ко все большей централизации власти, контролирующей и определяющей политику в экономической сфере. Упомянув об «изменении в техническом строении капитала, благодаря которому переменная составная часть становится все меньше и меньше по сравнению с постоянной», Маркс утверждает, что «накопление представляется как возрастающая концентрация средств производства и командования над трудом», в то время как «возрастает минимальный размер индивидуального капитала, который требуется для ведения дела при нормальных условиях» [МЭ: 23, 639 – 640]. Что касается централизации управления капиталом, то она стимулируется развитием системы кредита: последний не только представляет собой «новое и страшное орудие в конкурентной борьбе», но и «посредством невидимых нитей стягивает в рýки индивидуальных и ассоциированных капиталистов денежные средства, бóльшими или меньшими массами рассеянные по поверхности общества», превращаясь «в колоссальный социальный механизм для централизации капиталов» [МЭ: 23, 640].

Если ортодоксальные экономисты, такие, как Джон Стюарт Милль, видели в конкуренции прогрессивную и благотворную силу (при условии, что естественный прирост населения был бы ограничен), то Маркс показал ее противоречивый характер: диалектическое противоречие, присущее конкуренции, превращает ее в конечном итоге в свою противоположность. Несмотря на то что Маркс написал относительно мало о монополиях и направлял свои усилия в основном на анализ фазы свободной конкуренции в развитии капитализма, можно сказать, что он был единственным в свое время исследователем, который предвидел переход к заключительной, монополистической стадии капитализма.

Однако были и другие направления исследований, непосредственно связанные с процессом капиталистического накопления, которое Маркс, как мы видели, в отличие от большинства экономистов понимал отнюдь не как спокойный и равномерный процесс количественного увеличения капиталовложений. Первое из этих направлений – это изучение начального эффекта технического прогресса, то есть замены ручного труда машинным (это отмечал Рикардо в главе, посвященной машинам, добавленной к третьему изданию его работы «Начала политической экономии и налогового обложения»), влекущей за собой рост промышленной резервной армии. По мнению Маркса, промышленная резервная армия на рынке рабочей силы в условиях конкуренции (то есть при отсутствии упорядоченной организации этого рынка) являлась основным механизмом регулирования заработной платы, поддерживаемой на уровне простого существования, установившемся в определенную эпоху, несмотря на развитие процесса накопления[58]. «В общем и целом всеобщие изменения заработной платы регулируются исключительно расширением и сокращением промышленной резервной армии, соответствующими смене периодов промышленного цикла» [МЭ: 23, 651]. Затем Маркс сформулировал сущность «цикличности» механизма занятости, заработной платы и прибыли: занятость возрастает в годы бума капиталовложений с последующей тенденцией к увеличению заработной платы за счет прибыли. Но этот период роста может продолжаться лишь недолгое время: сокращение прибыли, замедляя темпы накопления и инвестиций, влечет за собой новый рост промышленной резервной армии до тех пор, пока не будет достигнут более или менее прежний уровень реальной заработной платы, так чтобы процесс накопления мог идти более высокими темпами.

«Но как только… прибавочный труд, которым питается капитал, перестает предлагаться в нормальном количестве, наступает реакция: уменьшается капитализируемая часть дохода, накопление ослабевает, и восходящее движение заработной платы сменяется обратным движением. Таким образом, повышение цены труда не выходит из таких границ, в которых не только остаются неприкосновенными основы капиталистической системы, но и обеспечивается ее воспроизводство в расширяющемся масштабе» [МЭ: 23, 634].

Другая тенденция, бывшая предметом многочисленных споров, – это так называемый закон тенденции нормы прибыли к понижению. Обсуждалось следующее: считал ли Маркс эту тенденцию кратковременной (как в приведенном выше случае) или долговременной, присущей системе; и в этом последнем случае следует ли ее понимать как абсолютный «закон», реально действующий во времени, или как нечто, действующее лишь в отсутствии «противодействия», которое могло бы возникнуть с различной степенью вероятности. Тенденция нормы прибыли к понижению определяется влиянием технических новшеств на зависимость между двумя составляющими капитала – постоянным и переменным капиталом (отношение, названное Марксом «органическим строением капитала»): технический прогресс усиливает эту зависимость, по крайней мере в физическом аспекте. Определенная норма прибавочной стоимости превращается, таким образом, в более низкую норму прибыли по сравнению с задействованным совокупным капиталом (постоянный плюс переменный капитал)[59]. Маркс уточнял, что существуют некоторые «антитенденции», такие, как тенденция к возрастанию нормы прибавочной стоимости вследствие понижения стоимости заработной платы (благодаря чему можно достичь определенного уровня реальной заработной платы при более низком уровне денежной заработной платы) и тенденция к «обесцениванию элементов постоянного капитала» (то есть снижение стоимости машин и других материальных затрат на производство), которая – будучи достаточно сильной – может способствовать уменьшению, а не увеличению основного капитала в стоимостном выражении. Создается впечатление, что, по мнению Маркса, это «противодействие» может смягчить или ослабить основную тенденцию, но его недостаточно, для того чтобы подавить ее, и что – в продолжительный период – закон тенденции нормы прибыли к понижению может действовать эффективно, хотя и с меньшей силой. Однако противодействие, если оно достаточно сильно, способно не только смягчить, но и полностью подавить последствия роста (в физическом смысле) органического строения капитала. Необходимо помнить, что классические экономисты обычно допускали реальное существование тенденции нормы прибыли к понижению, чему давали различные объяснения: Адам Смит приписывал ее конкуренции капиталов, входящих во все большее количество промышленной продукции, Рикардо – падающей продуктивности земли и как следствие растущей стоимости продуктов питания в сравнении с естественным приростом населения. Маркс, приводя свои доводы и подчеркивая то, что отличалось от объяснений его предшественников, вполне возможно, разделял их убеждение в реальном существовании здесь определенного закона, но приписывал его какой-то другой причине.

Критику и споры вызвал также и Марксов тезис о так называемой растущей нищете, то есть якобы существующей тенденции к прогрессирующему обнищанию рабочего класса. Обсуждалось, следует ли понимать это обнищание как абсолютное или относительное, интерпретировать ли его как снижение уровня жизни рабочего класса. Ссылки Маркса на обнищание рабочего класса мы находим сразу же после анализа процесса накопления капитала и образования резервной армии промышленных рабочих, и они не выходят за эти рамки. Другими словами, Маркс ссылался главным образом на колеблющуюся массу безработных и временно занятых рабочих, находящихся на обочине индустриального общества. Вспомним, что в тот период промышленной революции резервная армия промышленных рабочих постоянно росла за счет притока сельского населения (как сейчас происходит в развивающихся странах). Таким образом, возможно, Маркс считал, что тенденция к обнищанию действует на протяжении всей начальной фазы процесса капиталистической индустриализации, но необязательно вне этих границ. И вполне вероятно, что он, судя по его терминологии, мыслил не только категориями заработной платы (даже если величину резервной армии он считал основным регулятором уровня зарплаты), но намеревался обратить свое внимание на «общие условия» рабочего класса, включающие, кроме чисто экономических элементов, еще и такие, как социальная деградация и неуверенность в жизни. Во всяком случае, ясно, что Маркс имел в виду всецело подверженный конкуренции рынок рабочей силы, лишенной средств для заключения коллективных договоров, так как в конце рассматриваемого нами текста (отдел третий, гл. XXIII) он говорит о профсоюзной организации как о чем-то, что может изменить к лучшему положение рабочих: «Всякая связь между занятыми и незанятыми нарушает „чистую“ игру этого закона» (закона спроса и предложения) [МЭ: 23, 655].

4. Реализация прибавочной стоимости и империализм

Помимо споров по поводу теории стоимости, проблемы трансформации, преимущественного падения нормы прибыли и теории «обнищания», о которых говорилось до сих пор, разгоревшиеся с начала столетия дискуссии о Марксовом понимании капитализма велись главным образом вокруг двух вопросов: какое место занимает (если занимает) в теории Маркса так называемая проблема реализации, а также проблема современного империализма в связи с централизацией капитала и образованием монополий. Первый из этих вопросов, естественно, был вотчиной, охотничьим угодьем экономистов; второй же представлял собой предмет более широкого обсуждения. В «Капитале» содержится один или два намека на проблему «реализации прибавочной стоимости» (рассматриваемую как проблема, возникающая из-за недостатка спроса на продукты, уже произведенные, и те, которые могли бы быть произведены), но ничего более, и эти скудные ссылки, как таковые, малоубедительны. Одна из них представляет собой многократно цитировавшийся отрывок из третьего тома, гласящий: «Конечной причиной всех действительных кризисов остается всегда бедность и ограниченность потребления масс, противодействующая стремлению капиталистического производства развивать производительные силы таким образом, как если бы границей их развития была лишь абсолютная потребительная способность общества» [МЭ: 25-II, 26], – отрывок, без сомнения отсылающий нас к теории недопотребления.

