Возвратясь к себе во дворец, Рама рассказывает Сите о случившемся и говорит, что решение отца для него непреложно. Он просит жену не покидать Айодхьи и дождаться его возвращения. «Я не должна и не могу разлучаться с тобой!» — говорит Сита. Рама тщетно убеждает ее. «Я умру в разлуке с тобой!» — повторяет Сита. Наконец Рама обещает взять Ситу с собой. После долгих уговоров он соглашается взять с собой и Лакшману.
Они молча идут ко дворцу Дашаратхи. При виде Рамы царь вновь лишается чувств. Очнувшись, он просит заключить его, Дашаратху, в тюрьму, и самому воссесть на престол. Рама отказывается. По слову Кайкейи приносят одежды из бересты. Рама и Лакшмана облекаются в них. Сита трепещет — как лань при виде аркана. Она плачет. Она пытается надеть грубую одежду отшельницы. Рама ей помогает. Горестный Дашаратха не выдерживает, он клянет жестокосердую Кайкейи и повелевает принести для Ситы лучшие наряды, драгоценные украшения, и — оружье для Рамы с Лакшманой…
[Горе Айодхьи]
(Часть 40)
Сумáнтра, как Мáтали — Раджи Богов колесничий, — До тонкостей ведал придворный обряд и обычай. Ладони сложив, пожелал он царевичу блага И молвил: «О Рама, твоя беспредельна отвага. Взойди на мою колесницу! Домчу тебя разом. Поверь, доброславный, моргнуть не успеешь ты глазом. Четырнадцать лет обретаться вдали от столицы Ты должен теперь, изволеньем Кайкейи-царицы!» На солнцеобразную эту повозку, без гнева, С улыбкой взошла дивнобедрая Джанаки дева. Сверкали немыслимым блеском ее украшенья — Невестке от свекра властительного подношенья. Оружье для Рамы и Лакшманы Великодарный Велел поместить в колеснице своей златозарной. Бесценные луки, мечи, и щиты, и кольчуги На дно колесницы сложили заботливо слуги. Обоих царевичей, Ситу прекрасную — третью, Помчала коней четверня, понуждаемых плетью. На долгие годы великого Раму, как птица, Как яростный вихрь, уносила в леса колесница. Отчаявшись, люди кричали: «Помедли, возница!» Шумели, вопили, как будто не в здравом рассудке, Как будто умом оскудели, бедняги, за сутки. И рев разъяренных слонов, лошадиное ржанье Внимали вконец обессиленные горожане. За Рамой бежали они, как, от зноя спасаясь, Бегут без оглядки, в теченье речное бросаясь, — Бежали, как будто влекло их в жару полноводье, — Бежали, крича: «Придержи, колесничий, поводья!» «Помедли! — взывали столичные жители слезно, — На Раму позволь наглядеться, покамест не поздно! О, если прощанье могло не убить Каушалью, Ее материнское сердце оковано сталью! Как солнце блистает над Меру-горой каждодневно, Так, следуя солнца примеру, Видехи царевна, Навечно душой со своим повелителем слита. Послушная дхарме, супругу сопутствует Сита. О Лакшмана, благо пребудет с тобой, доброславным, Идущим в изгнанье за братом своим богоравным!» Бегущие вслед колеснице Икшвáку потомка, Сдержаться не в силах, кричали и плакали громко. И выбежал царь из дворца: «Погляжу я на сына!» А царские жены рыдали вокруг властелина, — Слонихи, что с ревом стекаются к яме ужасной, Где бьется, плененный ловцами, вожак трубногласный. И царь побледнел, словно месяца лик светозарный В ту пору, когда его демон глотает коварный.{188} Увидя, что раджа становится скорби добычей, Вскричал опечаленный Рама: «Гони, колесничий!» Как только быстрей завертелись резные ободья, Взмолился народ: «Придержи, колесничий, поводья!» И слезы лились из очей унывающих граждан: Предбудущий раджа был ими возлюблен, возжаждан! И эти потоки текли, как вода дождевая, Взметенную скачкой дорожную пыль прибивая. И слезы, — как влага из чашечки лотоса зыбкой, Чей стебель внезапно задет проплывающей рыбкой, — У женщин из глаз проливались, и сердце на части Рвалось у царя Дашаратхи от горькой напасти. За сыном возлюбленным двинулся город столичный, И выглядел древом подрубленным царь горемычный. И Раме вдогон зазвучали сильнее рыданья Мужей, что увидели старого раджи страданья. «О Рама!» — одни восклицали, объяты печалью, Другие жалели царевича мать, Каушалью. И горем убитых, бегущих по Царской Дороге, Родителей Рама узрел, обернувшись в тревоге. Не скачущих он увидал в колесницах блестящих, Но плачущих он увидал и безмерно скорбящих. И, связанный дхармой, открыто в любимые лица Не смея взглянуть, закричал он: «Быстрее, возница!» Толкая вперед, как слона ездового — стрекало, Ужасное зрелище в душу ему проникало. Подобно тому как стремится корова к теленку, Рыдая, царица бежала за Рамой вдогонку. «О Рама! О Сита!» Но жалобный стон Каушальи Копыта коней, по земле колотя, заглушали. Царевич Кошалы с братом Лакшманой и прелестной Ситой покидают городские пределы. Жители Айодхьи неотступно следуют за ними. Рама останавливает колесницу и уговаривает их вернуться. Он восхваляет достоинства Бхараты, нового царя. Горожане говорят, что им не нужно другого правителя, кроме Рамы.
Путники достигают реки Тамаса. Спускается ночь. Они располагаются на ночлег. Рама и Сита засыпают. Лакшмана и Сумантра до рассвета беседуют о несравненных доблестях старшего сына Дашаратхи. Едва озаряется небо, изгнанники вновь пускаются в путь. Пробудившиеся жители Айодхьи уже не находят любимого царевича.
Меж тем колесница, ведомая Сумантрой, уносится все дальше на юг. Изгнанники достигают вод Ганги. Здесь они ласково прощаются с возничим, затем, переправившись через священную реку, углубляются в чащу леса.
[Рассказ Сумантры о проводах Рамы]
(Часть 59)
Вернувшись в Айодхью, поведал царю колесничий, Что стала держава обширная горя добычей. «Поникли деревья прекрасные, полные неги, — Сказал он, — увяла листва, и цветы, и побеги, О раджа, везде пересохли пруды и озера, И в дебрях не видно животных, приятных для взора. Не бродят стадами слоны трубногласные в чаще, Немой и пустынной, как будто о Раме скорбящей. Сомкнулись душистые лотосы, грязным налетом Подернута влага речная и пахнет болотом. Не видно ни рыбок, ни птиц, умиляющих душу, Весельем своим оживляющих воды и сушу. Густые деревья, что были цветеньем богаты, Теперь оскудели, утратив свои ароматы. Где ветви клонились, плодами душистыми славясь, Там вянущий цвет не сменяет упругая завязь! О бык среди Ману потомков{189}, при въезде в столицу, Встречая пустую, без Рамы, твою колесницу, Никто не приветствовал нынче Сумантру-возницу! На Царском Пути я услышал толпы многолюдной Рыданья о Раме, свершающем путь многотрудный. И жены у башенных окон, сдержаться не в силе, Стонали и слезы из глаз неподкрашенных лили. И, Рамы не видя, прекрасные эти, в печали, Сквозь горькие слезы, друг дружку едва различали. В стеченье народа, где плакали все без изъятья, Друзей от врагов распознать не хватало понятья. Почуя людскую разладицу и неустройство, Слоны ездовые и кони пришли в беспокойство. О раджа великоблестящий, подобна отныне Столица твоя Каушалье, скорбящей о сыне». И слово супруге сказал наделенный всевластьем Правитель Айодхьи, своим сокрушенный злосчастьем: «Без Рамы — тонуть в океане кручины остался! С невесткой — что с берегом бурной пучины расстался! Мои воздыханья, — сказал он, — как волн колыханье. Воздетые руки, — сказал он, — как рыб трепыханье. Горючие слезы, — сказал он, — морские теченья. И пряди седые, — сказал, — водяные растенья. Горбуньи коварная речь — крокодилов обилье. Кайкейи — врата в преисподнюю, морда кобылья!»{190} Изнывающий от горя и тоски отчаявшийся Дашаратха вспоминает проступок своей юности.