В начале XIX века многие экономисты рассматривали проблему недостаточного спроса на произведенные товары по сравнению с их предложением как следствие бедности потребительской массы наемных рабочих. Самый выдающийся из этих экономистов, Сисмонди, именно это обстоятельство считал причиной экономических депрессий и периодических кризисов. По тому же пути пошел и Мальтус, выступая против чрезмерной «экономии» и «бережливости», а также против недостаточного спроса со стороны наемных рабочих, что делало необходимым и оправданным «непродуктивное потребление» со стороны сборщиков доходов и прибылей. На это Рикардо отвечал, что сэкономленная часть прибыли, будучи вложенной в производство, становится спросом со стороны рабочих, занятых вновь создаваемым капиталом, так что процесс экономия/вложения представляет собой простой переход спроса от одной группы потребителей (на которых экономят) к другой группе (другим занятым рабочим). «Запросы потребителей… перешли, вместе с потребительскими способностями, к другой группе потребителей»; «потребительская способность не исчезает, она лишь передается другим рабочим»[60]. Самый общий и ортодоксальный ответ приверженцам теории «недопотребления» был, однако, дан Ж.Б. Сэем и стал известен как «закон Сэя». Согласно этому закону, обмен представляет собой в основном обмен одних продуктов на другие, а производство и предложение более чем одного товара автоматически создают добавочный спрос на другие товары. И как следствие этого, если и может создаваться перепроизводство некоторых отдельных товаров, произведенных одновременно в избытке по сравнению с другими товарами, то общего перепроизводства всех товаров быть не может.

Маркс отнюдь не признавал «закона Сэя». Более того, он поднял его на смех, заметив, что тот совершенно не принимал во внимание посреднической роли денег между двумя частями товарного обмена (Т – Д – Т) и что ни о каком автоматизме не может быть и речи, так как первая часть операции всегда дополняется второй ее частью. В действительности же здесь может проявиться тенденция к сохранению дохода от первой части операции в деньгах, особенно в том случае, когда существует возможность получить прибыль, не расходуя денежных поступлений на приобретение других товаров. Маркс так и не разобрался, однако, до конца в вопросе о том, какие обстоятельства могут вызвать дополнительное приобретение товаров или рабочей силы. Кроме того, во втором томе «Капитала» знаменитые схемы воспроизводства, в том что касается расширенного воспроизводства, выявляют со всей очевидностью пропорциональность между различными секторами производства – включая сектор, производящий основные средства производства[61], – как гарантию постоянного и неуклонного расширения накопления и производства[62]. Это позволило русскому экономисту Туган-Барановскому заключить, что не было бы никаких кризисов или препятствий на пути производственного процесса, если бы соблюдались должные пропорции между различными секторами.

Роза Люксембург в начале столетия была основной противницей оптимистической теории «пропорций». В своей работе «Накопление капитала», написанной в 1913 году, она критиковала Маркса за то, что он уделил недостаточно внимания проблеме «реализации прибавочной стоимости» (посредством продажи продуктов) как отличающейся от проблемы условий, способствующих ее созданию в ходе производственного процесса. Люксембург допускала, что если не потребленная капиталистами часть прибавочной стоимости будет сразу же вложена в новый цикл капиталистического накопления и «расширенного воспроизводства», то не возникнет никакой проблемы реализации или недостаточности спроса. Но она решительно отрицала, что этот процесс может продолжаться неопределенное или по меньшей мере длительное время только лишь под действием капиталистического накопления, взятого как вещь в себе и для себя. Без стимула, порождаемого растущим спросом и реальными перспективами получения прибыли, стремление вкладывать деньги, как показывает практика, несомненно было бы ослаблено.

Вот почему капиталистическое накопление может продолжаться и капитализм может выжить только при условии существования «внешнего рынка», который бы обеспечивал дополнительный спрос как следствие проникновения капитала в индустриально слаборазвитые и неразвитые в капиталистическом плане страны. Новые перспективы получения прибыли, возникшие в результате капиталовложений в эти страны, поддерживали бы процесс накопления и производства основных благ в старых и более развитых странах капитала. «Мировая торговля, представляющая собой, в конкретно существующих обстоятельствах, обмен между капиталистическими и некапиталистическими формами производства, есть историческое условие существования капитализма»[63]. Развитый капитализм – для того чтобы продлить свое существование – делает ставку на расширение торговли этого типа; но расширение такой торговли не может продолжаться до бесконечности, и ее стимулирующее воздействие на расширенное воспроизводство должно в конце концов исчерпать себя. Стоит отметить, что теория Розы Люксембург представляет собой промежуточное звено между Марксовой теорией капиталистического накопления и действительностью современного империализма и дает теоретическое объяснение последнего. Таким образом, Люксембург предвосхитила самые современные теории о роли милитаризма и государственных расходов на вооружения как орудий увеличения спроса и капиталовложений.

«Если капитализм живет некапиталистическими формациями, то живет он – выражаясь более точно – их разрушением, и если для капиталистического накопления ему совершенно необходима некапиталистическая среда, то только для того, чтобы за счет ее обескровливания обеспечивать накопление[64]. В историческом аспекте процесс накопления капитала – это процесс органического обмена между капиталистическим и некапиталистическим способами производства. Без них накопление капитала невозможно, но вместе с тем накопление состоит в их разложении и ассимиляции… Невозможность накопления означает, с точки зрения капитализма, невозможность дальнейшего увеличения производительных сил и, как следствие этого, объективную историческую неизбежность упадка капитализма»[65].

И она заключает: «Капитализм – это первая экономическая форма… неспособная существовать изолированно, без других экономических форм, служащих для нее средой и условием ее развития. Поэтому, становясь экономической формой в мировом масштабе, капитализм терпит крах, наталкиваясь на заложенную в нем же самом невозможность быть мировой формой производства»[66].

Следует напомнить, что в России большевики пошли в диаметрально противоположном направлении. Ленин первым, полемизируя с народниками в своей работе «Развитие капитализма в России»[67], утверждал, что само развитие внутреннего рынка путем капиталистической индустриализации в основном обеспечивает расширение торговли, необходимое для развития капитализма. Затем Бухарин – самый выдающийся экономист-большевик – посвятил критике Люксембург отдельную работу.

Ленин в первой главе своей книги (озаглавленной «Теоретические ошибки экономистов-народников») склоняется – хотя и с некоторыми оговорками – к позиции Туган-Барановского по вопросу о пропорциях между различными секторами производства и еще больше к позиции Булгакова, раскритикованной впоследствии Розой Люксембург. По мнению Ленина, «рост капиталистического производства, а, следовательно, и внутреннего рынка, идет не столько на счет предметов потребления, сколько на счет средств производства». Прирост вторых происходит быстрее, чем первых. «…Подразделение общественного производства, которое изготовляет средства производства, должно, следовательно, расти быстрее, чем то, которое изготовляет предметы потребления. Таким образом, рост внутреннего рынка для капитализма до известной степени „независим“ от роста личного потребления, совершаясь более на счет производительного потребления». Он признает, что здесь кроется некоторое противоречие, проявляющееся в более быстром росте производства, нежели потребления («Это – настоящее „производство для производства“»), но оно не способно помешать развитию: «это – противоречие не доктрины, а действительной жизни; это – именно такое противоречие, которое соответствует самой природе капитализма и остальным противоречиям этой системы общественного хозяйства». Ленин далее отрицает, будто Маркс «объяснял кризисы недостаточным потреблением» [Л: 3, 41, 42, 46, 48].