Как-то однажды он отправился на охоту. Ночью он притаился в лесных зарослях на прибрежье Сарайю, куда приходили на водопой буйволы, тигры и слоны. Дашаратха был отменным лучником, он умел подстрелить зверя по одному только звуку, не видя цели. И вот ему послышалось, что булькает вода в хоботе слона, утоляющего жажду. Он выстрелил. Раздался жалобный крик. Оказалось, что попал он в юношу-отшельника, что спустился к реке наполнить кувшин водою. Меткая стрела пробила ему грудь. Он умер на руках Дашаратхи. Перед смертью он попросил царевича, чтобы тот поведал обо всем его родителям: ведь слепые, дряхлые старики ждут сына, который пошел за водой, и ни о чем не подозревают. Дашаратха пришел в пустынную хижину и рассказал осиротевшим отшельникам о гибели сына. Отец юноши проклял Дашаратху. «Как мы умираем от горя по сыну, до времени от нас ушедшему, — сказал он, — так ты изойдешь тоскою по сыну, с тобой разлученному!»
Отец и мать юноши совершили поминальные обряды и взошли на погребальный костер.
Дашаратха рассказывает об этом Каушалье. «Ныне сбывается провещание пустынника: я умираю в тоске по милому сыну», — говорит царь. При этих словах жизнь оставляет его.
Айодхья, великий город, охвачен скорбью. Рама и Лакшмана — в изгнанье, Бхарата с Шатругхной гостят у царя кекайев Ашвапати, родного дяди Бхараты. Некому предать тело царя сожжению! Придворные помещают его тело в чан с маслом и посылают гонцов за Бхаратой, новым царем Кошалы.
[Сон Бхараты]
(Часть 69)
Ночною порой, с появленьем посланников знатных, Привиделось Бхарате много вещей неприятных. С трудом на заре пробудился царевич достойный, Тоску и тревогу вселил в него сон беспокойный. Тут сверстники Бхараты, видя царевича в горе, Ему рассказали немало забавных историй. Умели они толковать о смешных небылицах, Плясать, побасёнки и притчи разыгрывать в лицах. Но Бхарата, горестно глядя на эти потуги, Промолвил: «Недоброе знаменье было мне, други! Нечесаный, бледный, мне снился отец ненаглядный. Свалился он в пруд, от навоза коровьего смрадный. Он плавал со смехом и, каши отведав кунжутной, — Я видел, — из пригоршней масло он пил поминутно. Все тело царя Дашаратхи лоснилось от масла. Упала на землю луна и мгновенно погасла. Иссякшие воды морские и землю во мраке Узрел я, и сразу объял меня ужас двоякий. Еще мне привиделись нынче другие напасти: Что бивень слона ездового распался на части, Что жарко блиставшее пламя внезапно потухло, Что разом листва на деревьях свернулась, пожухла. Мне снилось, — окутаны дымом, обрушились горы, А твердь под ногами разверзлась, и нет им опоры! И в черном убранстве — отца на железном сиденье, Влекомого женщиной черной, мне было виденье. Царя украшали багряных цветов плетеницы. Ослов увидал я в оглоблях его колесницы, Что к югу стремилась{191}, а мерзкая ракшаси{192} в красном Глумилась над ним, сотрясаема смехом ужасным. Чью гибель, друзья, знаменует виденье ночное? В нем было для нашего рода предвестье дурное! Кто едет во сне в колеснице, влекомой ослами, Тому угрожает костра погребального пламя! И горло мое пересохло, и дружеской шутке Внимать я не в силах, как будто не в здравом рассудке. Дрожу от боязни, хоть страх недостоин мужчины. Слабеет мой голос, поблекла краса от кручины. Я словно в разладе с собою самим без причины». Послы ничего не отвечают на расспросы Бхараты. Царевич немедля едет в Айодхью. Прибыв во дворец, он спешит к матери. Он расспрашивает ее об отце, он хочет видеть его. Кайкейи сообщает ему о кончине родителя. Бхарата с горьким плачем падает наземь. Криводушная царица рассказывает сыну о свершении своего умысла. Бхарата осыпает мать упреками. Он не может занять престол, по праву принадлежащий Раме! Он не желает жить в разлуке с любимыми братьями и царевной Видехи! Он молит Каушалью простить зло, причиненное ей и Раме царицей Кайкейи. Обещает сей же час выступить на поиски возлюбленного сына Дашаратхи и привезти его в столицу Кошалы.
Бхарата предает сожжению тело отца и совершает поминальные обряды.
Затем Бхарата созывает огромное войско и собирает множество мастеров, которым приказывает проложить новую дорогу к святой Ганге.
[Путешествие Бхараты]
(Часть 83)
Почтительный Бхарата, еле дождавшись денницы, Чтоб свидеться с братом, велел заложить колесницы. Передние шли со жрецами, с мужами совета И были под стать колеснице Дарителя Света{193}. За доблестным Бхаратой десятитысячной ратью Шагали слоны боевые с отменною статью. Там было сто раз по шестьсот колесниц, нагруженных Отрядами ратников, луками вооруженных, — Сто раз по шестьсот колесниц, оснащенных для боя, В которых отважные лучники ехали стоя. Сто тысяч наездников храбрых по данному знаку Погнали сто тысяч коней за потомком Икшваку. Царицы взошли на блистающую колесницу, Утешены мыслью, что Рама вернется в столицу. За Бхаратой следуя, слушая грохот и ржанье, О Раме беседуя, радовались горожане. Они восклицали, бросаясь друг другу в объятья: «Вы Раму и Лакшману скоро увидите, братья! — Добро, воплощенное в Рагху великом потомке, Рассеет печали земные, как солнце — потемки!» В стремленье найти благородного Раму — едины, На поиски вышли достойные простолюдины, Что дивно алмазы гранят, обжигают кувшины. Явились прядильщики шелка и шерсти отменных, Сверлильщики узких отверстий в камнях драгоценных, Искусники те, что куют золотые изделья, Павлинов ловцы, продавцы благовонного зелья. Там первой руки мастера-оружейники были, Ткачи, повара, лицедеи-затейники были. Там лекари, виноторговцы, закройщики были, Чеканщики, резчики, банщики, мойщики были. И пильщики, и рыбаки, бороздившие воды, И лучшие из пастухов — главари, верховоды. Стекло выдувая, кормились умельцы иные, Другие — одежды выделывали шерстяные. В телегах, влекомых быками, за Бхаратой следом Отправились брахманы, жизнь посвятившие ведам. Сандалом тела умастили, сменили одежду И Раму увидеть лелеяли в сердце надежду. Торжественно двигались кони, слоны, колесницы За отпрыском братолюбивым Кайкейи-царицы. На праздничный лад горожане настроены были, Весельем охвачены Бхараты воины были. И долго царевич терпел путевые мытарства, Но Гангу увидел, вступая в нишадское царство. К столице нишадской он конскую рать и слоновью Привел осмотрительно, движимый братской любовью. Там царствовал Гуха. Он Рамой не мог надышаться, И Рама любил за величие духа нишадца. К стенам Шрингавéра и Ганги божественным водам Приблизилось Бхараты войско торжественным ходом И замерло… Резвые стаи гусей златопёрых Играли, красуясь, на этих прибрежных просторах. Теченье священной реки оглядел повелитель, Недвижно застывшее войско и Гухи обитель. Не чужд красноречья, он молвил сановникам знатным: «Я нашему войску, готовому к подвигам ратным, У Ганги великой, что слиться спешит с океаном, Велю на приволье немедля раскинуться станом! Как только забрезжит над Гангой денницы сиянье, Мы все переправимся и совершим возлиянье Водой, чтобы радже земному, почившему в благе, В селеньях небесных не знать недостатка во влаге»{194}. Усталое воинство спало, но, братниной доле Сочувствуя, Бхарата глаз не смыкал поневоле: «О Рама, ты должен сидеть на отцовском престоле!» Переправившись через великую реку, сын Кайкейи вместе с Шатругхной входит в лесные чащи.
То замечая дорогу по следам, оставленным изгнанниками, то сердцем угадывая путь, Бхарата приходит наконец к хижине Рамы. Он видит братьев и прекрасную Ситу исхудалых, в грубых одеждах. Он падает к ногам Рамы, молит о прощении, заклинает быстрее воротиться в Айодхью. Рама узнает о смерти отца, он лишается чувств, Лакшмана и Сита плачут.
Рама, однако же, отказывается стать царем. «Ведь, умирая, отец не отменил, да и не в силах был отменить свою волю. Он связан был обещаньем, данным Кайкейи. И ныне я повинен исполнить приказ родителя. Я пребуду в лесной пу́стыни, а ты возвращайся в Кошалу, в славную Айодхью, и ведай страну в покое и мире!»