Из современных экономических теорий, известных в европейских и американских академических кругах, ближе всех к концепции Розы Люксембург (и открыто признавая ее влияние) стоит теория Михаила Калецкого[68]. Она была разработана в первой половине 30-х годов, то есть в докейнсианскую эпоху, и заслуживает внимания главным образом в двух аспектах. Во-первых, он поставил прибыль и заработную плату (влияние прибыли на стоимостное содержание зарплаты) в отношения зависимости от степени монополизации, давая таким образом, объяснение природе и основам прибыли. Во-вторых, совокупную занятость и валовой продукт[69] – а следовательно, и валовую прибыль – он поставил в зависимость от факторов, относящихся к «реализации», то есть от совокупного спроса и, в частности, от потребления капиталистов и вложенной прибыли. В-третьих, он считал, что общая сумма капиталовложений (оставленная обеими сторонами в дискуссии о «реализации» почти без внимания) зависит от нормы ожидаемой прибыли на новые вложения, то есть от отношения между валовой реализованной прибылью и валовой производственной мощностью. В этом случае размеры капиталовложений увеличиваются или уменьшаются до известной степени самопроизвольно. Бум капиталовложений, вызванный повышением спроса и, следовательно, реализацией прибыли, способствует дальнейшему увеличению капиталовложений до тех пор, пока вновь созданная в результате новых вложений производственная мощность не повлияет на норму получаемой прибыли (результат деления валовой реализованной прибыли на валовую производительность) с силой, достаточной для ее понижения. Аналогичным образом после поворотного момента снижение капиталовложений имеет обратный эффект: всякое уменьшение вкладов влечет за собой понижение валового спроса и валовой реализованной прибыли до тех пор, пока сниженная производительность и падение занятости не подействуют с достаточной силой на норму прибыли. Эта логически хорошо построенная теория экономических кризисов и экономического цикла созвучна концепции Розы Люксембург. Стоит отметить, что, в то время как большинство экономистов – от Сисмонди до Гобсона – делали акцент на потреблении и недопотреблении, теория Калецкого прямо ставит проблему капиталовложений и их периодичности и/или их хронической недостаточности в рамках капиталистического способа производства, где главное – получение прибыли.

Начиная с Розы Люксембург, как мы могли в этом убедиться, спор о реализации всегда велся в неразрывной связи с проблемой империализма[70]. Но с марксистской интерпретацией современного капитализма обычно ассоциируют два имени – Гильфердинга и Ленина. Первый связал феномен империализма главным образом с концентрацией капитала и монополиями, в частности с растущим господством крупного банковского капитала над промышленным в условиях развитого капитализма (как показывал пример Германии того времени), а следовательно, и с растущим господством финансового капитала (отсюда и название работы Гильфердинга – «Финансовый капитал»). Произведение Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» было написано весной 1916 и опубликовано в России после его возвращения на родину в апреле 1917 года. Оно начинается с признания важности работы Гобсона «Империализм», которая, как пишет Ленин, представляет собой «очень хорошее и обстоятельное описание основных экономических и политических особенностей империализма». О Гильфердинге он отзывается гораздо менее лестно, называя его «бывшим „марксистом“, теперь соратником Каутского» и подвергая его – вместе с последним – резкой критике. Ленин утверждает, что в политическом смысле Гильфердинг «сделал по этому вопросу шаг назад по сравнению с откровенным пацифистом и реформистом, англичанином Гобсоном», но признает (хотя и с некоторыми оговорками), что «Финансовый капитал» «представляет из себя в высшей степени ценный теоретический анализ „новейшей фазы в развитии капитализма“».

Работа Ленина по империализму – это не столько теоретический анализ, сколько описательное изложение основных признаков капитализма в новой, достигнутой им в XX веке стадии. Главный из этих признаков – замена конкуренции монополией: «Смена конкурентной борьбы монополиями представляет собой одно из самых важных, а может быть даже самое важное явление в экономике современного капитализма». «Громадный рост промышленности и замечательно быстрый процесс сосредоточения производства во все более крупных предприятиях являются одной из наиболее характерных особенностей капитализма» [Л: 27, 307, 309, 310]. Широкое развитие картелей началось «с кризиса 1873 г.», хотя в те годы они еще и были «преходящим явлением», в то время как 1860 – 1870 годы стали «предельной ступенью развития свободной конкуренции» [Л: 27, 317]. Ленин утверждает: «Отношения господства и связанного с ним насилия – вот что типично для „новейшей фазы в развитии капитализма“», – и подчеркивает (так же как и Гильфердинг) новые функции банков (то есть банков немецкого типа), «финансового капитала» и «финансовой олигархии». К этому добавляется вывоз капитала в менее развитые заморские «колонии» – явление, в котором, можно сказать, заключается сама суть империализма. Ленин дает ему такой анализ: «Империализм есть капитализм на той стадии развития, когда сложилось господство монополий и финансового капитала, приобрел выдающееся значение вывоз капитала, начался раздел мира международными трестами и закончился раздел всей территории земли крупнейшими капиталистическими странами». И далее он критикует Каутского, полагающего, что под империализмом надо понимать «не „фазу“ или ступень хозяйства, а политику… „предпочитаемую“ финансовым капиталом, что империализм нельзя „отождествлять“ с „современным капитализмом“» [Л: 27, 323, 387, 388]. Следует заметить, что в отличие от Розы Люксембург и Гобсона Ленин в своей теории не связывает расширение колоний с явлением перепроизводства в империалистических странах или же с механизмом «реализации» и даже с так называемым законом Маркса о тенденции нормы прибыли к понижению[71]. Оно, расширение колоний, непосредственно связано с необходимостью для больших монополистических групп расширять свое господство и усиливать свою монополистическую власть на рынках предметов потребления и особенно средств производства. Два различных подхода к проблеме (Ленина и Розы Люксембург) не являются, естественно, несовместимыми; они могут прекрасно сочетаться. Но различие это, однако, не случайно: в дискуссиях по империализму даже и после второй мировой войны всегда имелись две точки зрения. Достаточно вспомнить об огромном внимании, уделявшемся роли государственных расходов на вооружение как антициклическому средству; доказательством тому может служить работа Барана и Суизи «Монополистический капитал» (Нью-Йорк, 1966), где с позиции Розы Люксембург делается попытка дать новое и более точное определение «сверхприбыли». В целом, нам кажется, можно говорить о существовании двух различных марксистских теорий по этим вопросам: в одной из них при анализе кризисов империализма и экономической политики уделяется особое внимание проблеме «реализации» и недостаточного спроса, в другой делается акцент на «пропорциях» между различными секторами производства.

Излишне говорить о том, что основополагающим элементом учения Маркса о динамике капитализма является тезис о растущем обострении классовой борьбы, которую данной системе все труднее сдерживать. Пролетариат не только растет численно, но и набирает силы и еще больше сплачивается, развивает свою сеть профсоюзных организаций и ведет тяжелую, упорную борьбу за перераспределение прибыли, идущей на доходы и заработную плату. В экономической борьбе растет его политическая классовая сознательность, так что в конце концов пролетариат восстает, завладевает средствами производства и изменяет данную систему. Русская революция 1917 года с ее ярко выраженным классовым характером[72] была воспринята в основном как еще одно историческое доказательство правоты его предвидения. Но было немало и таких (особенно среди лидеров социал-демократических партий того времени), кто утверждал, что это событие, далекое от предвидений Маркса, напротив, представляет собой их опровержение, так как революция произошла в слаборазвитой капиталистической стране, где господствовало крестьянское население, в то время как высокоразвитые капиталистические страны Западной Европы совершенно не вняли призывам к мировой революции. Ленин и большевики отвечали этим критикам, что в условиях кризиса, вызванного мировой войной, разрыва следует ожидать прежде всего в стране с относительно слабой промышленной структурой, лишь частично развитой, даже если наличие промышленного пролетариата и определенной степени индустриализации есть необходимое условие для революции. Советская революция произошла в России потому, что Россия в то время была «слабым звеном» в цепи мирового империализма. Говоря об этом же другими словами (может быть, более свойственными современной эпохе), можно отметить, что решение этой проблемы зависит от относительного веса, который придается – при оценке исторических ситуаций – так называемым объективным (в основном механистического характера) и субъективным (неэкономическим, в узком смысле этого слова, то есть политическим и идеологическим) факторам.