Бхарата просит брата согласиться, но Рама тверд. Тогда Бхарата берет его сандалии, изукрашенные золотом, и говорит: «Пусть так! Я вернусь в Кошалу, но править я буду твоим именем. Сандальи же с твоих ног будут знаком твоей власти, я возложу их на трон. Сам я надену берестяные одежды отшельника и буду жить невдалеке от Айодхьи, дожидаясь твоего возвращения. А если ты, и Сита, и Лакшмана не вернетесь, я умру!»
Горестный Бхарата и его скорбящее войско пускаются в обратный путь.
Рама, желая ободрить опечаленную Ситу, ведет ее к отрогам пестроцветной горы Читракуты. Они поднимаются на вершину…
[Слово Рамы о красоте Читракуты]
(Часть 94)
Возлюбленный сын Дашаратхи царевне Видехи Горы пестроцветной открыл красоту и утехи; Желая развеять печаль и душевную смуту, Как Индра — супруге своей, показал Читракуту: «При виде такой благодати забудешь мытарства, Разлуку с друзьями, утрату отцовского царства. Дивись, луноликая, стаям бесчисленным птичьим И пиков, пронзающих небо, любуйся величьем. Окраской волшебной утесы обязаны рудам. Серебряный пик и пунцовый соседствуют чудом. Вон желтый, как будто от едкого сока марены, И синий, как будто нашел ты сапфир драгоценный. Искри́тся хрустальный, поблизости рдеет кровавый, А этот синеет вдали, как сапфир без оправы! Иные мерцают, подобно звезде или ртути, И царственный облик они придают Читракуте. Оленей, медведей не счесть, леопардов пятнистых И ярких пернатых, ютящихся в дебрях тенистых. Богата гора Читракута анкóлой{195} пахучей, Кунжутом, бамбуком, жасмином и тыквой ползучей, Ююбой и манго, эбеновым деревом, хлебным, Ашокой, цитронами, вáраной{196} — древом целебным, И яблоней «бильвой»{197}, и áсаны{198} цветом лиловым, И яблоней розовоцветной, и болиголовом, Медовою мáдхукой{199}, вечнозеленою бхавьей{200}, — Ее упоительный сок — человеку во здравье. Блаженством и негой любовной объяты кимнары, На взгорьях тенистых играют влюбленные пары. На сучьях развесив убранство, мечи и доспехи, Резвятся четы видья-дхаров, царевна Видехи! Размытые ложа и русла речные похожи На складки слоновьей, покрытой испариной, кожи. Цветочным дыханьем насыщенный ветер ущелья Приносит прохладу и в сердце вселяет веселье. С тобою и Лакшманой здесь, луноликая дева, Мне осень встречать не однажды — без грусти и гнева. Деревьям густым, пестрокрылых пернатых приюту, Я радуюсь вместе с тобой, возлюбив Читракуту. Я взыскан двоякой наградой: и Бхáрату-брата Никто не обидел, и слово отцовское свято! Охотно ли здесь разделяешь со мною, царевна, Все то, что приятно — словесно, телесно, душевно? От царственных предков мы знаем: в леса уходящий Питается áмритой, смертным бессмертье дарящей. Утесы тебя обступают кольцом прихотливым, Сверкая серебряным, желтым, пунцовым отливом. Ночами владычицу гор озаряет волшебно Огнистое зелье{201}, богатое силой целебной. Иные утесы подобны дворцу или саду. Другой обособленно к небу вздымает громаду. Мне кажется, будто земля раскололась, и круто Из лона ее, возблистав, поднялась Читракута. Из листьев пуннáги{202}, бетеля, из лотосов тоже Любовникам пылким везде уготовано ложе, Находишь цветов плетеницы, плоды под кустами. Их сок освежающий выпит влюбленных устами. Водой и плодами полна Читракута сверх меры, А лотосам — равных не сыщешь в столице Куберы{203}! Свой долг выполняя, с тобою и Лáкшманой вместе, Я счастлив, что роду Икшваку прибавится чести». Но у самого Рамы тяжело на сердце. Весть о кончине Дашаратхи, прощание с братьями, следы, оставленные ушедшим войском — все напоминает об Айодхье, о родных…
Рама решается идти дальше на юг, через густые леса…
Весть об отказе Рамы от царства достигает Айодхьи еще прежде возвращения Бхараты. Жители столицы уходят в лесные пустыни, чтобы предаться подвижничеству и молитвам о Раме и его спутниках.
[Опустевшая Айодхья]
(Часть 114)
С неистовым грохотом Бхарата гнал колесницу И въехал на ней в Дашаратхи пустую столицу. Был совам да кошкам приют — ненавистницам света — В Айодхье, покинутой ныне мужами совета. Так Рóхини, мир озаряя сияньем багровым, При лунном затменье окутана мрака покровом. Столица была, как поток, обмелевший от зноя: И рыба, и птица покинули русло речное! Как пламя, что, жертвенной данью обрызгано, крепло — И сникло, подернувшись мертвенной серостью пепла. Как воинство, чьи колесницы рассеяны в схватке, Достоинство попрано, стяги лежат в беспорядке. Как ширь океана, где ветер валы, бедокуря, Вздымал и крутил, но затишьем закончилась буря. Как жертвенник после свершения требы, что в храме, Безлюдном, немом, торопливо покинут жрецами. Как в стойле корова с очами печальными, силой С быком разлученная… Пастбище бедной немило! Как без драгоценных камней — ювелира изделье, — Свой блеск переливный утратившее ожерелье. Как с неба на землю низвергнутая в наказанье Звезда,{204} потерявшая вдруг чистоту и сиянье. Как в роще лиана, что пчел опьяняла нектаром, Но цвет благовонный лесным опалило пожаром. Казалось, Айодхья без празднеств, без торжищ базарных Под стать небесам без луны и планет лучезарных. Точь-в-точь как пустой погребок: расплескали повсюду Опивки вина, перебив дорогую посуду. Как пруд, от безводья давно превратившийся в сушу И зрелищем ржавых ковшей надрывающий душу. Как лука пружинистая тетива, что ослабла, Стрелой перерезана вражьей, и свесилась дрябло. Как воином храбрым оседланная кобылица, Что в битве свалилась, — была Дашаратхи столица. …Почтительный Бхарата в царскую входит обитель. Как лев из пещеры, оттуда ушел повелитель! Лишенный солнца день! — так выглядел дворец. И Бхарата слезам дал волю наконец. Книга третья. Лесная
[Встреча с Шурпанакхой]
(Часть 17)
Под стать святожителю, в хижине, листьями крытой, Безгрешный царевич беседовал с братом и Ситой. Он притчу рассказывал Сите и сыну Сумитры, Блистая, как месяц, в соседстве сияющей Читры. Одна безобразная ракшаси в поисках дичи Туда забрела — и прервалось течение притчи. С рожденья звалась Шурпанакхой она за уродство, — За когти, ногам придававшие с веялкой сходство. И взору ее луноликий представился Рама, Прекрасный, как тридцать богов, как пленительный Кама. И мягкие кудри, и мощь благородной десницы, И блеск удлиненных очей сквозь густые ресницы, И смуглое, схожее с лотосом синим, обличье, И царские знаки, и поступи юной величье, Что плавностью напоминала походку слоновью, Увидела ракшаси — и воспылала любовью, Уродина эта — к прекрасному, как полнолунье, К нему, сладкогласному, — скверная эта хрипунья! Противноволосая с дивноволосым равнялась, Противноголосая с дивноголосым равнялась. Сама медно-рыжая — с ним, темнокудрым, равнялась И, дура бесстыжая, с великомудрым равнялась. С красавцем равнялась она, при своем безобразье, И с лотосоглазым таким, при своем косоглазье. С таким тонкостанным и царские знаки носящим Равнялась она, страхолюдная, с брюхом висящим. Приблизившись к Раме, палима любовною жаждой, Сказала ему Шурпанакха: «Решится не каждый Избрать этот лес для жилья, если ракшасов племя Сюда без помех прилетает во всякое время. Эй, кто вы, с собой прихватившие луки и копья, Да деву-отшельницу, — шкура на ней антилопья?» Рама спокойно и правдиво поведал о своем изгнанье из Айодхьи, которую покинул вместе с супругой Ситой и братом Лакшманой. В свой черед царевич спросил Шурпанакху, к какому роду она принадлежит и для чего явилась в их убежище.