5. Проблема стоимости и социальный диагноз

Какое суждение можно вынести о Марксовой критике политической экономии по прошествии века? Что касается теоретического аспекта взглядов в этой области, то следует подчеркнуть растущий интерес к учению Маркса, особенно ярко проявившийся в 60-е и 70-е годы нашего столетия в академических кругах не только Англии (на второй родине Маркса) и в Европе вообще, но и в Америке; неизменный интерес оно вызывает у студентов и молодых преподавателей. Это оживление интереса к марксистской теории явилось в основном результатом жарких споров, вызванных выходом в свет в 1960 году книги Пьеро Зраффа «Производство товаров посредством товаров» (имеющей подзаголовок «Дополнение к критике экономической теории») и критикой «буржуазной» доктрины, в ней усмотренной. Какая из сторон одержала в этом споре формальную победу – вопрос, по которому мнения экономистов резко разошлись. Во всяком случае, я уверен, что большинство марксистов должно признать положительную роль этого спора в той мере, в какой он послужил пониманию важности особой точки зрения Маркса независимо от того, защищают они ее или нет[73].

Возникает вопрос, почему теория стоимости занимает в учении Маркса такое важное место. На это можно ответить: во-первых, Маркс – как Смит и Рикардо до него – считал подобную теорию ключом к пониманию «автоматического» действия (а следовательно, и «объективных законов») системы, основанной на рынке. Больше того, она явилась абстрактным отражением связанных с ней законов-тенденций. Во-вторых, как уже было сказано, трудовая теория стоимости подготовила почву для Марксовой теории прибавочной стоимости, поскольку отношения между товарами, выраженными через труд (в отличие от товаров, выраженных через цену), не изменяются при различной величине нормы эксплуатации. Возможно, была и третья причина: для того чтобы придать значимость понятию «эксплуатация», необходимо исходить из постулата, что труд есть единственный активный фактор (или «социальная издержка»?) производства[74]. Выразив в этой форме теорию прибавочной стоимости (пусть даже приблизительно), можно принять данный постулат; совершенно очевидно, что в иной форме это не представлялось бы возможным. Это очень важно для понимания качественного аспекта проблемы стоимости.

Что касается социального диагноза и предвидений, то учение Маркса явилось в то время событием исключительной важности; поэтому не удивительно, что после начального периода непризнания оно вызвало огромный интерес. Классическая политическая экономия рассматривала систему частного предпринимательства и свободной конкуренции как идеальное и даже как конечное состояние экономического развития. Существование землевладельцев представляло собой единственную аномалию, не вписывавшуюся в то, что Бастиа называл «экономической гармонией». Но в то время как Кенэ считал земельную ренту излишком или «чистым продуктом», Бастиа был далек от ее негативной оценки и воспринимал ее как неотъемлемую часть установленного природой порядка; только Рикардо вскрыл «антагонизм» между рентой и прибылью, увидев в последней источник капиталистического накопления. Теории, определяющей всякий доход от собственности как форму «эксплуатации» и, следовательно, несущей в себе социальные противоречия, до того времени не существовало (единственным исключением можно считать так называемых «рикардианских социалистов»). Однако они связывали эксплуатацию не с внутренним механизмом конкуренции, а с некоторыми ее скрытыми недостатками, такими, как «неравный обмен» Годскина. Многие современные экономисты полагают, что заниматься подобными проблемами – значит вводить «социологические» понятия, не входящие в компетенцию экономической теории. Другими словами, раздвигаются границы того, что традиционно являлось предметом исследования политической экономии, то есть границы, установленные ортодоксальной теорией цен. Но с таким же основанием можно сказать, что границы последней, понимаемой как математический анализ рыночных цен, слишком тесны – теснее, чем границы, определенные классиками, препятствующие, таким образом, более глубокому анализу рынка – в глубь того, что Маркс называл «кажущимся» (в противовес «сути»), – и не позволяющие высказаться о том, что действительно важно и имеет решающее значение. Как бы то ни было, именно значимость, приданная прибавочной стоимости и ее влиянию на общество, цементирует всю Марксову теорию капиталистического производства и выявляет свойственные только ей одной притягательные черты.

Иштван Месарош.

МАРКС-«ФИЛОСОФ»

Знаменитое высказывание Маркса о философии: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» [МЭ: 3, 4], – часто понимают односторонне: как полный отказ от философии и призыв преодолеть ее, заменив «научным социализмом». Единственное, чего подобные объяснения не принимают в расчет, – то, что Маркс представляет себе это преодоление (Aufhebung) не как буквальный, простой, теоретический переход от философии к науке, а как сложную практическую программу, для осуществления которой необходимо диалектическое единство между «оружием критики» и «критикой оружием» [МЭ: 1, 422]; это означает, что философия остается составной частью борьбы за освобождение. Как пишет Маркс, «вы не можете упразднить философию, не осуществив ее в действительности» [МЭ: 1, 420], а это может произойти не в сфере чистой науки, а лишь в практической действительности, или общественной практике, которая, естественно, включает в себя и вклад науки. Кроме того, фраза, с которой мы начали, не может быть отделена от утверждения Маркса о необходимости взаимосвязи между этим «осуществлением философии» и пролетариатом. Ибо «подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие… Философия не может быть воплощена в действительность без упразднения пролетариата, пролетариат не может упразднить себя, не воплотив философию в действительность» [МЭ: 1, 428 – 429]. По мнению Маркса, оба положения этой диалектической взаимосвязи либо одновременно сохраняются в силе, либо одновременно теряют свое действие.

Однако стоит ли принимать всерьез подобные утверждения или же считать их просто ярким проявлением юношеского темперамента и риторикой? Можем ли мы придавать какое-либо значение – и какое конкретно в данном случае? – идее осуществления философии без того, чтобы пролетариат упразднил самого себя? И коль скоро мы не можем не учитывать того, что пролетариат до сих пор не выполнил исторической задачи упразднения самого себя, нам стоит, может быть, отказаться от решения трудной проблемы под предлогом, что программа Маркса воплотилась в «теоретической практике» путем замены философии идеей «научного социализма», «наукой истории» и т.д.? Какова в таком случае роль (при условии, что она сохраняется) философии в формировании социалистического сознания и в осуществлении практических задач, стоящих перед нами, если критические взгляды Маркса на философию прошлого и на отношения философии и общественной жизни последовательно применять при оценке тенденций развития после Маркса? Эти вопросы очень важны при нашем понимании значения Маркса для философии, равно как и при понимании значения философии для той социальной практики, за которую боролся сам Маркс.

1. Осуществление философии

Следуя пожеланию отца, Маркс (как и Лукач 70 лет спустя) вначале посвятил себя изучению права. Однако вскоре он «почувствовал желание испытать свои силы в философии», отдавая себе отчет в том, что, поскольку между философией и областью знаний, им избранной, существует глубокая связь, ему «без философии… не пробиться вперед». В 1837 году он писал отцу из Берлина не без самоуверенности: «Все крепче становились узы, связавшие меня самого с современной мировой философией, влияния которой я думал избежать» [МЭ: 40, 10, 13, 16]. Для Маркса изучение философии – это не просто упорное стремление быть до мельчайших подробностей в курсе литературы в этой области. Самое чтение скучных юридических текстов было таким же неординарным, как и чтение с конспектированием в последние годы. Маркс не искал какой-либо умозрительной априорной альтернативы отдельным деталям юридических знаний; напротив, он искал связующую нить, подходящее теоретическое обоснование, которое объединяло бы их. Он понимал, что единственный способ добиться действительного понимания любого предмета исследования – это постижение его во всей сложности его динамических связей, и он настоятельно подчеркивал принцип: «нужно внимательно всматриваться в самый объект в его развитии» [МЭ: 40, 10]. Отказ от некритического принятия существующего как чистой данности и требование поставить частные аспекты в зависимость от их многочисленных диалектических связей в сложном процессе должны были привести Маркса к строгому определению рамок изучаемого им предмета. Таким образом, переход от изучения эмпирических аспектов права («административная наука» [МЭ: 40, 17], как он ее называл) к юриспруденции, а от нее к философии вообще был для него естественным и совпал с углублением его понимания стоявших перед ней проблем.

Конечно, подобный процесс пережил не один Маркс. Тем не менее совершенно очевидно, что глубина и широта философских заключений, сделанных Марксом в результате критического изучения конкретного материала (будь то изучение судебных дел или судопроизводства, уголовного права или права владения собственностью), свидетельствовали о быстром развитии его огромного таланта и колоссальной тяге к знаниям в сочетании с невероятной способностью к обобщениям и ощущением тех скрытых сложностей, которыми чревата любая изучаемая тема. Поразительное единство цели и сознательное стремление слить воедино жизнь и труд, часть и целое ощущается уже с самых первых его шагов, свидетельствами о которых мы располагаем. Подтверждением тому – знаменитое письмо отцу: «Да будет мне позволено обозреть мои дела так, как я рассматриваю жизнь вообще, а именно как выражение духовного деяния, проявляющего себя всесторонне – в науке, искусстве, частной жизни» [МЭ: 40, 9]. Поэтому не вызывает удивления, что прометеевское решение Маркса слить воедино жизнь и труд, его способность отдаваться проблемам философии столь бурно, что он не ограничивался их изучением, а просто жил ими, заставило Мозеса Гесса (он был на шесть лет старше Маркса) написать о нем с бесконечным восхищением и энтузиазмом: «Будь готов познакомиться с величайшим, быть может, единственным из ныне живущих настоящим философом; вскоре – как бы он ни предстал перед публикой, в печати или с кафедры, это не имеет значения, – на него обратит взоры вся Германия… Д-р Маркс, таково имя моего кумира, еще совсем молодой человек (едва ли ему больше 24 лет); он нанесет последний удар средневековой религии и политике, в нем сочетаются глубочайшая философская серьезность с тончайшим остроумием. Представь себе Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля в одном лице (я говорю в одном лице, а не взятых вместе, как попало), и ты получишь д-ра Маркса»[75]. Все сказанное верно: глубину интуиции Маркса нельзя приравнивать к общей для всех норме. И все же, как правило, необходим некий общий метод решения проблем. Это связано с тем, что внутренняя логика каждой отдельной области знаний выходит за пределы своей сферы и требует помещения ее в более широкий контекст, пока не наступит момент, когда соответствующим образом определится вся гамма диалектических связей с единым целым. А философия в конечном счете и есть совокупная основа таких связей, без которой анализ отдельных областей знания останется фрагментарным и непоправимо односторонним.

Было бы неразумно утверждать, что последующая критика Марксом спекулятивного идеализма радикально изменила его позицию в вопросе о значении философии как таковой. Говорить о юношеском этапе философии Маркса, противопоставляя этот этап более позднему периоду изучения Марксом «науки» и политической экономии, было бы глубоко ошибочным, ибо за этим стоит крайнее невежество или искажение самых элементарных фактов[76]. Мишенью критики Маркса с самого начала был отрыв и противопоставление философии реальному миру, а также бессилие, которое было неизбежным следствием подобного идеалистического разделения. Именно поэтому уже в 1837 году Маркс писал: «От идеализма, – который я, к слову сказать, сравнивал с кантовским и фихтевским идеализмом, питая его из этого источника, – я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действительности» [МЭ: 40, 14]. Он сознавал, что вызывавшее сомнение развитие философии, как отчужденной всеобщности, было выражением объективного противоречия, и стремился найти выход из этого противоречия. Таким образом, когда он пришел к заключению (критически отвергнув немощные, чисто философские объяснения), что проблема возникла не внутри самой философии, а из совокупности отношений между ней и реальным миром и что решение, следовательно, заключается в изменении этого мира, он не выступил ни за капитуляцию перед фрагментарностью и разобщенностью, ни за отход от философских поисков всеобщности. Напротив, он подчеркивал, что степень освобождения определяется тем, насколько общественная практика получает универсальное распространение; эту задачу он называл также «осуществлением философии».

Естественно, Маркс отрицал законность существования самодовлеющей философии, которая из себя самой извлекает собственную ориентацию[77], равно как и высмеивал идею раздельного существования политики, права, религии, искусства и т.д., поскольку все эти области (идеологические отражения) понимались им в связи с объективным развитием производительных сил и производственных отношений как составная часть всей совокупности общественной практики. Он в равной степени отвергал идею о том, что философия имеет собственную привилегированную сферу действия и обособленного существования[78], которая противостоит реальной жизни. Он подчеркивал роль разделения труда[79] в создании иллюзий, которые философия питает на собственный счет. Однако он спешил добавить, что то, из-за чего философия вступает в противоречие с существующими отношениями, «может происходить лишь благодаря тому, что существующие общественные отношения вступили в противоречие с существующей производительной силой» [МЭ: 3, 30]. Таким образом, проблема была определена как глубокое противоречие внутри самого общественного разделения труда, которое отнимало у философии вместе с другими идеологическими формами ее всеобщность. Это означало в действительности, что исключалось не требование всеобщности как таковой, а лишь спекулятивный и воображаемый характер последней. Вот почему Маркс настаивал на соединении философии с реальной жизнью, понимая необходимость философии как необходимость ее осуществления на службе освобождения. Определяемая таким образом философия продолжала направлять плодотворную деятельность Маркса до последних дней его жизни.

Идея всеобщности возникла в философии как абстрактный принцип еще до Маркса. Другой термин, относящийся к той же проблематике, – «целостность» – выдвигался аналогичным образом как философская и методологическая спекулятивная концепция. Маркс вскрыл истинное значение этих категорий, выявив основу их реального существования и трактуя их как наиболее общие Daseinsformen («формы существования»)[80], которые нашли отражение в философии, будучи «поставленными на голову, словно в камере-обскуре», и таким образом стало возможно из «идеи» вывести реальную сущность. Маркс дал описание реальных основ всеобщности и ее исторического результата, «всеобщей истории», следующим образом: 1) «огромный рост производительной силы»; 2) «эмпирическое осуществление всемирно-исторического, а не узко местного, бытия людей»; 3) «всеобщая конкуренция» и развитие универсальной взаимозависимости («универсальное общение людей», когда «каждый из… народов становится зависимым от переворотов у других народов»); 4) развитие «универсального» класса – пролетариата, который «может существовать… только во всемирно-историческом смысле, подобно тому как коммунизм – его деяние – вообще возможен лишь как „всемирно-историческое“ существование». А «всемирно-историческое существование индивидов означает такое их существование, которое непосредственно связано со всемирной историей»[81]. Следовательно, проблема всеобщности, воспринимавшаяся в философии в иллюзорной форме, была не простым лишь уклоном спекулятивной философии, а реальной проблемой, которая решительным образом касалась каждого отдельного индивида, теперь прямо связанного со всемирной историей в ее реальном развитии. Вот почему речь об «осуществлении философии» в процессе истинного исторического развития через посредство реальных общественных индивидов и их коллективных выступлений не была «юношеской риторикой».

Маркс поднял вопрос о всеобщности и ее осуществлении также и в другой жизненной сфере – сфере присвоения. Снова вместо простых трансформаций и концептуальных решений он предлагает нам реальную, существующую объективную диалектику. И снова в противоположность спекулятивной философской демонстрации грандиозного развития идеи нарисованная им картина отражает жестокую реальность и потенциальное высвобождение реального исторического развития. Он пишет:

«…дело дошло… до того, что индивиды должны присвоить себе существующую совокупность производительных сил не только для того, чтобы добиться самодеятельности, но и вообще для того, чтобы обеспечить свое существование. Это присвоение прежде всего обусловлено тем объектом, который должен быть присвоен, производительными силами, которые развились в определенную совокупность и существуют только в рамках универсального общения. Уже в силу этого присвоение должно носить универсальный характер, соответствующий производительным силам и общению. Само присвоение этих сил представляет собой не что иное, как развитие индивидуальных способностей, соответствующих материальным орудиям производства. Уже по одному этому присвоение определенной совокупности орудий производства равносильно развитию определенной совокупности способностей у самих индивидов. Далее, это присвоение обусловлено присваивающими индивидами. Только современные пролетарии, совершенно оторванные от самодеятельности, в состоянии добиться своей полной, уже не ограниченной самодеятельности, которая заключается в присвоении совокупности производительных сил и в вытекающем отсюда развитии совокупности способностей. Все прежние революционные присвоения были ограниченными; индивиды, самодеятельность которых была скована ограниченным орудием производства и ограниченным общением, присваивали себе это ограниченное орудие производства и приходили в силу этого только к новой ограниченности. Их орудие производства становилось их собственностью, но сами они оставались подчиненными разделению труда и своему собственному орудию производства. При всех прошлых присвоениях масса индивидов оставалась подчиненной какому-нибудь единственному орудию производства; при пролетарском присвоении масса орудий производства должна быть подчинена каждому индивиду, а собственность – всем индивидам. Современное универсальное общение не может быть подчинено индивиду никаким иным путем, как только тем, что оно будет подчинено всем им вместе» [МЭ: 3, 67 – 68].