Охваченная похотью, ракшаси отвечала Раме:
«…А я Шурпанакхой зовусь и уменьем владею Свой облик менять произвольно, под стать чародею. Брожу я и страх навожу на окрестные чащи. Ты Равану знаешь? Он брат мой великоблестящий! Другой — Кумбхакáрна, что в сон погружен беспробудный, А третий — Вибхи́шана, праведный, благорассудный. Четвертый и пятый — отважные Ду́шана с Кхáрой, Считаются в битвах свирепой воинственной парой. Я доблестью их превзошла. Разве есть мне преграда? Своим изволением по воздуху мчусь, если надо. А Сита? Что толку в уродце таком неуклюжем! О Рама прекрасный, ты должен мне сделаться мужем. Царевич, мы — ровня. К тебе воспылавшую страстью, Бери меня в жены, не вздумай противиться счастью!» [Бегство Шурпанакхи]
(Часть 18)
И той, что в супруги ему набивалась бесстыдно, Учтивый царевич ответил, смеясь безобидно: «Женою мне стала царевна Видехи, но, кроме Себя, госпожа, не потерпишь ты женщины в доме! Тебе, дивнобедрая, надобен муж превосходный. Утешься! В лесу обитает мой брат благородный. Живи с ним, блистая, как солнце над Меру-горою, При этом себя не считая супругой второю». Тогда похотливая ракшаси младшего брата Вовсю принялась улещать, вожделеньем объята: «Взгляни на мою красоту! Мы достойны друг друга. Я в этих дремучих лесах осчастливлю супруга». Но был в разговоре находчив рожденный Сумитрой И молвил, смеясь над уловками ракшаси хитрой: «Разумное слово, тобой изреченное, слышу, Да сам я от старшего брата всецело завишу! А ты, госпожа, что прекрасна лицом и осанкой, — Неужто согласна слуге быть женою-служанкой? Расстанется Рама, поверь, со своей вислобрюхой, Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой. В сравненье с тобой, дивнобедрой, прекрасной, румяной, Не будет мужчине земная супруга желанной». Сама Шурпанакха, поскольку была без понятья, Смекнуть не могла, что над ней потешаются братья. Свирепая ракшаси в хижине, листьями крытой, Увидела Раму вдвоем с обольстительной Ситой. «Ты мной пренебрег, чтоб остаться с твоей вислобрюхой, Нескладной, уродливой, злобной, сварливой старухой? Но я, Шурпанакха, соперницу съем, и утехи Любовные станешь со мною делить без помехи!» — Вскричала она и на Ситу набросилась яро. Глаза пламенели у ней, как светильников пара. Очами испуганной лани глядела царевна В ужасные очи ее, полыхавшие гневно. Казалось, прекрасную смертными узами Яма Опутал{205}, но быстро схватил ненавистницу Рама. Он брату сказал: «Ни жива ни мертва от испуга Царевна Митхи́лы, моя дорогая супруга. Чем шутки шутить с кровожадным страшилищем, надо Его покарать, о Сумитры достойное чадо!» Тут Лакшмана меч из ножон извлекает и в гневе Он уши и нос отсекает чудовищной деве. И, кровью своей захлебнувшись, в далекие чащи Пустилась бежать Шурпанакха тигрицей рычащей. С руками воздетыми, хищную пасть разевая, Она громыхала, как туча гремит грозовая. Найдя в лесу Дандака своего брата Кхару, сопровождаемого дружиной свирепых ракшасов, разъяренная, обливающаяся кровью Шурпанакха бросается ему в ноги с мольбой о мести.
«Кто причинил тебе такую обиду?» — преисполнившись гнева, спрашивает сестру Кхара.
«Двое прекрасных собою, могучих, юных, лотосоглазых, царские знаки носящих, одетых в бересту и шкуры черных антилоп, — отвечает ему Шурпанакха. — Братья эти зовутся Рамой и Лакшманой, а родитель их — царь Дашаратха».
Кхара, возглавив несметную рать, подступает к хижине Рамы. Но отважный царевич Кошалы, оставив Ситу в потаенной пещере на попечении брата Лакшманы, облачается в огнезарные доспехи. Как под лучами солнца редеет завеса туч, так редеют ряды ракшасов, непрерывно осыпаемых блистающими стрелами Рамы. Четырнадцать тысяч воинов Кхары полегли на поле битвы. Не остался в живых и его сподвижник, трехголовый Тришира. Вслед за Триширой рухнул на землю Кхара, сраженный смертоносными стрелами Рамы. Уцелел лишь бесстрашный дотоле Акампана, да и тот обратился в бегство.
Узнав от Акампаны о гибели своего брата Кхары, разгневанный владыка ракшасов замышляет похитить царевну Митхилы и унести ее на Ланку: ведь разлучив Раму с возлюбленной Ситой, Равана обрекает его на верную смерть, да при этом коварно уклоняется от превратностей поединка с непоборным противником.
Между тем Шурпанакха, описывая небывалую красоту Ситы, разжигала пыл Раваны и подстрекала своего великовластного брата к похищению чужой супруги.
Равана повелел ракшасу Мариче отправиться с ним вместе к хижине Рамы и принять облик золотого оленя. Без сомненья, Сита попросит Раму и Лакшману поймать его. Тогда, в отсутствие обоих царевичей, можно будет похитить прекрасную и унести на Ланку.
Свирепый и могучий Марича, наводивший в лесу Дандака ужас на святых отшельников, пожиравший их самих и жертвы, приносимые богам, однажды едва не погиб от руки великого Рамы. Он чудом уцелел и с той поры несказанно страшился сына Дашаратхи.
«Я предчувствую, — сказал Марича десятиглавому владыке, — что живым от Рамы не уйду! Но и твои дни, государь, будут сочтены, если похитишь Ситу».
Равана, однако, пренебрег этими предостережениями и, взойдя вместе с Маричей на воздушную колесницу, вскоре достиг берегов реки Годавари.
[Марича превращается в оленя]
(Часть 42)
Под сенью смоковницы ракшасов буйных властитель Увидел смиренную хижину, Рамы обитель. И Десятиглавый, с небес опустившись отвесно, Сошел с колесницы, украшенной златом чудесно. Он Маричу обнял и молвил, на хижину глядя: «Не мешкай, должны мы исполнить свой замысел, дядя!» И ракшас не мог пренебречь властелина веленьем. Он, облик сменив, обернулся волшебным оленем, Красивым животным, что взад и вперед у порога Носилось, хоть Маричи сердце снедала тревога. Олень пробегал по траве меж деревьев тенистых. Сверкали алмазы на кончиках рожек ветвистых, А шкура его серебрилась от крапин искристых. И губы оленя, как лотос, на мордочке рдея, Блестели, слегка изгибалась высокая шея. В отличье от многих собратьев, покрытый не бурой, А золотом и серебром отливающей шкурой, Два лотосовых лепестка — два лазоревых уха Имел он, и цвета сапфира — поджарое брюхо, Бока розоватые, схожие с мáдхукой дивной, Как лук семицветный Громовника{206} — хвост переливный. На быстрых ногах изумрудные были копыта, И чудное тело его было накрепко сбито. При помощи сил колдовских, недоступных понятью, Стал Марича гордым оленем с пленительной статью. Его превращенье продлилось не дольше мгновенья. Каменья сверкали на шкуре златого оленя. Резвился у хижины, облик приняв светозарный, Чтоб Ситу в силки заманить, этот ракшас коварный. И Рамы приют освещал, и поляны, и чащи Сей блеск несказанный, от оборотня исходящий. Спиною серебряно-пестрой, исполненный неги, Олень красовался, жуя молодые побеги, Покамест у хижины, сенью смоковниц повитой, Нечаянно не был замечен гуляющей Ситой. [Сита восхищается оленем]
(Часть 43)
Срывала цветы дивнобедрая, и в отдаленье Пред ней заблистали бока золотые оленьи. «О Рама, взгляни!» — закричала она в умиленье. Жена тонкостанная, чья красота безупречна, За этим диковинным зверем следила беспечно. Она призывала великого Рагху потомка И Лакшману, храброго деверя, кликала громко. Но тот, на оленью серебряно-пеструю спину Взглянув, обращается к старшему царскому сыну: «Мне чудится Марича в этом волшебном животном. Ловушки в лесах расставлял он царям беззаботным, Что, лук напрягая, летели, влекомы соблазном, В погоню за тенью, за призраком дивнообразным. Легко ли! В камнях драгоценных серебряно-пегий Олень по поляне гуляет и щиплет побеги!» Но Сита с улыбкой чарующей, Лакшманы слово Спокойно прервав, обратилась к царевичу снова, Не в силах стряхнуть наважденье кудесника злого. «Похитил мой разум, — сказала царевна Видехи, — Олень златозарный. Не мыслю я лучшей утехи! О Рама, какое блаженство, не ведая скуки, Играть с ним! Диковину эту поймай, Сильнорукий!» И Раму олень златошерстый поверг в изумленье, Пестря серебром, словно звезд полуночных скопленье, Венчанный рогами сапфирными с верхом алмазным, Он блеск излучал несказанный, дышал он соблазном! Но Рама жену не хотел опечалить отказом И Лакшмане молвил: «Олень, поразивший мой разум, Будь зверь он лесной или Марича, ракшас коварный, Расстанется нынче со шкурой своей златозарной! Царевне защитой будь, Лакшмана, отпрыск Сумитры! За Ситой смотри, чтоб ее не обидел злохитрый. Оленя стрелой смертоносной, отточенной остро, Убью и вернусь я со шкурой серебряно-пестрой». [Рама убивает Маричу]
(Часть 44)
Воитель Великоблестящий с могучею статью Себя опоясал мечом со златой рукоятью. Взял трижды изогнутый лук он да стрелы в колчане И вслед за диковинным зверем пустился в молчанье. Подобного Индре царевича раджа олений Увидел и сделал прыжок, подгибая колени. Сперва он пропал из очей, устрашен Богоравным, Затем показался охотнику в облике явном, Сияньем своим пробуждая восторг в Сильноруком, Что по лесу мчался с мечом обнаженным и луком. То медлил прекрасный олень, то, как призрак манящий, Мелькал — и стремглав уносился в далекие чащи, Как будто по воздуху плыл и в простор поднебесный Прыжком уносился, то видимый, то бестелесный. Как месяц, повитый сквозных облаков пеленою, Блеснув, исчезал он, укрытый древесной стеною. Все дальше от хижины, в гущу зеленых потемок, Стремился невольно за Маричей Рагху потомок. Разгневался Рама, устав от усилий надсадных. Олень обольстительный прятался в травах прохладных. Приблизившись к царскому сыну, Летающий Ночью{207} Скрывался, как будто бы смерть он увидел воочью. К оленьему стаду, желая продлить наважденье, Примкнул этот ракшас, но Раму не ввел в заблужденье, С оленями бегая, в купах деревьев мелькая, Серебряно-пегою дивной спиною сверкая. Отчаявшись оборотня изловить и гоньбою Измучась, решил поразить его Рама стрелою. Смельчак золотую, блистающую несказанно, Стрелу, сотворенную Брахмой, достал из колчана. Ее, смертоносную, на тетиву он поставил И, схожую с огненным змеем, в оленя направил. И Мариче в сердце ударила молнией жгучей Стрела златопёрая, пущена дланью могучей. И раненый ракшас подпрыгнул от муки жестокой Превыше растущей поблизости пальмы высокой. Ужасно взревел этот Марича, дух испуская. Рассыпались чары, и рухнула стать колдовская. «О Сита, о Лакшмана!» — голосом Рагху потомка[2], Послушен велению Раваны, крикнул он громко. Немало встревожило Раму такое коварство. «Ни Сита, ни Лакшмана не распознают штукарства, — Помыслил царевич, — они поддадутся обману!» И в сильной тревоге назад поспешил в Джанастхáну. [Сита отсылает Лакшману]
(Часть 45)
Тем временем кинулась к деверю в страхе великом Безгрешная Сита, расстроена ракшаса криком. «Ты Раме беги на подмогу, покамест не поздно! — Молила жена дивнобедрая Лакшману слезно, — Нечистые духи его раздирают на части, Точь-в-точь как быка благородного — львиные пасти!» Но с места не тронулся Лакшмана: старшего брата Запрет покидать луноликую помнил он свято. Разгневалась Джáнаки дева: «Рожденный Сумитрой, Ты Раме не брат, — супостат криводушный и хитрый! Как видно, ты гибели Рагху потомка желаешь, Затем что бесстыдно ко мне вожделеньем пылаешь! Лишенная милого мужа, не мыслю я жизни!» И горечь звучала в неправой ее укоризне. Но Лакшмана верный, свою обуздавший гордыню, Ладони сложил: «Почитаю тебя, как богиню! Хоть женщины несправедливы и судят предвзято, По-прежнему имя твое для меня будет свято. Услышит ли Рама, вернувшись, твой голос напевный? Увидит ли очи своей ненаглядной царевны?» «О Лакшмана! — нежные щеки рыдающей Ситы Слезами горючими были обильно политы. — Без милого Рамы напьюсь ядовитого зелья, Петлей удавлюсь, разобьюсь я о камни ущелья! Взойду на костер или брошусь в речную пучину, Но — Рамой клянусь! — не взгляну на другого мужчину». Бия себя в грудь, предавалась печали царевна, И сын Дашаратхи ее утешал задушевно. Ладони сложив, он склонился почтительно снова, Но бедная Сита в ответ не сказала ни слова. На выручку старшему брату пустился он вскоре, И деву Митхи́лы покинуть пришлось ему в горе. [Разговор Раваны с Ситой]
(Часть 46)
Явился в обитель, что выстроил сын Каушальи, Владыка Летающих Ночью, обутый в сандальи, С пучком, одеянье шафранного цвета носящий, И с чашей — как брахман святой{208}, подаянья просящий. И зонт его круглый увидела Джанаки дева, И посох тройчатый висел на плече его слева. Под видом святого к царевне, оставленной в чаще, Направился ракшасов раджа великоблестящий. Без солнца и месяца в сумерки мрак надвигался — Без Рамы и Лакшманы — Равана так приближался! На Ситу он хищно взирал, как на Рохини — Раху. Листвой шелестеть перестали деревья со страху. Как прежде, не дул освежающий ветер в испуге, Когда он украдкой к чужой подбирался супруге. Годáвари быстрые волны замедлили разом Теченье свое, за злодеем следя красноглазым, Что, Рамы используя слабость, походкой неспешной, Монахом одет, подступал, многогрешный, к безгрешной. Царевна блистала звездой обольстительной, Читрой, Вблизи пламенел грозновещей планетой{209} Злохитрый. Надев благочестья личину, был Десятиглавый Похож на трясину, где выросли пышные травы{210}. Он молча взирал на прекрасную Рамы подругу, Что ликом своим, как луна, освещала округу. Пунцовые губы и щек бархатистых румянец Узрел он, и белых зубов ослепительный глянец. Рыданья и вопли красавицы, горем убитой, К нему долетали из хижины, листьями крытой. И слушал неправедный Равана, стоя снаружи, Как в хижине плачет Митхилы царевна о муже. К прекрасной, из желтого шелка носящей одежду, Приблизился он, понапрасну питая надежду. И, нищим прикинувшись, демонов грозный властитель, В обличье смиренном, супруги чужой обольститель, Не ракшас, но брахман достойный, читающий веду, С Видехи царевной завел осторожно беседу. Ее красоте несказанной дивился Злонравный: «О дева! Тебе в трех мирах я не видывал равной! Трепещет, как пруд соблазнительный, полный сиянья, Твой стан упоительный в желтом шелку одеянья. В гирлянде из лотосов нежных, ты блещешь похожей На золото и серебро ослепительной кожей. Открой, кто ты есть, луноликая, царственной стати? Признайся, ты — страсти богиня, прекрасная Рати? Ты — Лакшми иль Кирти? Иль, может, небесная дева? Одно достоверно — что ты рождена не из чрева! Прекрасные острые ровные зубы невинно Сверкают своей белизной, словно почки жасмина. От слез покраснели глазные белки, но зеницы Огромных очей, пламенея, глядят сквозь ресницы. О дева с округлыми бедрами, сладостным станом, С обличьем, как плод наливной, бархатистым, румяным, С чарующим смехом, с грудями, прижатыми тесно Друг к дружке, что жемчуг отборный украсил чудесно! Похитили сердце мое миловидность и нега. Так волны уносят обломки размытого брега. Доселе супруги богов и людей не имели Столь дивных кудрей, столь упругих грудей не имели. Не знали жилицы небес и Куберы служанки{211} Столь гибкого стана и гордой сверх меры осанки. Три мира — небесный, земной и подземный — доныне Не видели равной тебе красотою богини! Но если такая, как ты, в трех мирах не блистала, Тебе обретаться в дремучих лесах не пристало. Охотятся ракшасы в чаще, не зная пощады, А ты рождена для дворцов, для садовой прохлады, Роскошных одежд, благовоний, алмазов, жемчужин, И муж наилучший тебе, по достоинству, нужен. Ответь, большеглазая, кто же с тобой, темнокудрой, В родстве: богоравные мáруты, вáсу иль рудры? Но здешняя чаща — Летающих Ночью обитель. Откуда возьмется в окрестных лесах небожитель? Не встретятся тут ни гандхарвы, ни слуги Куберы. Лишь бродят свирепые тигры, гиены, пантеры. Богиня, ужель не боишься опасных соседей — Ни цапель зловещих, ни львов, ни волков, ни медведей. Откуда ты? Чья ты? Не страшны ль тебе, луноликой, Слоновьи самцы, что охвачены яростью дикой И, жаждой любовной томимы, вступать в поединки Готовы на каждой поляне лесной и тропинке? Красавица, кто ты? Зачем пребывать ненаглядной В лесу, где охотится ракшасов род плотоядный!» С речами лукавыми демонов раджа злотворный В обличье святого явился к жене безукорной. Царевной Митхилы почтен был Великоблестящий, Как дваждырожденный мудрец, подаянья просящий. Речь Раваны не приличествовала святому подвижнику. Удивленная Сита, не подавая, однако, виду, приняла его учтиво и ласково. «Ведь он гость мой и брахман!» — подумала дочь Джанаки.