Таким образом, Маркс показал, что философские концепции всеобщности и целостности тесно переплетаются и зависят от возможности полного присвоения, которое они предвосхитили в абстрактной форме, спекулятивно преодолевая недостатки (частичный и конфликтный характер) их эмпирического существования. Маркс отвергал это абстрактное отрицание и четко определял объективные условия, силы и тенденции общественного развития, которые он сам называл присвоением, как производство совокупности способностей индивидов в сочетании с развитием совокупности производительных сил и орудий производства в рамках всемирного взаимообмена. В том же плане позднее, в «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов», он сформулировал проект «свободного развития индивидуальностей» [МЭ: 46-II, 214], а в «Капитале» предсказал людям «условия, наиболее достойные их человеческой природы и адекватные ей»; по ту сторону «царства необходимости» «начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы» [МЭ: 25-II, 387]. Всеобщность такого присвоения квалифицировалась Марксом не только как высшая степень совокупного объединения производительных сил и соответствующего всестороннего развития способностей индивидов в рамках всемирного взаимообмена, но и как радикально новая форма организации собственности, а именно: как отстранение от нее индивидов (поскольку они не отделены от собственности на средства производства) и установление эффективного контроля за этими средствами со стороны всей совокупности объединенных производителей.

Маркс с осторожностью оперирует выражениями об обусловленном «всестороннем развитии способностей» и о том, что масса орудий производства должна быть подчинена каждому индивиду, а собственность – всем индивидам. Таким образом, он не только подчеркивал необходимую зависимость между всесторонним развитием индивидов и сознательным контролем ими над собственностью и производством, но и выделял тот факт, что в реальной жизни до такого развития дело не доходит; философия обречена продолжать свое обособленное существование, вместо того чтобы вписаться в повседневную жизнь и в ней «осуществиться». В действительности изолированность философии является лишь выражением внутреннего противоречия общественной практики, которой пока еще не удалось осуществить на деле свои потенциальные возможности развития совокупности способностей индивидов через присвоение всей суммы производительных сил под их совместным контролем. Это негативный аспект проблемы. Позитивный аспект заключается в том, что философия в данных условиях не является просто необходимым отражением этой несостоятельности, от которой в свою очередь нельзя отмахнуться псевдонаучным словесным жонглированием типа «теоретической практики» или высокомерным отказом от марксистской теории фетишизма как проявления гегельянства и порождения «немецкого культурного романтизма», а является одновременно жизненным стимулом позитивной потенциальной возможности преодоления этой несостоятельности. Если в современных условиях продолжает превалировать разобщенность, все более отдаляя всеобщность от реальности, то в этом философия неповинна. Вопрос состоит в том, должны ли мы склониться перед победившей разобщенностью, приняв ее в качестве постоянного условия существования (как это пытаются делать критики Маркса), или отвергать ее всеми возможными средствами, включая и то, когда философское «оружие критики» может и должно содействовать успеху практического отрицания. Не вызывает сомнения позиция, которую занимал Маркс по этому вопросу, призывая к «развитию свободных индивидов» и к «истинному царству свободы», «достойному человеческой природы». Напротив, спекулятивное, словесное упразднение философии при помощи «теории», «теоретической практики», так называемой «строгой научной концепции экспериментального суждения» и тому подобного может привести лишь к консервативному отрицанию единства теории и практики и к скептическому отказу от трудов Маркса как от несбыточных утопий.

2. Положительная наука

Разработка Марксом философского учения, которое произвело коренной перелом в истории философии, шла чрезвычайно быстро. Нечего и говорить, что Маркс не просто освободился от великого наследия прошлого; напротив, в течение всей своей почти пятидесятилетней интеллектуальной деятельности он продолжал широко ссылаться на классиков философии от Аристотеля до Спинозы, от Вико до Гегеля, давая им положительную оценку. Однако даже те идеи философов прошлого, которые он полностью разделял, Маркс включил в монументальную концепцию исключительной оригинальности как элементы, «превзойденные и одновременно сохраняемые». Маркс разработал эту концепцию в основных чертах еще в юности, когда ему было немногим более двадцати лет, затем он продолжал разрабатывать и развивать эту новую концепцию мира в своих самых главных трудах обобщающего характера.

В 1886 году Энгельс писал о Марксе: «Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и скорее всех нас» [МЭ: 21, 301]. Что бы мы ни думали о вкладе самого Энгельса в разработку марксизма, нельзя сомневаться в основополагающем значении этого его утверждения. То, о чем Мозес Гесс предупреждал и с энтузиазмом описывал в упомянутом нами письме и что Энгельс с неменьшим энтузиазмом обобщил в трех словах («Маркс был гений» [МЭ: 21, 301]), было ясно с самого начала. Письмо Маркса отцу, написанное, когда ему не было и девятнадцати лет, свидетельствует о его беспредельной страсти к синтезу в сочетании со способностью не только работать с материалом, который он анализировал, но и глубоко критически относиться к своей работе. Он неуклонно шел от общих оценок к более конкретным, отнюдь не упиваясь собственными достижениями, трезво признавая, однако, относительные заслуги собственной деятельности. Говоря о своей первой попытке кратко изложить философию права, он писал: «Трихотомические деления проходят через всю систему; она изложена с утомительной растянутостью, а римские понятия были искалечены самым варварским образом для того только, чтобы можно было втиснуть их в мою систему. Но, с другой стороны, я полюбил предмет и приобрел способность обозревать его в целом…» Следующий фрагмент говорит о том, что он был неспособен продвигаться вперед, не обобщая:

«…Я написал новую метафизическую систему принципов, в конце которой опять-таки вынужден был убедиться в непригодности как этой системы, так и всех моих прежних попыток». Глубокая неудовлетворенность таким подходом заставила его искать решение проблемы в совсем ином направлении: «…Я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действительности. Если прежде боги жили над землей, то теперь они стали центром ее.

Я уже раньше читал отрывки гегелевской философии, и мне не нравилась ее причудливая дикая мелодия. Я захотел еще раз погрузиться в море, но с определенным намерением – убедиться, что духовная природа столь же необходима, конкретна и имеет такие же строгие формы, как и телесная; я не хотел больше заниматься фехтовальным искусством, а хотел испытать чистоту жемчуга при свете солнца». Но прежде чем этот этап можно было считать завершенным, одностороннее отрицание Гегеля, основанное лишь на отрывочном знакомстве с его трудами, уступило место более спокойной его оценке (хотя как всегда критической), в результате чего им снова овладело страстное желание к позитивному обобщению: «Во время болезни я ознакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников… Здесь обнаружились в спорах различные, противоположные друг другу взгляды, и все крепче становились узы, связавшие меня самого с современной мировой философией, влияния которой я думал избежать; но все звуки утихли, меня охватило настоящее неистовство иронии, чтó легко могло случиться после того, как столь многое подверглось отрицанию» [МЭ: 40, 13, 14, 15, 16].

Безусловно, подобные и некоторые другие замечания, содержавшиеся в том же письме, не были еще последовательной концепцией мира. Тем не менее они важны как свидетельство интенсивного поиска новых рамок для обобщений, чтобы иметь возможность постепенно охватить более широкий и глубокий круг знаний. В тот момент, когда перед Марксом появился на горизонте принцип «поиска идеи в самой действительности», возникло то напряжение, которое не могло получить разрешения в рамках философии как таковой. Вслед за этим предчувствием с настойчивой необходимостью заявили о себе два следующих момента (получившие, правда, законченную форму лишь несколько лет спустя): первый состоял в том, что неразрешимость философской проблематики прошлого объяснялась попытками философов найти решения в самой философии, то есть в границах самой абстрактной по форме теории – границах, которые она сама себе ставила; второй заключался в том, что конструкция соответствующей теоретической формы должна представлять собой связующее звено между теорией и практикой.