Поведав пришельцу, кто она и почему обретается в чаще, Сита, в свой черед, осведомилась, как имя брахмана и к какому роду он принадлежит.
[Равана открывается Сите]
(Часть 47)
Владыка Летающих Ночью, исполненный блеска, Супруге великого Рамы ответствовал резко: «Я тот, кто мирам и насельникам их угрожает, — Богам их, царям их, отшельникам их угрожает. О Сита, я — Равана, демонов раджа всевластный! Увидя шелками окутанный стан сладострастный И негу твоей отливающей золотом кожи, Делить перестал я с несчетными женами ложе. О робкая, зваться ты будешь царицею главной, Как Ланка зовется столицею великославной. Твердыня ее на вершине горы осиянной Стоит посредине бушующего океана. По рощам ты станешь гулять, благоизбранна мною, Расставшись охотно с обителью этой лесною. Толпой пятитысячной будут всечасно служанки Творить угожденье супруге властителя Ланки». Тогда безупречно сложенная Джанаки дева Ответила Раване словом презренья и гнева: «Как Индра всесильный, питающий землю дарами, Один у меня повелитель: я предана Раме! Как ширь океана, глубок и спокоен, с горами Сравнится бестрепетный воин. Я предана Раме! Он — древо баньяна, что сенью ветвей, как шатрами, С готовностью всех укрывает. Я предана Раме! Он ликом прекрасней луны, что блестит над мирами, Он мощью безмерной прославлен. Я предана Раме! С повадкой шакальей — гоняться за львицей, что в жены Избрал этот лев, Каушальей-царицей рожденный? Зачем злодеянье творишь ты, себе в посмеянье? Ведь я для тебя недоступна, как солнца сиянье! Преследуя Рамы жену — вместо райского сада Любуешься ты золотыми деревьями ада! Зубов у змеи ядовитой с разинутым зевом, Клыков у голодного тигра, объятого гневом, Перстами не вырвешь ты, Равана Десятиглавый, В живых не останешься, выпив смертельной отравы. Ты Мáндару-гору скорей унесешь за плечами, Чем Рамы жену обольстишь колдовскими речами. Ты, с камнем на шее плывя, одолеешь пучину, Но Рамы жену не заставишь взглянуть на мужчину. Ты солнце и месяц в горсти или пламя в подоле Задумал теперь унести? Не в твоей это воле! Натешиться всласть пожелал ты женой добронравной И мыслишь супругу украсть, что избрал Богоравный? Не жди воздаянья потугам своим бесполезным. Стопами босыми по копьям пройдешь ты железным! Меж царственным львом и шакалом различья не знаешь, Меж грязной водой и сандалом различья не знаешь. Ты низости полон и Рамы величья не знаешь! Мой Рама в сравненье с тобой, похититель презренный, Как áмриты чаша — с посудиной каши ячменной! Запомни, что ты против Рамы, великого мужа, Как против зыбей океанских — нечистая лужа. Под стать Шатакрáту, он славится твердостью духа. Не радуйся, ракшас, как в масло упавшая муха!» Так праведная — нечестивому, вспыхнув от гнева, Ответила — и задрожала, как райское древо. Рассерженный гневной отповедью Ситы, желая устрашить ее, Равана похваляется своим могуществом.
[Равана продолжает уговаривать Ситу]
(Часть 48)
«Я с братом Куберой затеял умышленно ссору. В неистовой схватке его победил я в ту пору. Он в страхе ушел на Кайласу, священную гору. Я, назло Кубере, его колесницей чудесной Доныне владею и плаваю в сфере небесной. О дева Митхилы! Бегут врассыпную, в тревоге, Мой лик устрашительный видя, бессмертные боги. И шума зеленой листвы, распустившейся пышно, О царская дочь, при моем появленье не слышно. И ветер не дует, недвижно речное теченье, А солнца лучи — как луны голубое свеченье. Среди океана мой град, именуемый Ланкой, Для взора, под стать Амарáвати, блещет приманкой. Стеной крепостной обнесен этот град многолюдный. Она золотая, в ней каждый портал — изумрудный. Свирепые ракшасы, жители дивной столицы, Дворцами владеют, имеют слонов, колесницы. Густые деревья прохладных садов и беспыльных Красуются многообразьем плодов изобильных. Божественные наслажденья со мной повседневно Вкушая, ты жребий земной позабудешь, царевна! О Раме напрасно печалишься, век его прожит! Ведь он — человек, и никто его дней не умножит. Отправил в леса Дашарáтха трусливого сына, Любимцу меж тем предоставил престол властелина. На что тебе Рама, лишенный отцовского царства, От мира сего отрешенный, терпящий мытарства? Не вздумай отвергнуть меня! Повелитель всевластный, Явился я, Камы стрелой уязвлен любострастной. Раскаешься, словно Урвáши — небесная дева, Ногой оттолкнувшая милого в приступе гнева. Перста моего испугается Рама твой хилый! Зачем ты противишься счастью, царевна Митхилы?» Но пылкую отповедь этой красавицы дивной Услышал немедленно Равана богопротивный: «Похитив жену Громовержца, прекрасную Шачи, Ты можешь остаться в живых, — ведь бывают удачи! Но если ты Ситу похитил — спастись не надейся: Умрешь неизбежно, хоть áмриты вдоволь напейся!» Тут повелитель ракшасов принял свой подлинный устрашающий облик. Левой рукой притянул он Ситу за волосы, а правой охватил бедра девы Видехи. Взойдя на свою воздушную колесницу, Равана усадил Ситу к себе на ляжку. Влекомая зелеными небесными конями, колесница взмыла ввысь и понеслась над лесом Дандака.
[Равана похищает Ситу]
(Часть 52)
«О Рама!» — взывала, рыдая, царевна Видехи, Но Равана в небо ее уносил без помехи. И нежные члены, сквозь желтого шелка убранство, Мерцали расплавом златым, озаряя пространство. И Равану пламенем желтым ее одеянье Объяло, как темную гору — пожара сиянье.{212} Царевна сверкала, как молния; черною тучей Казался, добычу к бедру прижимая, Могучий. Был Десятиглавый осыпан цветов лепестками: Красавица шею и стан обвивала венками. Гирлянды, из благоухающих лотосов свиты, Дождем лепестков осыпали мучителя Ситы. И облаком красным клубился в закатном сиянье Блистающий царственным золотом шелк одеянья. Владыка летел, на бедре необъятном колебля Головку ее, как цветок, отделенный от стебля. И лик обольстительный, ракшасом к боку прижатый, Без Рамы поблек, словно лотос, от стебля отъятый. Губами пунцовыми, дивным челом и глазами, И девственной свежестью щек, увлажненных слезами, Пленяла она, и зубов белизной небывалой, И сходством с луной, разрывающей туч покрывало. Без милого Рамы красавица с ликом плачевным Глядела светилом ночным в небосводе полдневном. На Раваны лядвее темной, дрожа от испуга, Блистала она, златокожая Рамы подруга, Точь-в-точь как на темном слоне — золотая подпруга. Подобная желтому лотосу, эта царевна, Сверкая, как молния, тучу пронзавшая гневно, Под звон золотых украшений, казалась влекома По воздуху облаком, полным сиянья и грома. И сыпался ливень цветочный на брата Куберы С гирлянд благовонных царевны, прекрасной сверх меры. Казался, в цветах утопающий, Равана грозный Священной горой, что гирляндой увенчана звездной. И без передышки летел похититель коварный. У Ситы свалился с лодыжки браслет огнезарный. Был Равана древу подобен, а Джанаки дева — Налившейся розовой почке иль отпрыску древа. На Раваны ляжке блистала чужая супруга, Точь-в-точь как на темном слоне — золотая подпруга. По небу влекомая братом Куберы бездушным, Она излучала сиянье в просторе воздушном. Звеня, раскололись, как звезды, в немыслимом блеске О камни земные запястья ее и подвески. Небесною Гангой низверглось ее ожерелье.{213} Как месяц, блистало жемчужное это изделье! «Не бойся!» — похищенной деве шептали в печали Деревья, что птичьи пристанища тихо качали. Во влаге дремотной, скорбя по ушедшей подруге, Меж вянущих лотосов рыбки сновали в испуге. Охвачены яростью, звери покинули чащи И долго бежали за тенью царевны летящей. В слезах-водопадах — вершин каменистые лики, Утесы — как руки, воздетые в горестном крике, И солнце без блеска, подобное тусклому кругу, — Оплакивали благородного Рамы супругу. «Ни чести, ни совести в мире: мы видим воочью, Как Ситу уносит владыка Летающих Ночью!» И дети зверей, запрокинув мохнатые лица, Глядели, как в небо уходит его колесница. И все разноокие духи, живущие в чаще, О деве скорбели, глаза боязливо тараща. «О Рама! О Лакшмана!» — Сита взывала в печали. Ее, сладкогласную, кони зеленые мчали. Все дальше на юг уносилась волшебная колесница. Рыдания Ситы пробудили престарелого царя ястребов, Джатайю, некогда водившего дружбу с Дашаратхой. Доблестный Джатайю вступился за супругу Рамы, грозными ударами клюва сразил коней и возницу Раваны, изломал когтями его лук и щит, разбил небесную колесницу. Ракшас, однако, пронзил Джатайю бесчисленными стрелами, так что он стал похож на дикобраза, мечом отрубил царю ястребов ноги и крылья.
Оставив умирать Джатайю, истекающего кровью, Равана подхватил Ситу и полетел с ней на Ланку. Обломки златокованой небесной колесницы были разбросаны по земле.
Увлекаемая Раваной в поднебесье, беззащитная царевна Митхилы приметила пять могучих обезьян, стоящих на вершине горы. «Быть может, передадут они весть Раме», — подумала Сита и, оторвав от своего платья желтый шелковый лоскут, бросила его обезьянам.
Примчав Ситу на Ланку, Равана поместил ее в ашоковой роще{214} под неусыпным надзором отвратительных с виду, злобных ракшаси.
* * *Не найдя в лесной хижине царевны Видехи, Рама предается глубокому отчаянью. Он горько упрекает брата Лакшману, оставившего несчастную Ситу в одиночестве. Рыдая, сетуя, мечется он вокруг хижины, подобно человеку, утратившему рассудок.
«О дерево кадамба{215}, не видало ли ты моей любимой? О розовая бильва, не знаешь ли, где прекрасная Сита?» — горестно восклицает царевич Кошалы. Тщетно обращается он ко всем обитателям леса. Молчит и река Годавари, страшась грозного Раваны. Только олени, пришедшие к ней на водопой, зачем-то побежали к югу и возвратились назад. Это повторялось трижды, покуда Лакшмана не догадался, что олени указывают путь ему и Раме. Вняв безмолвному совету лесных оленей, сыновья Дашаратхи направились к югу. Вскоре увидали они обломки золотой колесницы, расколотый надвое лук, обильно украшенный жемчугами, и разбитые золотые доспехи, щедро усыпанные изумрудами.
«О Лакшмана, — вскричал Рама, — чье это снаряженье, блистающее, как солнце в зените? Кому принадлежат зеленые кони, лежащие на земле? Чей возничий, лишенный признаков жизни, покоится среди обломков золотой колесницы?»
Об этом узнали сыновья Дашаратхи, когда набрели на умирающего царя ястребов, Джатайю. Он поведал Раме и Лакшмане о похищении царевны Видехи. «Властитель ракшасов унес ее на юг… Не отчаивайся, ты найдешь Ситу и соединишься с ней, убив Равану на поединке», — успел сказать Раме престарелый царь ястребов. Это были его последние слова.
Тело Джатайю братья-царевичи предали огню со всеми почестями, подобающими доблестному воителю и верному другу.
Пробираясь далее на юг, Рама и Лакшмана совершили подвиг, освободив от заклятья безголовое чудовище, ракшаса Кабандху, который в прежнем своем рождении был полубогом. По просьбе Кабандхи, царевичи сожгли его на костре. Из пламени костра поднялся юный и прекрасный полубог. Прежде чем вознестись на небо в колеснице, запряженной белыми лебедями, он посоветовал сыновьям Дашаратхи отправиться на западный берег озера Пампа: там, в пещере горы Ришьяму́кха, скрывается повелитель обезьян Сугрива, утративший свое царство. Он призван, по словам Кабандхи, помочь Раме и Лакшмане отыскать Ситу.
Братья пустились в путь и по прошествии нескольких дней достигли дивного озера Пампа. Ранняя весна придавала ему невыразимое очарование.
Книга четвертая. Кишкиндха
[На озере Пампа]
(Часть 1)
Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной Воде созерцая, заплакал царевич печальный. Но зрелище это наполнило душу сияньем, И был он охвачен лукавого Камы влияньем. И слово такое Сумитры достойному сыну Сказал он: «Взгляни на отрадную эту долину, На озеро Пампа, что лотосы влагою чистой Поит, омывая безмолвно свой берег лесистый! Походят, окраской затейливой радуя взоры, Верхушки цветущих деревьев на пестрые горы. Хоть сердце терзает возлюбленной Ситы утрата И грусть моя слита с печалями Бхараты брата, Деревьев лесных пестротой над кристальною синью, Заросшей цветами, любуюсь, предавшись унынью. Гнездится на озере Пампа плавучая птица, Олень прибегает, змея приползает напиться. Там диким животным раздолье, и стелется чудно Цветистый ковер лепестков по траве изумрудной. Деревья, в тенетах цветущих лиан по макушки, Навьючены грузом цветочным, стоят на опушке. Пленителен благоухающий месяц влюбленных С обильем душистых цветов и плодов благовонных! Как сонм облаков, разразившихся ливнем цветочным, Деревья долину осыпали цветом непрочным. Бог ветра колышет ветвями, играя цветками, Соцветьями и облетающими лепестками. Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный, Деревья даруют нам дождь лепестков ароматный. И ветру, цветистым покровом устлавшему долы, В лесах отзываясь, жужжат медоносные пчелы. И кóкиля{216} пенью внимая (он — Камы посланец!), Деревья от ветра ущелий пускаются в танец. Их ветер качает и цепко перстами хватает, Верхушки, цветами венчанные, крепко сплетает. Но, став легковейней, насыщенней свежим сандалом, Он сладкое отдохновенье приносит усталым. Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины, Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелиный. Высоко вздымая цветущих деревьев макушки, Красуются скалы, верхами касаясь друг дружки. Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих, Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих. Как люди, одетые в царственно-желтые платья, Деревья бобовые — в золоте сплошь, без изъятья. Названье дождя золотого дано карникарам, Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым. О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре На душу мою навевают не радость, а горе. И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем Я мучим, но также и бога любви самовластьем. Влюбленный датью́ха, что свищет вблизи водопада — Услада для слуха, царевич, а сердце не радо! Из чащи цветущей доносится щебет и шорох. Как сладостна разноголосица птиц разнопёрых! Порхают они по деревьям, кустам и лианам. Самцы сладкогласные жмутся к подружкам желанным. Не молкнет ликующий сорокопут, и датьюха{217}, И кокиль, своим кукованьем чарующий ухо. В оранжево-рдяных соцветьях, пылает ашока И пламень любовный во мне разжигает жестоко. Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный. Его языки — темно-красные эти бутоны. О Лакшмана! Жить я не мыслю без той чаровницы, Чья речь сладкозвучна, овеяны негой ресницы. Без той дивногласной, с кудрей шелковистой завесой, Без той, сопричастной весеннему празднику леса. Я в месяце ма́дху{218} любуюсь на пляски павлиньи, От ветра лесного невольно впадая в унынье. Хвосты на ветру опахалами чудно трепещут. Глазки́ оперенья сквозными кристаллами блещут. Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво. В любовном томленье за пляшущим следует пава. Ликуя, раскинули крылья павлины-танцоры. Им служат приютом лесные долины и горы. О Лакшмана, участь моя им сдается забавой. Ведь Ланки владыка в леса прилетал не за павой! И трепетно ждут приближения самок павлиньих Красавцы с хвостами в глазках золотистых и синих. О Лакшмана, сладостный месяц любви и цветенья На душу мою навевает печаль и смятенье. Как пава — в павлине, во мне бы искала утехи, Любовью пылая, прекрасная дева Видехи. Усыпаны ветви горящими, как самоцветы, Соцветьями, но не сулят мне плодов пустоцветы! Без пользы они опадут, и осыплются пчелы С деревьев, что будут зимою бесплодны и голы. Мой Лакшмана, в благоухающих кущах блаженно Пернатых певцов переливы звучат и колена. Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью, Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью. Цветет беспечально ашока, но дивное свойство Священного древа меня повергает в расстройство. Цветущие манго подобны мужам, поглощенным Любовной игрой, благовонной смолой умащенным. Стекаются слуги Куберы в лесные долины, — Кимнары с людским естеством, с головой лошадиной. И лилии «нáлина»{219} благоуханные блещут На озере Пампа, где волны прозрачные плещут. Везде в изобилии гуси и утки рябые, И влагу кристальную лилии пьют голубые. Над светлыми водами лотосы дышат покоем. На глади озерной, как солнце, блистающим слоем Тычинки слежались, пчелиным стрясенные роем. К волшебному озеру Пампа слоновьи, оленьи Стада устремляются, жажде ища утоленья. Приют чакравáк{220} златопёрых, оно, посредине Лесами поросшего края, блестит в котловине. Подернута рябью от ветра внезапных усилий, Колышет вода белоснежные чашечки лилий. Но тягостна жизнь без моей дивноокой царевны! Глаза у нее словно лотосы, голос напевный. И горе тому, кто терзается думой всечасной Об этой безмерно прекрасной и столь сладкогласной! О Лакшмана, свыкнуться с мукой любовной нетрудно, Когда б не весна, не деревья, расцветшие чудно. Теперь досаждает мне блеском своим неуместным Все то, что от близости Ситы казалось прелестным. Сомкнувшийся лотос на яблоко Ситы глазное Походит округлостью нежной и голубизною. Порывистым ветром тычинки душистые сбиты. Я запахом их опьянен, как дыханием Ситы! Взгляни, порожденный Сумитрой, царицею нашей, Какие деревья стоят над озерною чашей! Вокруг — обвиваются полные неги лианы, Как девы прекрасные, жаждой любви обуянны. Мой Лакшмана, что за веселье, какая услада, Какое блаженство для сердца, приманка для взгляда! Роскошные эти цветы, уступая желанью Вползающих пчел, награждают их сладостной данью. Застелены горные склоны цветочным покровом, Где царственно-желтый узор переплелся с пунцовым. Красуясь, как ложе, укрытое радужной тканью, Обязана этим земля лепестков опаданью. Поскольку зима на исходе, цветут, соревнуясь, Деревья лесные, природе своей повинуясь. В цветущих вершинах гуденье пчелиного роя Звучит, словно вызов соперников, жаждущих боя. Не надобны мне ни Айодхья, ни Индры столица! С моей дивноглазой желал бы я здесь поселиться. Часы проводя без помехи в любовных забавах, Царевну Видехи ласкать в усладительных травах. Лесные, обильно цветущие ветви нависли, Мой ум помрачая, в разброд приводя мои мысли. На озере Пампа гнездятся казарки и цапли. На лотосах свежих искрятся прозрачные капли. О чадо Сумитры! Огромное стадо оленье Пасется у озера Пампа, где слышится пенье Ликующих птиц. Полюбуйся на их оперенье! Но, Лакшмана, я с луноликой подругой в разлуке! Лишь масла в огонь подливают волшебные звуки. Мне смуглую деву с глазами испуганной лани Напомнили самки оленьи на светлой поляне. Царицу премудрую смею ли ввергнуть в печаль я? Ведь спросит меня о невестке своей Каушалья! Не в силах я, Лакшмана, вынести Ситы утрату. Один возвращайся к достойному Бхарате, брату». Расплакался горько царевич, исполненный блеска, Но Лакшмана Раме промолвил разумно и веско: «Опомнись, прекрасный! Блажен, кто собою владеет. У сильного духом рассудок вовек не скудеет. О Рама! Не знают ни в чем храбрецы преткновенья, Мы Джáнаки дочь обретем, — лишь достало бы рвенья! Прославленный духа величьем и твердостью воли, Не бейся в тенетах любви, отрешись и от боли!» Одумался Рама, и Лакшмана вскоре заметил, Что полон отваги царевич и разумом светел. С вершины горы, своего прибежища, царь обезьян Сугрива замечает Раму и Лакшману. Он думает, что это воины его коварного брата Вáлина, который послал их препроводить Сугриву в царство смерти. Он призывает друга и советника своего Ханумана и просит разведать, кто эти люди.
Сын обезьяны и бога ветра Вайю, Хануман унаследовал от отца способность принимать любое обличье и летать по воздуху.
Хануман оборачивается подвижником и плавно слетает с горы в долину. Братьям нравится приветливый и учтивый Хануман. Они рассказывают ему о себе.
Мудрый советник Сугривы приглашает братьев взойти на вершину горы. Именно Сугрива, по его словам, в союзе с доблестным Рамой отыщет прелестную Ситу и поможет одолеть свирепого Равану.
Сугрива с почестями встречает братьев. Выслушав их печальную повесть, он рассказывает, как Валин лишил его царства, а потом захотел отнять и жизнь, так что он вместе с четырьмя своими верными товарищами принужден был бежать из Кишкиндхи и укрыться на пустынной горе. Он умоляет Раму и Лакшману помочь ему избавиться от угрозы смерти, помочь убить Валина и вернуть утраченное царство. Рама, в свой черед, просит Сугриву оказать ему помощь в поисках Ситы и в войне с предводителем ракшасов. Так возникает великий союз между лучшим из людей и царем обезьян.
Друзья идут к столице обезьяньего царства Кишкидхе. Рама и Лакшмана прячутся в лесу, Сугрива вызывает Валина. Начинается жестокая битва. Рама, не замечаемый Валином, кружит среди лесных зарослей вблизи сражения. Но братья очень похожи друг на друга, а пыль от битвы так густа, что Рама опасается выстрелить, чтобы не попасть в Сугриву. Валин побеждает брата и возвращается во дворец…
Рама и Лакшмана находят Сугриву, омывают его раны, утешают его.
Сугрива по просьбе Рамы надевает цветочную плетеницу — ради отличия от брата — и вызывает Валина на новый бой. Валин вновь одолевает Сугриву, но Рама выбирает мгновенье: его стрела поражает Валина в самое сердце. Умирающий царь говорит: «Я многажды бился с тобой, Сугрива, но ни разу не отнимал жизни. Ты же поступил вдвойне дурно: поспешил отправить меня в царство Ямы, да при этом призвал на помощь Раму. Прежде я был наслышан о благородстве и доброте сыновей Дашаратхи. Теперь я знаю, что это ложь! Царевич Кошалы убил меня из засады, когда я честно сражался с братом».
Рама говорит, что Валин первым преступил закон, ибо, не спросив разрешения Бхараты, который владеет всеми здешними землями, изгнал Сугриву из Кишкиндхи и отнял у него дом и жену. «Ты первый поступил дурно и тем навлек на себя гибель! Кроме того: ты — всего-навсего обезьяна, а я человек, и я вправе сколько угодно охотиться на обезьян, стреляя в них из засады!»
Кишкиндха охвачена скорбью. Плачет жена Валина, луноликая Тара, плачет его сын Ангада… Сугрива печален, его мучают угрызения совести. «Я избавлюсь от них, — говорит он Раме, — лишь взойдя вместе с братом на погребальный костер». «Никто не властен, — отвечает ему Рама, — над великим Временем-Судьбой, и оно само не ведает своего течения. Валин обрел заслуженное им в этой жизни, а быть может, — и в предыдущих рождениях; он пал на поле битвы, как доблестный муж, и, несомненно, достигнет неба…»
Хануман просит Раму и Лакшману войти в город и возвести Сугриву на царский престол. Они отказываются: они дали обет Дашаратхе не переступать городских пределов, пока не минует четырнадцать лет изгнания.
Божественный царевич Кошалы и мужественный, верный Лакшмана удаляются в горную пещеру, ибо наступает пора дождей.
[Слово Рамы о поре дождей]
(Часть 28)