Этот последний принцип превращал все теоретические решения в переходные, неполные и «разнонаправленные» (в противоположность последовательности философии прошлого, которая сводила счеты лишь сама с собой). Словом, он превращал эти решения в подчиненные (поскольку диалектически они, естественно, были подчинены) сложной динамике общественной практики в ее саморазвитии. Он предусматривал упразднение в ходе исторического процесса любого философского концептуализма, включая новейший, в той мере, в какой последний зависит от расстановки общественных сил и антагонизма внутри них. Именно этот аспект привел тех толкователей Маркса, которые не могли понять диалектики теории и практики, к тому, что они придали новой концепции мира лишь чисто эвристическое значение, да и то весьма ограниченное. Ниже мы увидим, каким путем Маркс пришел к некоторым своим радикальным выводам; однако прежде мы должны познакомиться с некоторыми наиболее важными аспектами его новых обобщений, разработанными в сознательной оппозиции к философским системам его предшественников.

В очерке о Фейербахе Энгельс следующим образом резюмировал свою позицию в отношении характера проблем философских систем прошлого:

«У всех философов преходящей оказывается как раз „система“ и именно потому, что системы возникают из непреходящей потребности человеческого духа: потребности преодолеть все противоречия. Но если бы все противоречия были раз навсегда устранены, то мы пришли бы к так называемой абсолютной истине, – всемирная история была бы закончена и в то же самое время должна была бы продолжаться, хотя ей уже ничего не оставалось бы делать. Таким образом, тут получается новое, неразрешимое противоречие. Требовать от философии разрешения всех противоречий, значит требовать, чтобы один философ сделал такое дело, какое в состоянии выполнить только все человечество в своем поступательном развитии. Раз мы поняли это, – а этим мы больше, чем кому-нибудь, обязаны Гегелю, – то всей философии в старом смысле слова приходит конец. Мы оставляем в покое недостижимую на этом пути и для каждого человека в отдельности „абсолютную истину“ и зато устремляемся в погоню за достижимыми для нас относительными истинами по пути положительных наук и обобщения их результатов при помощи диалектического мышления» [МЭ: 21, 278].

Важным моментом анализа Энгельса является то, что новая концепция мира, вскрывающая главное противоречие самого метода трактовки старыми системами отношений между абсолютной и относительной истинами, должна быть открытой системой, которая на место философа-одиночки ставит коллективный субъект последовательно сменяющих друг друга поколений, которые будут продолжать двигать вперед знания в ходе прогрессивного развития человечества. Безусловно, исключительное влияние Маркса на историю человечества в целом нельзя отделить от факта, что он дал в корне новое определение философии как коллективной науки, в которую в зависимости от обстоятельств вносят свой вклад многие поколения в соответствии с их потребностями и возможностями. В этом смысле, учитывая радикальную переориентацию всей структуры знаний как большого коллективного труда, может существовать понятие «марксизм», но не «марксисты»: последние представляют собой социально-политические группы, объединенные приверженностью одному направлению, а для нового мировоззрения характерно то, что его становление требует непрерывных переоценок и обновлений, коль скоро условия последующих этапов его развития существенным образом меняются в процессе развития истории и совершенствования знаний.

Не вызывает удивления, что стремление создать коренным образом перестроенную установочную структуру и одновременно разработать специфические социально-исторические проблемы не позволили Марксу завершить ни один из его крупнейших трудов, начиная с «Экономическо-философских рукописей 1844 года» и кончая «Экономическими рукописями 1857 – 1859 годов» и «Капиталом», не говоря уже о бесчисленных прочих проектах, которым он собирался посвятить себя, но не смог. Однако у нас нет причин для огорчений, так как, несмотря на незавершенность трудов, которым Маркс посвятил жизнь, она неотделима от всемирно-исторического значения начатого им дела и от широты взглядов, присущей его системе. Излишне говорить, что и самый большой талант не может избежать исторических и личных ограничительных рамок. Нынешние разговоры о «кризисе марксизма» свидетельствуют скорее о кризисе собственных убеждений некоторых лиц, а не о каких-либо пробелах в мировоззрении Маркса.

С другой стороны, утверждение Энгельса о «конце всякой философии», глубоко повлиявшее на многие оценки более позднего периода, порождает новые проблемы по причинам двоякого рода. Во-первых, даже если философия верно определена как коллективная наука, она продолжает оставаться областью знаний, реализуемой через отдельные достижения отдельных индивидов – как это делал тот же Маркс, – которые стремятся разрешить обнаруженные ими противоречия, насколько им позволяют сделать это их собственные способности, ограниченные не только личным талантом каждого, но и целью, которую можно достичь в каждый данный период развития человеческого рода. Таким образом, нет ничего более гегельянского, чем мысль Энгельса принять «весь род человеческий» за материалистический эквивалент «абсолютного разума» Гегеля, владеющего «абсолютной истиной», несмотря на то что этот абсолютный разум представлен как прямая противоположность гегелевскому. И действительно, движение философии вперед совершается в форме частичных обобщений, которые в каждый данный момент, включая послегегелевский этап развития, несомненно представляют собой некий тип системы, без которой сама идея «относительных истин» утратила бы всякий смысл. Альтернативой гегелевской концепции абсолютной истины является не «весь род человеческий» – воображаемый обладатель подобной «абсолютной истины», а устремленный к целостности синтез имеющихся на данный момент достижений знания, которые постепенно осваиваются в ходе коллективного обобщения отдельных систем. Следовательно, как бы ни была изначально всеобъемлюща Марксова система как в ее исходных моментах, так и в общей направленности, она должна была постоянно приспосабливаться к различным этапам развития самого Маркса – начиная с парижских «Экономическо-философских рукописей 1844 года» и кончая «Капиталом», – с тем чтобы оставаться целостной системой знаний, соответствующей времени.

Второй ряд причин, который делает чрезвычайно спорным анализ Энгельса, тесно связан с первым. В самом деле, лишив философию ее жизненной функции как некой данной системы обобщающего познания (так как эта система не только систематизирует знания, но и является знанием, предвосхищая и ускоряя собственное развитие все тем же путем, то есть следя за знанием и обобщая его), он позитивистски сводил философию к простому обобщению «результатов» «положительных наук». Кроме того, смешение этой точки зрения на «положительные науки» с гегелевским понятием «положительного знания», приписанное Марксу Коллетти и другими, косвенно было следствием этого анализа, в котором Энгельс утверждал, что Гегель, «хотя и бессознательно, указывает нам путь, ведущий из лабиринта систем к действительному положительному познанию мира» [МЭ: 21, 279]. Поскольку сознательно Энгельс этого делать не собирался, внутренняя тенденция к искажению, которую мы обнаружили в его анализе, состоит в том, чтобы заключить критерий истины в рамки теории как таковой – от чего Маркс сознательно освободился – и, проверив этот критерий на примере «положительных наук», сделать его основой якобы самостоятельной «теоретической практики», более или менее открыто противостоящей марксистскому принципу диалектического единства теории и практики, служащего истинным водоразделом между точкой зрения Маркса и подходом его предшественников. Ирония состоит в том, что, поскольку ни в одном из огромного числа его трудов невозможно отыскать сколько-нибудь убедительного доказательства в пользу утверждения, будто «положительные науки» близки к такой модели[82], Маркса обвиняют сегодня в «гегельянстве» (или в колебаниях между эмпирическим сциентизмом и романтическим гегельянством) за то, что он не привел позитивистских доказательств, так необходимых нынешней упрощенной схеме.

В своем становлении Маркс прошел действительно сложный путь. Он открыто отказался разрабатывать философию по образцу естественных наук, которые называл «абстрактно материальными»[83], считая, что в условиях социальной практики им свойственны те же, что и ей, противоречия, с одной стороны, отделяющие теорию от практики, а с другой – усиливающие раздробленность теоретической и практической деятельности, противопоставляя их друг другу, вместо того чтобы содействовать их единству на общей основе. Его ссылки на «положительную науку» не были ни идеализацией естественной науки, ни уступкой гегельянству, а тем более их невероятным смешением; они были отражением программы, которая прочно соединяла теорию с «действительной жизнью» и «с воплощением в практическую деятельность», которые могли иметь место в естественных науках, построенных на основе общественного разделения труда лишь в абстрактно-материальной и односторонней форме. В противоположность утверждениям спекулятивной философии он писал:

«…Мы исходим не из того, чтó люди говорят, воображают, представляют себе, – мы исходим также не из существующих только на словах, мыслимых, воображаемых, представляемых людей, чтобы от них прийти к подлинным людям; для нас исходной точкой являются действительно деятельные люди, и из их действительного жизненного процесса мы выводим также и развитие идеологических отражений и отзвуков этого жизненного процесса. Даже туманные образования в мозгу людей, и те являются необходимыми продуктами, своего рода испарениями их материального жизненного процесса, который может быть установлен эмпирически и который связан с материальными предпосылками… Этот способ рассмотрения не лишен предпосылок. Он исходит из действительных предпосылок, ни на миг не покидая их. Его предпосылками являются люди, взятые не в какой-то фантастической замкнутости и изолированности, а в своем действительном, наблюдаемом эмпирически, процессе развития, протекающем в определенных условиях. Когда изображается этот деятельный процесс жизни, история перестает быть собранием мертвых фактов, как у эмпириков, которые сами еще абстрактны, или же воображаемой деятельностью воображаемых субъектов, какой она является у идеалистов» [МЭ: 3, 25].

И, подчеркивая, Маркс добавлял четкое определение того, как он понимает «положительную науку»: «Там, где прекращается спекулятивное мышление, – перед лицом действительной жизни, – там как раз и начинается действительная положительная наука, изображение практической деятельности, практического процесса развития людей» [МЭ: 3, 26]. Та же точка зрения изложена подробнее несколькими страницами ниже:

«…Это понимание истории заключается в том, чтобы… рассмотреть действительный процесс производства… объяснить… все различные теоретические порождения и формы сознания, религию, философию, мораль и т.д. и т.д., и проследить процесс их возникновения на этой основе, благодаря чему, конечно, можно изобразить весь процесс в целом (а потому также и взаимодействие между его различными сторонами). Это понимание истории, в отличие от идеалистического, не разыскивает в каждой эпохе какую-нибудь категорию, а остается все время на почве действительной истории, объясняет не практику из идей, а объясняет идейные образования из материальной практики и в силу этого приходит также к тому результату, что все формы и продукты сознания могут быть уничтожены не духовной критикой… („теоретической практикой“. – И. Месарош), а лишь практическим ниспровержением реальных общественных отношений, из которых произошел весь этот идеалистический вздор, – что не критика, а революция является движущей силой истории, а также религии, философии и всякой иной теории» [МЭ: 3, 36, 37].

Как видно из сказанного, интерес Маркса к «действительной положительной науке» свидетельствует о коренной переориентации философии на «действительно деятельных людей», на «действительный процесс развития», «на материальный жизненный процесс, который может быть установлен эмпирически», процесс, понимаемый диалектически как «деятельный процесс жизни», словом, как процесс «практической деятельности, практического процесса развития людей». Это вполне отвечало его юношескому стремлению «отыскать идею в самой действительности», но теперь, естественно, это делалось на гораздо более высоком уровне, поскольку более поздняя формулировка предлагала в отношении общественной практики также и решение, тогда как предшествующая не выходила за рамки пусть гениальной, но всего лишь догадки о проблеме как таковой. Использование одних и тех же образцов в обоих случаях поражало своим сходством. В написанном в юности письме после фразы о поиске идеи в самой действительности Маркс писал: «Если прежде боги жили над землей, то теперь они стали центром ее». А приведенному выше отрывку из «Немецкой идеологии» предшествуют следующие слова: «В прямую противоположность немецкой философии, спускающейся с неба на землю, мы здесь поднимаемся с земли на небо… для нас исходной точкой являются действительно деятельные люди…» [МЭ: 3, 25] Мы еще раз можем констатировать, что более высокий уровень разработки общих концепций позволяет раскрыть едва ли не загадочную двойственность первоначального образа, отражавшую не только проблему (и программу) демистификации религии на базе земной действительности, но и одновременно неспособность юного студента сделать это удовлетворительно. Зато в «Немецкой идеологии» четко показано, что религия и другие фантастические представления являются неизбежным порождением противоречий определенных форм общественной практики, для разрешения которых требуется практическое низвержение общественных производственных отношений.

Другой момент, который нам не вполне ясен, – это замена Энгельсом единственного числа у Маркса (термин «положительная наука», употребленный в том значении, о котором говорилось выше) на эмпиристское множественное число – «положительные науки»; при этом предполагается, что новая философия просто «обобщает» результаты этих «положительных» (естественных) наук («их результаты») «с помощью диалектического мышления». Речь не идет о несущественной ошибке; напротив, эта ошибка имеет весьма серьезные и далеко идущие последствия. Вот фрагмент, принадлежащий Марксу и основательно переработанный Энгельсом: «Изображение действительности лишает самостоятельную философию ее жизненной среды»[84]. На его место с самого начала заступает «сведение воедино наиболее общих результатов, абстрагируемых из рассмотрения исторического развития людей» [МЭ: 3, 26][85].

Итак, ясно, что «результаты», о которых говорит Маркс, вовсе не связаны с «положительными науками», которые оставляют философии лишь «обобщать их результаты при помощи диалектического мышления». (Это уже само по себе обескураживает: как можно считать мышление диалектическим, коль скоро оно занимается не производством идей и их результатов, а должно лишь «обобщать» то, что ему предложат? Точно так же трудно представить себе, как можно считать диалектическим целое, если частные результаты не были получены тоже как диалектические, и на них нужно некое воздействие диалектики извне.) Напротив, в позиции Маркса результаты, о которых идет речь, являются продуктом теории, которая их сама обобщает, и получены они посредством исследования действительного исторического развития людей с выделением их наиболее значительных объективных характеристик, выявленных практическим путем. Кроме того, это исследование не является результатом простого наблюдения – это диалектический процесс, позволяющий постичь чрезвычайно сложный «действительный жизненный процесс» (резко противостоящий «собранию мертвых фактов, как у эмпириков, которые сами еще абстрактны») в рамках четко определенной теоретической структуры, направляемой практикой; процесс, позволяющий дать оценку огромному множеству факторов, влияющих на практическую деятельность, изучаемую в ходе исторического развития людей в зависимости от определенных «материальных предпосылок», и позволяющий действенно-диалектически воссоздать структуру самой теории, которая охватывает последующий цикл исследования.

Именно это Маркс понимает под «положительной наукой», которая нужна всем, и поэтому нельзя данный термин употреблять во множественном числе, по крайней мере в Марксовом его понимании. Это становится совершенно очевидным, когда Маркс подчеркивает, что в его концепции, которая объясняет все теоретические положения в зависимости от их материальной основы и одновременно с помощью принципа единства теории и практики, – «весь вопрос может быть отражен в целостности», тогда как «положительные науки» не затрагивают важной задачи целостности, поскольку она выходит за рамки каждой из них. Другой важный момент, который подчеркивает Маркс, состоит в том, что диалектический взаимообмен между сложными материальными факторами и всем многообразием теоретических результатов и форм сознания – «взаимодействие, которое эти различные элементы оказывают друг на друга», – можно понять лишь в рамках некой совокупности. Неважно, будут ли ее называть новой философской формой или (явно полемизируя со спекулятивной формой) «положительной наукой». Ясно одно: не может быть диалектической концепции истории без подобного понятия целостности, которое «положительные науки» не могут ни выхолостить, ни заменить.

К несчастью для тех, кто не считается с исторической очевидностью, единственный случай, когда Маркс говорил положительно о философии как о теоретической практике, относится к тому периоду, когда он был пленником идеалистического направления. В своей докторской диссертации, написанной между началом 1839 и мартом 1841 года, он замечал, что «сама практика философии теоретична. Именно критика определяет меру отдельного существования по его сущности, а меру особой действительности – по ее идее. Однако это непосредственное осуществление философии по своей внутренней сущности полно противоречий, и эта ее сущность формируется в явлении и налагает на него свою печать» [МЭ: 40, 210]. Но и эта положительная оценка, как мы видели, не лишена оговорок. В самом деле, она сопровождается предупреждением о противоречиях, заключающихся в противопоставлении философии миру, хотя автор диссертации был не в состоянии четко определить природу этих противоречий и еще меньше – предложить соответствующее решение. А раз тогда он размышлял в таких рамках, он мог описывать напряженные положения и противопоставления, о которых шла речь, как безвыходный тупик: