МАХАБХАРАТА. РАМАЯНА

Вот Амбике, участь изведавшей вдовью, Сатьявати слово сказала с любовью: «Ты ныне услышать, красавица, вправе О древнем законе, о старом уставе. Ты видишь ли нашу печаль и невзгоду? Грозит прекращение Бхаратов роду! Но Бхишма, постигнув, о чем я тоскую, Мне подал, всезнающий, думу благую, И если ее ты исполнить захочешь, То Бхаратов род возродишь и упрочишь. Должна ты родить, дивнобедрая, сына, Должна подарить нам царя-властелина». Согласье с трудом получив от невестки, Сиявшей в своем целомудренном блеске, Сатьявати всем приготовила яства, Чтоб ели жрецы, и святые, и паства. Избрав для зачатья и день и мгновенье, Невестке велев совершить омовенье И лечь на постели, разостланной пышно, Сатьявати слово сказала чуть слышно: «Твой деверь придет к тебе ради сближенья. Встречай его ласково, без небреженья». Прелестная, слово услышав свекрови, О Бхишме подумала с трепетом крови. Светильники вспыхнули ярче и строже. Всеправедный Кришна взошел к ней на ложе. Но рыжие волосы, взгляд его властный, И пламя его бороды медно-красной, И лик его черный увидев средь ночи, Царица закрыла в смятении очи. Он сблизился с нею, познал ее тело, Но в страхе она на него не смотрела. Он вышел. И мать вопросила тревожно: «Скажи, мне на внука надеяться можно?» Воскликнул подвижник, при помощи знаний Раздвинувший чувств и мышления грани: «Являя величье, и ум, и здоровье, Он будет могуч, словно стадо слоновье, Он сто сыновей породит, многомощный, Однако вдовицы поступок оплошный К тому приведет, что слепым он родится». Промолвила первенцу-сыну царица: «Не надо стране государя слепого, Ты нам подари властелина другого». Обличием темен и разумом светел, Согласием праведный Кришна ответил. Родился от Амбики мальчик незрячий. Сатьявати, царству желая удачи, Вступила в беседу с невесткой второю, — И Кришна пришел к ней ночною порою. Взглянула невестка — и сделалась бледной, Его устрашась бороды красно-медной. Увидев, что Амбалика побледнела, Как только она на него посмотрела, Сказал ей не ведавший помыслов праздных: «Поскольку, страшась моих черт безобразных, Ты сделалась бледной, — царевич наследный, Твой сын, — будет прозван Панду́, то есть — Бледный». И вышел подвижник, чья праведна сила. Сатьявати первенца-сына спросила, И Кришна ответил, что царь всепобедный Родится в их доме — по прозвищу Бледный. Вот Амбалика, в надлежащую пору, Венцу и стране даровала опору: Блистал красотою и мощью владыки Панду, повелитель царей, Бледноликий. И пять он обрел сыновей, величавый, И стали те пятеро зваться: пандавы. А дети того Дхритарáштры слепого, В честь предка Шантану, в честь Ку́ру святого, Названье с тех пор обрели: кауравы, И стали царями обширной державы… Сатьявати, чтобы упрочилось дело, Тогда своей старшей невестке велела К могучему Кришне приблизиться снова, И Амбика ей не сказала ни слова, Но пахнущий рыбой, уродливый ликом Страшил ее, глупую, страхом великим. Украсив служанку свою, как богиню, Невестка отправила к Кришне рабыню. Рабыня вошла, перед Кришной склонилась, Чтоб ласку свою даровал ей как милость. Он сблизился с нею, с бесправной по касте, И в этом рабыня увидела счастье. Он встал и сказал ей: «Была ты рабыней, Но матерью славною станешь отныне. Блистающий разумом и правосудный, Твой сын удивит этот мир многолюдный!» И сын у рабыни родился счастливой — То Ви́дура, сведущий и справедливый, Стал братом Панду, Дхритараштры слепого: То Дхарма, то бог правосудия снова, Приняв человеческий облик, родился: Он Видурой стал, он в него воплотился! А Кришна, закон продолжения рода Исполнив и срока дождавшись ухода, — Ушел по тропе, озаряемой светом, — Кончается наше сказанье на этом.

[Скитания пандавов]

Столицей слепого царя Дхритарáштры стал богатый город Хастинапу́р. У царя от его жены Гандхáри родилось сто сыновей и одна дочь. Панду́, младший брат Дхритараштры, умер молодым, оставив пятерых сыновей: Юдхи́штхиру, Бхимасéну (Бхиму́), Áрджуну и близнецов Нáкулу и Сахадéву. Трое старших родились от Кунти, близнецы — от Мáдри, которая после смерти мужа последовала за ним на погребальный костер, а сыновей своих поручила заботам Кунти.

Пандавы, считавшиеся сыновьями Панду, в действительности были рождены его женами от различных богов. Росли они вместе со своими двоюродными братьями-кауравами при дворе Дхритараштры. Прославленный брахман Дрóна, лучший знаток оружия, наставлял царевичей в военном искусстве и в науках. Успехи пандавов, среди которых выделялся необыкновенной силой и воинским умением Арджуна, вызвали ненависть к ним со стороны кауравов, а больше всех их ненавидел старший сын Дхритараштры — Дуръйóдхана. Между кауравами и пандавами возникла вражда.

Народ полюбил пандавов. Горожане рассуждали так: «Дхритараштра мудр, но слепой царь не может вести войска в сражение. Надо посадить на царство старшего из пандавов Юдхиштхиру. Он еще молод, но умен, справедлив и милостив к беднякам».

Когда эти толки дошли до Дуръйодханы, он уговорил своего отца изгнать под благовидным предлогом пандавов из столицы. Слепой царь из любви к сыновьям согласился совершить неправое дело. Пандавы были отправлены для участия в празднестве в город Варанавáту, где их, вместе с их матерью Кунти, поместили в смоляном доме. Дуръйодхана приказал доверенному слуге поджечь ночью смоляной дом, а горожанам сообщить, что пандавы и их мать погибли от случайного пожара.

Мудрый Ви́дура, дядя пандавов, предупредил, с помощью иносказания, пятерых племянников о грозящей им беде. Пандавы вместе с матерью бежали из смоляного дома через тайный подземный ход. На рассвете, когда они были уже далеко от города, смоляной дом сгорел. Жители Варанаваты решили, что пандавы и Кунти погибли в огне, и известили об этом Дуръйодхану.

Кауравы возликовали, не подозревая, что пандавы живы, что они скитаются в дремучих лесах, совершая различные подвиги. До пятерых братьев дошла весть о том, что могучий царь панчáлов Друпáда объявил: «Тому, кто победит на состязании в стрельбе из лука, я отдам в жены свою дочь, смуглую красавицу Драупáди».

Пандавы, переодетые отшельниками-брахманами, прибыли на состязание. Никто из царей и знаменитых воинов, а среди них был и Дуръйодхана, не сумел натянуть тетиву исполинского лука и поразить стрелою цель через малое кольцо. Это сделал Арджуна, и Драупади возложила на него венок в знак того, что станет его женой. Но на ней, соблюдая давний обычай, женились все пятеро братьев-пандавов.

Так стало известно, что пандавы живы. Бхи́шма, Дрона и Видура предложили Дхритараштре отдать пандавам половину царства. Пандавы в пустынной части страны воздвигли новую столицу — Индрапрáстху. Юдхиштхира стал царствовать вместе со своими братьями. Знаменитый зодчий построил для них дворец, равного которому не было в мире. Государство пандавов благоденствовало.

Дуръйодхана завидовал пандавам. По совету своего дяди Шаку́ни он зазвал пятерых братьев к себе в Хастинапур и предложил им сыграть в кости. Юдхиштхира любил эту игру, хотя играл плохо. Шакуни же был ловким игроком. Ведя нечестную игру, он выиграл у Юдхиштхиры все его имущество, его земли, казну, дворец, столицу со всеми жителями и домами. В конце концов Юдхиштхира проиграл ему и своих братьев, и себя самого, и даже красавицу Драупади. Духшáсана, младший брат Дуръйодханы, схватил Драупади за волосы, приволок ее в собрание, крича: «Рабыня!»

Дхритараштра устыдился поступка своего сына и вернул Драупади и ее мужьям свободу. Но Дуръйодхана уговорил отца снова пригласить пандавов для игры в кости с таким условием: кто проиграет, пусть скитается в лесной глуши двенадцать лет, а тринадцатый год пусть живет неузнанным. Если же его узнают, то пусть изгнание продлится еще на двадцать лет.

Пандавы проиграли и отправились в изгнание. Дуръйодхана зло посмеялся над ними, и Бхимасена поклялся, что убьет его в бою и напьется его крови.

Начались скитания пандавов. Бродя по дремучим лесам, они часто останавливались в хижинах святых отшельников, слушали древние сказания. Одно из этих сказаний — о верной Савитри́.

[Сказание о Савитри́ — о жене преданной и любящей]

Араньяка Парва

(Книга третья, «Лесная»)

Главы 277–283

[Царевна Савитри отправляется на поиски жениха]

У мадров{15} был некогда царь справедливый, И щедрый, и сведущий, и терпеливый. Защитой он был горожанам, крестьянам, Трудился для блага трудом неустанным. Все чувства свои обуздал Ашвапáти. Судьба не дала властелину дитяти. Желая потомства, мечтая об этом, Себя подчинил он суровым обетам, Всем сердцем он подвигам тяжким предался, Лишь вечером раз в трое суток питался. Порой, целомудренный, падал без сил он, Но множество жертв Савитри приносил он. Прошло восемнадцать всеблагостных весен, И подвиг отшельника стал плодоносен. Довольна была Савитри поклоненьем: Богиня с живым и великим волненьем, Восстав из святого огня, появилась, И слово сказала дарящая милость: «Я вижу, о царь, ты в желаниях сдержан, Я верю, — всем сердцем ко мне ты привержен. Любую награду проси за служенье, — Лишь к правде страшись проявить небреженье». Сказал Ашвапати: «Вот правда святая. Служил я тебе, о потомстве мечтая, И если сумел угодить я богине, Прошу, — сыновей подари мне отныне: Все наши законы, — мудрец поучает, — Закон продолжения рода венчает!» В ответ — Савитри: «Нет прекрасней желаний. Предвидела я твою просьбу заране. Я к Брахме пришла, и сказал Самосущий: «Пусть дочери ждет он, — блестящей, цветущей». Услышал ты, царь, Прародителя слово. Сверх этого дара не будет иного». «Да будет, как сказано!» — царь ей ответил, Как прежде, бесхитростен, кроток и светел. Богиня исчезла, а царь, как и прежде, Был предан законам, добру и надежде. Прошло над царем достодолжное время, И в лоне царицы оставил он семя, И семя росло в целомудренном лоне, Как месяц растет на ночном небосклоне. Прелестная дочь родилась у царицы, И лотосов-глаз трепетали ресницы. Родители, радуясь той благостыне, Назвали ее Савитри — в честь богини. Шло время. Богине равна по обличью, Вступила красавица в пору девичью. Широкая в бедрах и тонкая в стане, Казалась она исполненьем мечтаний. Однако никто, красотой устрашенный, Не брал ее, лотосоглазую, в жены. Однажды, закончив свой пост многодневный, К богам родовым, в первый пáрван{16}, царевна Молиться пришла с головою омытой, — И жертвенник вспыхнул, цветами увитый. Предстала затем пред отцом на закате, С цветами склонилась к ногам Ашвапати, И руки сложила, и встала с ним рядом, — Широкая в бедрах, с почтительным взглядом. И царь, сострадая, сказал тонкостанной Царевне своей, женихам нежеланной: «О дочь моя, время приспело для брака, — Никто тебя замуж не просит, однако. Сама поищи себе мужа: коль будет Он равен тебе, нас никто не осудит. Но знай, что отца осуждают законы, Коль мужу не отдал он дочь свою в жены, И муж осуждаем, жену разлюбивший, И сын, овдовевшую мать позабывший. Поэтому мужа найти поспеши ты, Не то от богов мне не будет защиты». Немного смутясь, но не зная тревоги, Она поклонилась родителю в ноги, С душою разумной, для блага открытой, Отправилась в путь с надлежащею свитой, Отправилась на золотой колеснице, А царь и вельможи остались в столице. Отправилась в чащи лесные, густые, Туда, где отшельники жили седые, Во многих священных местах побывала, Наставникам-старцам дары раздавала.

[Савитри выходит замуж за Сатья́вана]

Царь мадров сидел средь своих приближенных, С ним — Нáрада, сведущий в древних законах. Царевна из дальних приехала странствий, Предстала пред ними в блестящем убранстве, Склонилась к ногам и отца и святого. Властитель услышал от Нарады слово: «Откуда вернулась царевна в столицу? И замуж зачем ты не отдал девицу?» А царь: «Потому-то, стремясь к этой цели, Свою Савитри я отправил отселе. Сейчас от нее мы узнаем: нашла ли Супруга, в лесные отправившись дали? Начни свою повесть, о дочь дорогая», — Сказал властелин, Савитри ободряя. И та, будто бога услышала, — сразу, Отцу подчинясь, приступила к рассказу: «Есть шалвов страна. Добрый, кроткий, всеправый, Дьюмáтсена был властелином державы. Когда он ослеп, стал он жертвой коварства, И отнял сосед у несчастного царство. С женою и с сыном-младенцем, незрячий, Он в лес удалился, лишившись удачи. Подвижником стал он в лесной глухомани, Отрекся от низменных, жалких желаний. А сын его, в царской рожденный столице, Но ставший товарищем зверю и птице, Сатья́ван, в скитаниях найденный мною, Есть тот, кому стать я желаю женою». «Беда! — вскрикнул Нарада. — Тяжкое горе На эту царевну обрушится вскоре! Царевич, от праведных, чистых рожденный, Правдивой и доброй душой наделенный, Правдивым — Сатьяваном — прозванный с детства, — Слыхал я, — коней полюбил с малолетства. Гривастых лошадок лепил он из глины, Конями свои украшал он картины, За это прозвали царевича с лаской: Читрáшва — «Скакун, Нарисованный Краской». «А ныне, — спросил мудреца Ашвапати, — Вкушает ли отпрыск слепца благодати? И есть ли в нем кротость, и ум, и отвага?» Ответствовал Нарада, ищущий блага: «Как солнце, он светел, как Индра, бесстрашен, Как наша земля, он терпеньем украшен». А царь: «Но красив ли душой и обличьем? Насколько он щедр? И велик ли величьем?» Ответил мудрец: «Благороден, беззлобен, Он щедростью лишь Рантидéве подобен, Красив он, как месяц, как братья Ашвины, — Дневной и вечерней зари властелины. Он стоек и сдержан, он смел и послушен, Он скромен, и доблестен, и прямодушен». А царь: «Коль таков он, душою высокий, Какие же в нем притаились пороки?» «Один лишь порок в этом царственном сыне: Умрет через год, начиная отныне». Услышав ответ мудреца, Ашвапати Сказал: «Савитри, не горюй об утрате. Другого найди себе в мире широком: Бессильны достоинства рядом с пороком. К чему тебе муж, что погибнет до срока? Беги от несчастья, беги от порока!» В ответ — Савитри: «Это ведает каждый, — Три дела свершаются в мире однажды: Замужество, смерть, обещание дара… Умрет ли он юный, умрет ли он старый, В нем много ли блага иль больше дурного, — Его избрала, не хочу я иного! Что сердце решило — то вылилось в слово, А слову — решение сердца основа». «О царь, — молвил Нарада, — силой душевной И светлым умом обладает царевна. Сатьявану равных не сыщем в подлунной, — Одобрим же выбор красавицы юной!» А царь: «Для меня все слова твои святы. Я сделаю так, ибо ты — мой вожатый». Мудрец пожелал им: «Развеем кручину, Да будет вам благо, а я вас покину». Взлетел в третье небо{17} мудрец белоглавый, А слугам велел повелитель державы Всю утварь собрать, все припасы для свадьбы: Желанному счастью преградой не стать бы! С царевной, с жрецами домашними вместе Царь двинулся в лес, угождая невесте, А там, на подушке, набитой травою, Священной, седой прислонясь головою К могучему древу, сидел именитый Отшельник. Глаза его были закрыты. Предстал перед ним Ашвапати с поклоном. Слепец-венценосец, согласно законам, Владыку воссесть попросил на сиденье, Затем предложил совершить омовенье, Затем вопросил: «Государства властитель, Зачем ты пожаловал в нашу обитель?» Сказал Ашвапати: «Сатьявану в жены Я дочь предлагаю, о царь прирожденный, О праведник царственный с думой благою, — Тебе Савитри да пребудет снохою». Дьюматсена молвил: «Лишившись престола, В лесу мы свершаем свой подвиг тяжелый, И надо ли девушке, с миром в разлуке, Испытывать наши невзгоды и муки?» Ответствовал гость: «Эта жизнь быстротечна, И счастье мгновенно, и горе не вечно. Скажи, заслужил ли подобные речи Я — с дочерью, с твердым решеньем пришедший? Ты равен мне, жажду союза с тобою, Ты в родичи мне предназначен судьбою! С тобой породниться хочу я отныне, Да сына найду в твоем царственном сыне!» Ответил отшельник царю всеблагому: «Давно я стремился к союзу такому, Но, царства лишенный, подвластный обетам, Сперва колебался и медлил с ответом. Теперь я согласен, о царь справедливый, — Сегодня пусть брак совершится счастливый!» Собрали жрецов, что в лесу обитали, Детей своих браком цари сочетали. Богатствами дочь одарив, Ашвапати Вернулся, обрадован, к войску и знати. И юное счастье супругов влюбленных Простерлось под сенью деревьев зеленых. Царевна, отринув наряд свой атласный, Оделась деревьев корой темно-красной. Была Савитри и добра и смиренна, И, скромная, нравилась всем неизменно: Свекрови — заботами и обхожденьем, А свекру — усердным богам угожденьем, А мужу — красой, и работой прилежной, И ласкою — в уединении — нежной. Так жили в покое, свой подвиг свершая, И горя не ведала пустынь лесная, Но утром иль вечером, в тайном терзанье, Забыть не могла Савитри предсказанье.

[Сатьяван и Савитри уходят в лес]

Шло время. К Сатьявану смерть приближалась. В душе Савитри были горе и жалость, На дни, что летели, смотрела в печали, Речения Нарады в сердце звучали. «День близок, — подумала, — неотвратимый. Умрет на четвертые сутки любимый», — И строгий обет возгласила трехдневный: Не ела, недвижно стояла царевна. Услышал слепой об обете суровом, К снохе обратился с сочувственным словом: «Решенье такое — уму непостижно: Три дня крайне трудно стоять неподвижно!» В ответ — Савитри: «Так я твердо решила. Меня не жалей, ибо есть во мне сила». А царь: «Я обет призову ли нарушить? Скажу я: «Нарушь», — не должна меня слушать!» Незрячий замолк, сокрушаясь душевно. Столпом неподвижным застыла царевна. В безмолвном и долгом страданье стояла, И ночь отошла, и заря засияла. «День вспыхнул, чтоб жизнь дорогая погасла!» — С той думой в огонь возлила она масло, Почтила, как должно, с смиренной любовью, Отшельников-брахманов, свекра с свекровью. Подвижники, движимы скорбью живою, Взмолились о ней: да не станет вдовою! Царевна ждала рокового мгновенья, Но стало ей легче от благословенья. И свекор с свекровью смиренно сказали: «Исполнила ты свой обет, — так нельзя ли Низринуть, сноха, послушания бремя, Смотри, приближается трапезы время». Ответила с ласкою дочь Ашвапати: «Поем я, когда будет день на закате». Тогда подошел, с топором на заплечье, Сатьяван: он в лес отправлялся, далече. «Пойду я с тобою! — сказала, тоскуя, — Тебя одного отпустить не могу я!» А муж: «Не просила ты раньше об этом, И как, изнуренная тяжким обетом, Прекрасная, пост соблюдавшая строгий, Пойдешь ты пешком по нелегкой дороге?» В ответ — Савитри: «Я сильна и здорова, Пойду я с тобой, — таково мое слово». А муж: «Хорошо. Но, над младшими властны, Родители тоже да будут согласны». К свекрови и свекру она, молодая, Пришла и промолвила, скрытно страдая: «Мой муж собирается в лес за плодами, А также чтоб ваше поддерживать пламя. Священный огонь — вот ухода причина, И, значит, не надо удерживать сына. Без мужа мне грустно, — слова мои взвесьте, — Позвольте мне с мужем отправиться вместе. Весь год прожила я безвыходно дома, Мне прелесть лесная совсем незнакома». Дьюматсена молвил: «С тех пор как женою Сатьявану стала, — ко мне ни с одною Ты просьбою не обращалась, родная. Ступай же, супруга в пути охраняя». С таким разрешеньем, тревожась о муже, Пылая внутри и сияя снаружи, С супругом отправилась в лес шумноглавый, Где яркие ягоды, свежие травы, Где нежно касались друг друга вершины, Пронзительно перекликались павлины. Шла с мужем вдвоем вдоль речного потока И лотосы глаз раскрывала широко. «Смотри!» — говорил ей супруг то и дело, Но только на мужа царевна смотрела. Уже он ей мертвым казался, и горе Таила она в жизнерадостном взоре, И, помня слова мудреца и пророка, Ждала, содрогаясь, уносного срока. Так, думая думу свою втихомолку, Плодами наполнила с мужем кошелку. Затем началась дровосека работа. Устал он, покрылся росинками пота, Внезапно почувствовал боль головную И молвил, взглянув на жену молодую: «Любимая, мне занедужилось, что ли? Болит голова, в сердце — острые боли, Как будто впились в меня копья иль стрелы Немного посплю, отдохну, ослабелый». Присела царевна средь свежих растений, И голову мужа себе на колени Она положила, часы подсчитала, — Уже роковое мгновенье настало! Тогда-то, в испуге, изверясь в надежде, Увидела путника в красной одежде. С петлею в руке и в короне блестящей Смотрел на Сатьявана страх наводящий Глазами, налитыми жаркою кровью, — Не тот ли, кто участь готовил ей вдовью?

[Дары бога смерти]

Царевна сложила молитвенно руки И молвила голосом горя и муки: «Ты мощи нездешней явил мне высоты. Я вижу, ты — бог. Назови себя: кто ты?» И был ей ответ: «Савитри дорогая, За то, что живешь ты, добро постигая, За то, что ко благу ты шествуешь прямо, Откроюсь тебе: я — всеправящий Яма. Сатьявана срок наступил. И петлею Свяжу, унесу его, в бездне сокрою. Он, праведник, был тебе верным супругом, Поэтому сам я пришел, а не слугам Своим поручил унести его ныне, — Смиренный, он чтил и богов и святыни». Связал он Сатьявана быстро, умело И душу извлек из безгласного тела: То был человечек, не больше чем палец, — И стал бездыханным царевич-страдалец. Исчезла душа — красота отлетела, Уродливым стало бездушное тело. Бог смерти направился в сторону юга, Однако великая сердцем супруга, Страдая и плача, с надеждой упрямой, Безгрешная, шла неотступно за Ямой. «Вернись, — посоветовал бог непреклонный, — Сверши над супругом обряд похоронный, Свой долг до конца ты исполнила честно!» В ответ — Савитри: «Нам издревле известно, — За мужем жена да последует всюду. Он жил, — с ним была я, и с мертвым пребуду! За то, что при муже отшельницей стала, За то, что я старших всегда почитала, За то, что усердно молилась, постилась, За то, что и ты мне явил свою милость, — Преграды не будет мне ставить дорога! Нам, людям, законов завещано много, Но дружбы закон — выше всех возглашаем, И если мы дружбы обряд совершаем, Семь раз вкруг огня мы ступаем стопою{18}. Я тоже прошла семь шагов за тобою, И, значит, закон я исполнила главный, С тобой подружилась я, бог многославный!» Царь предков, бог смерти, сказал, красноокий: «Явила ты, женщина, разум глубокий, Слова твои звуком и мыслью богаты, Даренье за это проси у меня ты, Я дам, кроме жизни супруга, — любое!» Страдалица молвила слово такое: «Мой свекор ослеп и лишился державы, Беседуют с ним лишь деревья и травы, Владыке, живущему в кротком смиренье, Верни, благородному, сильному, зренье!» А бог: «Этот дар ты получишь как милость. Вернись, безупречная, ты утомилась. Усталая, вижу я, ты исстрадалась». А та: «Рядом с мужем — откуда усталость? Где муж, там и я. Скреплены мы судьбою. Ты мужа уносишь, и я за тобою. Владыка богов! Ясный ум обнаружим, Сказав, что светла встреча с праведным мужем. В одной даже встрече — добро и отрада, Дружить с этим праведным каждому надо!» Ответствовал бог: «Твоя речь благодатна, И мысли на пользу, и сердцу приятна. Теперь обретешь ты даренье второе, Проси, кроме жизни супруга, — любое». А та: «Пусть получит мой свекор державу, Привержен да будет он благу и праву». А Яма: «Воссядет он вновь на престоле, Приверженный благу и праведной доле. Поскольку второй дождалась ты награды, — Ступай, соверши над усопшим обряды». В ответ — Савитри: «Самовластно ты правишь, Предел ты людским поколениям ставишь, Насильно в свою их уносишь обитель, За что и прозвали тебя — Покоритель. Но знаешь ли ты, в чем добро вековое? Должны мы любить всех живых, все живое, Ни в мыслях, ни в действиях зла не питая, — Вот истина вечная, правда святая. Все люди ко многим занятьям способны, Но те лишь прекрасны, что сердцем беззлобны». Бог смерти воскликнул: «Слова твои — благо, Они — как для жаждущих свежая влага. Заслужено третье даренье тобою, Проси, кроме жизни супруга, — любое». А та: «Мой отец не имеет потомства. Чтоб радостью кончилось наше знакомство. Ты сто сыновей подари Ашвапати, — Правителей царства, водителей рати». И Яма: «Отвагой, умом наделенных, Сто братьев тебе подарю я законных. Я этим дареньем тебя успокою, Вернись, — далеко ведь зашла ты за мною». А та: «Рядом с мужем идти — далеко ли? Душа моя дальше стремится на воле! Послушай: сияющим Солнцем рожденный, Ты — Дхарма, дарующий правды законы. Бог смерти, ты грозным могуч правосудьем, Даешь ты покой и забвение людям. Мы праведником правоту измеряем, И больше ему, чем себе, доверяем. Из той доброты, что в душе утвердилась, Доверье ко всем существам зародилось. Прекрасные качества есть человечьи, Но самое ценное — добросердечье!» А бог: «От тебя услыхал я впервые, Прелестная, мудрые речи такие. Ты правду познала, — и в этом заслуга. Что хочешь проси, кроме жизни супруга». Сказала царевна: «Пусть род наш продлится, Пускай от Сатьявана сто народится Отважных сынов, — у меня ли, на счастье, Иль, может, у равной супругу по касте. Хочу, чтобы милость над нами простер ты, — И это я дар избираю четвертый!» «Родишь ты, о женщина, — молвил Всеправый, — Сто смелых сынов, полных силы и славы. Но ты исстрадалась от горькой утраты, Вернись, потому что далёко зашла ты». «Кто добр, тот и прав, — отвечала царевна, — Он крепок духовно и стоек душевно. Общение добрых сердца озаряет, На доброго добрый без страха взирает. На добрых земля утвердилась в покое, В них, в добрых, — и будущее и былое. От доброго добрый не ждет злодеянья, За благодеянья не ждет воздаянья. Добро никогда не бывает напрасно, Всевластно добро, потому и прекрасно!» «Пока, — бог ответствовал, — ты говорила, Душе моей речь твоя радость дарила, И мысль твоя, слогом красивым одета, Казалась источником чистого света. Ты стала мне ближе дитяти родного. Добро, — ты права, — всех деяний основа. Проси, чего хочешь, и дар несравненный Я дам тебе — любящей, верной, смиренной!» А та: «Мною дар избирается пятый. Да будешь ты милостив, благом богатый! Верни мне Сатьявана, если права я! Пускай оживет он: без мужа мертва я! Без мужа не надо мне хлеба и крова! Без мужа не надо мне неба дневного! Без мужа не надо мне вешнего цвета! Без мужа не надо мне счастья и света! Не надо мне дома, и поля, и сада, — Без мужа мне жизни не надо, не надо! Ты сто сыновей посулил мне, однако Уносишь Сатьявана в логово мрака. Прошу я: ты жизнь возврати ему снова, И правдой твое да насытится слово!»

[Бог смерти возвращает Сатьявану жизнь]

«Да будет, как просишь, — сказал убежденно И петлю свою развязал Царь Закона. — О чистая, муж твой отпущен. Отселе Уйдете вдвоем и достигнете цели. Согласно заветам и древним обрядам, Четыреста лет проживете вы рядом. Сто славных сынов ты родишь, и царями Сыны твои станут, и богатырями, Потомками будут гордиться своими, Твое, сквозь века, пронесут они имя. И сто сыновей, чье прозванье — малавы, Отец твой родит ради правды и славы. Как тридцать богов, будут силой богаты Все братья твои, облаченные в латы». Сказав, удалился, светясь лучезарно. Она, посмотрев ему вслед благодарно, Над телом усопшего мужа склонилась. Ждала, трепеща: совершится ли милость? Вновь голову мужа себе на колени Она положила, присев средь растений, И тот, кто лежал на земле бездыханно, Открыл свои губы и очи нежданно, Как будто он только заснул — и проснулся, Как будто из странствий далеких вернулся! Сказал, на любимую с лаской взирая: «Не правда ли, долго я спал, дорогая? Скажи, не во сне ли я видел ужасном: Тащил меня муж в одеянии красном?» В ответ — Савитри: «О великий в стремленьях! Ты сладко заснул у меня на коленях. Бог смерти сюда приходил красноокий… Скажи, — исцелил тебя сон твой глубокий? И если прошла твоя боль головная, — Пойдем, ибо тьма наступает ночная». Сатьяван, обретший сознание снова, Взглянул на цветение мира лесного И молвил, как будто от сна восставая: «Рубил я дрова, о жена дорогая, Почувствовав боль в голове, на колени Твои я прилег, чтоб найти исцеленье. Вдруг тьмою оделись поляны и рощи. Я мужа увидел неслыханной мощи. Что было со мною? То сон или бденье? То был человек иль явилось виденье?» Сказала жена: «Мгла ночная сгустилась. Поведаю завтра о том, что случилось. И мать и отца ты оставил в смятенье, Пойдем, ибо ночи надвинулись тени. Здесь ищет свирепая нечисть корысти, Здесь рыщет зверье, здесь тревожатся листья, Здесь воют шакалы, — полна я испуга От их голосов, долетающих с юга». А муж: «Но во тьме ты не сыщешь дороги, Боюсь, что от страха отнимутся ноги». Она: «Вот огонь, раздуваемый ветром: Лес нынче горел; если хочешь ты, светлым Я сделаю путь, прогони опасенья, — Огонь принесу, разожгу я поленья. Но если ты болен, идти тебе трудно, А ночью дорога опасна, безлюдна, Тогда посидим у костра до рассвета, А завтра пойдем, о блюститель обета!» Сатьяван: «Прошла моя боль головная, Родители ждут меня, тяжко страдая. До сумерек мать запрещала мне слезно Скитаться, — ни разу я не был так поздно В лесу! Даже днем поброжу я немного, — Уже у родителей в сердце тревога, Вернусь, — от обиженных слышу упреки: «Как долго в лесу ты бродил, одинокий!» В каком же волненье родители ныне, В тревоге какой о единственном сыне! Как часто, когда вечера наступали, Они говорили мне в светлой печали: «Докуда ты жив, мы не знаем забвенья. Не сможем прожить без тебя и мгновенья. Сыночек, ты — посох для старца слепого, Ты наших потомков — оплот и основа, В тебе — поминальная жертва, и слава, И нашего рода надежда и право!» Как мог я в лесу утомиться так скоро, Когда я — родителей слабых опора! Лишиться страшусь стариков своих милых, — Я вынести горе такое не в силах! Я знаю, волнуется наша обитель, Терзается думой бессонный родитель, Измучена матушка скорбью своею, — О нет, не себя, — стариков я жалею! Живу я, чтоб жили они, торжествуя, — Для счастья, для жизни двух старцев живу я!» Сказал и воздел он с рыданием руки. Услышав отчаянья громкие муки, Воскликнула праведница молодая, С ресниц его слезы рукою снимая: «Пусть свекра с свекровью хранит моя сила, — Обеты и жертвы, что я приносила. Вовек не сказала я речи обманной, — Так пусть моя правда им будет охраной!» Сатьяван: «Пойдем, ибо сердцем измучусь, Боюсь, что ужасна родителей участь. А будет им горе, — покончу с собою. Пойдем же, прекрасная, темной тропою». Тогда обняла Савитри молодая Супруга, подняться ему помогая. Он встал, и растер свое тело, и взглядом Окинул кошелку, стоявшую рядом. Она: «Завтра утром придем за плодами, А острый топор пусть отправится с нами». Повесив кошелку на ветке древесной, Царевна топор подняла полновесный И, мужа другой обнимая рукою, Лесною тропою, безлюдной, глухою, Пошла, дивнобедрая, легкой походкой. Сатьяван сказал ей, прелестной и кроткой: «Здесь часто бывал я и знаю дорогу. К тому же и месяц растет понемногу. Тропа раздвоится, достигнув поляны, — На север пойдем, где приют мой желанный. Здоров я, нетрудно шагать мне далече, С отцом, с милой матерью жажду я встречи».

[Возвращение Савитри и Сатьявана]

Дьюматсена, годы влачивший в смиренье, Внезапно обрел, осчастливленный, зренье. Пошел он с женой своей, Шáйбьей, в другие, Соседние пу́стыни, рощи глухие. Измучились, дряхлые, в поисках сына, И горькою стала двух старцев судьбина. Листок затрепещет, просвищет ли птица, Сорвется ли плод иль ручей заструится, — Спешат, задыхаясь, услышав те звуки: «Сатьяван с женою идут вдоль излуки!» С телами, в которых торчали занозы, С глазами, в тоске изливавшими слезы, С ногами, что стерлись и были разбиты, — Родители, грязью и кровью облиты, Метались в лесу средь растений безгласных. Увидели брахманы старцев несчастных, В обитель свою привели их с дороги, Стараясь развеять страдальцев тревоги, Рассказ повели о деяньях героев, О древних царях, стариков успокоив, А те говорили о сыне рассказы, Про детство его и былые проказы, И плакали и восклицали, рыдая: «О, где ты, сынок? Где сноха молодая?» Так первый отшельник сказал им утешно: «Была Савитри беспорочна, безгрешна, Поэтому знайте, поэтому верьте: Сатьяван женою избавлен от смерти!» Второй: «Над собой одержал я победы, Старательно мною изучены веды, Я с юности жил в целомудрии строгом, Пред Агни я чист — семипламенным богом, И знаю, святыми жрецами наставлен: Сатьяван женою от смерти избавлен». И третий сказал: «Ученик я второго. Насыщено правдой учителя слово. Он прав, ибо даром провидца прославлен: Сатьяван женою от смерти избавлен». Четвертый сказал убежденно и веско: «Не станет вдовицею ваша невестка, — И с этим надежду свою соразмерьте: Сатьяван женою избавлен от смерти». И пятый: «Обет воздержанья от пищи Блюдет Савитри, чтобы сделаться чище, Ты зренье обрел и весь мир тебе явлен, — Так, значит, Сатьяван от смерти избавлен». Шестой: «Так как в должном кричат направленье И птицы и звери, а ты, чье правленье Законно, опять овладеешь страною, — Сатьяван от смерти избавлен женою». Седьмой: «Царский сын наделен долголетьем, Так, значит, живого Сатьявана встретим!» Полночи минуло в таком разговоре, Страдальцев немного развеялось горе, — И видят: в приют, где живет благочестье, Вступает царевна с Сатьяваном вместе. Сказали жрецы: «О былом не восплачем! Ты встретился с сыном, ты сделался зрячим, К тебе Савитри возвратилась обратно, О царь, значит, счастье твое троекратно, А скоро пребудешь в покое и мире, И счастье твое станет больше и шире». Затем разожгли святожители пламя, Дьюматсену громко почтили хвалами. Как дым, улетучились грусть и кручина. Спросили отшельники царского сына: «Ты поздно вернулся порою ночною, — Иль раньше не мог возвратиться с женою? Быть может, преграда была на дороге? Отец твой и мать истерзались в тревоге, Мы тоже к богам обращались с мольбою, — Царевич, поведай, что было с тобою?» Сатьяван: «Мы в глубь углубились лесную, И вдруг я почувствовал боль головную. Заснул я, ища исцеленья от боли, — Так долго ни разу не спал я дотоле! Мы поздно вернулись по этой причине, И поводов нет для смятенья отныне». Спросил старший жрец: «Неужели случайно Прозрел твой отец? Если это не тайна, То пусть Савитри, чей прославится разум, Тьму ночи развеет правдивым рассказом». «Не прячу я тайны, — царевна сказала, — Всю правду поведаю вам от начала. Предсказанный мудрым день смерти супруга Пришел. Не хотела покинуть я друга. Заснул он в лесу под листвою густою. Вдруг Яма всесильный явился с петлею. Связал он супруга петлею смертельной, Понес его к праотцам в край запредельный. Я грозного бога хвалами почтила И пять драгоценных даров получила: Два дара для свекра — держава и зренье; Отцу моему — сто сынов; и даренье Четвертое — сто сыновей мне, смиренной; Сатьявана жизнь — пятый дар несравненный! Четыреста лет проживем без тревоги: Недаром обет выполняла я строгий. Правдиво поведала вам, без пристрастья, Как счастьем окончились наши несчастья». Сказали подвижники: «В море страданий Тонул царский род, погибая в тумане. Жена, чьи поступки и помыслы святы, — Семью властелина от смерти спасла ты!» Воздав наилучшей из женщин хваленье, Жрецы удалились в свое поселенье. Вновь сели при первом дыханье прохлады И утренние совершили обряды. Внезапно старейшины-шалвы, все вместе, Пришли, принесли долгожданные вести: «Придворный убил похитителя власти, И войско бежало, распавшись на части. Народ в единенье Дьюматсену славит: «Незрячий иль зрячий — пусть нами он правит!» — О царь, с этим прибыли мы из столицы, Собрав твое войско и взяв колесницы. Услышь славословья народа родного, Воссядь на престоле наследственном снова!» Упали, на облик взглянув величавый: Вновь зренье обрел повелитель державы, Как будто он снова и силен и молод! Почтил он жрецов и отправился в город В большой, запряженной людьми, колеснице, Где место нашлось и снохе и царице. Вновь стал он царем, а наследником трона — Сатьяван, — и страж и опора закона. Величье его Савитри озарила, Когда ему сто сыновей подарила, И сто сыновей произвел Ашвапати — Властителей царств и водителей рати. Отца, и супруга, и свекра с свекровью Спасла Савитри всепобедной любовью.

[О богатыре Карне]

На стороне кауравов сражался великий богатырь Карнá, считавшийся сыном возничего. Однажды Кунти открыла ему, что он ее сын, рожденный ею от Сурьи, бога солнца, и что он должен помогать пандавам, так как они его братья. Но Карна не захотел покинуть своего покровителя Дуръйодхану и только пообещал матери, что в грядущих битвах он пощадит всех пандавов, кроме Арджуны, — чтобы люди не подумали, что он, Карна, испугался этого прославленного, непобедимого воина.

Тайна рождения Карны раскрывается в «Сказании о чудесных серьгах и панцире».

[Сказание о чудесных серьгах и панцире]

Араньяка Парва

(Книга третья, «Лесная»)

Главы 284–294

[Бог Солнца является Карнé в облике брахмана]

…Двенадцать исполнилось лет, как расстались Пандавы с отчизной, в изгнанье скитались. Вот Индра решил: у Карны он попросит Те серьги, которые праведник носит. Как только бог солнца проведал об этом, Явился к Карне Обладающий Светом, А витязь, чьи серьги и панцирь блестели, Могучий, в то время лежал на постели. Сверкающий Су́рья, в заботливом бденье, Предстал перед сыном в ночном сновиденье, Но в облике брахмана, что красотою Духовною — каждой светился чертою. Войдя, он склонился к его изголовью. Чтоб сыну помочь, он промолвил с любовью: «О веры защитник и правды основа, Возлюбленный сын, ты прими мое слово! Заботясь о детях Панду, за серьгами Придет к тебе Индра, сверкая глазами. Он знает, что людям ты благо приносишь, — Всегда отдаешь, ничего ты не просишь, Что брахмана встретить не можешь отказом: Ты все, что имеешь, отдашь ему разом! Как брахман, появится Индра гремящий, Чтоб выпросить серьги и панцирь блестящий. Ты должен быть ласков, почтителен с богом, Однако же, под благовидным предлогом, Другие вручи Громовержцу даренья, Но только не серьги, о полный смиренья! Все доводы ты приведи без пристрастья, Дай женщин ему, ожерелья, запястья, Но только не серьги: меня ты состаришь, И сам ты умрешь, если серьги подаришь! Владея серьгами и в панцирь одетый, От вражеских стрел не погибнешь нигде ты. Из áмриты серьги и панцирь возникли: Храни их, чтоб годы твои не поникли». Карна: «Кто ты, мудрый, как брахман одетый, Явивший мне дружбу, дающий советы?» А брахман: «Я тот, кто лучами владеет, О благе твоем наивысшем радеет». Карна: «Благо есть уже в том, что с речами Благими пришел ты, богатый лучами. Молю я тебя, чьи реченья — отрада: Меня отвращать от обета не надо. Обет мой таков: отдаю, что имею, — Для брахманов я ничего не жалею! И если, чтоб были довольны пандавы, Придет ко мне Индра как брахман лукавый, — Отдам ему серьги и панцирь отменный, Да слава не меркнет моя во вселенной. Со славою смерть, гибель в битве неравной — Стократно достойнее жизни бесславной! Я серьги и панцирь — сей дар небывалый — Отдам Сокрушителю Вритры и Балы,{19} Защитнику братьев-пандавов. И прав я: Мне слава нужна, — бог добьется бесславья! Со славой достигну я выси небесной, Кто славы лишен, — поглощается бездной. Бесславье в живом убивает живое, А слава дает нам рожденье второе. О славе людской, — о блистаньем высокий, — Создатель сложил эти древние строки: «Здесь, в мире земном, слава — жизни продленье, А в мире ином слава — к свету стремленье». Обет исполняя достойный и правый, Я серьги и панцирь отдам ради славы, А если я в битве погибну кровавой, То, с жизнью расставшись, останусь со славой. Детей, стариков и жрецов ограждая, Щажу оробевших в сраженье всегда я, Тем самым я славы достигну по праву: Ведь жизнью готов заплатить я за славу. Поэтому Индре явлю свою милость, Чтоб слава моя в трех мирах утвердилась!» А Сурья: «Карна, мощнорукий и смелый, Ни детям, ни женам дурное не делай. Прославиться люди хотят во вселенной, При этом не жертвуя жизнью бесценной. А ты? Платой жизни за славу ты платишь, Однако и славу и жизнь ты утратишь! Живое живет для живого на свете, — И мать, и отец, и супруга, и дети. Для жизни нужна властелинам отвага, Лишь в жизни, о бык средь людей, наше благо! Живые нуждаются в славе с хвалою, — Что делать со славою ставшим золою? Услышат ли мертвые голос хвалебный? Ужели усопшим гирлянды потребны? Я знаю, ты предан мне, муж крепкостанный, Поэтому стал я твоею охраной, Но если пришел я, тебе помогая, — Причина для этого есть и другая. Во мне она скрыта, и что ни твори ты, А тайны бессмертных от смертных сокрыты. Поэтому я умолкаю. Однако Со временем тайну исторгну из мрака. Я вновь говорю, отправляясь в дорогу: Серег не давай громоносному богу! Серьгами блистаешь ты, воин суровый, Как месяц в созвездии Ви́шакхи новый. Не мертвому слава нужна, а живому: Серег не давай Сопричастному Грому! Придет к тебе бог с громовою стрелою, — Встречай его лестью, почтеньем, хвалою, Дай всё, украшая учтивостью речи, — Но только не серьги, не серьги при встрече! Пойми: совладаешь с любыми врагами, Пока обладаешь такими серьгами. Пусть Индра для Арджуны станет стрелою, — Не справится Арджуна грозный с тобою. Тогда только Арджуну в прах ты повергнешь, Когда домогательства Индры отвергнешь». Карна: «Я привержен тебе, всеблагому, О Жарколучистый, — тебе, не другому! Дороже ты мне, чем сыны и супруга, Чем сам я, чем родича близость и друга! А к преданным люди с великой душою Относятся с лаской, с любовью большою. Вот истина: к прочим богам равнодушен, Тебе лишь я предан, тебе лишь послушен! Но, снова и снова склонясь пред тобою, К тебе обращаюсь, о Светлый, с мольбою: Не смерти страшусь, а боюсь я обмана, А смерть ради жизни жреца мне желанна. А если сказал ты об Арджуне слово, То горя не должен ты знать никакого: Ты видишь, как славно мечом я владею, — Врага без серег победить я сумею! Обету позволь же мне следовать строго: Отказом не встречу могучего бога». «Коль серьги, — сказал Обладающий Светом, — Отдашь, то условье поставишь при этом: «Вручи мне копье, чтоб враги оробели, Копье, что без промаха движется к цели, Тогда-то, о Тысячи Жертв Приносящий, Я дам тебе серьги и панцирь блестящий!» Есть в этом условье надежда и разум: Копьем, что подарено Тысячеглазым{20}, Врагов сокрушишь, проявляя геройство. Известно копья драгоценное свойство: К бойцу не вернется обратно, доколе Всех недругов не уничтожит на поле!» Сказав, он сокрылся, великолучистый, А утром, пред Солнцем, с молитвою чистой Склонившись, с любовью и верой во взоре, Поведал Карна о ночном разговоре. И бог, что всегда лучезарен и светел, — «Воистину так», — улыбаясь, ответил. Узнав, что в словах о копье нет обмана, Стал думать Карна о копье постоянно, Стал думать о встрече с царем над богами, Хотя и пришлось бы расстаться с серьгами… Но тайну какую, одетый лазурью, Сокрыл от Карны Озаряющий Сурья? Да скажет мудрец: этот панцирь — откуда? Откуда те серьги, таящие чудо? И что утаил Обладающий Светом? Правдивую повесть расскажем об этом.

[Брахман дарит царевне Кунти заклинание]

К царю Кунтибхóдже явился когда-то Высокого роста, прямой, бородатый, С косой заплетенною брахман суровый, Могучий сложением, желто-медовый, Готовый на подвиг, исполненный рвенья, Со взором, в котором — огонь откровенья. «О добрый, — сказал сей источник сиянья, — В жилище твоем я прошу подаянья. И если и ты, и твои домочадцы Меня не принудят страдать, огорчаться, И если тебе это будет угодно, То стану я жить у тебя, благородный. Когда пожелаю, уйду и приду я. Тогда лишь покину тебя, негодуя, Когда уличу вас в дурном поведенье, — И ложе мое оскорбят и сиденье». А царь: «Твой приход, о безгрешный, прекрасен, О жрец, я на большее даже согласен! Есть дочь у меня, что горда, и стыдлива, И благочестива, и трудолюбива. Зовут ее Ку́нти. Кротка, добронравна, Тебе она будет служить преисправно». Почтил он жреца и со словом наказа Направился к дочери огромноглазой: «О милая! Светел душой, как денница, Решил в нашем доме святой поселиться. Я верю: служить ему будешь любовно, Что скажет, исполнишь ты беспрекословно. Служением брахману сердце очисти, И что ни попросит — отдай без корысти, Затем, что жрецы — это блеск беспримерный И подвиг безмерный и неимоверный. Ватáпи, что славился демонской властью, Разгневал своим поведеньем Агáстью{21}: К жрецам непочтителен был он, — за это Его уничтожил блюститель обета. Когда бы не брахманов мудрых моленья, Сокрылось бы Солнце от нашего зренья. Отраду, святому служа, обретаешь. Я знаю, ты с детства почтенье питаешь К жрецам и родителям, к близким и слугам И к каждому, кто нам приходится другом. Все в городе нашем довольны тобою. Ты ласкова даже с бесправной рабою. О дочь, за тебя мое сердце спокойно, Гневливому гостю служить ты достойна. Ты, Кунти, мне дочерью стала приемной, Отец тебя отдал с любовью огромной. «Она, — он сказал мне, — сестра Васудевы, Померкли пред ней наилучшие девы». Ты, в доме рожденная славном и знатном, Мне стала сокровищем, сердцу приятным. Как лотос из озера в озеро снова, В мой дом перешла ты из дома родного. Средь девушек низкорожденных, не строго Воспитанных в доме, — испорченных много. А ты унаследовала и величье Властителей, и послушанье девичье. Поэтому ты безо всякой гордыни Служи многомудрому брахману ныне, А если рассердится дваждырожденный{22}, — Погибнет мой род, на костер осужденный!» Царевна: «О Индра среди властелинов! Служить ему буду, гордыню отринув! Я счастье и благо найду, молодая, Жрецу угождая, тебя почитая. Придет ли он рано, вернется ли поздно, — Я сделаю так, чтоб не гневался грозно. Мне радостно брахманам мудрым служенье: В подобном служенье — мое возвышенье. Мудрец будет мною почтительно встречен, И будет уход за жрецом безупречен. На пользу тебе и на благо святому С усердьем начну хлопотать я по дому. О царь, из-за брахмана смуты не ведай: Служенье ему завершится победой. Виновных пред брахманом ждет наказанье. Ты вспомни, — беда угрожала Сукáнье: Был Чья́вана-жрец погружен в созерцанье, Тогда муравейник — высокое зданье — Создать вкруг него муравьи попытались: Глаза только видными в куче остались! Царевна Суканья, увидев два ока, В них палкою ткнула. Рассержен жестоко, Хотел наказать ее дваждырожденный, Но отдал отец ее брахману в жены…» Приемную дочь повелитель восславил И мудрому брахману Кунти представил: «Вот дочь моя, брахман. Не надобно злиться На девушку, если она провинится: Великий судьбою на старых и малых Не сердится, если проступок узнал их. Довлеет от брахманов, мир утешая, Большому проступку и кротость большая. О лучший из мудрых, явив снисхожденье, Принять от нее соизволь угожденье». Ответил согласием знающий веды, И царь, осчастливленный ходом беседы, Отвел ему дом, что своей белизною Соперничал с лебедем или с луною, И там, где священное пламя хранилось, Дал пищу, сиденье и всякую милость. Отбросив гордыню и леность, царевна Служила святому прилежно, безгневно, — Ему, что покорен обету, упорно, Как богу, служила, обету покорна! «Я утром приду», — говорит он порою, А ночью придет иль с вечерней зарею, Подвижнику девушка не прекословит, — И воду, и пищу, и ложе готовит, И что он ни сделает, — лучше и чище Становятся ложе, сиденье, жилище. Придет на рассвете иль ночью глубокой, — От девушки брахман не слышит упрека. Нет пищи? «Подай!» — говорит он сурово, А девушка с кротостью: «Пища готова!» И с радостью хочет ему подчиниться, Как дочь, как сестра, как его ученица. Доволен был брахман ее поведеньем, Ее обхожденьем, ее угожденьем. «Доволен ли жрец?» — вопрошал каждодневно Отец. — «О, весьма!» — отвечала царевна. Предметом внимательнейшего ухода Был брахман на всем протяжении года. Сказал он: «О ты, с безупречным сложеньем! Весьма я доволен твоим услуженьем. Увидев добро, мы добра не забудем. Дары назови, недоступные людям, Чтоб тяжкий твой труд был достойно увенчан, Чтоб стала ты самою славной из женщин». А Кунти: «И ты и отец мой довольны, И в этом — дары для меня, сердобольный». А жрец: «Если дара не хочешь, то дать я Хочу тебе чудную силу заклятья. Какого захочешь ты вызовешь бога, Бессмертным приказывать сможешь ты строго, И все, что прикажешь, заклятью подвластны, Исполнят, — пусть даже с тобой не согласны». Вторично она отказаться страшилась: В проклятье могла обратиться немилость! И жрец даровал ей слова заклинанья Из древних письмен сокровенного знанья. Затем он сказал Кунтибходже: «Приемной Твоею доволен я дочерью скромной. Я жил у тебя, наслаждаясь покоем. Прощайте, я вам благодарен обоим». Сказав, он исчез, растворясь в отдаленье, И царь Кунтибходжа застыл в изумленье.

[Кунти соединяется с богом Солнца]

Шло время. Красавицу дума томила: «Какая в заклятье содержится сила? Мне брахман его даровал не случайно, Настала пора, чтоб открылась мне тайна». Так думала думу, и стало ей видно, Что месячные наступили. И стыдно Ей было, невинной и чистой, и внове: Пошли у нее до замужества крови! Взглянула — и Солнца увидела прелесть: Так ярко лучи поутру разгорелись. И было дано ей чудесное зренье, И бога увидела в жарком горенье: Серьгами украшен Властитель Рассвета, А тело в сверкающий панцирь одето! Тогда, любопытством объята, решила Узнать, какова заклинания сила. Глаза, уши, губы и ноздри водою Смочила и древнею речью святою Создателю Дня появиться велела. И Солнце коснулось земного предела, И бог снизошел, покорясь ее власти, Слегка улыбаясь, в венце и запястье, Могучий, высокий, медвяного цвета И все озаряющий стороны света. Он с помощью йоги тогда раздвоился: На небе взошел и пред Кунти явился. Он нежно сказал: «Ради силы заклятья Твои приказанья готов исполнять я. Я все для тебя сотворю, о царица, Обязан я воле твоей подчиниться». А Кунти: «Мое любопытство виною Тому, что тебя позвала. Надо мною Ты смилуйся, бог, и на небо вернись ты!» «Уйду, как велишь ты, — ответил Лучистый, — Но, бога призвав, ты не вправе без дела Его отсылать… О, скажи, ты хотела (Не высказана, мне известна причина) От Солнца родить несравненного сына, Чтоб мощью отважной сравнялся с богами, Чтоб панцирем был наделен и серьгами. Поэтому мне ты отдайся, невинна, И, тонкая в стане, получишь ты сына. А если отвергнешь со мною сближенье, — Я все, что живет, обреку на сожженье, Навеки тебя прокляну, о царевна, И, прокляты, будут наказаны гневно И брахман, тебе даровавший заклятье, И царь, твой отец, потерявший понятье. Я дал тебе чудное зренье. Смотри же На сонмы богов, что все ближе и ближе: Смеясь надо мною, в небесном чертоге Сидят, возглавляемы Индрою, боги!» И тридцать богов своим зреньем чудесным Увидела Кунти на своде небесном, И юная дева смутилась немного, Трепещущая, попросила у бога: «Умчись на своей колеснице далече! Как девушке слушать подобные речи! Нет, в сговор с тобой не вступлю я опасный, Над телом моим лишь родители властны. Коль женщина тело отдаст, то и душу Погубит. О нет, я закон не нарушу! По глупости детской, чтоб силу заклятья Проверить, тебя захотела позвать я. Подумав, ко мне прояви благосклонность, Прости, о Лучистый, мою несмышленость». «Тебя неразумным ребенком считая, Я мягок с тобой. А была бы другая, — Ей Сурья сказал, — поступил бы иначе… Отдайся мне, робкая, в полдень горячий, Отказом своим нанесешь ты мне рану, — Для сонма богов я посмешищем стану. О, будь же возлюбленной Солнца, и сына Родишь ты — подобного мне исполина!» Царевна, храня в целомудрии тело, Создателя Дня убедить не сумела. Подумала, робко потупивши очи: «О, как отказать Победителю Ночи? Погибнут, не зная вины за собою, Отец мой и брахман, великий судьбою. Теперь-то понятна мне сила заклятий: Нельзя несмышленому даже дитяти Приблизиться к этой сжигающей силе, И вот — меня за руку крепко схватили. Как быть мне? Хотя и страшусь я проклятья, — Себя самое разве смею отдать я?» Царевна, поняв, что она виновата, Краснея, стыдом и испугом объята, Сказала: «О бог, мои речи не лживы, И мать и отец мой пока еще живы, И живы все родичи, сестры и братья, — При них целомудрие вправе ль попрать я? Весь род запятнаю, себя отдавая, Пойдет о родных моих слава дурная. Тебе не дана я родителем в жены, Но если считаешь, на небе рожденный, Что мы не нарушим закон, то согласна Исполнить я то, чего жаждешь ты страстно. Но девственной все же остаться должна я, — Да минет родителей слава дурная!» Бог Солнца: «О ты, чье сложенье прекрасно! Родным и родителям ты не подвластна. Ведь корень «дивить» слышен в слове «девица», И люди тебе будут, дева, дивиться! Люблю я людей — так могу ли, влюбленный, С тобою нарушить людские законы? Закон для мужчин и для женщин — свобода, Неволи не терпит людская природа. Уродством зовется отсутствие воли, Так будь же свободна, без страха и боли Отдайся мне, — девственной станешь ты снова И сына родишь ради блага земного». Царевна — в ответ: «Если сына до брака Рожу от тебя, Победителя Мрака, Да будет он, мощью, отвагой обильный, С серьгами и панцирем, великосильный». А бог: «Будут серьги и панцирь отборный Из амриты созданные животворной». Она: «Если дашь, о Светило Вселенной, Из амриты серьги и панцирь бесценный, Величьем и силой возвысишь ты сына, — То слиться согласна с тобой воедино». «Мне Áдити-мать подарила когда-то Те серьги и панцирь, что крепче булата, — Ответствовал Сурья. — Заботясь о сыне, Их сыну отдам я, о робкая, ныне». «Согласна, — сказала она, — если слово Исполнишь, и сына рожу я такого». Приблизился к ней Враждовавший с Ночами, Казалось, проник в ее тело лучами. Взволнована жарким блистаньем до дрожи, Упала она без сознанья на ложе. А Сурья: «Родишь несравненного сына, Обильного мощью, — и будешь невинна, А я ухожу». Восходящему Ало: «Да будет по-твоему», — Кунти сказала. Утратив сознание, с богом слиянна, Упала, как будто под ветром лиана. Сверкающий бог, Озаривший Дороги, Вошел в ее тело при помощи йоги. С пылающим богом она сочеталась, Но девственной, чистой при этом осталась.

[Возничий и его жена находят корзину с ребенком]

Десятой луны началась половина, Когда зачала дивнобедрая сына. Таилась, невинная и молодая, Свой плод от родных и от близких скрывая, Никто, кроме верной и преданной няни, Не знал во дворце о ее состоянье. Скрывалась, — да сплетня ее не коснется, — И вот родила она сына от Солнца. От бога рожден, он сравнялся с богами, И панцирем он обладал, и серьгами, Глаза — как у Солнца-отца золотые, А плечи — как буйвола плечи литые. Царевна, научена умною няней, Младенца на зорьке прохладной и ранней, Рыдая, скорбя, уложила в корзину, — Да будет удача сопутствовать сыну! Лежал он в корзине, обмазанной воском, Как в гнездышке, устланном шелком, нежестком. Вот, бросив корзину в поток Ашванáди, Стыдясь материнства, с тоскою во взгляде, Страдая телесно, страдая душевно, Напутствуя сына, сказала царевна: «Сынок, о твоем да заботятся благе Насельники неба, и суши, и влаги! Да много увидишь ты дней светозарных, В пути да не встретишь дурных и коварных! В воде пусть тебя охраняет Вару́на, А в воздухе — ветер, смеющийся юно! Дитя мне пославший, подобное чуду, — Отец пусть тебя охраняет повсюду! Да будут с тобою дружны все дороги, Все ветры, все стороны света, все боги! Да будет тебе от бессмертных участье В разлуках и встречах, в несчастье и в счастье! Одетого в панцирь, тоскуя о сыне, Найду я тебя и на дальней чужбине. Бог Солнца, твой славный отец быстроокий, Увидит тебя и в шумящем потоке. Сыночек, пред женщиной благоговею, Что матерью станет приемной твоею! Да будут на благо тебе, как в сосуде, Хранить молоко ее круглые груди! Какой же чудесной вкусит благодати, Кто матерью станет такого дитяти, Что Солнцу подобно, источнику света, С глазами, как лотос, медвяного цвета, — С огромными, словно планеты, глазами, С прекрасными вьющимися волосами, С лицом мудреца, благородным и гордым, С серьгами чудесными, с панцирем твердым. Сынок мой, да будет судьба благодатна Родных, замечающих, как ты невнятно И мило слова произносишь впервые, На ножки становишься, мне дорогие, И тянешь ручонки к веселым обновам, Измазанный пылью и соком плодовым! Как сладко, сыночек, любовному взору Увидеть тебя в твою юную пору, Когда ты предстанешь, отвагой пылая, Как лев молодой, чей приют — Гималаи!» Познала царевна печаль и кручину, В шумящий поток опуская корзину, И с сердцем, стесненным тоскою стенаний, Домой воротилась, несчастная, с няней. А эта корзина, жилище дитяти, Сначала попала в реку Чарманвáти, Оттуда — в Ямуну, где блещет долина, Оттуда — по Ганге пустилась корзина, Где берег бежал то полого, то круто, И к Чáмпе приблизилась, к племени Су́та. Чудесные серьги и панцирь отборный, Из амриты созданные жизнетворной, В живых сохраняли младенца в корзине — На глади спокойной и в бурной стремнине… Теперь к Адхирáтхе направится слово. Возничий и друг Дхритараштры слепого, Стоял он тогда над водою речною С прелестной своей, но бездетной женою. Мечтала о мальчике Рáдха, но тщетно: Шли годы, — она оставалась бездетна… Глядит, — с амулетами, ручкой резною, Корзина уносится быстрой волною. И вот, любопытная, просит: возничий Пускай не упустит нежданной добычи. Поймал он корзину, открыл, — и спросонок Ему улыбнулся чудесный ребенок, Сиявший, как солнце над золотом пашен, И в панцирь одет, и серьгами украшен. Пришли в изумленье возничий с женою. Сказал он: «Дарована радость волною! Не видел с тех пор, как живу я на свете, Чтоб так излучали сияние дети! От бога рожден, нам, бездетным, богами, Наверно, ниспослан сей мальчик с серьгами!» Вот так получила бездетная сына Прелестного, словно цветка сердцевина. Для Радхи по-новому дни засветились: Свои у возничего дети родились! Своим молоком мальчугана вскормила, И гордо росла его грозная сила. Увидев дитя с золотыми глазами, С прекрасными вьющимися волосами, С серьгами, одетого в панцирь бесценный, — Его мудрецы нарекли Васушéной. Обрел он достоинство, мощь и величье. Все знали: отец Васушены — возничий. Он рос среди ангов{23}, отвагой богатый. Царевне о нем сообщал соглядатай. Вот юношей стал он с могуществом бычьим, И в Хастинапур был отправлен возничим. Он начал учиться у брахмана Дрóны, Сдружился с Дуръйодханой богорожденный, Все виды оружья узнал, все четыре, Как лучник великий прославился в мире. С Дуръйодханой сблизился солнечноглавый, И стали друзьями его кауравы, А отпрыски Кунти, пандавы, — врагами, И доблестный муж, обладавший серьгами, Сын Кунти, что ею был назван Карною, На Арджуну двинуться жаждал войною. Был этим Юдхиштхира обеспокоен. Он знал: ненавидящий Арджуну воин, Серьгами и панцирем чудным украшен И неуязвимый, противнику страшен.

[Карна отсекает от своего тела серьги и панцирь]

Однажды Карна, стоя в озере чистом, Молитвенно руки сложив пред Лучистым, Хвалил, славословил Источник Сиянья. Шли брахманы к мужу, прося подаянья: Он дваждырожденным, исполненным рвенья, Ни в чем не отказывал в эти мгновенья. Прося подаяния, в жреческом платье, Явился и Индра к нему на закате. Приветствовал брахмана воин всем сердцем: Не зная, что он говорит с Громовержцем, Сын Радхи спросил: «Что ты хочешь? Запястья? Поместья? Иль женщин — цариц сладострастья?» А брахман: «Не надо мне жен и поместий! Мне серьги, с тобою рожденные вместе, И панцирь отдай, что срастался с тобою, Коль Щедрым ты правильно прозван молвою. Их надо отсечь от могучего тела, — Лишь этого дара душа захотела!» Карна: «Как велит нам обычай наш древний, Ты женщин возьми, и стада, и деревни, Возьми ты что хочешь, о брахман почтенный, Но только не серьги, не панцирь бесценный!» Карна становился все жарче, смиренней, Но брахман, иных не желая дарений, Настойчиво требовал чаще и чаще: «Хочу только серьги и панцирь блестящий!» Сын Радхи слегка улыбнулся, воскликнув: «Со мной они вместе родились, возникнув Из амриты: ими владея с рожденья, Вступаю, не ведая смерти, в сраженья. Я дам тебе царство с красою нетленной, Но только не серьги, не панцирь бесценный! Вручив тебе серьги и панцирь в придачу, Я сразу же неуязвимость утрачу. Узнал я тебя, чья убийственна кара. О Индра, не требуй ты этого дара: Не мне, а тебе, над богами владыке, Дарить подобает, о молниеликий! Коль серьги отдам тебе с панцирем вместе, Мне будет несчастье, тебе же — бесчестье. Но если и серьги и панцирь бесценный Отдам, — то хочу я, о Индра, замены». А Индра: «Как видно, Источник Сияний Тебе, что приду я, поведал заране. Возьми, о Карна, все, что хочешь ты, кроме Стрелы громовой, возникающей в громе». Воитель, наученный Светом Вселенной, Промолвил: «За серьги и панцирь бесценный Отдай мне копье, что, не зная изъятий, Пронзает без промаха недругов рати». Владыка громов поразмыслил немного, — И вот что воитель услышал от бога: «За серьги и панцирь, с которыми вместе Родился, — получишь для битвы и мести Копье, что врагов поражает сурово И в руки твои возвращается снова. Но если погибнет твой враг самый главный, Неистовый самый, всесильный и славный, Ко мне, — если ты подчинишься условью, — Копье возвратится, окрашено кровью». Карна: «Вот такого и жажду убить я, Один мне и нужен для кровопролитья!» А Индра: «Врагу нанесешь пораженье, — Тому, кто неистов и страшен в сраженье, Но он, чья погибель тебе так желанна, Всегда охраняем, и эта охрана — Есть Ви́шну, Нарáяна: знающий веды Его называет и Вепрем Победы»{24}. Карна: «Я и это условье приемлю, — Но только втоптать бы ревущего в землю, Но только пронзить бы копьем знаменитым Врага: пусть неистовый станет убитым! И серьги и панцирь отдам, ослабелый. Прошу я: когда отсеку их от тела, Когда нанесу себе тяжкую рану, О Индра, пусть я безобразным не стану». А Индра: «Во лжи ты не ищешь соблазна, — Не станет поэтому плоть безобразна. О лучший из лучших, изведавших слово, Подобно отцу, засияешь ты снова! Но помни, что только в сражении трудном Воюют с врагами копьем этим чудным, А если ты в легкой метнешь его сшибке, — Тебя же оно поразит по ошибке». Карна: «Ты поверь мне, о бог громогласный: Копье я метну только в битве опасной». И взял он копье, что на солнце блестело, И начал он резать мечом свое тело. Тогда полубоги, и боги, и бесы, Заоблачные раздвигая завесы, Увидели, как себя режет великий, И вот раздались изумления крики: Не чувствуя боли, не ведая раны, Светился по-прежнему лик осиянный! Литаврами свод огласился высокий, Низринулись ливней цветочных потоки В честь мужа, что плоть рассекал свою смело, Порой улыбаясь. И вскоре от тела Он серьги и панцирь отсек, еще влажный, И богу вручил их воитель отважный. Карну обманул Громовержец лукавый, Желая, чтоб стали сильнее пандавы. Он ввысь улетел, совершив вероломство. Поникло в тоске Дхритараштры потомство, Услышав, что Индрою воин ограблен. А отпрыски Кунти, узнав, что ослаблен Воитель Карна, чей отец был возничим, Леса огласили ликующим кличем.

[Сказание о приключениях пяти братьев и их жены́]

Вирата парва

(Книга четвертая)

Главы 1–23

[Пандавы скрывают свой истинный облик]

Страну проиграв кауравам, пандавы Лишились приюта, лишились державы. Расплата за проигрыш в кости — сурова: Двенадцать мучительных весен, без крова, Да будут скитаться тропою лесною, А после, с тринадцатой, новой весною, Пусть город найдут, где в течение года Их облик да будет сокрыт от народа… В изгнании горя изведали много. Юдхи́штхира, отпрыск всеправого бога, Сын Дхармы, как старший, собрал своих братьев, Сказал им: «Былое величье утратив, Мы жили в двенадцатилетней кручине. Тринадцатый год начинается ныне. Ты, Арджуна, брат мой, поведай: где будем Теперь обитать, неизвестные людям?» Ответствовал Арджуна: «Дхармой всеправым Дарована милость несчастным пандавам: Свой облик менять по желанию можем, — Да станет любой на себя непохожим. Спросил ты: «Где место для жительства?» — Внемли Кругом — превосходные, щедрые земли, Где влага вкусна и где пища отменна: И Мáтсья, и Пáнчала, и Шурасéна, Югáндхара, Шáлва, Чеди́ и Дашáрна, — О всех вспоминает молва благодарно. Владыка царей, назови нам державу, — Какая из них тебе больше по нраву?» А старший: «Ты прав, многодоблестный воин, Да будет приют наш красив и спокоен. Потомкам Панду да пребудет защитой Вирáта, над матсьями{25} царь знаменитый, Казной, добротой, благочестьем богатый, — Весь год проживем в государстве Вираты. Но службу какую царю мы сослужим? Уменье и навыки в чем обнаружим? Склоняются люди к различным занятьям, — Какие из них предпочтительней братьям?» Ответствовал Арджуна старшему брату: «А сам-то обрадуешь чем ты Вирату? Исполнен ты чести, и правды, и блага, Известны и щедрость твоя и отвага, Но люда простого не ведал ты тягот, — Какое же дело ты сделаешь за год?» Юдхиштхира молвил: «Задумал я дело, Которое надобно делать умело. Скажу я, придя к повелителю в гости: «Я — брахман Канкá, я — играющий в кости. Умением этим я славлюсь повсюду, Тебе я в игре сотоварищем буду. По-разному кости приводят к удаче: Одни — словно глаз голубеют кошачий, Из злата, из бивней слоновых — другие, А доски что камни блестят дорогие». С царем будем кости бросать до рассвета, — И черного цвета, и красного цвета. И так я скажу, если спросит Вирата: «С Юдхиштхирой в кости играл я когда-то…» Дошло мое слово до вашего слуха. А ты, Бхимасéна, а ты, Волчье Брюхо, Каким государя обрадуешь делом?» Ответил могучий душою и телом: Себе я присвою прозванье Баллáвы. «Я — повар, скажу. Я готовлю приправы, Чей запах и царские тешит покои». Такое искусство явлю поварское, Такие придумывать стану приправы, Что будет доволен властитель державы. Взвалю себе горы поленьев на плечи, Хотя бы пришлось их таскать издалече, Я с самыми сильными справлюсь быками, Слонов укрощу я своими руками, На всех состязаньях борцов одолею, Однако соперников я пожалею, Помилую их на высоком собранье, — Похвалит меня властелин за старанье, А спросит — отвечу я речью такою: «Юдхиштхире был я когда-то слугою, И шел обо мне во дворце его говор, Что лучший борец, и мясник я, и повар». Юдхиштхира молвил: «Воюющий смело, Ты, Арджуна, выбрал ли новое дело? Не ты ли великим и сильным родился? За помощью Агни к тебе обратился, — Ты двинулся, богу огня помогая, И быстро сгорела чащоба глухая,{26} Ты справился с Индрой, напасти развеяв, Ты сжег, уничтожил и бесов и змеев. Воинственней всех из воинственной рати, Какое же выберешь ты из занятий? Как солнце среди вековечного свода, Как брахман среди человечьего рода, Среди поражающих стрел — громовая, Среди угрожающих туч — грозовая, Как кобра средь тварей, исполненных яда, Как бык, что горбат, — средь коровьего стада, Как змей Дхритараштра — средь нагов{27} подвластных, Как слон Айравáта — средь стад трубногласных, Как пламя — среди обладающих блеском, Как море — среди привлекающих плеском, Как сын среди близких, жена — среди милых, Воитель, что биться и с Индрою в силах, — Средь самых могучих — ты самый могучий, Средь лучников лучших — лишь ты наилучший, Коней обладатель и лука Ганди́вы, Скажи мне, о Бхараты отпрыск правдивый, Какая в душе твоей дума созрела, Какое избрал ты в изгнании дело? У Индры в чертоге ты прожил пять весен, Как Тысячеокий, ты стал громоносен. Оружье добыл ты чудесное, мудрый, Ты стал средь ревущих — двенадцатым Рудрой, О ты, с затвердевшей в сражениях кожей, С тринадцатым солнечным Адитьей схожий, О воин, всегда приходящий с добычей, Чьи руки насыщены силою бычьей! Тебя средь морей океаном считаем, Средь гор уподобился ты Гималаям, Гарудой считаем тебя средь пернатых И тигром — средь хищных зверей полосатых, О лучший из доблестных в доблестной рати, Что будешь ты делать, явившись к Вирате?» И Арджуна молвил: «Приду я как евнух, — Тем самым избегну последствий плачевных: Воитель, привыкший к суровым занятьям, — По-женски нарядным украшусь я платьем. Приду и царю назовусь: Бриханнáда. Украситься длинной косою мне надо, В чертоге царя, в обиталище власти, Предстану в блистанье серег и запястий. Сокрыв от придворных начало мужское, Я в женских покоях и в царском покое Рассказывать буду старинные сказки, Учить буду девушек пенью и пляске, Сердца привлеку мерно-звонкою речью. «Откуда ты?» — спросит Вирата, — отвечу: «В державе Юдхиштхиры, в женском наряде, Служанкою был госпожи Драупади». Как Наль, я надену чужую личину,{28} Никто не узнает в служанке мужчину». Юдхиштхира молвил: «О юноша стройный, О Нáкула, радостей многих достойный, А чем ты займешься, краса простодушных?» «Надсмотрщиком стану я в царских конюшнях, — Ответствовал Накула. — Этой работой Начну заниматься с великой охотой. Быть стражем коней — вот мое увлеченье, Искусен я в их обученье, в леченье. А спросят — отвечу: «Мне Грáнтхика имя. Всем сердцем я связан с конями своими». «А ты, Сахадéва, — спросил Правосудный, — Скажи нам, что сделаешь в год многотрудный?» Сказал Сахадева: «Одна мне отрада, — Быть пастырем верным коровьего стада. Я стану доильщиком, в счете искусным… Не будешь ты, Царь Справедливости, грустным, Поверь мне, доволен останешься мною. Танти́палы имя себе я присвою. Ты вспомни: и раньше, под царственным кровом, Меня приставлял ты как стража к коровам. Повадку я каждую знаю коровью, Я буду стеречь их с умом и любовью. Быки мне известны, чья стать превосходна: Любая корова, хотя и бесплодна, Мочу их понюхав, — тотчас отелится. Так буду трудиться, трудясь — веселиться, Притом никому не внушив подозренья. Ты выслушал, брат мой, — я жду одобренья». Промолвил Юдхиштхира, горько вздыхая: «У нас, пятерых, есть жена дорогая, Нам собственной жизни подруга милее! Ее как сестрицу родную лелея, Размыслим: вдали от родного предела Какое найдем для возлюбленной дело? Росла Драупади беспечной царевной, Не ведала женской работы вседневной, Великопрославленной, чуждой печали, Ей только венки и запястья пристали. Красавица нежная в тонкой одежде Домашнего дела не делала прежде, — Красивая, верная и молодая. Так что же ей делать, мужьям помогая?» Послышалась речь Драупади-смуглянки: «Имеются в мире сайрáндхри-служанки. Искусных, свободных, однако бездомных, Их знают везде как работниц наемных. Берут их внаймы на работу ручную, — И я этой доли, видать, не миную. Скажу: «Я — сайрандхри{29}. Хочу потрудиться. Владычиц причесывать я мастерица. Займусь волосами царицы Судешны, — Старанья служанки ей будут утешны». Промолвил Юдхиштхира слово такое: «Ты сделаешь, чистая, дело благое. Исполнена ты благочестья и света, Крепка и тверда в соблюденье обета. Еще, поразмыслив, хочу вам сказать я, Что выбрали вы неплохие занятья. Пусть жрец охраняет, свершая обряды, Священное пламя в жилище Друпады. Пусть слуги, погнав колесницы пустые, Войдут в Дваравáти, где стены святые, И пусть повара и служанки царицы К панчалам{30} пойдут и, достигнув столицы, Всем скажут: «Не знаем, куда из дубравы Ушли, по домам нас отправив, пандавы».

[Наставления жреца Дхáумьи]

Пандавам сказал с добротою всегдашней Жрец Дхаумья — их наставитель домашний: «Быть может, все то, что скажу я, не ново, Но это — любовью рожденное слово. Вы знаете, царские дети, прекрасно, Что жизнь при дворе тяжела и опасна. Скажу я, как надо, избегнув напасти, Нести свою службу в присутствии власти. Хотя вы могучего царского рода, Придется и вам в продолжение года Прожить в униженье, лишившись почета: Нелегкой окажется ваша работа! Без спросу не суйтесь в дворцовые двери. Вы к царской любви не питайте доверье. Не следует к месту стремиться такому, Которое будет желанно другому. Слуге, возгордившись, взбираться негоже На царских слонов, колесницу и ложе. Коль месту сопутствует слава дурная, — Бегите его, клеветы не желая. К царю, коль не спросит, с советом не лезьте, Служите властителю молча, без лести: Цари презирают советчиков вздорных, А также искательных, лживых придворных. Свой ум при дворе только тот обнаружит, Кто с царскими женами тайно не дружит, И с теми, кого государь ненавидит, И с теми, кто в каждом недоброе видит, И с теми — свободны они иль рабыни, — Кто женщинам служит на их половине. Без ведома царского, царского взгляда, Свершать и ничтожного дела не надо. Служите царю, словно богу, — иначе Вовек не знавать вам добра и удачи, Любому его подчиняйтесь приказу, Чтоб ярости царской не видеть ни разу. Царю говорите открыто и внятно Лишь то, что полезно, лишь то, что приятно. Ценнее приятных — полезные речи, А все же царю не перечьте при встрече. «Не люб я царю», — этой мыслью тревожим, Решает мудрец: «Мы старанья умножим». При царском дворе не лишается чести Лишь тот, кто сидит на положенном месте. Сидеть от царя надо справа иль слева, Тогда вы избегнете царского гнева, А сзади сидеть полагается страже, А спереди сесть и не думайте даже! Болтать при царе и шептаться — постыдно; Ведь это и каждому будет обидно! Царем изреченное лживое слово Не делайте громким для слуха людского. Не надо кричать: «Я умен! Я бесстрашен!» — Приятен слуга, что смиреньем украшен: За труд получив от владыки даренья, Служите, усердья полны и смиренья, — Не спорить же с тем, чья рука самовластна, Чья ярость ужасна, а милость прекрасна! Придворным не следует громко плеваться, И ветры пускать, и чихать, и чесаться. Царю неприятен болтливый, и грубый, И тот, кто кривит с уязвлением губы, Кто, шутку услышав, как буйный хохочет: Во мненье царя он себя опорочит. Но также нельзя никогда не смеяться, Быть сдержанным слишком и шутки бояться. Слуга, чтобы жизнь при дворе не затмилась, Да встретит спокойно немилость и милость. Лишь те проживут при дворе без печали, Чьи мудрые мысли — царей возвышали. Опальный слуга, без докучного слова, По милости царской возвысится снова. Кто преданность, верность и разум являет, — Царя за глаза и в глаза восхваляет, А тот, для кого лишь насилье — опора, Поникнет, погибнет позорно и скоро. Не надо стремиться к наградам и званьям. Не надо царя превышать дарованьем. Нужны при дворе правдолюбье и смелость, Чтоб также и мягкость при этом имелась. Как тень, за царем надо следовать всюду, Угадывать каждую надо причуду. Он кликнет другого, — скажите поспешно: «Я сам сотворю это дело успешно!» Лишь тот при дворе свое счастье добудет, Кто близких покинет, родных позабудет. Не надо носить, чтоб не знать посмеянья, С царем одинаковые одеянья. Не надо советы давать многократно, — Царю это будет весьма неприятно. И мзды не берите: берущие — гадки, Тюрьмой или казнью кончаются взятки. Должны вы беречь, словно ока зеницу, Любое даренье царя: колесницу, Одежду с плеча, иль кольцо, иль запястье, — Тогда от царя вы увидите счастье. Вот так и живите в течение года, Пока не приблизится время ухода, — И снова, о Царь Справедливости, царствуй!» Юдхиштхира молвил жрецу: «Благодарствуй; Научены мы; кроме Ви́дуры-дяди И матери Кунти, с любовью во взгляде, Никто бы нас так хорошо не наставил. Отправь же нас в путь с соблюдением правил». Уста свои гимнами брахман украсил И пламя возжег с возлиянием масел, — Да будет пандавам и счастье и слава! Огонь обошли они слева направо И в путь, процветанья и радости ради. Пошли вшестером — во главе с Драупади.

[Пандавы вступают в страну Вираты]

Пошли храбрецы по дороге разлуки. Мечи у них были, и стрелы, и луки. К Ямуне-реке поспешили пандавы, И воины берег увидели правый. Блуждая в горах и зверей поражая В лесах недоступного горного края, Отважные стрелометатели к цели Стремились упорно средь скал и ущелий. Вот слева осталась панчалов держава, Державу дашарнов оставили справа, — И Матсья за лесом цветет и плодится! Сказала царю Драупади-царица: «Стемнело на поле; средь зреющих всходов Одни лишь тропинки видны пешеходов; Еще до столицы идти нам немало; Останемся на ночь. Я очень устала». Воскликнул Юдхиштхира: «Вступим в столицу, И станем на отдых. А нашу царицу, О Арджуна, мощью побед знаменитый, Прошу тебя, на руки ныне возьми ты». И Арджуна гордо понес Драупади, Как слон, что царем почитается в стаде. Храбрец опустил ее, из лесу выйдя, Окраину города сразу увидя. Юдхиштхира Арджуне молвил: «Не сможем Мы в город войти, коль оружье не сложим, А если мы вступим в столицу с оружьем, — Волнение вспыхнет, себя обнаружим: Хотя бы один будет узнан, — и снова Скитаться начнем среди мрака лесного, Скитаться в двенадцатилетнем изгнанье: Мы так поклялись на высоком собранье». Ответствовал Арджуна: «С кладбищем рядом, Я вижу, блистает зеленым нарядом Густое огромное дерево шами{31} С большими, таящими пламя, ветвями. Нет места безлюдней, мрачнее, мертвее; Кругом — только дикие звери и змеи; Здесь трупы сжигают; и страшно прохожим Идти среди ночи глухим бездорожьем. Оружье могучее спрячем средь листьев, Тем самым дорогу в столицу расчистив». Сказал он, и с лука, чье имя Гандива, Чьей мощью врагов поражал горделиво, Он снял тетиву, что была знаменита: Да будет оружье средь листьев сокрыто! Спустил тетиву и Юдхиштхира смелый С победного лука, чьи меткие стрелы Разили врагов, незнакомы с пощадой, Отечеству Бхаратов были оградой. Затем тетиву с богатырского лука, От звука которой, — от страшного звука, — Бежали противники, рушились горы, С того всемогущего лука, который Властителя Синдха от жизни избавил И землю панчалов склониться заставил, — Снял с лука свою тетиву Бхимасена, Идущий дорогой побед неизменно. Затем тетиву — нерушимую жилу — Снял Накула, в битвах являющий силу. С открытой душой, миловидный, как дева, Снял с лука свою тетиву Сахадева. Взобрался на дерево Накула ловкий, К ветвям привязал он надежной веревкой, В местах, где оружие дождь не затронет, А листья от взора чужого схоронят, — Мечи, что блистали блистанием битвы, И стрелы, что острыми были, как бритвы, От коих враждебное войско редело. К стволу привязали и мертвое тело. Подумали, запах дурной обоняя: «Отселе отпрянут прохожие, зная, Что мертвое тело исполнено скверны, — И каждого ужас охватит безмерный…» Увидев: идут пастухи и служанки, — Сказали: «То матери нашей останки, Прожившей сто семьдесят лет. Наши предки Велят нам: «Да будут над мертвыми ветки». Такие рассказывая небылицы, Вступили в окрестности пышной столицы, Где скорби тринадцатый год, среди малых, Решили прожить, чтоб никто не узнал их. Им прозвища тайные дал предводитель: Победа, Победная Рать, Победитель, Победная Битва, Победная Сила, — И горсточка храбрых в столицу вступила. Юдхиштхира первым явился к Вирате, — А тот на собранье сидел среди знати, — К владыке явился неузнанный в гости, Под мышкой держал он игральные кости. Богатый отвагою, опытом, славой, Пред всеми предстал богатырь величавый, Как бог, что бессмертной сиял красотою, Как солнце за облачной сетью густою, Как змей, прославляемый всеми зверями, Как царь, почитаемый всеми царями, Как бык, чье могущество гордо окрепло, Как пламя, сокрытое грудою пепла. Вирата спросил у советников главных, У мудрых жрецов и воителей славных: «Скажите мне, кто он, пришедший впервые? Не жрец ли, отринувший блага мирские? Иль царь, обладатель могучей десницы? Без слуг он явился и без колесницы, Но так величаво приходит не всякий. На нем не виднеются ль царские знаки? Ко мне он приблизился гордо, без дрожи, С надменным слоном поразительно схожий, Что в пору любви, возбужденный от течки, Подходит к бегущей средь лотосов речке!» Вирате, объятому думой всевластной, Юдхиштхира молвил: «Я брахман несчастный. О царь, у тебя, властелина земного, Пришел я просить пропитанья и крова». «О странник почтенный, — Вирата ответил, — У нас да пребудешь ты счастлив и светел! Меня ты своим осчастливил приходом. Скажи, досточтимый: откуда ты родом? Каким ремеслом ты гордишься по праву? Ты имя свое назови и державу». Юдхиштхира молвил: «Юдхиштхире другом Я был, — он со мною делился досугом. Я — брахман. Мой род — Крепконогие Тигры. Зовусь я Канкá. Знаю многие игры. Искусен я кости бросать, о Вирата!» А царь: «Государство мое без возврата Возьми, управляй, — и тебе я дарую, Слуга твой покорный, награду любую. Игрок хитроумный мне счастья дороже, А ты и подавно, на бога похожий!» «Слуга твой, — воскликнул Юдхиштхира, — просит: Пускай проигравший свой проигрыш вносит, Не то будут игры сопутствовать спорам, Покроется наше искусство позором». Ответил Вирата: «Будь брахман иль воин, Но если играть он с тобой недостоин, — Уйдет он в изгнанье, лишится он крова! Да слышат сограждане твердое слово: Канка, соправитель мой в царской столице, Воссядет в такой же, как я, колеснице… О брахман, играющий в кости искусно, Ты будешь питаться обильно и вкусно, Украшу тебя златотканым нарядом, Где б ни был я, будешь со мною ты рядом, Все двери откроются перед тобою. А если к тебе обратится с мольбою Несчастный, — ко мне приходи как ходатай, И доля убогого станет богатой. О брахман, живи при дворе без боязни!» Услышал Юдхиштхира слово приязни И зажил в почете, не зная печали, — О прошлом его при дворе не слыхали… Страша своей силой, пришел Бхимасена, Чья львиная поступь была дерзновенна. Черпак и мешалку сжимал он рукою, А нож без зазубрин, без ножен, — другою. Хотя поварское он принял обличье, — Являл он безмерную мощь и величье, Плечами касался небесного склона, — И подданных царь вопросил благосклонно: «Откуда он, бык среди рода людского? Кто видывал прежде красавца такого? Откуда он, лев среди сильных и смелых? Кто видывал прежде таких мощнотелых?» Сказал сын Панду: «Слушай, царь гордоглавый: Я — повар искусный. Зовусь я Баллавой». А царь: «Я не верю, что повар ты жалкий, Чья доля — владеть черпаком и мешалкой. Знатнейших затмил ты блистаньем высоким, Ты выглядишь Индрою Тысячеоким!» «И все же я — повар, — сказал Бхимасена, — При этом искусство мое — совершенно. Похлебки мои одобрял и приправы Юдхиштхира — стран повелитель всеправый. Я также борец, и борюсь я с упорством. Не знаю, кто равен мне мощью, проворством. Я львиную силу борол и слоновью, Хочу я служить государю с любовью». Вирата ответил: «Как повар служи нам, Над нашей поварнею будь господином, Поскольку ты хвалишься этим уменьем, Но мы тебя выше, воинственный, ценим: Ты мог бы владеть, с этой выей и станом, Землей, опоясанною океаном! Но если милей тебе доля простая, — Служи мне, моих поваров возглавляя». Так мощный Бхимá стал главою поварни, Его полюбил властелин благодарный, Он дни посвящал поварскому занятью, Не узнан ни челядью царской, ни знатью.

[Драупади становится служанкой царицы Судешны]

Тогда свои волосы мягкие справа Собрав, — на концах они вились кудряво, — В одном только платье, испачканном, рваном, Однако из шелка богатого тканном, Служанка-сайрандхри пришла — Драупади, С глубокой печалью в пленительном взгляде. И женщины в царском дворце, и мужчины Сбежались к красавице, полной кручины. Спросили: «Откуда пришла ты? И кто ты? Какой во дворце ты желаешь работы?» Служанкой себя назвала Драупади: «Работы ищу пропитания ради». Никто не поверил смуглянке прекрасной, Такой длинноокой, такой нежногласной, Что будто сайрандхри-служанка явилась, Что будто работа нужна ей, как милость. Тогда на служанку взглянула поспешно Супруга Вираты, царица Судешна. Сказала измученной дальней дорогой, Такой беззащитной, в одежде убогой: «Скажи, благородная, чистая, кто ты? Какой во дворце ты желаешь работы?» А та: «Я — сайрандхри. Хочу я, царица, На тех, кто накормит меня, потрудиться». Судешна сказала: «С такой красотою Как можешь ты зваться служанкой простою? Такие, как ты, среди слуг не бывают, А сами служанками повелевают. Лодыжки тонки, и лицо твое смугло, Шестью ты своими частями округла, Тремя — глубока: то пупок, голос, разум; Пятью ты красна, — назову я их разом: Ладони и мочки, подошвы и губы, Следы твоих ног, что поклонникам любы; Звонка ты, как лебедь чудесноголосый; Прекрасны твои заплетенные косы; Сверкает чело, как луна, хорошея, И раковиной изгибается шея; Широкая в бедрах и тонкая в стане, С высокою грудью, с движеньями лани, С глазами, чей блеск оттеняют ресницы, — Кашмирской пленительней ты кобылицы! Поведай нам, кто ты? Гандхáрва? Богиня? Не лги, благородная, ты не рабыня! Ты Индры, Варуны иль Брахмы супруга? Иль к нам ты пришла из бесовского круга?» «Нет, я не богиня, — в ответ Драупади, — Нет, я не одно из бесовских исчадий. К тебе как сайрандхри пришла я, царица, Причесывать волосы я мастерица, К плетенью венков прилагаю старанья, Готовить научена я притиранья. Такие же я предлагала услуги Потомков Панду многочтимой супруге, Прелестной царице цариц Драупади… Вот так, о большой не мечтая награде, За скромную плату работаю всюду, И тем, что ты дашь мне, довольна я буду. Мне Мáлини имя. Трудиться желая, В твой дом, о царица Судешна, пришла я». Сказала Судешна: «Носить я готова Тебя на руках, — и сдержу свое слово, Но что, если царь увлечется тобою? Ты видишь, и жены, собравшись толпою, Глядят на тебя очарованным взглядом, — А что, коль мужчина окажется рядом? Смотри, и деревья пленились тобою, В дворцовом саду зашумели листвою, Они пред тобою склонили вершины, — А как же, скажи мне, поступят мужчины? Вирата, твоей красотой пораженный, Оставит меня и возьмет тебя в жены. Когда на мужчину, средь дня или ночи, Поднимешь ты продолговатые очи И пристально глянешь, — сраженный их властью, Он богу любви покорится со страстью. Твоим восхищен безупречным сложеньем, Он будет служить одержимым служеньем Владыке бесплотному страсти красивой — Анáнге, когда-то сожженному Шивой{32} За то, что он Шиву пронзил оперенной Стрелою любви, из цветов сотворенной… Судьбы своей самочка краба не знает: Для собственной гибели плод зачинает. Я тоже сама себе гибель устрою, Едва пред тобой свои двери открою!» Тогда Драупади сказала Судешне: «Никто — ни Вирата, ни пришлый, ни здешний, — Не смогут сближенья добиться со мною: Мужьям пятерым довожусь я женою. Гандхарвы мужья у меня — полубоги, Что песни слагают в небесном чертоге. Они охраняют меня постоянно, И силу дает мне такая охрана. К тому, кто служанку остатками пищи Не кормит, дает мне работу, жилище, Кто мне не велит омывать ему ноги, — Весьма благосклонны мужья-полубоги. А тот, кто любовью ко мне воспылает, — Умрет в ту же ночь, как меня пожелает. Ревнивцев-гандхарвов боятся недаром: Они меня любят с неистовым жаром». «Живи у меня, — согласилась царица. — При виде тебя вся душа веселится. Спокойно ты ляжешь, спокойно проснешься, Ни ног, ни остатков еды не коснешься». Для странницы кончилось дело успешно: Ее приняла в услуженье Судешна. Не ведал никто, что сама Драупади — Вот эта служаночка в бедном наряде.

[Три брата Юдхиштхиры приходят к царю Вирате]

Пришел Сахадева в наряде пастушьем. С пастушеским он говорил простодушьем. Пришел, — и Вираты услышал он слово: «О, кто же ты, бык среди рода людского? О, кто ты, красавец в пастушьей одежде? Тебя во дворце я не видывал прежде». Ответил врагов низвергатель могучий, — Казалось, что ливень пролился из тучи: «Из касты умельцев, — стою перед всеми, — Пастух я по имени Ариштанéми. Служил я пандавам усердно и честно, Но где эти львы — мне теперь неизвестно. Пришел я к тебе, чтоб стеречь твое стадо, И знай, что иного царя мне не надо». Вирата ответил: «Ты жрец или воин? Ты с виду царем величаться достоин! Ты слишком высок для простого удела. Скажи, из какого пришел ты предела? Что можешь ты делать, уменьем богатый? Какой от меня ты потребуешь платы?» Сказал Сахадева: «Есть братья-пандавы, А старший — Юдхиштхира, царь мудроправый. Числом восемь раз по сто тысяч, — коровы Царя, плодовиты, красивы, здоровы, Десятками тысяч, не зная напасти, Пасутся в стадах одинаковой масти. Тантипала, танти-веревки владетель, Я — рода коровьего друг и радетель. «Он ведает все, — удивлялись мне слуги, — Что было, что есть и что будет в округе!» В то время премного доволен был мною Юдхиштхира, правивший гордо страною. Я знал, как корову лечить от болезни И средства какие корове полезны, Чтоб стельною стала; я знал благородных Быков: я коров приводил к ним бесплодных, И те, лишь мочу их понюхав, телились, Своим молоком с нами щедро делились». «Прими мое стадо, — ответил Вирата, — Да будет положена пастырю плата». Пошел Сахадева к коровьему стаду. Не узнан владыкой, вкушал он отраду. Явился другой — богатырь настоящий, Но в женской одежде, нарядной, блестящей. Звенели браслеты его и запястья. Как слон с наступленьем поры сладострастья, Он был, многодоблестный, грозен и страшен, Хотя, как прелестница, златом украшен. С пронзающими, как железо, глазами, С распущенными — ниже плеч — волосами, С безмерною мощью, с могучею дланью, Пошел он навстречу царю и собранью. Того, чье чело несказанно блистало, Того, под которым земля трепетала, Того, кто родился на свет исполином, Того, кто был Индры всегрозного сыном, Того, кто предстал в одеяньях узорных, Увидев, Вирата спросил у придворных: «Откуда пришел он, могучий и статный?» Царю ни простой не ответил, ни знатный. Воскликнул тогда государь изумленный: «О всеми достоинствами наделенный! Ты молод и смелости полон крылатой, Могуч, как слонового стада вожатый! Сними же ты косу, сними и браслеты, И серьги, что в уши неженские вдеты! Тебе не к лицу, богатырь, побрякушки! В пучок собери волоса на макушке, Как лучник оденься в броню и кольчугу, Промчись в боевой колеснице по лугу! С моими сынами, со мною ли вскоре, — Сравняйся: я стар и нуждаюсь в опоре. Возвысься в державе над всеми бойцами, — Такие, как ты, не бывают скопцами!» Ответствовал Арджуна: «Царь многовластный! Я — ловкий плясун и певец сладкогласный. Учителем танцев, — уменьем прославлен, — Да буду к царевне Уттáре приставлен. Не думаю, царь, что сочтешь ты уместным Рассказ о моем недостатке телесном: Во мне увеличит он боль и досаду! Владыка, ты знай меня как Бриханнаду, Как дочь или сына, чья доля — сиротство». А царь: «Я увидел твое благородство. Учителем танцев к царевне Уттаре Тебя приставляю, но я в твоем даре Весьма сомневаюсь: скорей твое дело — Страной управлять, что не знает предела!» Был тот Бриханнада владыкой испытан. Увидели: правду царю говорит он. Искусно поет он и пляшет отменно, А то, что он евнух, — увы, несомненно! К царевне властитель послал его старый: Да в танцах наставником будет Уттары. Царевну, а также служанок царевны, Воитель, когда-то столь грозный и гневный, — И пенью и танцам учил Бриханнада, И в этом была для подружек отрада. Никто, — ни в стране и ни в царском чертоге, — Не ведал, что этот плясун легконогий, Сей евнух, чей голос так тонок, как птичий, — Есть Арджуна, Завоеватель Добычи{33}! Затем на сверкающем травами лоне, Где гордо паслись государевы кони, Еще появился воитель, и слугам Казался он вспыхнувшим солнечным кругом. Рассматривать стал он коней укрощенных. Вирата спросил у своих приближенных: «Откуда пришел этот муж богоравный? С вниманьем каким на земле многотравной За нашими он наблюдает конями! Бесспорно, знаток лошадей перед нами. Скорей приведите пришельца: наверно, Он отпрыск бессмертных, чья сила безмерна». Воитель сказал государю: «С победой, О царь, подружись и печали не ведай! Знаток лошадей, я мечтаю возничим Служить при царе, наделенном величьем». Вирата сказал: «Богатырь мощнолицый, Я дам тебе деньги, жилье, колесницы, Ты станешь возничим моим, о пришелец. Откуда ты родом, знаток и умелец?» Ответствовал Накула речью такою: «Юдхиштхиры некогда был я слугою, Был царским возничим и главным конюшим, — Смотреть не могу на коней с равнодушьем! Быть стражем коней — вот мое увлеченье, Искусен я в их обученье, в леченье. Среди жеребцов и кобыл неисчетных, Мне вверенных, не было робких животных, Растил их, берег я для битв и забавы… Я — Грантхика: так меня звали пандавы». Тогда повелителя речь зазвучала: «Отныне тебе отдаю под начало Я всех лошадей своих, все колесницы, Всех конюхов нашей страны и столицы. Но, с царственным станом и властным обличьем, Как можешь ты конюхом быть иль возничим? Гляжу на тебя — и волнуюсь, не скрою: Не сам ли Юдхиштхира передо мною? О, где он, владыка великоблестящий, В какой он блуждает неведомой чаще?..» Так юноша, словно бессмертных вожатый, Был принят с почетом и лаской Виратой. Потомки Панду, подчиняясь обету, В скорбях и мученьях скитаясь по свету, — Владыки приют обрели на чужбине: У матсьев, неузнанны, жили отныне.

[Занятия пандавов при дворе Вираты]

Юдхиштхира, чуждый коварства и злости, Играл постоянно с придворными в кости. И царь и царевич пленились игрою, Играли и ранней и поздней порою, Сидели, не зная занятья иного, Как птицы, попавшие в сеть птицелова. Удачлив Юдхиштхира был не однажды, Делил он меж братьями выигрыш каждый. Остатки еды продавал Бхимасена, — Он их от царя получал неизменно; Торговлей занялся и Арджуна ловкий: Он стал продавать, со стараньем торговки, Одежду, ненужную женщинам боле: Всю выручку делит на равные доли, — Да будет и братьям за службу награда; Прилежный блюститель коровьего стада, — Давал Сахадева, чтоб жизнь не погасла, Творог, молоко и чудесное масло; И Накула, как и положено брату, Делил между ними конюшего плату; Скрывая свое настоящее имя, Ухаживала Драупади за ними; Так жили они, помогая друг другу И тайно свою охраняя супругу. Треть года прошла. Пожелав веселиться, В честь Брахмы устроила праздник столица. Борцы появились, могучие телом. Сверкала решимость в их облике смелом. Бесстрашьем и силой помериться рады, Они от царя получали награды. Сильнейший соперников вызвал на поле, Но все устрашились его поневоле. Вирата бороться велел Бхимасене. Направился тот неохотно к арене. С такой беззаботностью двигался повар, Что сразу раздался восторженный говор! Схватил он противника, сильный, отважный, Как демона засухи — бог многовлажный. Подобно слонам, чья блистательна зрелость, Бойцы проявили горячую смелость. Вдруг поднял врага своего Бхимасена. Как тигр заглушает слона дерзновенно, — Он голос борца заглушил своим кличем, Он всех поразил удальством и обличьем, Сто раз покрутил храбреца над собою И наземь швырнул его вниз головою. Над мощным борцом, прославляемым всюду, Победа казалась подобною чуду! Вирата возвысил наградой Баллаву, — Пришлась ему повара удаль по нраву. А тот, поражая врагов на арене, Обрел от властителя много дарений. Когда всех борцов он в стране обесславил, Баллаву бороться Вирата заставил То с грозными львами, то с тигром пустыни, — И тот их на женской сражал половине. Был взыскан и Арджуна царского лаской За то, что он радовал пеньем и пляской; Был также доволен конюшим Вирата — У Накулы лошади мчались крылато; Была от царя Сахадеве награда За то, что коровье умножилось стадо; Так братья, скрывая свой облик до срока, Служили Вирате-царю без порока.

[Военачальник Ки́чака Сутапу́тра оскорбляет жену пандавов]

Прошло десять месяцев службы примерной. Была Драупади рабынею верной. Царевна, достойная тысяч служанок, До ночи трудилась теперь спозаранок. Узрел ее Кичака — войска Вираты Начальник могучий и зоркий вожатый: На женской блистала она половине, Подобная лотосоокой богине. Он, бога любви пораженный стрелою, Предстал пред сестрой, пред Судешной, с хвалою: «Скажи мне, сестра: появилась откуда Служанка твоя — дивноглазое чудо? Схожу я с ума, красотой изумленный, Как будто вином молодым опьяненный. Готов я, как раб, подчиняться приказам Красавицы, властно смутившей мой разум. Я жизнь обрету, покорясь ее власти, Иначе умру от сжигающей страсти. В мой дом изобильный, богатый, радушный, Где есть колесницы, слоны и конюшни, Ковры и каменья, рабыни и слуги, Пускай она вступит по праву супруги!» Затем к Драупади, служанке-царице, Пришел, — так шакал приближается к львице, — Со льстивою речью: «Поверь, ты прекрасна, — Зачем же должна ты поблекнуть напрасно? Хотя, как цветок, ты достигла расцвета, Гирлянда цветов на тебя не надета. Всех жен моих старых возьми ты в рабыни, — Да стану рабом твоим верным отныне!» Ему Драупади сказала в то утро: «Зачем ты стремишься ко мне, Сутапутра, — Такой неприглядной и низкой по касте? Зачем от запретной трепещешь ты страсти? Тебе — не жена я, люблю я другого, И в этой любви — честной жизни основа. Чужую жену возжелать — преступленье: Позор обретешь и впадешь в ослепленье. Меня охраняют мужья-полубоги. Гандхарвы злопамятны, мстительны, строги. Их грозная ревность тебя уничтожит, Погибнешь — безумцу никто не поможет! Стоишь, как дитя, у реки, и на правый Ты с левого берега ждешь переправы, — Пойми, неразумный: и за океаном, И в недрах земли, и на небе туманном, — Нигде, ни в каком ты не скроешься месте, От их не спасешься карающей мести. Желая меня, ты подобен мужчине, Что, вдруг заболев, устремился к кончине. Чтоб месяц схватить, словно глупый ребенок, Ты высунул руку свою из пеленок!» Отвергнутый, снова к Судешне пришел он, Сказал: «Я желаньем пылающим полон. Чтоб я не погиб, помоги мне, царица, С прекрасной служанкою соединиться». Судешна ответила, брата жалея, А также о собственной пользе радея: «Ты в доме своем прикажи в преизбытке Готовить и вкусную снедь и напитки. Пришлю Драупади, и ты без помехи Склони ее лестью к любовной утехе». Воитель, в свои возвратившись покои, Питье приказал приготовить хмельное, Зарезать баранов и коз в изобилье, — Его повара преискусными были. Узнав, что исполнил он дело успешно, Сказала красивой служанке Судешна: «Питье принеси мне от Кичаки. Стражду, Хочу поскорей утолить свою жажду». А та: «Не пойду. Ты ведь знаешь, царица, К чему он, порочный и подлый, стремится. Распутною в доме твоем я не стану, Законным мужьям изменяющей спьяну. Ты вспомни, внимающая славословьям, С каким я к тебе нанималась условьем. Нет, к Кичаке я не пойду. В исступленье Он мне, одурев, нанесет оскорбленье. Есть много рабынь у тебя, о благая, Скажи, пусть пойдет к сластолюбцу другая». Судешна: «Поскольку ты послана мною, Ступай к нему в дом со спокойной душою». Сказала и кубок дала ей из злата. Пошла Драупади, волненьем объята. Решила: «Пойду, ибо верность — охрана: Мужьям пятерым я верна постоянно». И Солнцу — светящему Сурье — взмолилась, И Сурья послал слабой женщине милость: Он рáкшаса дал ей, — да станет ей стражем, Незримой преградою проискам вражьим! Увидев красавицу, тонкую в стане, Подобную робкой, испуганной лани, Был Кичака счастлив, — бесстыжий, лукавый, — Как лодку увидевший у переправы. Сказал: «Госпожа и владычица счастья! И шкуры степных антилоп, и запястья, И серьги получишь ты, и ожерелья, А также вино для любви и веселья! Ты вместе со мною взойди госпожою На ложе, что устлано пышной парчою». А та: «Утолить свою жажду желая, Царица велит, чтоб напиток взяла я». А Кичака: «Так по тебе я тоскую! К царице отправлю служанку другую». Он обнял ее, но она, вырываясь, Толкнула бесчестного, намереваясь Найти у Юдхиштхиры-мужа спасенье. Но только собранья достигла в смятенье, За косу схватил ее Кичака дикий, Ударил ногой на глазах у владыки. Но ракшас{34}, — ей данная Солнцем охрана, — Как вихрь, повалил сластолюбца нежданно, И тот без сознанья упал, опозорен, Свалился, как ствол, что подрублен под корень. Пред взором Юдхиштхиры и Бхимасены Ударил красавицу воин презренный, И жаждал Бхимá, разъяренный, расплаты, — Хотел он убить полководца Вираты, Но в страхе, что узнаны будут скитальцы, Юдхиштхира пальцами сжал его пальцы. Тогда, на супругов подавленных глядя, Сказала Вирате, в слезах, Драупади, Мужьям предана и душой справедлива, — Казалось, что оком сжигал ее Шива: «Жену храбрецов, перед кем супостаты Дрожат, — он ударил ногою, проклятый! Жену повелителей, правящих мудро, — Ногою ударил меня Сутапутра! Жену гордецов с тетивою тугою, — Ударил меня Сутапутра ногою! Жену благородных и чистых, как утро, — Ударил ногою меня Сутапутра! Жену ратоборцев, опасных вселенной, Ударил ногой Сутапутра презренный! Но где же отныне для слабых защита? Где витязей гордая удаль сокрыта? Мужчины они, может быть, только с виду, Коль женщины терпят позор и обиду! Где ярость сердец правосудных и гневных, — Иль, может быть, каждый бессилен, как евнух? Где видано, чтоб оставались спокойны Мужья, если бьет их жену недостойный? Как терпит Вирата бесчестье такое, — Чтоб мне наносили, безвинной, побои? О царь, не как царь ты ведешь себя ныне, В стране у тебя правды нет и в помине, Такого, как Кичака, в доме взлелеяв, Как видно, ты ценишь одних лишь злодеев. Ни ты, и ни Кичака, и ни вельможи Твои — на достойных судей не похожи! О царь, справедливым ты станешь едва ли, Стерпев, чтоб меня при тебе избивали. Так пусть Сутапутры поступок позорный Осудит и каждый судья, и придворный!» Вирата: «Не зная причин вашей ссоры, Свершу ли я суд справедливый и скорый?» Но поняли знатные слуги Вираты, Что в Кичаке — дело, что он — виноватый. Сказали придворные о Драупади: «Подобна, прекрасная, высшей награде Тому, кто женат на такой длинноокой, Пленительной телом и мыслью высокой». Юдхиштхира потом покрылся: «Уйди ты К царице, — жене приказал он, сердитый, — Ведь витязей жены, шагая сквозь беды, Совместно с мужьями достигнут победы. Я мыслю: не время теперь для волненья. Мужья твои, видно, такого же мненья, — Недаром, не гневаясь и не печалясь, Гандхарвы на помощь к тебе не примчались. Не знаешь ты времени гнева и злости, Мешаешь ты людям, играющим в кости, Вбежала сюда, как плясунья-певица, — Ступай же, гандхарвов сердить не годится». В ответ — Драупади: «Бессилье их зная, Мужьям своим все ж пребываю верна я. Так слабы они, что страшат их злодеи, А старший, — он в кости игрок, — всех слабее!» В покои Судешны пошла со слезами, С рыданьем, с распущенными волосами, Как месяц, пробивший тяжелые тучи, Сверкал ее лик многогневный и жгучий. Судешна: «Зачем ты приходишь, рыдая? Скажи, кто ударил тебя, дорогая? Кто будет сегодня наказан сурово? Поведай, о лотосоглазая, слово!» А та: «На глазах у вельмож и Вираты Ударил меня Сутапутра проклятый». «Велю, если хочешь ты, прелюбодея Убить!» — отвечала Судешна, краснея. Служанка: «Другие найдутся для мести. Сегодня умрет совершивший бесчестье!»

[Драупади просит Бхимасену отомстить за нее]

Ушла дивнобедрая с думой о мщенье. Сперва совершила она очищенье, От скверны очистила плоть и одежду, Обиду копя и лелея надежду, Заплакала в жажде расплаты мгновенной. Тогда-то пришел ей на ум Бхимасена. Решила: горячий и неукротимый, Поможет он преданной, верной, любимой. Она поднялась среди ночи с постели, Отправилась к мужу, пошла к своей цели, Измучена бременем тяжких мучений, Но, духом воспрянув, пришла к Бхимасене. Казалось, что сила быка ей желанна! Она, как могучее древо — лиана, Руками его обвила, как ветвями, Того разбудила, кто спорит со львами, — Как птиц и животных владычица-львица! Казалось, что музыка ви́ны{35} струится, Когда разбудила его со словами: «Вставай же, вступающий в битву со львами! Ты спишь, как мертвец, тратишь время впустую, Но жив возжелавший супругу чужую! Не спи, ибо жив полководец Вираты, Сей грешник преступный и враг мой заклятый». Разбуженный, сел Бхимасена на ложе, И встал, и взглянул, с темной тучею схожий. Сказал: «Ты осунулась и побледнела. Какое тебя привело ко мне дело? Ты можешь доверить мне радость и горе, Прибегнув ко мне как к надежной опоре. И то, что противно, и то, что приятно, Поведав, скорей возвращайся обратно». А та: «Как не плакать мне, горем сожженной. Юдхиштхире ставшей женою законной? Не он ли, скажи, проиграв меня в кости, Велел: «Как рабыню, жену мою бросьте К ногам властелина»? Поведай, какая Царевна в живых бы осталась, страдая Как я, Драупади? Того ли мне мало, Что в плен я к властителю Синдха попала?{36} Жена, чьи мужья — столь могучие братья, Должна ли снести оскорбленье опять я? Ударил меня Сутапутра ногою. Как жить мне с обидой моей и тоскою? При всех он избил меня, воин Вираты, — Как жить мне теперь, коль не вижу расплаты? Сей Кичака подлый, душою — уродец, Сей родич Вираты, его полководец, «Женою мне стань», — грязный, низменный, грешный, — Не раз предлагал мне, служанке Судешны. Как плод, что созрел, — по вине его страсти, — Мое разрывается сердце на части. Но также в печали моей бесконечной Повинен и брат твой, игрок бессердечный. Кто мог бы, как он, променять государство На жизнь игрока, на скитанья, мытарства? Все годы свои он проигрывал нишки{37}. Казалось, казною владел он в излишке, Но где же теперь колесницы, каменья, Где кони и мулы, стада и именья? Глупец, он когда-то был самонадеян, Игрок, он богинею счастья осмеян. Игра для него — ремесло, а когда-то Владел он слонами в гирляндах из злата, Пред ним в Индрапрастхе склонялись вельможи, А сам возлежал он на царственном ложе. Гостей угощали весь день спозаранок Сто тысяч его поварих и служанок, Он тысячи нишков дарил неимущим, А стал игроком и бродягою сущим! Певцы-златоусты его величали, С утра и до ночи хваленья звучали, Сто тысяч ученых, изведавших веды, Исполнены знаний, вели с ним беседы. Оказывал помощь Юдхиштхира кроткий Бессильным и старым, слепцу и сиротке, А ныне, игрок, стал он жалким слугою Правителя матсьев, зовется Канкою. Он требовал дани с царей, но Вирату, Как шут, он теперь развлекает за плату. Он был господином царей-властелинов, А стал он рабом, государство покинув. Весь мир озарял он блистаньем когда-то, А ныне с ним в кости играет Вирата. Жрецов и героев где прежний владыка? На сына Панду, сын Панду, погляди-ка! Проводит он годы бездумно, безвольно, — Ужель за Юдхиштхиру брату не больно? На отпрыска Бхараты, Бхараты отпрыск, Взгляни, — только слабый увидишь ты отблеск! Ты понял, что я погибаю средь моря Страданья и горя, с волнами их споря? Еще об одной расскажу тебе муке, И ты не сердись на меня, крепкорукий. Сражаешь ты тигров и львов на собранье, А я, ужасаясь, теряю сознанье. От зрелища вдруг оторвавшись, царица Тогда восклицает: «Моя мастерица Влюбилась в Баллаву. Ей, бедненькой, страшно, Чуть повар сойдется со львом в рукопашной. Кто женщин поймет? Но подходит же, право, Красивой служанке красавец Баллава. Давно уже, видно, друг с другом спознались: В одно они время у нас оказались». Иль мало мне видеть Юдхиштхиры участь? Вдобавок — насмешек язвительных жгучесть!.. Взгляни на другого: он бился с богами, — Теперь добывает он пищу ногами! Вступавший со змеями в бой без опаски, — Царевну теперь обучает он пляске! Леса вместе с Агни сжигал полководец, А ныне — он пепел, попавший в колодец! Страшились воители стрел его гневных, А ныне живет он средь женщин, как евнух! Он мир потрясал тетивы своей звоном, — Теперь звонким пением нравится женам! В венце — в блеске солнца — был недругам страшен, А ныне косой и кудрями украшен. Божественным прежде владевший оружьем, Он серьги надел, — будто не был он мужем! В боях побеждавший царей-чужестранцев, Он сделался ныне учителем танцев! Дрожала от грома его колесницы Земля, — и селенья в лесах, и столицы, И то, что недвижно, и то, что подвижно, А ныне, а ныне — уму непостижно! — В нарядные женские платья одетый, Звенит он серьгами и носит браслеты! Поет он, когда все красавицы в сборе, Смотреть мне на грозного Арджуну — горе! Как слон в пору течки средь самок, — таков он Средь женщин, прелестницами очарован! О, горе мне! Лучник, возглавивший рати, Теперь состоит плясуном при Вирате! Известно ли Кунти, их матери славной, Что стал плясуном ее сын богоравный, Что старший, чей недруг еще не родился, В презренные кости играть подрядился! А третий? Смотрю я с печалью во взгляде: Идет Сахадева в пастушьем наряде! За ним я не знаю поступка дурного, Хотя о нем думаю снова и снова. За что же наказан твой брат? Разве надо, Чтоб шел он, как бык, средь коровьего стада? Он бродит в одежде пастушеской красной, И больно смотреть мне на мужа, несчастной. Свекровь говорила мне о Сахадеве: «Отважен, подобен стыдливостью деве, Любимец мой, с речью, звучащею нежно. Служи ему в долгих скитаньях прилежно!» И вот — мое сердце заходится в плаче, Как вижу, что спит он на шкуре телячьей. Четвертый стал конюхом… Где ж его свойства, Три качества: ум, красота и геройство? Воитель, блиставший отвагою ратной, — Коней обучает. Как счастье превратно! Великоблестящий и великодушный, — О, горе мне, ныне он пахнет конюшней! Сын Кунти, о доле моей поразмысли. Все беды земли надо мною нависли! Юдхиштхира — ваших несчастий причина, Но есть у меня и другая кручина. С тех пор как твой брат проиграл меня в кости, Я стала добычей позора и злости. Служанка Судешны, в ее помещенье Прислуживаю при ее очищенье. Я — царская дочь, и, страдая жестоко, Я все-таки жду заповедного срока. Все бренно в пределах удела земного, Мужья мои — верю — возвысятся снова. Судьба от единой причины зависит, И то, что унизит нас, то и возвысит. Сперва отдаем, а потом сами просим, Нас бросивших в яму потом сами сбросим. Нельзя нам уйти от судьбы: оттого-то Я, веря в судьбу, жду ее поворота. Сменяются легкими трудные годы, Где были, там вновь заволнуются воды. Кто, жертва судьбы, не исполнил стремлений, — Пусть страстно стремится к ее перемене. Ты спросишь, — зачем говорю я об этом? Спроси, — облегчу свое сердце ответом: Могу ль не страдать, свою гордость низринув, Я, царская дочь и жена властелинов? Панчалы скорбят, и страдают пандавы, Я плачу: остались мужья без державы! Кто, равная мне, столь возвышенной ране, Познала так много скорбей и страданий? Быть может, причина теперешних бедствий — Тот грех, что пред Брахмой свершила я в детстве? Смотри, что со мною, измученной, сталось. Не лучше ль была я, когда я скиталась? Ты вспомни: я прежде всегда веселилась, Теперь в моем сердце — тоска и унылость. Не в том ли причина, что, воин могучий, — Стал Арджуна пепла потухшего кучей? Кто знает, как движется в мире живое? Кто мог бы предвидеть паденье такое? Вы, равные Индре, в лицо мне смотрели, Чтоб волю мою угадать, — неужели Я знала, что я, госпожа и царица, Начну недостойным заглядывать в лица? Взгляни, сын Панду: разве я не владела Землей, никогда не знававшей предела, — Смотри же: служанка теперь Драупади! И спереди шли мои слуги, и сзади, — Теперь я хожу за Судешною следом. Когда же настанет конец моим бедам! Чтоб мазь приготовить, я ветви сандала Когда-то для Кунти одной растирала. Сын Кунти, на руки мои посмотри ты: Натруженные, волдырями покрыты!» И руки в мозолях она показала, И с горьким отчаяньем мужу сказала: «Ни Кунти, ни вас не боялась когда-то, А ныне бывает мне страшен Вирата, — Служанке, у ног его в прахе простертой: Он ценит сандал, только мною растертый, И жду я: одобрит ли он притиранья?» Расплакалась, сердце воителя раня: «Какой совершила я грех, Бхимасена? Ужели страдать я должна неизменно?» И сжалась душа Бхимасены от боли. Он руки ее, на которых мозоли, Приблизил к лицу своему, крепкостанный, Губитель врагов. Он не плакал от раны, А ныне заплакал, в лицо ее глядя, Распухшие руки дрожащие гладя.

[Бхимасена решает убить Кичаку]

Сказал он: «Пусть наши покроются руки Позором, и пусть опозорятся луки, За то, что тебя обрекли мы трудиться, Что руки в мозолях твои, о царица! Хотел я начать на глазах у Вираты Побоище ради великой расплаты, Но старшего брата увидел я рядом, — Меня удержал он косым своим взглядом. А то, что доселе с возмездием правым, С погибелью мы не пришли к кауравам, Что, царство утратив, живем на чужбине, — Стрелою сидит в моем сердце поныне! Жена дивнобедрая, будь справедлива, Избавься от гнева, от злого порыва. Юдхиштхира, Царь Правосудья высокий, Умрет, если эти услышит упреки, Иль Арджуна, Завоеватель Добычи, Иль два близнеца — и пастух и возничий — Погаснут, — погибну, их смертью сраженный! Ты вспомни, как прежде вели себя жены. Суканья была всей душою невинной С супругом, что в куче лежал муравьиной{38}; Пошла Индрасена и лесом и лугом За старым, за тысячелетним супругом{39}; Царевна, чье имя досель не забыто, Скиталась с супругом прекрасная Сита{40}; Измучена ракшаса злобой упрямой, Шла Рамы супруга повсюду за Рамой; Отвергнув тщеславье, корысть, любострастье, Верна Лопаму́дра осталась Агастье{41}; У женщин таких и тебе, о царица, Супружеской верности нужно учиться. За горем последует вскоре отрада: Терпеть полтора только месяца надо, Тринадцать исполнится лет, — и по праву Ты славу опять обретешь и державу». А та: «Я страдаю и горько рыдаю, Но разве Юдхиштхиру я осуждаю? Оставим былое, Бхима знаменитый, В лицо настоящему зорко взгляни ты. Царица всегда опасеньем объята, Что прелесть мою возжелает Вирата, И Кичака, зная тревогу Судешны, Ко мне пристает, многолживый и грешный. Безумным от страсти он стал, и сказала Я Кичаке, гнев затаив свой сначала: «Страшись! Пять мужей у меня, и с тобою Гандхарвы расправятся с яростью злою». «Сайрандхри! — сказал он, исполнен порока, — Гандхарвов твоих презираю глубоко. Пусть будет не пять их, а тысяча даже, — Я их уничтожу в сраженье тотчас же!» Сказала я: «Пусть ты победами славен, Но разве гандхарвам ты силою равен? Ты жив, от погибели мною спасенный, Затем что добра почитаю законы». В ответ рассмеялся не знающий срама, Законы добра отвергая упрямо, Но если меня этой страстью слепою Он вновь оскорбит, — я покончу с собою. Погибнет добро, хоть добра вы хотите, Лишитесь жены, хоть условие чтите. Жену ограждая, детей ограждают, Детей ограждая — себя утверждают. «Для воина, — учат нас брахманы свято, — Единый закон — умертвить супостата». Пред взором Юдхиштхиры и Бхимасены Ударил меня сластолюбец презренный. Не ты ль меня спас, о душою великий, От ракшаса злого и Синдха владыки? Пойди — и да будет разрублен на части Сей Кичака, грешной исполненный страсти. Его размозжи, как о камень посуду, Тогда лишь обиду и горе забуду. А если взойдет над вселенною утро, Увидев: остался в живых Сутапутра, — Умру я от яда: и смерть мне — отрада, Коль жить под владычеством Кичаки надо!» Супруга припала к груди его с плачем, И он ее словом утешил горячим, И, губы кусая, сказал: «Ради мести Убит будет Кичака с близкими вместе. Тая отвращенье, с любезною речью, Пойди и назначь в эту ночь ему встречу. Для танцев воздвиг помещенье Вирата, Где пусто становится после заката, И есть там постель, и на этой постели Я Кичаку к предкам отправлю отселе. Никто пусть не знает, что с ним в это зданье В условленный час ты придешь на свиданье».

[Смерть Кичаки Сутапутры]

Прошла эта ночь. К Драупади с рассветом Вновь Кичака низкий пришел за ответом: «Ударив тебя на глазах у Вираты, Я был ли наказан, во всем виноватый? Он только зовется царем, а на деле — Я правлю страной и веду ее к цели. Пойми свое счастье, мне стань госпожою, Сто нишков я дам тебе вместе с душою! Нужны тебе слуги, рабы, колесница? На встречу со мной ты должна согласиться!» Сказала служанка: «Тебе не перечу, Но в тайне от всех сохрани нашу встречу. Гандхарвов страшусь, опасаюсь их мести. Дай слово, — тогда мы окажемся вместе». А тот: «Обманув любопытство людское, Один я приду к тебе в место глухое, Таясь от гандхарвов, сгорая от страсти, Познаю с тобой, круглобедрая, счастье». Она: «Дом для танцев построил Вирата, Где пусто становится после заката. Гандхарвы об этом не ведают зданье, — Туда в темноте приходи на свиданье…» Для Кичаки день, словно месяц, был долог. Он ждал, чтобы ночь распростерла свой полог. Не знал он, в любовной горя лихоманке, Что смерть свою в облике видит служанки. Глупец, он себя торопливо украсил Цветами, убранством, дыханием масел. Пылая, он ждал с нетерпением ночи, Желая лобзать удлиненные очи. Живой, он не думал о скором уходе: Ведь пламя горит, хоть фитиль на исходе! Уверенно ждал он лобзаний, объятий: Не знал он, что жизнь, как и день, — на закате! Меж тем Драупади, как полдень весенний Блистая, на кухню пришла к Бхимасене. «Я с Кичакой, — молвила мужу-герою, — Свидание в доме для танцев устрою. Он вступит в безмолвное зданье надменно, И ты его должен убить, Бхимасена. Гандхарвы смешны ему, — будь к поединку Готов: словно слон, раздави камышинку! Раздавишь его — и пандавов прославишь, Утрешь мои слезы, от горя избавишь». «Будь радостна, — молвил он, — тонкая в стане. Есть в слове твоем — исполненье желаний. Я счастлив, что с Кичакой биться придется, И я, как Хиди́мбу, убью полководца, Как Индра убил непотребного Вритру! Я слезы твои, дивнобедрая, вытру. Добро защищая, врага уничтожу, А вступятся матсьи, — их гибель умножу. Затем, почитая и братьев и право, Дуръйодхану я погублю — каурава, И даже без помощи старшего брата Я вызволю землю из рук супостата». Она: «Приходи, но тайком, а иначе Условье нарушишь, лишимся удачи». А он: «Успокой ты, о робкая, душу, То слово, что дали мы, я не нарушу. Погибнет зломышленный, мной обезглавлен, Как плод, что слоновой пятою раздавлен!» Явился Бхима, чтоб с пороком бороться. Как лев ждет оленя, он ждал полководца. Он тихо таился во тьме непроглядной, А Кичака — гордый, блестящий, нарядный, Не зная, что встретится с недругом кровным, Пришел, истомленный томленьем любовным. Он шел и горячей не сдерживал дрожи, Так жаждал он лечь с Драупади на ложе, — И что же? Внезапно, во тьме сокровенной, Не с женщиной встретился, а с Бхимасеной! Глаза полководца желаньем блестели, Не знал он, что смерть его — там, на постели. Сказал, сладострастного полон горенья: «Богатые утром получишь даренья. Я слышу от женщин хвалебное слово: «Нет равных тебе среди рода мужского!» Вскричал Бхимасена: «Но это слова лишь, И благо тебе, что ты сам себя хвалишь. Что сладостным сам ты себе показался, — Но кто к тебе так, говори, прикасался?» Сказал — и, могучей отвагой владея, Схватил он за волосы прелюбодея, Но, благоухавший, цветами венчанный, Тот вызволил волосы, — муж крепкостанный. Схватились, померились мощью стальною, Как будто слоны из-за самки весною! Казалось, что плохо пришлось Бхимасене: Швырнул его недруг во прах, на колени, Но он, как змея, что ударена палкой, Поднялся, смеясь над попыткою жалкой! Боролись две силы, две злобы средь ночи. Борьба становилась упорней, жесточе, Но жажда возмездья порок не сражала, Роскошное зданье для танцев дрожало. Кругом было мрачно, безлюдно и глухо. Ударил противника в грудь Волчье Брюхо, Но был удальцом Сутапутра недаром, — Не пал под неслыханно сильным ударом, Он только поддался на миг, и мгновенно Заметил, что он ослабел, Бхимасена, И поднял его, задыхаясь, и разом Померк у могучего Кичаки разум. За волосы витязь схватил его снова, Взревел, точно тигр среди мрака лесного, Схвативший, голодный, большого оленя! Как Шива, возжаждавший жертв истребленья, Чтоб жертвенный скот погибал от трезубца{42}, Схватил он, скрутил он в комок женолюбца. Супруге, дождавшейся светлого часа, Комок показал он кровавого мяса: «Смотри на него, о панчалов царевна, Ты видишь, как похоть карается гневно!» Убив Сутапутру, свой гнев успокоив, На кухню пошел он из этих покоев. Ликуя, что враг уничтожен супругом, Пошла Драупади и молвила слугам: «Смотрите: мужьями моими убитый, Лежит Сутапутра, позором покрытый, Смотрите: чужую жену пожелавший, Лежит, от гандхарвов погибель познавший!» Светильники взяли дворцовые слуги И тысячами устремились в испуге, Увидели: Кичака, гордость державы, Убитый, в комок превратился кровавый: «Увы, искромсали его полубоги… Где грудь, голова его, руки и ноги?»

[Победа Бхимасены]

Все родичи Кичаки, с плачем всеобщим, Пришли и склонились в тоске над усопшим. Подобен он был, — все увидели в страхе, — Ножом изуродованной черепахе! Затем выносить его стали наружу, Чтоб почесть воздать погребальную мужу. Тогда, совершая обряд похоронный, Служанку увидели возле колонны. Вскричали: «В сей смерти она виновата, Убить ее надо, исчадье разврата! Нет, с Кичакой вместе сожжем ее лучше, Пусть близостью с ней насладится могучий!» «Хотим ее сжечь, — обратились к Вирате, — Повинна она в нашей тяжкой утрате. Согласен?» И царь разрешил недостойным. Пусть быстро сожгут ее вместе с покойным. Толпа, на мгновенье оставив останки, Крича, подступила к дрожащей служанке. Связали красавицу с дивным сложеньем, Пошли, чтобы дело закончить сожженьем. Тогда, уносимая злобной толпою, К мужьям обратилась царица с мольбою: «Гандхарвы, ужель я покинута вами? Влекут меня родичи Кичаки в пламя! Гандхарвы, чьи стрелы блестят, как зарницы, И грому подобно гремят колесницы, Услышьте, жена вас о помощи просит: В костер меня род Сутапутры уносит!» Вскочил Бхимасена с обличием грозным, — Он внял всей душою тем жалобам слезным. Вскричал: «О сайрандхри, бояться не надо. Иду я, защита твоя и ограда!» Одежды сменил он, и в ярком наряде Он выскочил, чтобы помочь Драупади. Из хода Бхима побежал потайного, Взволнованный, вала достиг крепостного, И дерево с корнем он вырвал из вала, Помчался туда, где толпа бушевала. То дерево поднял он вместе с листвою, — Бог смерти, казалось, грозит булавою! На родичей Кичаки, с бешенством гнева, Длиной в десять вья́ма{43} обрушил он древо. На землю упали деревья и люди, Сплетаясь в единой низвергнутой груде. Их так устрашил полубог разъяренный, Что быстро прервали обряд похоронный. Увидев: земля под гандхарвой трясется, — Весь род, собиравшийся сжечь полководца, Воскликнул: «Свирепость гандхарвы измерьте: Он Яме подобен, властителю смерти! Отпустим служанку, жену полубога, — Да сразу развеются страх и тревога!» Свободу вернули они Драупади И ринулись в город спасения ради. Воитель ударил их древом с листвою, Как Индра стрелою своей громовою, — Сто пять из бегущих легли без движенья. Сказал он супруге слова утешенья: «О робкая, видишь, убиты злодеи, Не бойся, домой возвратись поскорее, На кухню пойду я дорогой другою…» Сто пять уничтожил он мощной рукою, Казалось, в лесу повалились деревья И кровоточили на месте корчевья. Сто пять полегли, неподвижны, безгласны, И был сто шестым Сутапутра всевластный. Сто пять полегли от единого взмаха, — И люди замолкли, исполнены страха. Явились к царю потрясенные слуги. «Гандхарвой убиты, — сказали в испуге, — Сородичи Кичаки, сто или боле. Как будто на камни рассыпалась в поле Гора, что ударом расколота грома! А эта сайрандхри, наверное, дома, Но гибель над городом нашим нависла: С гандхарвами грозными биться нет смысла, Жена их, сайрандхри, — предмет вожделенья, Мужчин доведет она до исступленья! Подумай, как с ней поступить, ибо вскоре Державе твоей причинит она горе». Вирата велел: «Похороним с почетом Сородичей мертвого Кичаки, счетом Сто пять, — да сгорят, как и надо мужчинам, Они на костре погребальном едином В своих драгоценных камнях, с благовоньем. Когда же мы наших друзей похороним, Да скажет красивой служанке царица: «Наш царь от гандхарвов погибнуть боится, Иди куда хочешь дорогой своею…» Я сам это слово сказать ей не смею: Гандхарвов страшусь я! А скажет царица, — Так разве на женщину будут сердиться?» Избавясь от смерти, с весельем во взгляде, Меж тем направлялась домой Драупади, — Как лань, что от тигра умчаться сумела. Омыла царица одежду и тело. Завидев гандхарвов жену молодую, Пред ней разбегалась толпа врассыпную. Глаза закрывались от страха у многих, Иные в смятенье тряслись на дорогах. Царевна панчалов пришла к Бхимасене, Сказала, как цвет улыбаясь весенний И взглядами слово свое объясняя: «Властитель гандхарвов, тобой спасена я!» «Мужья твои, — ей отвечал Бхимасена, — Везде исполняют свой долг неизменно». Вот Арджуна, Завоеватель Добычи, Нарядной гурьбой окруженный девичьей, Из дома для танцев пришел, грознолицый. Сказали царевне его ученицы: «О, счастье, сайрандхри, свободна ты снова, Спаслась ты от родичей Кичаки злого!» Спросил Бриханнада: «Сайрандхри, поведай, — О, как от злодеев ушла ты с победой?» Она: «Бриханнада, тебе что за дело До бедной служанки? Ты пляшешь умело, Без горя на женской живешь половине, — Что можешь ты знать о страданьях рабыни? Вопрос ты мне задал, плясун, для того ли, Чтоб высмеять все мои муки и боли?» А тот: «Посмотри, я сравнялся с животным, Но мукам не внемлю ль твоим неисчетным?» Не ведая страха, сияя, как вешний Цветник, Драупади явилась к Судешне. «Иди куда хочешь, — сказала царица, — Затем, что Вирата гандхарвов боится. А так ты красива, о тонкая в стане, Что всюду рождаешь ты сотни желаний». Сайрандхри: «Я скоро уйду без возврата, — Тринадцать лишь дней да потерпит Вирата. Меня унесут полубоги отселе, А к вам возвратятся покой и веселье».

Сказание о сражении на поле кауравов

Когда пандавы выполнили все условия проигрыша, когда миновал тринадцатый год их изгнания, они отправили к Дуръйóдхане посла с требованием возвратить им половину царства. Дуръйодхана отказался. Так началась великая битва кауравов с пандавами. Одни народы Индии стали на сторону пандавов, другие примкнули к кауравам. Кришна, близкий друг и родственник пандавов, земное воплощение бога Вишну, стал их советником, колесничим Арджуны, а войско свое отдал кауравам. Войско пандавов возглавил Дхриштадью́мна, сын Друпáды, царя панчалов, а войско кауравов — их дед Бхишма.

Битва произошла на необозримой равнине Курукшéтре — на «Поле кауравов», и длилась восемнадцать дней. Войско пандавов состояло из семи ратей, которые возглавлялись Бхимасéной, Чеки́таной — сыном царя племени сомаков, и сыновьями Друпады, среди которых выделялись доблестью и военным искусством, помимо Дхриштадьюмны, Шикхáндин и Сатья́ка. Им помогали в битве юные сыновья Драупади, рожденные ею от пяти братьев-пандавов.

Во главе одиннадцати ратей кауравов стояли великий знаток оружия, ученый Кри́па, царь племени мадров Шáлья, царь бходжей и андхаков Критавáрман, сын Дрóны Ашваттхáман, Карнá, Шаку́ни и другие знаменитые витязи.

Перед началом сражения, когда враждебные войска выстроились друг против друга, Арджуна отказался вести войну против своих родичей и близких. Тогда Кришна раскрыл Арджуне смысл вечной дхáрмы — высшего морального закона. Поучение Кришны и составило «Бхагавадги́ту» — духовную сущность индийского эпоса.

О том, что происходило на поле боя, рассказал слепому царю Дхритарáштре его возничий Санджáйя.

Бхагавадгита — божественная песнь

1

И тот, на чьем знамени знак обезьяний,{44} Узрев кауравов на поприще брани, — Пред тем, как посыплются стрелы в окружье, — «О Кришна, — промолвил, вздымая оружье, — Меж вражеских ратей, как раз посредине, Мою задержи колесницу ты ныне, Чтоб воинов мог разглядеть я порядки, С которыми биться мне надобно в схватке, Кого здесь собрал, ради битвы неправой, Царя Дхритараштры потомок лукавый». И Кришна, услышав от Арджуны слово, — Меж войск, озиравших друг друга сурово, Огромную остановил колесницу Пред всеми, кто сталью одел поясницу, Пред Бхишмой и Дроной, — и молвил: «Кудрявый, Теперь посмотри, каковы кауравы». Предстали пред Арджуной деды и внуки, Отцов и сынов увидал сильнорукий, И братьев, и родичей, близких по крови, — Каленые стрелы у всех наготове! Враждой сотоварищей прежних расстроен, Высокую жалость почувствовал воин. «О Кришна, — сказал, — где закон человечий? При виде родных, что сошлись ради сечи, Я чувствую — мышцы мои ослабели, Во рту пересохло и дрожь в моем теле, Мутится мой разум, и кровь стынет в жилах, И лук я удерживать больше не в силах. Зловещие знаменья вижу повсюду. Зачем убивать я сородичей буду? Мне царства, победы и счастья не надо: К чему мне, о Пастырь{45}, сей жизни услада? Те, ради кого нам победа желанна, Пришли как воители вражьего стана. Наставники, прадеды, деды и внуки, Отцы и сыны напрягли свои луки, Зятья и племянники, дяди и братья, — Но их не хочу, не могу убивать я! Пусть лучше я сам лягу мертвым на поле: За власть над мирами тремя{46}, а тем боле За блага земные, — ничтожную прибыль! — Нести не хочу я сородичам гибель. В убийстве сынов Дхритараштры{47} какая Нам радость? Мы грех совершим, убивая! Ужели мы смерть принесем этим людям? Счастливыми, близких убив, мы не будем! Хотя кауравы, полны вероломства, Не видят греха в истребленье потомства{48}, Но мы-то, понявшие ужас злодейства, Ужели погубим родные семейства? С погибелью рода закон гибнет вместе, Где гибнет закон, там и рода бесчестье. Там жены развратны, где род обесчещен, А там и смешение каст{49} из-за женщин! А там, где смешение каст, — из-за скверны Мучения грешников будут безмерны: И род, и злодеи, что род погубили, И предки, о коих потомки забыли, Лишив прародителей жертвенной пищи{50}, — Все вместе окажутся в адском жилище! А касты смесятся, — умрет все живое, Разрушатся все родовые устои, А люди, забыв родовые законы, Низринутся в ад: вот закон непреклонный! Замыслили мы ради царства и власти Родных уничтожить… О, грех, о, несчастье! О, пусть без оружья, без всякой защиты, Я лягу, потомками Куру убитый!» Так Арджуна молвил на битвенном поле, На дно колесницы поник, полон боли, И, лик закрывая, слезами облитый, Он выронил стрелы и лук знаменитый{51}.

2

Познавший высокую боль состраданья, От Кришны услышал он речь назиданья: «Как можно пред битвою битвы страшиться? Смятенье твое недостойно арийца{52}, Оно не дарует на поприще брани Небесного блага и славных деяний. Отвергни, о Арджуна, страх и бессилье, Восстань, чтоб врагов твои стрелы разили!» Тот молвил: «Но как, со стрелой оперенной, Мне с Кхишмой сражаться, с наставником Дроной? Чем их убивать, — столь великих деяньем, Не лучше ль в безвестности жить подаяньем? Убив наших близких, мы станем ли чище? О нет, мы вкусим окровавленной пищи! Еще мы не знаем, что лучше в сраженье: Врагов победить иль познать пораженье? Мы жизнью своей наслаждаться не сможем, Когда Дхритараштры сынов уничтожим. Я — твой ученик. Ты учил меня долго, Но в суть не проник я Закона и Долга{53}. Поэтому я вопрошаю, могучий, Ты должен мне ясно ответить: что лучше? Мне счастья не даст, — ибо сломлен скорбями, — Над смертными власть или власть над богами, И вот почему я сражаться не стану!» Сказал — и замолк, в сердце чувствуя рану. А Кришна, с улыбкой загадочной глянув, Ответил тому, кто скорбел меж двух станов: «Мудрец, исходя из законов всеобщих, Не должен жалеть ни живых, ни усопших. Мы были всегда{54} — я и ты, и, всем людям Подобно, вовеки и впредь мы пребудем. Как в теле, что нам в сей юдоли досталось, Сменяются детство, и зрелость, и старость, — Сменяются наши тела, и смущенья Не ведает мудрый в ином воплощенье. Есть в чувствах телесных и радость и горе{55}; Есть холод и жар; но пройдут они вскоре; Мгновенны они… О, не будь с ними связан, О Арджуна, ты обуздать их обязан! Лишь тот, ставший мудрым, бессмертья достоин, Кто стоек в несчастье, кто в счастье спокоен. Скажи, — где начала и где основанья Несуществованья и существованья?{56} Лишь тот, кому правды открылась основа, Увидел границу того и другого. Где есть бесконечное, нет прекращенья, Не знает извечное уничтоженья. Тела преходящи; мертва их отдельность; Лишь вечного Духа жива беспредельность. Не плачь же о тех, кто слезы недостоин, И если ты воин, — сражайся, как воин! Кто думает, будто бы он есть убийца, И тот, кто в бою быть убитым боится, — Равно неразумны: равно не бывают И тот, кто убил, и кого убивают.{57} Для Духа нет смерти, как нет и рожденья, И нет сновиденья, и нет пробужденья. Извечный, — к извечной стремится он цели; Пусть тело мертво, — он живет в мертвом теле. Кто понял, что Дух вечно был, вечно будет, — Тот сам не убьет и убить не принудит. Смотри: обветшавшее платье мы сбросим, А после — другое наденем и носим. Так Дух, обветшавшее тело отринув, В другом воплощается, старое скинув. В огне не горит он и в море не тонет, Не гибнет от стрел и от боли не стонет. Он — неопалимый, и неуязвимый, И неувлажняемый, неиссушимый. Он — всепроникающий и вездесущий, Недвижный, устойчивый, вечно живущий. А если он есть, — и незрим и неявлен{58}, — Зачем же страдаешь ты, скорбью подавлен? Но, если бы даже ты жил с убежденьем, Что Дух подлежит и смертям и рожденьям, — Тебе и тогда горевать не годится: Рожденный умрет, а мертвец возродится. И должен ли ты предаваться печали, Поняв, что неявлены твари вначале, Становятся явленными в середине, Неявленность вновь обретя при кончине?{59} Кто Духа не видел, подумает: чудо! И тот, кто увидел, подумает: чудо! А третий о нем с изумленьем внимает, Но даже внимающий — не понимает! Всегда он бессмертен, в любом воплощенъе, — Так может ли смерть принести огорченье? Исполни свой долг, назиданье усвоя: Воитель рожден ради правого боя. Воитель в сраженье вступает, считая, Что это — ворота отверстые рая, А если от битвы откажешься правой, Ты, грешный, расстанешься с честью и славой. Ты будешь позором покрыт, а бесчестье Для воина горше, чем гибель в безвестье. Отважные скажут: «Он струсил в сраженье». Презренье придет, и уйдет уваженье. Издевку и брань ты услышишь к тому же От недругов злобных; что может быть хуже! Убитый, — достигнешь небесного сада. Живой, — на земле насладишься, как надо.{60} Поэтому, Арджуна, встань, и решенье Прими, и вступи, многомощный, в сраженье! Признав, что удача подобна потере, Что горе и счастье равны в полной мере, Признав, что победе равно пораженье, — В сраженье вступи, чтоб не впасть в прегрешенье! Услышал ты доводов разума много: Внемли же, чему учит светлая йога{61}. К законам ее приобщиться готовый, Возмездия — кармы — разрушишь оковы{62}. На этом пути все усилья успешны, — Утешны они, потому что безгрешны, И смерть не страшна, если даже досталась Тебе этой благости самая малость.{63} На этом пути разум целен и прочен, У прочих — безволен, расплывчат, неточен.{64} Начетчики, веды читая бесстрастно, Болтают цветисто: «Лишь небо прекрасно! Исполните все предписанья, обряды — Достигнете власти и райской отрады!» Но разум, что к власти исполнен пристрастья, Не знает самáдхи{65} — восторга и счастья! Относятся веды к трем гунам — к трем свойствам Природы со всем ее бренным устройством.{66} Отвергни три гуны, стань вольным и цельным! Избавясь от двойственности, с Беспредельным Сольешься и собственности не захочешь, Себя, Вечной Сущности предан, упрочишь. Нам веды нужны лишь как воды колодца{67}: Чрез их глубину Вечный Дух познается! Итак, не плодов ты желай, а деянья, А ради плодов прекрати ты старанья. К плодам не стремись, не нужна их услада, Однако бездействовать тоже не надо. Несчастье и счастье — земные тревоги — Забудь; пребывай в равновесии — в йоге. Пред йогой ничто все дела, ибо ложны{68}, А люди, что жаждут удачи, — ничтожны. Грехи и заслуги отвергни ты разом: Кто к йоге пришел, тот постиг Высший Разум. Отвергнув плоды, сбросив путы рожденья, Достигнешь Бесстрастья и Освобожденья. Когда к заблужденьям не будешь причастен, Ты станешь, от них отрешенный, бесстрастен К тому, что услышишь, к тому, что услышал{69}: Из дебрей ты шел и к простору ты вышел. Как только твой разум отвергнет писанье, Ты к йоге придешь, утвердясь в Созерцанье»{70}. Сын Кунти спросил: «Есть ли признак, примета У тех, кто достиг Созерцанья и Света? Какие поступки, слова и дороги У мудрого, светлой достигшего йоги?» Ответствовал Кришна, мудрец богородный: «Когда человек, от желаний свободный, Привержен лишь радости, в нем заключенной, — Тогда он святой, от всего отрешенный. Кто в счастье спокоен и стоек в несчастье, Не ведает гнева, и страха, и страсти, И не ненавидит, и не вожделеет, — Тот к йоге всей сутью своей тяготеет. И если, как лапы свои черепаха, Вбирает он чувства свои, чтоб от праха Отвлечь их, — от вкуса к бездушным предметам, — Его ты узнаешь по этим приметам. Предметы уходят, предел им назначен,{71} Но вкус к ним еще мудрецом не утрачен: Он вкус к наслажденьям в себе уничтожит, Как только увидеть он Высшее сможет. Ведь даже идущий путем наилучшим Порой подчиняется чувствам кипучим, Но, их обуздав, он придет к Высшей Цели И станет свободным, — безвольный доселе. Где чувства господствуют — там вожделенье, А где вожделенье — там гнев, ослепленье, А где ослепленье — ума угасанье, Где ум угасает — там гибнет познанье, Где гибнет познанье, — да ведает всякий, — Там гибнет дитя человечье во мраке! А тот, кто добился над чувствами власти, Попрал отвращенье, не знает пристрастий, Кто их навсегда подчинил своей воле, — Достиг просветленья, избавясь от боли, И сердце с тех пор у него беспорочно, И разум его утверждается прочно. Вне йоги к разумным себя не причисли: Вне ясности нет созидающей мысли{72}; Вне творческой мысли нет мира, покоя, А где вне покоя и счастье людское? То сердце, что радостей алчет и просит, У слабого духом сознанье уносит, Как ветер стремительно и невозбранно Уносит корабль по волнам океана. Так знай же, могучий на битвенном поле{73}: Там — разум и мудрость, где чувства — в неволе. Все то, что для всех — сновиденье, есть бденье Того, кто свое пересилил хотенье, А бденье всего, что познало рожденье, Для истинно мудрого есть сновиденье{74}. Как воды текут в океан полноводный{75} — Вот так для желаний есть доступ свободный К душе мудреца; он пребудет в нирване, Но только не тот, кто исполнен желаний! Свободный от самости, верной тропою Придет он, поправ вожделенье, к покою.{76} Ты Высшего Духа постиг состоянье? С ним слитый, отвергнешь дурное деянье. Пусть даже к нему ты придешь при кончине, — Поймешь, что в нирване пребудешь отныне!»{77}

3

Сын Кунти сказал: «Если, мне в назиданье, Превыше деянья ты ставишь познанье, Тогда почему, разуменьем богатый, На страшное дело толкаешь меня ты? Сознанье мутишь мне двусмысленной речью. Ответствуй мне ясно: где благо я встречу?» И Кришна сказал: «Для стремящихся к йоге Я прежде уже указал две дороги: Для жаждущих с Сущностью Вечной слиянья Есть йога познанья и йога деянья. В бездействии мы не обрящем блаженства;{78} Кто дела не начал, тот чужд совершенства. Однако без действий никто не пребудет: Ты хочешь того иль не хочешь — принудит Природа тебя: нет иного удела, И, ей повинуясь, ты делаешь дело. Кто, чувства поправ, все же помнит в печали Предметы, что чувства его услаждали{79}, — Тот, связанный, следует ложной дорогой; А тот, о сын Кунти, кто, волею строгой Все чувства поправ, йогу действия начал, — На правой дороге себя обозначил. Поэтому действуй; бездействию дело Всегда предпочти; отправления тела — И то без усилий свершить невозможно: Деянье — надежно, бездействие — ложно. Оковы для мира, — бездушны и мертвы Дела, что свершаются не ради жертвы.{80} О Арджуна, действуй, но действуй свободный! Поведал нам Брахма, творец первородный, Людей вместе с жертвой создав: «Размножайтесь И, жертвуя, жертвой своей насыщайтесь: Себя ублажайте, богов ублажая, И будет от жертвы вам польза большая. Приняв эти жертвы в небесном чертоге, За них наградят вас довольные боги, — Иначе предстанут пред вами ворами, Когда на дары не ответят дарами!» Остатками жертвы питаясь, мы чище От этой становимся праведной пищи, А люди, которые жертв не свершают, Все сами съедая, — греховность вкушают. От пищи возникли все твари живые, А создали пищу струи дождевые, От жертвы — дождя происходит рожденье, А жертва — есть действия произведенье, А дело — от Брахмы, а Брахма — Всесущий, А значит, он в жертве, нам благо несущей. Кто этому круговращенью враждебен — Игралище чувств, — и кому он потребен? Но тот, кого Áтман насытил всецело, Кто в Атмане счастлив, — свободен от дела{81}. В сей бренной юдоли не видит он цели В несделанном деле и в сделанном деле. Он самопознания выбрал дороги, В ничьей на земле не нуждаясь подмоге. Итак, делай то, что ты делать обязан. Блажен, кто, творя, ни к чему не привязан. Тем Джáнака{82} славен и люди другие, Что мудро дела совершали благие. И ты, целокупности мира во имя, Трудись, делай благо трудами своими. Кто лучше других, — тот учитель по праву, Он всех своему подчиняет уставу{83}. Постиг я три мира, свершил все свершенья, Но действия не прекращаю движенья. А если б не действовал я, то в безделье Все люди бы жить, как и я, захотели, Исчезли б миры, если б дел я не множил, Все касты смешав, я б людей уничтожил. Как действуют в путах деяний невежды, — Пусть так же и мудрый, исполнен надежды, К делам не привязан, с душой вдохновенной, Деянья свершает для блага вселенной. Кто черпает мудрость в познанье высоком, Незнающих пусть не смутит ненароком: Они, оставаясь в своем заблужденье, В деяньях пускай обретут наслажденье. Природы-Праматери вечная сила, — Всё делают гуны; кого ж ослепила Гордыня, — решают: «Мы делаем сами». Но тот, кто взирает познанья глазами, Поймет, что единая сущность — основа И чувств и предметов, что снова и снова Три гуны вращаются в гунах природы{84}, — И, к ним не привязан, достигнет свободы. Но кто совершенным познаньем владеет, — Познавшего несовершенно не смеет Смущать, ибо что разумеет незрячий? А ты, о воюющий, действуй иначе. От самости, от вожделенья избавлен, Ты каждым поступком ко мне будь направлен, Будь Высшему Атману предан глубоко, Сражайся — и ты не услышишь упрека! Разумный, ученье мое постигая И веря, что эта стезя есть благая, Без ропота действуя долгие годы, Одним лишь деяньем достигнет свободы. А тот, кто мое отвергает ученье, Кто ропщет, к предметам питая влеченье, — Погибнет, безумный, познанья лишенный! Ты понял ли, Арджуна, эти законы? Природе вовек все живое подвластно, И даже мудрец поступает согласно Природе своей, — так к чему противленье? И чувств отвращенье, и чувств вожделенье — В предметах телесных; и то и другое — Враги; отврати их владычество злое! Исполнить, — пусть плохо, — свой долг самолично, Важней, чем исполнить чужой сверхотлично. Погибнуть, свой долг исполняя, — прекрасно, А долгу чужому служенье — опасно!»{85} Спросил его Арджуна: «Кто же от века, Скажи, побуждает на грех человека, — К тому же силком, вопреки его воле?» И Кришна, причастный божественной доле, Ответил: «То — страсть, что возникла из скверны, То — гнев пожирающий, неимоверный. Как зеркало — мутью, огонь — темным дымом, Как пленкой — зародыш, так ненасытимым Желанием все мирозданье одето: Желание — недруг познанья и света. Враг мудрости — мудрость ввергает в пыланье То алчное пламя в обличье желанья! В рассудке и в чувствах оно пребывает, Людей, ненасытное, с толку сбивает. А ты, обуздав свои чувства сначала, Врага порази, чья утроба взалкала, — Прозренье и знанье пожрать захотела!{86} Считают, что чувства важнее, чем тело, Познанье важнее всех чувств, но сознанье Превыше познанья в моем пониманье. А выше сознания — Он, Безграничный.{87} Себя утверди в его сути Сверхличной, Врага уничтожь, — да обрящет кончину Противник, надевший желанья личину!»

4

Сын Кунти спросил: «Что же выше ты ставишь? Смотри: отрешенье от действий ты славишь, Но хвалишь, о мудрый, и действия йогу. Что лучше? Развей мою, Кришна, тревогу». Ответствовал Арджуне праведник строгий: «К высокому благу ведут обе йоги, Но йоги деянья важнее значенье: Она превосходит от дел отреченье. Тот стал Отрешенным, кто, делая дело, И зло обуздал, и желания тела.{88} «Две йоги различны», — глупец поучает, — Но знай, что, достигший одной, получает Обеих плоды, ибо слиты даянья И йоги познанья, и йоги деянья. Без йоги достичь отрешенья труднее,{89} И праведник, преданный йоге, скорее С Великим и Сущим достигнет слиянья: Себя победив и отринув желанья, Сольется он с духом существ, с Вечным Светом, И, действуя, не загрязнится при этом. Кто, истину зная, добро насаждает, — «Не делаю я ничего, — рассуждает, — Касаясь, вкушая, внимая, взирая, Дыша, говоря, выделяя, вбирая». Встает ли с восходом, ко сну ли отходит, — Он, праведный, ведает, что происходит: «То чувств и предметов телесных общенье, А я не участвую в этом вращенье».{90} Кто, действуя, с Духом Всесущим сольется, Того вековечное зло не коснется, — Не так ли, скатившись, от пыли очистив, Вода не касается лотоса листьев? Свободный, с предметами чуждый общенья, Во имя благого самоочищенья, Лишь разумом, чувствами, сердцем и телом Пусть действует, дело избравший уделом.{91} Отвергший плоды обретает отраду, Кто жаждет плодов, попадает в засаду. Счастливец в покое живет благодатном, Не действуя в городе девятивратном{92}. Не делает Бог — властелин совершенный — Ни делателей, ни деяний вселенной, Дела с их плодами творец не связует, — Природа сама по себе существует.{93} Ни зло, ни добро не приемлет Всевластный. Окутало мудрость, как мглою ненастной, Неведенье, распространив ослепленье. Но те, кому Бог даровал просветленье, Разрушили знанием это незнанье, И Высший, как солнце, явил им сиянье. Постигнув его и себя в Нём, Высоком, Ушли они, выиграв битву с пороком.{94} В слоне и в корове, в жреце и в собаке, И в том, кто собак поедает во мраке, И в том, что дряхлеет и что созревает, — Единую сущность мудрец прозревает. Чей разум всегда в равновесье, в покое, — Сей мир победил, победил все земное, И не умирая, и не возрождаясь, Пребудет он, в духе святом утверждаясь, Не станет, достигнув покоя, бесстрастья, От счастья смеяться, страдать от несчастья. Он Высшего Духа постигнет главенство, И, преданный Духу, вкусит он блаженство, — Затем, что предметов телесных касанье Не даст наслажденья, а только терзанье: Они преходящи, в них — бедствия лоно, Безгрешный отверг их душой просветленной. Лишь тот, кто, еще не дождавшись кончины, Равно и отрады презрел и кручины, Свой гнев пересилил и чувств самовластье, — Обрел настоящее, прочное счастье! Кто светится внутренним счастьем, — не внешним! — Тот с Высшим и в мире сливается здешнем. Подвижник, живя ради блага людского, Избавясь от двойственности и сурово Свой гнев обуздав, уничтожив обманы, Грехи, заблужденья, — достигнет нирваны: Мудрец, от земных отрешенный желаний И с Атманом слитый, — приходит к нирване. Отринув предметы, презрев суесловье, Направив свой взор напряженный в межбровье, В ноздрях уравняв с выдыханьем дыханье{95}, Стремлений и чувств погасив полыханье, Избавясь от страха, — мудрец безупречный Приходит к свободе и высшей и вечной. Познавши меня, всех миров господина{96}, — Того, кто есть подвига первопричина, Кто жертвы вкушает, любя все живое, — Мне предан, подвижник пребудет в покое!» И Арджуна молвил: «Светла твоя милость, — Исчезла незрячесть; душа озарилась; Я стоек; не знаю сомненья былого; Твое, о наставник, исполню я слово!»

На рассвете враждующие войска вступили в битву. Бхимасена напал на кауравов — сыновей царя Дхритараштры. Ему на помощь поспешили близнецы Нáкула и Сахадéва, и сыновья Драупади, и предводитель войска Дхриштадьюмна. Царь кауравов Дуръйодхана и его братья оказались достойными противниками пандавов. Арджуна вступил в упорный поединок с Бхишмой, Юдхиштхира — с Шальей, Шикхандин — с Ашваттхаманом. Погибли в битве сыновья Вираты, царя матсьев, — Уттара и Швета. Пандавы потеряли в первый день сражения сотни тысяч воинов. Кауравы, имея численное превосходство, стали теснить пандавов. Могучий Бхишма, дед кауравов и пандавов, истреблял войско Юдхиштхиры.

[Смерть Бхишмы]

[Рассказ возничего Санджайи слепому царю Дхритараштре]

[Бхишма открывает тайну своей смерти]

Санджайя сказал{97}: «И как только стемнело, И поле сражения скрылось всецело, Увидел Юдхиштхира сумрак беззвездный, Увидел, что Бхишма преследует грозный Владельцев его колесниц средь потемок, Увидел, о Бхараты славный потомок, Что войско, оружие бросив, не бьется, А в страхе бежит от того полководца, Что сóмакам трепет внушил грознолицый: Они повернули свои колесницы. Подумав, Юдхиштхира принял решенье: «Отступим, в бою потерпев пораженье». И в этот же час, о властитель державы, Войска отвели и твои кауравы, И воины стали на отдых желанный, Чтоб зажили за ночь тяжелые раны. Пандавы не спали: в душе у них смута, Измучил их Бхишма, воюющий люто, А Бхишму, дивясь его доблестной силе, Твои сыновья в это время почтили. Так было, — и тьма наступила ночная, Рассудок всех тварей земных затемняя. Пред ликом той тьмы, ненавистницы света, Пандавы с друзьями сошлись для совета. Юдхиштхира Кришне сказал поздней ночью: «Я мужество Бхишмы увидел воочью. Он войско мое и мертвит и кровавит: Так слон тростниковые заросли давит. Смертельно он войско мое поражает: Так пламя сухую траву пожирает. На Бхишму, разящего нас, погляди ты: Он страшен, как Такшáка, змей ядовитый! Бывает, что трудно в сражении Яме, Трепещет и Индра, играя громами, А с ним — и Кубéра, сокровищ владетель, Вару́на, владетель раскинутых петель: Все боги познали в бою униженье, — Один только Бхишма всесилен в сраженье! Со мною связал себя Бхишма обетом: «Попросишь — всегда помогу я советом, Но в сече, — какая бы ни была, — всюду Сражаться для блага Дуръйодханы буду». Так пусть он поведает, — нам во спасенье, — Как можем его уничтожить в сраженье. О Кришна, могучий блюститель завета, Пойдем и попросим у Бхишмы совета. Услышим благие, полезные речи: Как скажет мне Бхишма, так сделаю в сече. Губительный в битве, он помыслом кроток, Как добрый отец, нас взрастил он, сироток… О воинский долг, ты проклятья достоин: Убийцей отца должен сделаться воин!»{98} Ответствовал Кришна: «О Правды Основа!{99} Люблю я тобой изреченное слово! Пойдем — и да Бхишма найти нам поможет То средство, что в битве его уничтожит!» Приняв на совете такое решенье, Оставив доспехи и вооруженье, Пять братьев-пандавов с блистающим Кришной Отправились к Бхишме тропою неслышной. Пред Бхишмой склонились они, почитая Того, чья всесильна отвага святая, Опоры ища у него и защиты, — И так их приветствовал муж знаменитый: «О Кришна, не знающий лицеприятства! О Арджуна, Завоеватель Богатства! Сын Долга Юдхиштхира, и Бхимасена, И два близнеца, чье бесстрашье бесценно! Для вашего блага что сделать мне надо? Для вас потрудиться — всегда мне отрада!» Промолвил Сын Долга, познавший мытарства: «О, как нам опять обрести свое царство! О, как победить, — помоги нам советом, — Но подданных не истребляя при этом! Скажи нам, лишь правде избравший служенье: Как можем тебя уничтожить в сраженье? Средь множества стрел и окутанный дымом, Всегда остаешься ты неуязвимым. Нет слабого места в тебе, — так поведай: Как битву с тобою закончить победой?» Ответствовал отпрыск Реки и Шантану: «От вас, о пандавы, скрывать я не стану, Воистину вам говорю: во вселенной Никто не сильней меня силой военной. Ты прав, утверждая, что даже и боги, Ведомые Индрою и при подмоге Бесовской, как только нагрянут войною, — Бессильны окажутся передо мною. Покуда со мною мой лук, — я спокоен: В бою ни один не сразит меня воин, Но если оружья лишусь боевого, Я быструю смерть обрету от любого. Кончаю всегда с неприятелем сечу, Как только я признак дурной запримечу: Оружье ли выпадет; будут ли сбиты Доспехи и знамя; пощады, защиты Попросит ли недруг испуганным взглядом; Окажется ль слабая женщина рядом, Иль женское имя носящий мужчина, Иль муж, одного лишь имеющий сына, — При этих приметах неблагоприятных Я битв не желаю и подвигов ратных. Есть в войске твоем властелин колесницы, Отважный владетель могучей десницы, Шикхáндин, что в битве крушит все преграды, — Родившийся девочкой отпрыск Друпады. Сменил он свой пол, — нам известна причина, — А все же был женщиной этот мужчина. Пусть Арджуна двинется бранной тропою, Поставив Шикхандина{100} перед собою. При этой неблагоприятной примете Из лука стрелять я не стану, о дети. Тогда-то пусть Арджуна, мощный и смелый, Вонзит в мое тело смертельные стрелы. Лишь двое меня уничтожить способны: То Кришна и Арджуна богоподобный. Пусть Арджуна, воин с великой судьбою, Поставив Шикхандина перед собою, Повергнет меня: ты совету последуй И в царство свое возвратишься с победой. Увидишь ты снова свое возвышенье, Разбив сыновей Дхритараштры в сраженье». Почтительно воины с Бхишмой простились, Воздав ему славу, назад воротились».

[Арджуна сражается с Бхишмой, прикрываясь Шикхандином]

«Построилось войско Юдхиштхиры к бою. Поставив Шикхандина перед собою, Напали пандавы на Бхишму седого, Разили воителя снова и снова Секирой, и палицей, и булавою, И дротиками, и стрелой боевою. Вот эта стрела — с золотым опереньем, Вот эта — страшна своим мощным пареньем, А эти похожи на зубы теленка, А эти, пылая, несутся вдогонку, А эти — всех прочих острее, длиннее, Ты скажешь: то кожу сменившие змеи! Но, кровью облитый, страдая от боли, Сын Ганги не бросил военное поле. Зажглись его стрелы, как молний зарницы, И громом был грохот его колесницы, А лук — словно огнь, в бранной сече добытый: Служил ему топливом каждый убитый, Как вихрь, раздувающий пламя, — секира, А сам он — как пламя в день гибели мира!{101} Он гнал колесницы врага, всемогущий, И вдруг появлялся в их скачущей гуще. Казалось, как ветер сейчас он взовьется! Он вражеских войск обошел полководца{102} И вторгся, стремительный, в их середину, И громом колес он наполнил равнину, И воины в страхе на Бхишму глядели, И волосы дыбом вздымались на теле.{103} Иль то небожители, гордо нагрянув, Теснят ошалелую рать великанов?{104} Шикхандин метнул в него острые стрелы, — И лук потерял богатырь поседелый, Упали при новом воинственном кличе И знамя его, и его колесничий. Лук более мощный схватил он, великий Сын Ганги, но Арджуна Багряноликий{105} Метнул три стрелы, запылавших багрово. Тут Бхишма лишился и лука второго. Сын Ганги все время менял свои луки, Но Арджуна, этот Левша Сильнорукий, Исполненный силы и удали ратной, Оружье его разбивал многократно. А Бхишма, сражением тем изнуренный, Облизывал рта уголки, разъяренный. Он дротик схватил, что сразил бы и скалы, Метнул его в Арджуну воин усталый. Сверкал, словно молния, дротик летучий, Но Арджуны стрелы нахлынули тучей, — Сильнейшего из венценосных потомков{106} Пять стрел полетело, и на пять обломков Был дротик разбит. Иль сквозь тучи пробилась — И молния на пять частей раздробилась? Держав покоритель, чьи подвиги громки, Разгневанный Бхишма взглянул на обломки, Подумал: «В душе моей горечь и мука, Но я бы сразил из единого лука Всех братьев-пандавов стрелой своей скорой, Не сделайся Кришна пандавам опорой! На них не пойду я отныне войною, Подвигнут на это причиной двойною: Отважных пандавов убить невозможно, К тому же обличье Шикхандина ложно, — Хотя он считается доблестным мужем, Мы женскую сущность его обнаружим! Когда-то Сатьявати, дочь рыболова, Взял в жены Шантану — и молвил мне слово: «Ты сам изберешь себе, сын мой, кончину, Ты сам своей смерти назначишь годину. Как видно, в сей жизни достиг я предела, И смерти моей, видно, время приспело». От стрел не искал уже Бхишма защиты, Сквозь щит и броню многократно пробитый. Шикхандин, порывистый в схватках и спорах, В грудь Бхишмы метнул девять стрел златоперых, Но Бхишма не дрогнул: спокойна вершина, Хотя у подножья трясется равнина! С усмешкою Арджуна, в битвах счастливый, Из лука метнул двадцать стрел, из Гандивы, В противнике двадцать пробил он отверстий, Но Бхишма не дрогнул, исполненный чести, Не дрогнул, хоть хлынула кровь из отверстий, И стрел оперенных вошло в него двести! Обрушило полчище воинов стрелы, Но Бхишма, израненный и ослабелый, Стоял, не колеблясь, как мира основа. И Арджуна, яростью движимый, снова Шикхандина перед собою поставил, Стрелу в престарелого Бхишму направил, Разбил его лук, удивлявший величьем, Свалил его знамя совместно с возничим. Почувствовал Бхишма погибели холод, Лук более мощный схватил, но расколот И этот был острой стрелой на три части… Потребно ли Бхишме военное счастье? Не луков, а жертв он свершал приношенье, От Арджуны не защищаясь в сраженье! Надел новый щит, новый меч обнажил он. «Победу иль смерть обрету!» — порешил он. Но стрелы взлетели, и щит раскололи, И выбили меч из десницы: дотоле Еще не знавал он позора такого! И вздрогнуло войско пандавов от рева Юдхиштхиры: «Смело, с бесстрашным стараньем, На старого Бхишму всем войском нагрянем!» Низверглись на Бхишму, как ливень великий, Трезубцы и копья, секиры и пики, И стрелы взвивались крылато и звонко И в старца вонзались, как зубы теленка{107}. Оглохла равнина от львиного рыка: Пандавы рычали, как львы, о владыка, Рычали твои сыновья-кауравы, И Бхишме желали победы и славы. Так двигалась битва на утре десятом. Был родичу родич тогда супостатом, Была водоверть, — будто Ганга святая Ревела, в нутро Океана впадая. На землю нахлынули крови потоки, В которых и близкий тонул, и далекий. Теряя колеса, и оси, и дышла, Сшибались в бою колесницы; и пришлый И здешний в предсмертных мученьях терзались. Слоны в гущу всадников грозно врезались, Топча лошадей, колесницы и конных, И стрелы впивались в слонов разъяренных, И падали грузно слоны друг на друга, И воплями их оглашалась округа, И долы тряслись, и вершины дрожали, И люди стонали, и лошади ржали. Пандавы на Бхишму, исполнены гнева, Напали со стрелами справа и слева. «Хватай! Опрокидывай! Бей в поясницу!» — Кричали бойцы, окружив колесницу. И места не стало у Бхишмы на теле, Где б стрелы, как струи дождя, не блестели, Торча, словно иглы, средь крови и грязи, Как на ощетинившемся дикобразе! Так Бхишма упал на глазах твоей рати, Упал с колесницы, о царь, на закате, К востоку упал головой, грозноликий, — Бессмертных и смертных послышались крики. Упал он — и наши сердца с ним упали. Он землю заставил заплакать в печали, Упал он, как Индры поникшее знамя, И ливнями небо заплакало с нами. Упал, придавил богатырь престарелый Не землю, а в теле застрявшие стрелы».

[Воины прощаются с Бхишмой]

«Упав на закате на поле кровавом, Он смелости, твердости придал пандавам, Но это старейшего в роде паденье Твоих кауравов повергло в смятенье. «То ствол, — причитали, — упал с колесницы, Отметивший племени Куру границы{108}!» Почувствовав горя безмерного бремя, Две рати сраженье прервали на время. Земля застонала, и солнце свой жгучий Утратило блеск, и упрятали тучи Всё небо, и вспыхнули молний зарницы: Сын Ганги, сын Ганги упал с колесницы! От битвы губительной в горе отпрянув, Воители двух опечаленных станов, Без твердых щитов, без воинственной стали, Вкруг Бхишмы, душою великого, встали. Друзьями он был окружен и врагами, Как Брахма, творец мирозданья, богами: Почтить храбреца, забывая о мести, Пандавы пришли с кауравами вместе! Тогда своему и враждебному стану Сказал добродетельный отпрыск Шантану: «Привет колесниц обладателям славным, Владыкам державным, бойцам богоравным! Свисает моя голова мне на горе: На стрелах покоясь, нуждаюсь в подпоре». Подушечек маленьких, мягких, с десяток, Цари принесли — предводители схваток. Но молвил с усмешкой старик благородный: «Для ложа мужчины они не пригодны». Увидел он Арджуну: этот владетель Большой колесницы являл добродетель, — И, воина гаснущим взглядом окинув, Сказал ему: «Арджуна, царь властелинов! Подпору найди голове моей ныне, Но чтобы она пригодилась мужчине». И Арджуна, с болью добывший победу, Тоскуя и плача, ответствовал деду: «Приказывай, лучший из воинов: сразу Пойду, твоему подчиняясь приказу». Сын Ганги сказал: «Знаешь сам превосходно, Какая мужчине подпора пригодна». И Арджуна, доброму верен порыву, Каленые стрелы достал и Гандиву, И выстрелил, доблестный, полон печали, И стрелы под голову Бхишмы попали, Уперлись в затылок ему опереньем, И Бхишма, боровшийся долгим бореньем, Доволен был этой подушкой походной, Был счастлив, что Арджуна, муж превосходный, Постиг его волю, — и молвил он внуку: «Хвала твоему благородному луку, Хвала твоему, сильнорукий{109}, старанью, — Не то на тебя бы обрушился с бранью! Теперь я доволен, теперь я спокоен: На ложе из стрел умирать должен воин!» Затем кауравам сказал и пандавам, Царевичам юным, царям седоглавым: «С исполненным долгом пришел я ко благу. На ложе из стрел я и мертвый возлягу. Лишь солнце сокроет свой блеск за горами, Сокроюсь и я, провожаем царями. Когда колесницы владетель багряный, — Отправится солнце в места Вайшравáны{110}, Покину я жизнь, как любимого друга. От мощных царей мне потребна услуга: Пусть выроют ров, и в костре погребальном Я буду сожжен, и приветом прощальным, Истерзанный сотнями стрел многократно, Я солнце почту, уходя безвозвратно. А вы, кто всего мне дороже на свете, От битв, от вражды откажитесь, о дети!» Врачи, несравненные в мудром леченье, Искусно постигшие стрел извлеченье, Казались от смерти надежной оградой, Но Бхишма сказал: «Отпустите с наградой Своих лекарей: не нужны мне лекарства, — Навек ухожу из непрочного царства. Как воин я жил и достиг высшей цели, Исполнил свой долг в этом бренном пределе. На ложе из стрел я взошел ради чести, — Да буду сожжен я со стрелами вместе». Дуръйодхана, сын твой, о царь над царями, Врачей отпустил, наградив их дарами. Пред Бхишмой с восторгом склонились владыки: Исполнил он долг наивысший, великий!{111} Смотрели цари на него изумленно: Достиг он величья, хранитель закона! И вот с кауравами вместе пандавы Вкруг ложа из стрел, где лежал белоглавый Воитель, прошли, о бесстрашном печалясь: Почтительно воины с Бхишмой прощались. Вкруг славного ложа расставив охрану, Тая в своем сердце тяжелую рану, Покрытые кровью, вожатые рати Неспешно вернулись в шатры на закате, И стало Юдхиштхире с братьями слышно То слово, что молвил всезнающий Кришна: «Сын Долга! Не братом твоим, не тобою Повергнут блистательный муж, а Судьбою. Иль думаешь: Бхишма, помедлив с отпором, Сожжен был твоим всесжигающим взором?» Ответил Юдхиштхира Кришне: «Ты — наше, О Кришна, прибежище, наше бесстрашье! Ты — тот, от кого храбрецов возвышенье, Чья милость — победа, чей гнев — пораженье. Не странно, что ты — для воителей благо: Где ты — там победа, где ты — там отвага. Мудрец, обособивший вечные веды, Для воинов правых ты знамя победы!» Доволен был Кришна, познаньем богатый: «Сказал ты, как должно, пандавов вожатый!»

[Последнее слово Бхишмы]

«Едва загорелся рассвет златоглавый, Явились пандавы, пришли кауравы И встали вкруг ложа из стрел, на котором Сын Ганги лежал с затуманенным взором. И люди простые пришли на рассвете — Мужчины и женщины, старцы и дети, С цветами, с сандаловой мазью{112} девицы, — Как будто молились блистанью денницы! К тому, кто из рода царей всех сильнее, Пришли музыканты, певцы, лицедеи. Оружье с доспехами сбросив на травы, Пандавы пришли и пришли кауравы. Они, о вражде позабыв и о сече, Друг с другом ведя только добрые речи, Годам прожитым сообразно и сану, Расселись вкруг сына Реки и Шантану, Расселись герои вкруг Бхишмы на поле: То солнце сверкало в своем ореоле! Расселись вкруг деда, полны состраданья, Как боги — вкруг Брахмы, творца мирозданья. А Бхишма дышал, как змея, проявляя Спокойствие, тяжкую боль подавляя. Сказал: «Я калеными стрелами мучим, Как будто охвачен я пламенем жгучим. Воды я хочу, о цари-властелины!» И воины с влагой холодной кувшины И яства ему принесли отовсюду, Но Бхишма сказал им: «Вкушать я не буду Того, чем питается род человечий: От мира людского ушел я далече, На ложе из стрел я лежу, ожидая, Чтоб солнце взошло и луна молодая». Всех воинов он опечалил отказом И Арджуну кликнул, хваля его разум. Почтительно витязь сложил свои руки, Спросил: «Как смогу облегчить твои муки?» Сказал сын Шантану, в боях поседелый: «Меня истерзали каленые стрелы. Мой рот пересох, и горит мое тело, — Воды принеси, чтоб оно охладело. Ты — лучник великий, и деду в угоду Добудешь желанную, нужную воду». «Пусть будет, как хочешь», — ответствовал деду Сей Арджуна, завоевавший победу, И на колесницу взошел, и Гандивы Натягивать стал тетиву, горделивый, И вздрогнули твари земные от звука Гудящего при напряжении лука. Неспешно свершил он затем круг почета Вкруг Бхишмы — воинственных ратей оплота, И вставил стрелу, и заклял ее властно, Чтоб молнии стала она сопричастна, И прянула эта стрела к исполину, И к югу от Бхишмы вонзилась в долину. Источник забил в этом месте, и благо Явила прохладная, чистая влага, Подобная амрите животворящей. И Бхишма припал к ней всей плотью горящей, И жажду свою утолил той водою Старик, наделенный отвагой святою. Деяние Арджуны всех поразило: Невиданной, нечеловеческой силой Исполненный, с грозным, сверкающим ликом, Он Индрой казался царям и владыкам! Цари-кауравы, дрожа, как коровы, Когда на них ветер повеет суровый, Плащами размахивали в изумленье, А гром барабанов гремел в отдаленье. «О Арджуна, — Бхишма сказал пред кончиной, — Не диво, что мужества стал ты вершиной. От Нáрады знаем, что в новом обличье Святого жреца ты являешь величье. Свершишь ты такие деяния вместе С блистающим Кришной, опорою чести, Что Индра и Индре подвластные боги И трепета будут полны и тревоги! Из лучников лучший, храбрейший из смелых, Ты всех превзошел в этих бренных пределах. Гару́да — прекраснее всех быстролетных, Корова — достойнее прочих животных, Из тех, кто живет, человек всех мудрее, Из тех, кто течет, Океан всех сильнее, Из тех, кто пылает, — всех Солнце светлее, Из гор — Гималаи всех выше, белее, Всех более брахман почета достоин, А ты из могучих — достойнейший воин! Но горе: Дуръйодхана требует мщенья, Ему ни к чему от меня поученья, А также от Ви́дуры, Дроны и Рамы, Он даже Санджайе не внемлет, упрямый! Не внемлет разумным речам и наказам Сей жадный властитель, утративший разум! Но он, отошедший от веры священной, Погибнет, могучим сражен Бхимасеной!» Дуръйодхана, царь кауравов, с тоскою Взглянул, опечаленный речью такою, А Бхишма сказал: «Подвиг Арджуны чудный Увидел ли ты, властелин безрассудный? Увидел ли ты, как смельчак непоборный Родиться помог той воде животворной? Не знаю, кто Арджуне в мире подобен, Кто в мире такое содеять способен! Владеет бесстрашный тем самым оружьем, Чью сущность извечную мы обнаружим: Как боги — огня и воды властелины{113}, Бог ветра, бог солнца, бог нашей судьбины, Как боги — владыки зверей и растений, Как бог — повелитель всех божьих владений,{114} Как Брахма-создатель и Вишну-хранитель, — Оружьем извечным владеет воитель! Лишь Арджуне с Кришной, чья сила чудесна, Оружия этого тайна известна. В сей битве победу одержат пандавы, — Затем, что пандавы, о милый мой, правы! Пойми же — никто из людей не сравнится С тем Арджуной, чья так мощна колесница. Пока перед миром ты не опорочен, Да будет союз между вами упрочен. Пока еще Кришною ты не наказан, С пандавами ты помириться обязан. Пока твоя рать не бежит с поля брани От Арджуны — с ним помирись ты заране. Пока не легли в этом страшном сраженье Все родичи — с ним заключи соглашенье. Пока от Юдхиштхиры, полного гнева, Ты гибель не принял, пока Сахадева, И Накула, и Бхимасена в той схватке Бойцов твоих не разгромили остатки, — С пандавами ты заключи соглашенье, И это достойное будет решенье! Конец мой пришел — да настанет с ним вместе Конец этой битвы, конец этой мести! Пусть речь мою примет рассудок твой здравый На благо тебе и для счастья державы. Не ведая алчности, гнева, гордыни, Пандавам ты сделайся другом отныне. Не страшен ли Завоеватель Богатства? С кончиною Бхишмы да будет вам братство! Да будет союз этот прочно основан: Ему наилучший удел уготован. Юдхиштхире ты возврати полдержавы, В столице своей да воссядут пандавы, Не то тебя будут потомки стыдиться: «Он, — скажут, — предатель и братоубийца!» Да будет с кончиной моей — мир народам, Да род будет в добром согласии с родом, Брат — с братом, открыто и радостно глядя, И с сыном — отец, и с племянником — дядя. А если согласье отвергнешь ты сдуру, — Погибнет потомство великого Куру, Все кончится вместе с моею кончиной, И ты будешь этого горя причиной». Так Бхишма царя кауравов наставил, Так благо и братство пред смертью восславил. Он боль обуздал свою, праведник строгий, Навеки замолк, поручив себя йоге»{115}.

Когда кауравы лишились непобедимого Бхишмы, им стало страшно, и они вспомнили о Карнé, сыне Кунти и Солнца: только Карна, решили они, может спасти их от поражения. Карна предложил, чтобы Дрона, наставник кауравов и пандавов в военном деле, стал предводителем войска. Юдхиштхира отправил на бой против Дроны и его соратников Абхимáнью, юного сына Арджуны. От руки молодого воина погибли на поле боя дети и внуки Дхиратараштры, но и сам Абхиманью был убит. На пятнадцатый день великой битвы пали Друпада, царь панчалов, Вирата, царь матсьев, и другие сторонники пандавов. Никто не мог нанести поражения Дроне. Тогда Кришна посоветовал пандавам обмануть Дрону, сказать ему, что погиб его сын Ашваттхáман. «Дрона при этом известии выронит лук, перестанет сражаться, и тогда его осилит любой воин», — сказал Кришна.

Пандавы не хотели пойти на обман, но военные неудачи вынудили их последовать совету Кришны. Бхимасена убил слона по имени Ашваттхаман, а Дроне сообщили, что убит его сын. Юдхиштхира, которому Дрона верил безгранично, подтвердил слова обмана. Тогда Дрона в отчаянье выронил свой лук, перестал сражаться. Дхриштадьюмна, сын царя Друпады, обезглавил старца.

Весть о гибели Дроны поразила кауравов. Ряды их дрогнули. В это тяжкое время предводителем их войска был назначен Карна. Младший из кауравов, царевич Духшáсана, вступил в поединок с Бхимасеной.

[Книга Карны]

[Бхимасена убивает младшего из кауравов — Духшасану]

«Твой сын самый младший, — поведал Санджайя, — Отважно сражался, врагов поражая. Стрелу уподобил он режущей бритве И лук Бхимасены рассек в этой битве, Пустил и в его колесничего стрелы, И тот, окровавлен, упал, помертвелый. В ужасную ярость пришел Бхимасена, В царевича дротик направил мгновенно. Увидел твой сын, этот воин могучий, Что дротик звездою низвергся падучей, И лук натянул он в четыре обхвата, И стрелами дротик разбил супостата. Почтили царевича все кауравы: Он, подвиг свершив, удостоился славы! Тотчас же твой сын, вдохновленный хвалою, Опять поразил Бхимасену стрелою. Тогда Бхимасена разгневался снова, Сказал, на царевича глядя сурово: «Стрелою меня поразил ты со злобой, Удар моей палицы ныне попробуй!» И с ненавистью, что полна упоенья, Схватил он ту палицу для убиенья И крикнул: «Теперь трепещи ты заране: Напьюсь твоей крови на поприще брани!» Но дротик свой, смерти подобный обличьем, Царевич метнул с победительным кличем. Бхима раскрутил свою палицу яро И, гибельную, отпустил для удара, И палица, дротик разбив смертоликий, Низверглась на голову сына владыки. Бхима же, как слон в пору течки, ярился,{116} И пот по вискам его гневно струился. Отбросил Духшáсану на расстоянье В одиннадцать луков сей страшный в деянье! Упал твой царевич, сраженный ударом, Объятый предсмертною дрожью и жаром. Возничий и кони мертвы; колесница Зарылась во прах, чтобы с прахом сравниться; Свалились доспехи, гирлянды, одежды; Смежил он, страданьем терзаемый, вежды. Средь воинов знатных и бранного шума Бхима на царевича глянул угрюмо, — И многое-многое было в том взгляде! Он вспомнил, — кто платье срывал с Драупади Во дни ее месячного очищенья,{117} А братья-мужья от того поношенья Глаза отвернули, — о, где их гордыня! Со смехом Духшáсана крикнул: «Рабыня!» За волосы низкий схватил Драупади… Так нужно ль Бхиме размышлять о пощаде? Он жертвенным вспыхнул огнем, напоенным Для гневного действия маслом топленым. «Дуръйодхана, — крикнул Бхима разъяренный, — О Кри́па, Карнá, Критавáрман, сын Дроны! О, как ни старайтесь, оружьем владея, — Духшасану я уничтожу, злодея!» С тем словом возмездия, страшным для слуха, Он ринулся в битву, — Бхима, Волчье Брюхо{118}, — Как лев на слона. Велика его злоба! Карна и Дуръйодхана видели оба: Напал на Духшасану, мощью обильный, Потом с колесницы он спрыгнул, и пыльной Тропою пошел, и уставил он дикий Свой взгляд на поверженном сыне владыки, И, меч обнажив, наступил он на горло Духшасаны: тень свою гибель простерла! Он грудь разорвал его, местью объятый, И крови испил он его тепловатой. Он сына, о царь, твоего обезглавил, И голову ту покатиться заставил. Исполнил он клятву, — явился с расплатой, И крови испил он его тепловатой. И пил, и смотрел он, и пил ее снова. С волненьем воинственным выкрикнул слово: «Теперь я напиток узнал настоящий! О, ты молока материнского слаще, Ты меда хмельнее, ты масла жирнее, О кровь супостата, — всего ты вкуснее! Я знаю, — ты лучше божественной влаги, О кровь, что добыта на поле отваги!» И, вновь твоего озирая потомка, Чья жизнь отошла, — рассмеялся он громко: «Что мог, то и сделал я в этом сраженье. Лежи, ибо в смерти обрел ты спасенье!» Казалось, той крови вкусил он с избытком. На мужа, довольного страшным напитком, Смотрел неприятеля стан оробелый. Иные решились метнуть свои стрелы, Другие, в смятении выронив луки, Застыли, к земле опустив свои руки, А третьи, с закрытыми стоя глазами, Кричали испуганными голосами! Бхима, напоенный напитком кровавым, Погибельный ужас внушал кауравам: «О нет, не дитя человечье, а дикий Он зверь!» — отовсюду их слышались крики. Бхима, пьющий кровь, убежать их заставил. Читрáсена, сын твой, бегущих возглавил. Кричали: «Чудовище сей Бхимасена, Он — рáкшас, и он — трупоед, несомненно!» Юдхáманью, витязь, привыкший к победам, Пандавов умчал за Читрасеной следом. Летел он, как вихрь, за его колесницей, Пронзил его стрелами — острой седмицей. Читрасена, словно змея извиваясь, Как яд, заключенный в змее, извергаясь, Метнул три стрелы, — и летящая сила Юдхаманью вместе с возничим пронзила. Тогда-то, исполнен отважного духа, Из лука, натянутого вплоть до уха{119}, Юдхаманью, ожесточенный бореньем, Стрелу, удивлявшую всех опереньем, О раджа, в Читрасену метко направил, Царевича острой стрелой обезглавил. Карна, потрясен этой смертью нежданной, С воинственным гневом, с отвагою бранной, Пандавов погнал, проявляя упорство, И с Накулой начал он единоборство. А тот, кому были победы не внове, Кто снова пригоршню попробовал крови, Духшасану смерти предав, — Бхимасена Сказал: «Посмотри, из презренных презренный, — Я пью твою кровь! Не забыл я и крика: «Эй, буйвол!» — кричал ты мне. Ну, повтори-ка! «Эй, буйвол!» — крича, вы плясали на нашем Позорище… Ныне мы сами попляшем! Мы ложе забудем ли в Праманакóти, И яд, что вкушали от вас, плоть от плоти, И в кости игру, страшный проигрыш царства, И тяготы наши в лесу, и мытарства, И змей нападенье, и дым пепелища — Коварный поджог смоляного жилища, И то, как Духшасана, подлости ради, За волосы нашу хватал Драупади, И стрелы, из луков летящие сдуру, И горе пандавов, и смерть в доме Куру… Мы счастья не знали! Мы счастья не знали! А наши страданья, а наши печали — От зла Дхритараштры, с которым едина И злоба его скудоумного сына!» Над трупом врага усмехаясь надменно, Так Арджуне, Кришне сказал Бхимасена: «Исполнил я клятву на этой равнине. Духшасаны кровь я отведал отныне. Но так же я выполню клятву другую, Потом успокоюсь, потом возликую: Дуръйодхану жертвенным сделав животным, Прирежу, — и стану тогда беззаботным!»

[Поединок великих лучников]

Санджайя сказал: «Государь именитый, — Так были твои кауравы разбиты. Как молния мести, — достигнув накала, — Оружие Арджуны грозно сверкало, Но Арджуны лук, что был страшен и дивен, Карна уничтожил: он выпустил ливень Стремительных стрел, — оперило их злато, — И, мощный, он лук расщепил супостата. Оружье, что гибельным блеском сверкало, Что рать кауравов на смерть обрекало, Оружье, врученное Арджуне Рамой: Карна от него да погибнет упрямый, — Оружье, что мощью блистало военной, Как бога Атхáрвана лук несравненный, Оружье героя, подобное чуду, — Карна уничтожил! И вот отовсюду Твоих кауравов послышались клики: «Сей лук уничтожил Карна солнцеликий, И в Арджуну, гневным пылая гореньем, Он стрелы метнул с золотым опереньем!» Так Арджуна ринулся в битву с Карною: То было воистину страшной войною! Один — слоновидный, другой — слонотелый, Сверкали, казалось, клыки, а не стрелы! Казалось, что поле — от падавших с гневом Бесчисленных стрел — зашумело посевом. Казалось, что поле войны непрерывным Струящихся стрел заливается ливнем. Казалось, что стрелы и день побороли, Всеобщую ночь воздвигая на поле. Те двое, что всё украшали живое, Из рода людского те лучшие двое, — Почувствовали ратоборцы усталость, Но с мужеством сердце у них не рассталось! Следили за ними в небесном чертоге Святые мужи, полубоги и боги, Смотрели и праотцы, радуясь громко, Как славно сражаются два их потомка. А те, пламенея, сходились в сраженье, Постигнув могучее вооруженье, Искусно свои применяя приемы: Все тонкости битвы им были знакомы! То мнилось: Карна, сын возничего гневный, Одержит победу в борьбе многодневной, То Арджуна, мнилось, короной венчанный, Врага одолеет отвагою бранной. Той битвы жестокостям невероятным Дивились мужи в одеянии ратном. Распался весь мир в эти дни на две части: Все звезды на небе желали, чтоб счастье Досталось Карне, а земные просторы, — Леса, и поля, и долины, и горы, — Для Арджуны быстрой победы хотели. Повсюду в земном и небесном пределе И боги и люди кричали пристрастно: «Карна, превосходно!», «Сын Кунти, прекрасно!». Земля сотряслась: на истоптанном лоне Шумели слоны, колесницы и кони. Из глуби земли выползал постепенно Опасный для Арджуны змей Ашвасена. Его существо было гневом объято: Сжег Арджуна мать Ашвасены когда-то. И змей, увидав ратоборцев деянья, Подумав, что время пришло воздаянья, В стрелу превратился на поприще брани И вот у Карны оказался в колчане. Тогда потемнело вблизи, в отдаленье: Вселенную стрел закрывало скопленье. Земля из-за их густоты совокупной Для воинов сделалась труднодоступной. И сóмаки, и кауравы от страха Тряслись при смешении ночи и праха, Во тьме, что возникла от стрел быстролетных, Дрожали воители ратей бессчетных. Сходясь, расходились противники снова: Устали два тигра из рода людского! Двух лучников лучших, блиставших отвагой, Обрызгали боги сандаловой влагой, Небесные девы прелестной гурьбою По тропам надмирным приблизились к бою, Повеяли пальмовыми веерами, А Индра и Сурья, восстав над горами, Простерли к воителям лотосы пальцев И вытерли потные лица страдальцев. Карна, оперенными стрелами мучим, Поняв, что не справится с мужем могучим, Решил: он метнет среди гула и воя Стрелу, что берег для последнего боя. Он вынул стрелу, что врагов устрашала И чье острие — как змеиное жало. Она обладала губительным ядом; Лежал порошок из сандала с ней рядом; Ее почитали, как страшного духа… Карна тетиву натянул вплоть до уха, Прицелился в Арджуну грозной стрелою, Недавно змеей извивавшейся злою, Стрелою, чьим предком был змей Айравата. Теперь обезглавит она супостата! Весь мир засветился, всем людям открытый, И с неба посыпались метеориты.{120} Увидев змею, засверкавшую в луке, Миры вместе с Индрой заплакали в муке: Не ведал Карна то, что видели боги: Змея превратилась в стрелу силой йоги! Царь мадров{121}, возничий Карны, — молвил Шалья: «Твою, мощнорукий, предвижу печаль я, Метни в сына Кунти стрелу поострее, А этой достичь не дано его шеи». Карна возразил ему, ярость являя, С огромною силой стрелу направляя: «Бесчестье — стрелу устанавливать дважды. Мне это не нужно, — да ведает каждый!» И в голову Арджуны, яростью вея, Метнул он стрелу — сокровенного змея. Сказал: «Ты погиб, о Пхальгу́на, Багряный!» Стрела, точно пламень прожорливый, рьяный, Взвилась, понеслась по небесным просторам, Как волосы, их разделила пробором, И стало везде громыхание слышно. Увидел ее, огневидную, Кришна, Ужасную, — смерти предвестье, — зарницу, И быстро ударом ноги колесницу Он в землю на локоть вдавил, и пригнулись К земле скакуны, — и на ней растянулись! Все боги, на небе следя за стрелою, Могучего Кришну почтили хвалою, Речами они огласили пространство, Цветы ниспослали{122} — героя убранство. Послышались также и львиные рыки: Он, демонских сил сокрушитель великий, Свою колесницу, — сей славный возница, — Заставил на локоть во прах погрузиться, И цели стрела не достигла желанной, Но с Арджуны сбила венец несказанный. Прославленный всюду людьми и богами, Украшенный золотом и жемчугами, Сияющий пламенем чистым и грозным, И солнечным светом, и лунным, и звездным, — Был Брахмой, создателем нашей вселенной, Для Индры венец сотворен драгоценный, А Индра, суровый глава над богами, Вручил его Арджуне, ибо с врагами Богов, — бился с бесами Арджуна юный. Ни Шивой, ни влаги владыкой Варуной, Ни богом Куберой, Богатства Таящим, Ни палицей и ни трезубцем разящим, Ни воинской мощью, ни славой небесной Венец еще не был низринут чудесный, А ныне Карна его сбил при посредстве Коварного змея, желавшего бедствий. Красивый, блестящий, пылающий, сбитый Не острой стрелой, а змеей ядовитой, Свалился венец: за высокой горою Так падает солнце вечерней порою.{123} Змеи ядовитая, злобная сила Венец с головы сына Кунти свалила, — Как будто бы Индра, громами играя, С горы, многоплодной от края до края, Сбил быстрой стрелой громовою вершину!{124} И небо, и землю, и моря пучину Стрела содрогнуться заставила в муке, Казалось, что были расколоты звуки, Над миром такие гремели раскаты, Что трепетом были все люди объяты, Но Арджуна, снова готовый к деянью, Прикрыв свои волосы белою тканью, Казался горой, над которой с востока Рассвет разгорается утром широко, — И радостно мир озаряется сонный… Да, был он горой, но с вершиной снесенной! А змей Ашвасена, явивший подобье Стрелы в этом гибельном междоусобье И к Арджуне давней враждою палимый, Вернулся, венец сокрушив столь хвалимый. Он сжег, он разбил сей венец, чьи каменья И злато сверкали сверканьем уменья, И молча опять оказался в колчане, Но, спрошен Карною, нарушил молчанье: «Неузнанный, был я тобою направлен, — Поэтому не был наш враг обезглавлен. Вглядевшись в меня, ты пусти меня снова С твоей тетивы, и даю тебе слово, Что Арджуну без головы мы увидим: Недаром мы оба его ненавидим». Карна, чей отец величался возничим, Спросил: «Кто ты есть, со свирепым обличьем?» «Я змей, — молвил змей, — я возмездья желаю, Я к Арджуне давней враждою пылаю: Он сжег мою мать. Но погибнет Багряный, Хотя бы сам Индра ему был охраной. Внемли мне, Карна, и взлечу я крылато, Взлечу и убью твоего супостата!» Карна: «Не надеюсь на силу другого. В бою моя доблесть — победы основа. Пусть Арджун убить мне придется десятки, — Вторично стрелу не пущу в этой схватке. Усилья умножу и ярость утрою, Врага уничтожу другою стрелою, Другой, змеевидной, врага поражу я, — Ступай же, подмоги твоей не прошу я». Но змей-государь недоволен был речью Карны — и последовал битве навстречу. Он принял свой истинный облик змеиный, — Да гибели Арджуны станет причиной! Открылся предательский замысел Кришне. «Сын Кунти, — сказал он, — твой недруг давнишний К тебе устремился, возмездье лелея. Убей же, о мощный, огромного змея». Так Арджуне Кришна сказал справедливый. Спросил его лучник, владевший Гандивой: «О, кто этот змей, что ко мне, крепкогрудый, Спешит ныне сам, словно в когти Гаруды?» А Кришна: «Когда, богу Агни служенье Свершая, ты леса устроил сожженье, Стрелою змею поразил ты во гневе, Но сын, у нее пребывавший во чреве, Ушел из горящего леса Кхандавы. Теперь, — многоликий, жестокий, лукавый, — Летит он, пугая сжигающим взором, — Иль огненным с неба упал метеором? Смотри же, о воин, цветами увитый: Тебя уничтожить решил ядовитый». Снял воин гирлянду, сверкавшую пестро, Шесть стрел он уставил, отточенных остро, Метнул их, — и змей, ему зла не содеяв, Распался на шесть уничтоженных змеев. Так страшного змея убил Венценосный! Склонясь к колеснице своей двухколесной, Из праха извлек ее Кришна могучий, И наидостойнейший и наилучший. Тогда десять стрел, хорошо заостренных, На камне отточенных и оперенных Павлиньими перьями, в Арджуну целясь, Направил Карна, — но они разлетелись И Кришну поранили, падая глухо. Но Арджуна лук натянул вплоть до уха, Уставил стрелу, что врагу угрожала, Как сильной змеи ядовитое жало. Стрела, видно, смерти Карны не хотела: Она сквозь доспехи вошла в его тело, И, выйдя, бессильно поникла в унынье, И были в крови ее перья павлиньи. Как змей, потревоженный палкой бродячей, Карна раздосадован был неудачей. Как змей, выпускающий капельки яда, Он выпустил стрелы, — чужда им пощада! Двенадцатью Кришну пронзил он сначала, И в Арджуну сто без единой попало, Потом поразил он пандава и сотой, — И начал смеяться, довольный работой. Сын Кунти от смеха врага стал жесточе И, зная, где жизни его средоточье, Как Индра, сражавшийся с демоном Балой, Пустил в него стрелы с их мощью двужалой. Они, — девяносто и девять, — той цели Достигнув, как скипетры смерти, блестели. Когда они тело Карны поразили, Карна задрожал в разъяренном бессилье. Не так ли дрожит и гора от удара Стрелы громовой, что грозна, словно кара? Упали доспехи, что гордо блестели, — Усердных, искусных умельцев изделье, — Упали и вдруг потускнели от пыли: Их Арджуны острые стрелы пробили. Когда, среди гула, возникшего в мире, Остался Карна без доспехов, — четыре Стрелы в него Арджуна быстро направил, И Солнцем рожденного он окровавил, И тот ослабел, будто чуждый здоровью Несчастный, что харкает желчью и кровью. Сын Кунти, бесстрашный на поле сраженья, Из лука, округлого от напряженья, Прицелился в жизни его средоточье, — Да станет от стрел она сразу короче. От стрел, развивавших ужасную скорость, Карну одолела тяжелая хворость, Горой он казался, где залежи охры Дождями размыты, — и высился, мокрый От красных потоков, бегущих с вершины! Вновь Арджуна, в этих боях неповинный, Метнул в него стрелы: прожгли бы и камень Те скипетры смерти, одетые в пламень! Пронзил он Карну, кауравов опору, Как бог семипламенный — древнюю гору.{125} Карна без колчана и лука остался, Он, мучимый болью, дрожал и шатался, И вдруг застывал, неподвижный, и снова, Изранен, удара он ждал рокового. Но Арджуны ярость погасла былая. Он медлил, врага убивать не желая. Тогда ему Кришна сказал возбужденный: «Чего же ты медлишь, для битвы рожденный? Боец о пощаде к врагам забывает, Он даже и тех, кто ослаб, — убивает, А если убьет неразумных, — по праву, Разумный, и честь обретет он, и славу. Великий воитель, твой недруг давнишний, Да будет убит, а сомненья излишни, Не то к нему силы вернутся, быть может, И витязь, окрепнув, тебя уничтожит. Как Индра, небес повелитель, — Шамбару, Его ты пронзи — и сверши свою кару». «Да будет, как ты говоришь, повелитель!» — Так Арджуна Кришну почтил, и воитель Карну поразил бесподобной стрелою, Как демона — Индра, окутанный мглою, Осыпал он стрелами кары и мести Карну с лошадьми и возницею вместе. И стрелы, как облако черного цвета, Внезапно закрыли все стороны света{126}. Карна, крепкогрудый и широкоплечий, Облитый калеными стрелами в сече, Казался горой, где листва трепетала, Где тихо дрожали побеги сандала, Где шумно цвели на вершинах и скалах Деревья со множеством листиков алых, Где ветви вздымала свои карникара{127} С цветами, что были краснее пожара. Карна, сонмом стрел обладавший когда-то, Сверкал, словно солнце во время заката, Лучи его — острые стрелы, и близко Сверканье его красноватого диска. Но стрелы Карны, что, казалось, как змеи Огромные, жалили злее и злее, — Погибли от стрел сына Кунти, как тучей Закрывших весь мир своей тьмою летучей. Карна, свою боль на мгновенье развеяв, Метнул двадцать стрел — двадцать яростных змеев: Двенадцать вонзил в сына Кунти, а восемь — В премудрого Кришну, чей ум превозносим. Из лука, что грозно гремел, потрясая Окрестность, как Индры стрела громовая, Задумал направить сын Кунти правдивый Стрелу, что сравнима с оружием Шивы. Но Кала, невидимый, сильноголосый, Воскликнул: «Твоей колесницы колеса Поглотит земля, о Карна, ибо скоро Пойдет твоя смерть, кауравов опора!» (Теленок жреца был Карною случайно Когда-то убит; рассердясь чрезвычайно, Карну проклял брахман: «Твоя колесница Да в землю во время войны погрузится!») И то колесо колесницы, что слева, Земля начала поглощать, ибо гнева Святого должно было слово свершиться, И стала раскачиваться колесница! Не так ли священное дерево в храме{128} Дрожит на дворе всей листвой и цветами? Карна всем своим существом удрученным Забыл об оружии, Рамой врученном{129}. Его одолела в сраженье усталость, — Меж тем колесница землей поглощалась. Оружье, врученное Рамой, забыто, Стрела со змеиною пастью разбита, Дрожит колесница, подвластна проклятью, — И вот, окруженный поникшею ратью, Карна пред соратниками и врагами Стал жаловаться, потрясая руками: «Гласят мудрецы: «Будет дхармой поддержан, Кто дхарме — Закону и Долгу — привержен». Ничто меня, верного ей, не порочит, Но дхарма в несчастье помочь мне не хочет!» Ослаблен, он так говорил о Законе. Шатались его колесничий и кони. Он стал неуверенным в каждом движенье, И дхарму — свой Долг — порицал он в сраженье. Метнул три стрелы в сына Кунти, а следом — Семь новых направил, подверженных бедам, И стал он смеяться, узрев свою меткость. Но Арджуна выбрал семнадцать на редкость Ужасных, пылающих, змееподобных, И выпустил их, уничтожить способных. Карну поразив, наземь рухнули стрелы. Карна содрогнулся, но, стойкий и смелый, Стал снова уверенным в действиях мужем, — Стал действовать Рамой врученным оружьем. Но Арджуна тоже родился для битвы! Заклял он стихами священной молитвы Свой лук, что в сраженье разил супостата, — Оружье, врученное Индрой когда-то, — И стрел своих ливень обрушил жестокий: Так Индра дождей низвергает потоки, — И пред колесницей Карны засверкали Те стрелы, соперничавшие в накале. Карна не смутился пред мощью железной, — Разбил их и сделал их мощь бесполезной. Сын Кунти услышал от Кришны-провидца: «Сын Радхи{130}, — смотри, — твоих стрел не страшится. Оружие Брахмы теперь примени ты!» Священными мантрами{131} лук знаменитый Сын Кунти заклял, — и стрела за стрелою Облили Карну дождевою струею. Но скорость и стрелы Карны развивали, — И сына Панду тетиву разорвали. Потом тетиву, ударяя, как плетью, Они разорвали вторую и третью, Четвертую с пятой, шестую, седьмую, Восьмую, — летели они не вслепую, Девятую тоже с десятою вместе! Запасом в сто стрел обладая для мести, Не думал сын Радхи, презревший обманы, Что сотней тетив обладает Багряный. А тот, будто смертному радуясь бою, Одну тетиву натянув за другою, Карну обливал сонмом стрел с остриями, Одетыми в злато и мечущих пламя, Карна разбивал тетиву, но тугую Натягивал Арджуна быстро другую. Дивился Карна быстроте этой смены: Так витязь не действует обыкновенный! Но все же, воитель с отважной душою, Карна превосходства достиг над Левшою.{132} Тогда крикнул Арджуне Кришна-возничий: «Ты видишь ли, Завоеватель Добычи, Что враг превзошел тебя яростью злою? Срази же его наилучшей стрелою!» Сын Кунти решил, что врага беспощадно Сразит он стрелой, изготовленной ладно Из горной скалы, — чтобы в сердце вонзилась! Но тут наконец колесом погрузилась В суровую землю Карны колесница, — А смерть над Карною спешит разразиться! Тогда, со своей соскочив колесницы, Ее приподнять порешил сын возницы. Двумя колесо обхватил он руками, И землю обширную, с материками Семью{133}, с родниками, с травою густою, Приподнял на уровень он, высотою В четыре перста. И, от ярости плача, Он крикнул: «Постигла меня неудача, Помедли, о Арджуна Багрянолицый, Дай вытащить мне колесо колесницы! По воле богов оно в прахе увязло, — Коварств и предательств не делай мне на́зло! Отшельник, и брахман — блюститель науки, И воин, сложивший почтительно руки, Чьи выпали стрелы, кольчуга разбилась, Готовый противнику сдаться на милость, — Пощады, пощады достойны те трое, О Арджуна, в них не стреляют герои! Не ищет герой для убийства предлога, А ты же герой, — так помедли немного! Ослаблен, подбитой подобен я птице, А ты возвышаешься на колеснице. Меня пощади ты, покуда из праха Не вытащу я колесницу без страха. Я знаю, — ты рода великого витязь. И Кришна и ты — оба к благу стремитесь. Закона и Долга припомни веленье, — Помедли мгновенье, помедли мгновенье!»

[Гибель Карны от руки Арджуны]

Санджайя сказал: «Кришна, мудрый вожатый, Воскликнул: «Сын Радхи, смятеньем объятый! Наказан судьбою на этой равнине, И Долг и Закон вспоминаешь ты ныне. Известно, что низкий, в злодействе повинный, Винит не себя, а напасти судьбины. Когда Драупади в одном покрывале Тащили вы, платье с безгрешной срывали С Духшасаной, с глупым Дуръйодханой вместе, — Ты думал о Долге, Законе и Чести? Когда ты советовал, чтоб кауравы Едой, что полна была страшной отравы, Кормили Бхиму, — на погибель бедняге, — Ты думал о Долге, Законе и Благе? Когда для пандавов блужданья лесного Окончился срок и ты не дал им снова Воссесть на отцовском наследственном троне, — Ты думал о Долге, Любви и Законе? Когда пятерых попытался ты братьев В жилище поджечь смоляном, честь утратив, — Их сон да вовеки не кончится долгий, — Ты думал о Правде, Законе и Долге? Когда царь Шаку́ни, столь дерзкий от злости, Игравший с огромным умением в кости, Юдхиштхиру, даже не знавшего правил, С собою играть в царском доме заставил, Когда обыграл его в грязной забаве, — Ты думал о Долге, Законе и Праве? Когда, в пору месячного очищенья, Пришла Драупади, дрожа от смущенья, А ты издевался над нею без меры, — Ты думал о святости Долга и Веры? Когда ты сказал ей, страдающей тяжко: «Другого супруга найди, о бедняжка, — В чистилище скрылись пандавы без вести», — Ты думал о Долге, Законе и Чести? Когда, благородному предан деянью, Сын Арджуны, юный герой Абхиманью, Был вами убит на истоптанном лоне, — Ты думал о Долге, Любви и Законе? А если не знаешь Закона и Долга, Зачем языком ты болтаешь без толка? Теперь-то Закону ты вспомнил служенье, Но поздно: погибнешь ты в этом сраженье! Как Нала, обыгранный в кости Пушкарой{134}, Вновь царство добыл себе доблестью ярой, Так, доблестью все уничтожив коварства, Пандавы опять обретут свое царство. Им сомаки в битве помогут всеправой, И отчей они овладеют державой, Сынов Дхритараштры они уничтожат: Их Долг поведет и Закон им поможет. Ты царство забрал, — по какому же праву Взываешь теперь о пощаде к пандаву? Когда твоя служба Дуръйодхане длилась, — Где был твой Закон? Где была Справедливость?» Так спрашивал Кришна, блюститель завета. Сын Радхи, пристыженный, не дал ответа, Но губы героя от гнева дрожали. Таким же он яростным стал, как вначале, И с Арджуной снова повел он сраженье. Сын Кунти от Кришны услышал реченье: «О мощью обильный, Закону мы служим, Срази же врага богоданным оружьем!» И Арджуна вспомнил, пылая от гнева, Все то, что Карне говорил Васудева, И огненный блеск, — небывалое дело! — Тогда излучило воителя тело. Из лука, что был им от Брахмы получен, Сын Радхи метнул в него стрелы, измучен, Поднять колесницу подбитую силясь, — Но Арджуны стрелы в героя вонзились. Из лука, что дал ему семиязыкий Огня повелитель, — сын Кунти великий Метнул в него стрелы, — и огненно-ало Оружие Агни тогда запылало, Но стрелы направил Карна солнцеликий Из лука Варуны, всей влаги владыки, И Агни оружье они усмирили, — Вселенную черные тучи закрыли! Но стрелами Вайю сын Кунти могучий Развеял, как ветром, огромные тучи, Тогда-то сын Радхи решил: непомерной, Грозящею недругам гибелью верной, Сразит сына Кунти стрелой огневою! И только он сблизил стрелу с тетивою, Как сдвинулась, ход мирозданья наруша, Земля — и кипучая влага, и суша. Нагрянула буря, песок поднимая, Вселенную тьма поглотила густая. «О, горе нам, горе!» — в небесном чертоге Кричали, о царь, потрясенные боги. Одни лишь пандавы теперь не кричали: Замолкли в смятенье, замолкли в печали. Сверкнула стрела, о возмездье взывая, Как мощного Индры стрела громовая, И в грудь сына Кунти вошла, свирепея, Как в глубь муравейника — детище змея{135}. И Арджуна вздрогнул, стрелою пробитый, Гандиву он выронил — лук знаменитый, — Иль это земля затряслась беспричинно, А с ней — и горы высочайшей вершина? Сын Радхи вселил в неприятеля ужас, И нá землю спрыгнул он, и, поднатужась, Решил, напрягая усилия снова, Извлечь колесницу из праха земного, Но вновь неудачею кончилось дело, — Судьба ему, видно, помочь не хотела! Сын Кунти пришел в это время в сознанье. Он вынул стрелу, чье ужасно блистанье. Казалось ее острие заостренней Двух крепких, двух сложенных вместе ладоней, — Иль Яма всеправый свой скипетр уставил? И сына Панду Васудева наставил: «Карну обезглавь: да погибель обрящет, Пока из земли колесо свое тащит!» Внял Арджуна слову его, как приказу. Своею стрелой всегубительной сразу Он стяг сына Радхи низверг с колесницы, — Алмазом украшенный, цвета денницы, Усыпанный золотом и жемчугами, Встречаемый с ужасом всеми врагами, Войскам придававший отваги в боренье, Умельцев, художников лучших творенье, Сверкающий блеском сиянья живого, Пугающий обликом льва боевого, Стрелой сына Кунти повергнутый ныне, — Во прахе лежал этот стяг на равнине: Мечты о победе, о славе и чести Повергнуты были со знаменем вместе! Увидев повергнутый стяг величавый, «О, горе!» — вскричали твои кауравы, Уже не надеясь, что в схватке великой Одержит победу Карна солнцеликий. Сын Кунти извлек между тем из колчана Стрелу, что разила врага невозбранно, Как жезл многогневного Индры, сверкала, Как луч многодневного Солнца, сжигала, Людей, лошадей и слонов низвергала, Любое дыханье на смерть обрекала! Она, шестиперая, прямо летела, Как Индры стрела громовая, блестела, Взвивалась, насыщена кровью и мясом, Страшней становясь с каждым мигом и часом, — Не диск ли Нараяны смертоточивый? Иль это — ужасная палица Шивы? Иль это есть демон — кровавый Кравьяда, Для коего мясо сырое — отрада? Стрелу, наполнявшую страхом и дрожью Не только бесовскую рать, но и божью, Сын Кунти извлек, быстроту ее зная, — И сдвинулась разом поверхность земная Со всем, что в покое на ней находилось Иль было в движенье, росло и плодилось. Сказали святые на небе высоком: «Да мир не погубит она ненароком!» Извлек ее Арджуна славолюбивый И сблизил стрелу с тетивою Гандивы, И лук натянул, и уверенно, властно Он, сведущий в мантрах, сказал громогласно: «Да будет стрела, что сработана прочно, Дыханье врага унести правомочна! Наставникам преданный, в чащу густую Ушел я, отшельника долю святую Познал и услышал друзей наставленья. Во имя такого ко благу стремленья, Пусть эта стрела супостата низложит, Карну, всепобедная, пусть уничтожит!» Стрелу, что похожа была на творенье Того, от кого происходит горенье, Стрелу, что своею сверкающей сутью И смерть наполняла смятеньем и жутью, — Сын Кунти метнул и воскликнул, ликуя: «Да радость победы стрелой извлеку я! Как месяц — пылая, как солнце — сверкая, Карну да повергнет стрела боевая, Пусть мне над Карною победу доставит, Карну в обиталище Ямы отправит!» Владелец гирлянды и яркой короны, Огнем торжества изнутри озаренный, Метнул он, победы ища над Карною, Стрелу, что и солнцем зажглась и луною. Стрела полетела — и грозное пламя Объяло всю землю — с лесами, полями, И Арджуна, яростью гневной богатый, Карну обезглавил стрелою заклятой: Так Индра от зла все живое избавил, Он Ври́тру стрелой громовой обезглавил. Так был обезглавлен на поприще бранном Сын Солнца, Карна, — сыном Индры, Багряным! С тех плеч голова на равнину слетела, Упало затем и могучее тело. Как солнце в зените на небе осеннем, Наполнив сердца храбрецов потрясеньем, — Свалилась во прах голова: наступила Пора, чтоб за гору скатилось светило, И вот его диск, цветом крови окрашен, Горит за горой среди пастбищ и пашен… Познавшая благо, душа не хотела Покинуть красивое, мощное тело, — Вот так покидает свой дом неохотно Владелец дворца, где богатство — бессчетно. А тело лежало, безгласно, безглаво, Потоки из ран извергались кроваво, — Не горный ли кряж ниспровергнут высокий И, охрой окрашены, льются потоки? Сиянье из тела Карны излучалось, Рожденное Солнцем, к нему возвращалось, Сливалось с закатным свечением алым… Застыли пред зрелищем столь небывалым В молчании две потрясенные рати: О, так еще день не пылал на закате! Но сомаки, быстро и шумно воспрянув, Содеяли весело бой барабанов, В литавры ударили перед войсками, Плащами размахивали и руками, И в раковины затрубили пандавы: Их недруг лежал бездыханный, безглавый. Довольны и Кришна и Арджуна были И радостно в раковины затрубили. Так Солнца достигло сияние тела, А тело — в пыли — словно Солнце горело! В нем стрелы торчали, и ток непрестанный Струился из каждой зияющей раны. Восславили Арджуну воины рати, Гремели восторг и веселье объятий, Теперь для пандавов не стало печали, Плясали одни, а другие кричали: Сын Радхи, внушавший им ужас дотоле, Лежал распростертый на воинском поле! Его голова — предвечерней порою — Горела, как солнечный шар за горою. Она, словно жертву принявшее пламя,{136} Теперь отдыхала, насытясь дарами. А тело со множеством стрел красовалось, — Иль Солнцем сиянье лучей создавалось? Те стрелы-лучи, среди праха и пыли, Пандавов слегка лишь огнем опалили. Был Временем срезан Карна, и светило За кряжем закатным свой свет закатило. Был Временем-Арджуной муж обезглавлен, Судьбой венценосной за гору отправлен. Сраженного в битве узрев исполина, Узрев отсеченную голову сына, Померкло печальное Солнце в лазури, Замолкли и флейты, и трубы, и турьи{137}, Поникла и войск Дхритараштры гордыня: Скончался Карна — их оплот и твердыня! Не демон ли Раху похитил светило, И тьма побежденную рать обступила?»

Ободренные гибелью Карны, пандавы ринулись на кауравов и обратили их в бегство; и тщетно пытался Дуръйодхана остановить бегущих. Шалья и Ашваттхаман, собрав уцелевших воинов, повели их на отдых на плоскогорье у подножья Гималаев. К ним присоединился Дуръйодхана. Утром, по совету царя кауравов, воины снова вступили в битву под предводительством Шальи, царя мадров. Шалья в этой битве погиб. Из ста сыновей Дхритараштры в живых осталось одиннадцать, не считая Дуръйодханы, но и они вскоре погибли от руки Бхимасены. Сахадева, младший из пандавов, обезглавил Шакуни, царя Гандхары.

От войска кауравов остался небольшой отряд, возглавляемый царем Дуръйодханой, а пандавы насчитывали две тысячи колесниц, семьсот слонов, пять тысяч всадников и десять тысяч пеших. Дуръйодхана укрылся от врагов в камышах на берегу озера Двайпáяна, к востоку от Курукшетры.

[Поединок Бхимасены с Дуръйодханой]

Спросил Дхритараштра: «Скажи, о Санджайя, — Когда, сыновей моих рать поражая, Пандавы ее разгромили в той схватке, — Что сделали воинов наших остатки? Герой Критавáрман и сын Гаутамы{138}, Сын Дроны{139}, Дуръйодхана, в гневе упрямый, — Что сделали, бившиеся неустанно?» Санджайя: «Когда из военного стана Бежали подруги отважных и жены, И стан опечалился опустошенный, И стали слышны победителей крики, И горсть кауравов была без владыки, И к озеру вслед за царем неразумным Те трое помчались по тропам бесшумным, — Пять братьев-пандавов, кружа по равнине, Решили: «Покончим с Дуръйодханой ныне!» Но где же был сын твой, от взоров сокрытый? На раджу три витязя были сердиты: Он, с палицей мощной, своим не внимая, Бежал с поля битвы, и ложная майя{140} Ему помогла: прыгнул в озеро с ходу, Принудив к покорству озерную воду, А в стан кауравов пандавы вступили, — Уставших коней удальцы торопили. Тогда Критаварман, и славный сын Дроны, И Крипа примчались на берег зеленый, Сказали царю, что улегся на отдых В озерных, ему покорившихся водах: «О раджа, вставай, не роняй своей чести, Давай на Юдхиштхиру двинемся вместе! Живой — на земле насладись ты победой, А мертвый — на небо со славой последуй! О раджа, противник разгромлен тобою, — И много ли там приспособленных к бою? Не выдержит натиска стан поределый, Вставай же и дело сражения делай!» А царь: «Эту ночь проведу я в покое, А завтра на поле вернусь боевое…» …Охотники, мучимы жаждой, случайно С добычею к озеру вышли, и тайна Царя кауравов открылась им сразу. На витязей глядя, внимавших приказу, А также услышав неумные речи Царя, что в воде укрывался от сечи, Те люди решили: «Пандавам поможем, К Юдхиштхире мы поспешим и доложим, Что ныне Дуръйодхана, царь непоборный, Уснул, окруженный водою озерной, Расскажем воинственному Бхимасене, Что в озере прячется царь от сражений, — И нас наградит он, являя величье… Что пользы в охотничьей нашей добыче, — А сколько пришлось одолеть нам препятствий!» Охотники, с давней мечтой о богатстве, К пандавам отправились, чтоб донесенье Доставить Юдхиштхире и Бхимасене…» Санджайя сказал: «О владыкой рожденный! Когда Критаварман, и славный сын Дроны, И Крипа ушли от царя, опечалясь, — На берег озерный пандавы примчались. Царю, потрясенному рати разгромом, Двайпáяна-озеро сделалось домом. Юдхиштхира Кришне сказал: «Чародея Дуръйодхану видишь ли? Майей владея, Врагов не страшась, воду сделав покорной, Обрел он приют среди влаги озерной. Он с помощью майи достиг своей цели, Но, лживый, живым не уйдет он отселе. Сам Индра ему пусть подмогу окажет, А все-таки мертвым Дуръйодхана ляжет!» А Кришна: «О Бхаратов сын знаменитый, Обманную майю теперь устрани ты И, более сильною силой владея, Убей чародея, низвергни злодея!» Юдхиштхира с берега крикнул с насмешкой Дуръйодхане: «Встань, многомощный, не мешкай! Зачем свое войско до битвы позорной Довел ты? Зачем убежал и в озерной Воде, полон страха, обрел ты обитель? Вставай же и с нами сразись, о властитель!» Юдхиштхиры, братьев-пандавов обидна Насмешка была, стало больно и стыдно, О царь, твоему венценосному сыну, И, силою лжи погруженный в пучину, Он шумно и долго вздыхал то и дело, А влага над ним и под ним голубела. Но радже сражаться приказывал разум. Юдхиштхире царь не ответил отказом. Он крикнул, таясь под водой от погони: «Вас много, у вас колесницы и кони, Несчастный, могу ли я с вами сразиться? Где кони мои? Где моя колесница? Как в битву вступлю я, врагом окруженный, Друзей, и коней, и оружья лишенный? Один на один я убью полководца, — Один против многих не стану бороться!» Юдхиштхира: «Вижу, тобою усвоен Закон, по которому действует воин. Великий, ты воином создан Судьбою, И ныне Судьбою направлен ты к бою. Любое ты выбери вооруженье, С любым из пандавов начни ты сраженье. Сражайся с одним, проявляя проворство, — Для нас будет зрелищем единоборство! Коль ты победишь — я даю тебе слово, Что царствовать станешь с величием снова, А будешь убит — возродишься на небе: И тот и другой многорадостен жребий!» Дуръйодхана: «Если даешь ты мне право Сразить в поединке любого пандава, Оружье избрать мне даешь разрешенье, — То с палицей в это вступлю я сраженье. Из братьев с одним буду биться, но с пешим, И палицей вооружиться успевшим. Пусть нет колесниц и пусть рати распались, — Сегодня сразимся мы с помощью палиц: Как пищу, оружие разнообразим, Кому суждено, пусть и свалится наземь. Вдвоем — я и палица — мы угрожаем Тебе, твоим братьям, панчалам, сринджайям!» Юдхиштхира: «Встань, устремившийся к бою! Один на один мы сразимся с тобою, Хоть Индру ты кликнешь на помощь, — увидишь: Сегодня из битвы живым ты не выйдешь!» Не снес этой речи твой сын превосходный, От злости шипел он змеею подводной, Его, словно лошадь тяжелые плети, Слова эти били, нуждаясь в ответе. Восстал он, озерную гладь рассекая, И ненависть в нем закипела такая, Что стал он дышать, жаждой битвы объятый, Как буйный слонового стада вожатый, А палица, перстнем из злата блистая, Была тяжела, как скала вековая. Как солнце, восстал он из вод ранней ранью, Сжимая железную палицу дланью, Восстал, расколов примиренные воды, Как будто на страны сердясь и народы, С трезубцем явился разгневанный Шива, Как будто гора поднялась горделиво, Как будто не палицу — скипетр железный Бог смерти взметнул над погибельной бездной, Как будто бы Индры стрела громовая Взлетела, всему, что живет, угрожая! Изранен, а все же не сломлен бедою, Восстал он, и кровью покрыт и водою, Казалось, что кряж низвергает высокий И крови, и влаги прозрачной потоки. Так сын твой, о раджа, восстал перед всеми В доспехах из злата, в сверкающем шлеме, — Казалось, что, золотом всех ослепляя, Из влаги восстала гора золотая! Промолвил Дуръйодхана братьям-пандавам: «Готов я сойтись в поединке кровавом С Бхимой, или с Накулой, иль с Сахадевой, Иль с Арджуной, дланью воюющим левой, Иль, может, с тобой, — среди трав этих росных, — Юдхиштхира, лучший из всех венценосных!» Как слон со слоном из-за самки, — мгновенно С Дуръйодханой биться решил Бхимасена. Как будто двух львов раззадорила львица, — Решил с Бхимасеной Дуръйодхана биться. Он вызвал Бхиму своим гласом суровым, — Так бык вызывает быка долгим ревом. Зловещие знаменья люди узрели: Такого еще не бывало доселе! Песчаных дождей началось изверженье, Бураны подули, неся разрушенье, Великие громы упали на воды, Во тьму погрузились небесные своды, Почувствовал мир, что убьет его холод, И метеоритами был он расколот, И солнце с небес устремилось ко праху, И стало добычею демона Раху, Земля, не надеясь уже на спасенье, Тряслась в непрерывном и жутком трясенье Вершины рассыпались — груда на груду, И разные звери сошлись отовсюду, Пугая обличьем, завыли шакалы, — Несчастье сулил этот вой небывалый, От страха в колодцах вода содрогнулась И шумно повсюду наружу взметнулась, Из тел-невидимок, о раджа великий, Везде исходили ужасные крики… Страшны были знаки для взора и слуха, — Юдхиштхире молвил Бхима, Волчье Брюхо: «Дуръйодхана грозен, но духом ничтожен. Я верю, что будет он мной уничтожен. Я знаю, — сожжет его гнев мой всеправый, Как Арджуны пламя — деревья Кхандавы. О брат мой, мне вырвать судьба наказала Колючку, что сердце твое истерзала. Сегодня потомка сквернейшего Куру Рассечь попытаюсь я палицей шкуру!» Дуръйодхана, с яростной бодростью духа, Напал, закричав, на Бхиму, Волчье Брюхо. Всем ужас внушало той схватки величье, Друг друга бодали рогами по-бычьи. От шума их палиц весь мир раскололся, — Не Индра ли с бесом Прохладой боролся? На теле их рана зияла над раной, И все они рдели киншукой{141} багряной. Их палицы, искры взметая, сшибались, — И сто светляков отлетало от палиц! Им тяжкая битва на долю досталась, Испытывали многократно усталость, — Тогда, отдохнув, напрягаясь в усилье, Удары друг другу опять наносили. Как бы из-за самки, соития ради, Дрались два слона, наизлейшие в стаде! И жители неба, и бесов скопленье, Увидев их ярость, пришли в изумленье. Бхима, будто Индры стрелой громовою, Вращал своей палицей над головою, Была эта палица грозным орудьем, Жезлом бога смерти казалась всем людям! Твой сын, поединок ведя рукопашный, Стал тоже вращать своей палицей страшной, Он поднял ее, — и затрясся от гула Весь мир, и ужасное пламя сверкнуло. Кружась, приближаясь к врагу постепенно, Был сын твой красивее, чем Бхимасена, Чья палица грохотом землю пугала, Казалось, — и дым и огонь извергала. Дуръйодханы палица снова и снова Вращалась со скоростью ветра морского, Она как скала нависала большая, Пандавам и сомакам ужас внушая. Враги, как слоны, приближались, и ливни Их крови текли, и стучали их бивни! Ударил Дуръйодхану в бок Бхимасена, И сын твой упал на колени мгновенно. Сринджайи взревели тогда в исступленье: Глава кауравов упал на колени! Твой сын разъярился от этого рева, В глазах его пламя блеснуло багрово, И, встав, он дышал, словно змей с жутким ядом Он сжечь Бхимасену хотел своим взглядом. Решив раздробить его голову разом, Он ринулся в битву, сверля его глазом. Бхиму он ударил в висок, но вознесся Над полем Бхима наподобье утеса, Как слон в пору течки, стоял он, могучий, А кровь из виска — словно мускус пахучий. Напряг свои силы Бхима, Волчье Брюхо, Владыку ударил он палицей глухо, Свалился твой сын, — будто буря напала И ствол повалила огромного шала. Пандавы обрадовались, возопили, Врага увидав среди праха и пыли, Но сын твой поднялся, исполнен отваги, Как слон — из озерной взволнованной влаги. Он встал и ударил пандава с размаха, И тот, обессилен, упал среди праха: Доспехи разбиты ударом великим, И сын твой рычит на него львиным рыком! И вскрикнули сонмы богов и апсары, Услышав той палицы страшной удары, И быстро извергли небесные склоны На витязей ливень цветов благовонный. Узрев, что упал Бхимасена в сраженье, Увидев железных доспехов крушенье, Губители войск задрожали от страха, Но тут Бхимасена поднялся из праха, Облитое кровью лицо утирая, — И стойкость к нему возвратилась былая. Он вывернутые вперил свои очи В того, кто сражался все жарче, жесточе. И Арджуне Кришна сказал: «Несомненно, Хоть оба отважны, — сильней Бхимасена, Но бьется Дуръйодхана с огненным пылом, И, видно, Бхиме с ним борьба не по силам. Он действовать должен хитро и лукаво, А в честном бою не убьет каурава. Мы знаем, что, асуров рать разгоняя, Богам помогала обманная майя. Мы знаем, что Индра на поприще бранном Вирóчану-беса низвергнул обманом. Мы знаем, — он справился с демоном Вритрой При помощи майи обманной и хитрой. Припомнить нам клятву Бхимы не пора ли? Когда вы, несчастные, в кости играли, Сказал он Дуръйодхане: «Двинусь я бодро, Твои уничтожу я палицей бедра!» Пусть клятву исполнит он, майей владея, И пусть колдовством сокрушит чародея. А ежели с помощью майи обманной Врага не убьет богатырь крепкостанный, То сын Дхритараштры, чье дело — коварство, Властителем станет всего государства». Был Арджуна речью взволнован такою. Себя по бедру он ударил рукою. Бхима понял знак и, вступая в сраженье, На поле умелое начал круженье. Он то отступал от противника, ловкий, То делал, приблизившись, перестановки, Отскакивал воин то влево, то вправо, О раджа, обманывал он каурава! Но сын твой, владеющий палицей воин, Искусен и опытен, крепок и строен, К врагу продвигался легко и красиво, Убить его жаждал, исполнен порыва! Тогда смертоносная мощь заблистала Двух палиц, обсыпанных пылью сандала. Два воина, в противоборстве упрямы, — Как два повелителя смерти, два Ямы. Казалось, две птицы Гаруды взлетели, — Одну уничтожить змею захотели. Когда раздавались их палиц удары, На поле сраженья рождались пожары. Сражались два мужа, отвагою споря, Как будто два бурей волнуемых моря. Сражались, достичь убиения силясь, — Как бы два слона в пору течки взбесились! Они уставали в неслыханной схватке, Но были мгновения отдыха кратки, И снова, в смертельном кружении круга, Ударами палиц разили друг друга, Приемов обучены разнообразью, — Два буйвола буйных, измазанных грязью! Измученных, раненных, — кровь облила их Два древа киншука в цвету в Гималаях! Владыку увидев на выгодном месте, Подумал Бхима о свершении мести, И палицу, вдруг усмехнувшись надменно, В Дуръйодхану быстро метнул Бхимасена. Но царь отскочил от угрозы смертельной, И палица наземь упала бесцельно. А сын твой, заметив противника промах, Ударил пандава, искусный в приемах. Ужасным ударом его оглушенный, С сочащейся кровью, сознанья лишенный, Застыл Бхимасена как бы в одуренье, Но сын твой не понял, что в этом боренье Ослаблен противник, сражавшийся смело, Что держит с трудом на земле свое тело. Он ждал от пандава удара второго, И, медля, его не ударил он снова. Бхима отдышался, спокоен снаружи, И ринулся в битву, вздымая оружье. Увидев могучего, полного жара, Твой сын уклониться решил от удара, Хотел он подпрыгнуть, — хитрец этот ловкий, — Хотел он обман сочетать со сноровкой, Уловку его разгадал Бхимасена, Как лев, на царя он напал дерзновенно, Сумел он противника хитрость постигнуть, И только Дуръйодхана вздумал подпрыгнуть, — Удар ниже пояса витязь направил, Ударил по бедрам царя против правил, И палица всей своей мощью тяжелой Могучие бедра царя расколола, И, землю звенеть заставляя, владыка Упал, весь в крови, без дыханья и крика. Задули губительные ураганы, Завыли стремительные океаны, Земля содрогнулась, поля завопили, А ливни полны были праха и пыли. Упал царь царей, жаркой кровью облитый, — И с неба посыпались метеориты. Великие смерчи, великие громы Низверглись на горы, леса, водоемы, И сын твой упал, — и, стремясь к их обилью, Дождил грозный Индра и кровью и пылью. И сын твой упал, не дождавшись победы, — Взревели и ракшасы и людоеды. И сын твой упал, — и тогда о потере Заплакали птицы, растения, звери. И сын твой упал, — и на поле, в печали, Слоны затрубили и кони заржали. И сын твой упал, — и вошли в прах угрюмый Литавров и раковин долгие шумы. И сын твой упал, — и во время паденья Безглавые выросли вдруг привиденья, Но все многоноги, но все многоруки, Их плясок страшны были жуткие звуки! И сын твой упал, — и утратили смелость Бойцы, у которых оружье имелось. И сын твой упал, — властелин полководцев, И хлынула кровь из озер и колодцев. И сын твой упал, он смежил свои веки, — И вспять повернули бурливые реки. И сын твой упал, — и тогда, о всевластный, Мужчины и женщины стали двуснастны!{142} Увидев те знаменья, страх небывалый Познали пандавы, а с ними — панчалы. Испуганы битвой, сокрылись в тревоге Апсары, гандхарвы и мощные боги. Восславив отважных, — за тучи густые Ушли полубоги, певцы и святые. Но стан победителей стал беспечален: Дуръйодхана был, словно древо, повален! И сомаки радовались и пандавы: Слона ниспровергнул их лев гордоглавый! Приблизясь к поверженному, Бхимасена Воскликнул: «О раджа, чья участь презренна! «Эй, буйвол!» — орал ты, смеясь надо мною, При всех издевался над нашей женою, При всех оскорблял Драупади, как девку, — Теперь ты сполна получил за издевку!» Дуръйодхану речью унизив такою, Он голову раджи ударил ногою{143}. Увидев, что раджу Бхима обесславил, На голову левую ногу поставил, — Из гордых мужей благородного нрава Никто не одобрил поступка пандава. Но пляску победы плясал Волчье Брюхо, И брату, исполненный светлого духа, Юдхиштхира молвил: «Во мраке ты бродишь, А свет пред тобою! Он — царь, он — твой родич, Не смей же, безгрешный, с душою благою, Пинать его голову левой ногою! Он пал в поединке, державу утратив, А также друзей, сотоварищей, братьев. О муж справедливый, чья участь завидна, Зачем оскорбляешь царя столь постыдно?» Склонившись потом над простертым владыкой, Он слово промолвил в печали великой: «На нас ты не гневайся, раджа: Судьбою Ведомы, в борьбу мы вступили с тобою, Не наши — Судьбы ты изведал удары, За прежние вины дождался ты кары!» Подняв свои дротики, пики, трезубцы И в раковины затрубив, славолюбцы — Пандавы с весельем в шатры возвратились, Смеясь и ликуя, победой гордились…» Санджайя сказал: «От глупцов повсеместно О смерти Дуръйодханы стало известно. Тогда Критаварман, а также сын Дроны И Крипа помчались на берег зеленый. Их стрелы изранили, дротики, пики… Примчались — увидели тело владыки: Казалось, что гибелью буря дышала. Напала на ствол непомерного шала. Казалось, охотник в лесной глухомани Большого слона повалил на поляне. Дуръйодхана корчился, кровь извергая, — Иль солнечный шар, на закате сверкая, Упал среди стада и жаркою кровью Он залил внезапно стоянку коровью? Иль месяцем был он, закрытым туманом? Иль бурею вздыбленным был океаном? И, как окружает главу ратоборцев, Подачки желая, толпа царедворцев, Его окружили тогда, безголосы, Невидимые упыри-кровососы. Глаза свои выкатив в яростной злобе, Он тигром казался, что ранен в чащобе. Великие воины оцепенело Смотрели, как мощное корчилось тело. Узрев умирающего властелина, Сошли с колесниц своих три исполина. Пылал Ашваттхáман, воитель великий, Как огнь всепогибельный, семиязыкий. Рыдая и руку сжимая рукою, Сказал он Дуръйодхане с болью, с тоскою: «Отец мой, коварством и ложью сраженный, Погиб, но не так я страдал из-за Дроны, Как я твоей мукою мучаюсь ныне! Во имя приверженности к благостыне, Во имя моих благородных деяний, И жертв приношений, и щедрых даяний, Во имя того, что всегда я сурово Свой долг исполняю, — услышь мое слово. Сегодня, в присутствии Кришны, пандавам Разгром учиню я в неистовстве правом, Да примет их грозного Ямы обитель, — На это мне дай дозволенье, властитель!» Довольный бесстрашьем таким сына Дроны, Сказал венценосец, с Судьбой примиренный: «О Крипа, наставник; и жрец благородный, Кувшин принеси мне с водою холодной!» Тот брахман предстал пред своим властелином{144} С наполненным чистою влагой кувшином. И сын твой, вожатый полков побежденных, Сказал ему: «Лучший из дваждырожденных! Да будет сын Дроны, — прошу благодати, — Помазан тобой на водительство рати». И жрец окропил его влагой живою, И стал Ашваттхаман всей рати главою. О царь, твоего они обняли сына, И рыком трех львов огласилась долина».

[Месть Ашваттхамана]

Спросил Дхритараштра: «Когда был коварством Низвергнут мой сын, обладающий царством, Что сделали тот Ашваттхаман, сын Дроны, Герой Критаварман и Крипа ученый?» Санджайя ответил: «Расставшись с владыкой, Достигли три витязя местности дикой. Там были чащобы, там были поляны, Вкруг мощных стволов извивались лианы. Помчались облитой закатом тропою, — Усталых коней привели к водопою. В лесу было множество птиц быстролетных, Диковинных, крупных зверей и животных, Везде родниковые воды кипели, И лотосы в тихих прудах голубели. Там, — с тысячью веток, с листвою густою, — Баньян изумил их своей высотою. Решили те трое: «В лесной этой сени Баньян — государь всех дерев и растений!» Коней распрягли у воды, среди листьев, И, тело, как должно, от скверны очистив, Вечернюю там сотворили молитву, Чтоб с новою силою ринуться в битву. Зашло за высокую гору светило, И вот многозвездная ночь наступила, — Явилась держательница мирозданья! И столько на небе возникло блистанья, Что высь, точно вышивка, тешила взгляды, А вышиты были миры и плеяды. Все твари ночные проснулись при звездах, Дневные — заснули в норах или в гнездах, И рыскали звери, что жрали живое, И гибель была в их рычанье и вое. Поникли три воина в горе великом Пред этим ночным устрашающим ликом. О братоубийственной думая брани, О стане пандавов, о собственном стане, Они улеглись под ветвями баньяна, — Над раной зияла у каждого рана! И вот Критаварман и Крипа на голой Заснули земле, — после битвы тяжелой. Израненных, их одолела усталость, — О, разве такая им доля мечталась! Но, мучим тоской, побуждаем возмездьем, Не спал Ашваттхаман под ярким созвездьем, Не спал он под лиственным тихим навесом, Не спал, окруженный таинственным лесом. На ветках баньяна, — увидел сын Дроны, — Спокойно бессчетные спали вороны. Внезапно, средь ночи, сова прилетела: Багрово-коричнева, и крупнотела, И зеленоглаза, и широкогруда, Она ужасала, как птица Гаруда, Когтями свирепыми, клювом огромным! И, крадучись в этом безмолвии темном, Творенье, яйцо почитавшее предком, — Сова устремилась к баньяновым веткам И стала на дереве том, кровожадна, Заснувших ворон истреблять беспощадно, Вонзая в них острые когти насилья, И головы им отрывая, и крылья. Всю землю при этом ночном беззаконье Покрыли погибшие тельца вороньи. Сова ликовала: была ли виновна, Заснувших врагов истребив поголовно? Коварным деяньем совы потрясенный, Решил одинокий воитель, сын Дроны: «Сова меня учит, как следует биться. «Воспользуйся ночью!» — советует птица. Пандавов, восторгом победы объятых, Удачливых, воинской мощью богатых, Подвергнуть разгрому не в силах я ныне. Однако поклялся я при властелине, Что их уничтожу, погнав колесницу: Тем самым напомнил я самоубийцу, — Того мотылька, что врывается в пламя! Я в честном бою буду сломлен врагами, Но если с коварством я дерзко нагряну — Разгром учиню я враждебному стану. Гласит «Артха-Шастра»{145}: «Где цель благородна Там каждое средство полезно, пригодно», И пусть я презрением буду наказан, — Как воин, отмщенье свершить я обязан: На каждом шагу совершали пандавы То низкий обман, то поступок неправый! По этому поводу шлоки пропеты, — От истинно мудрых дошли к нам советы: «Усталых, вкушающих, раненых, сонных, — Врагов уничтожьте и пеших и конных. Лишенных вождя, погруженных в истому, — Их надо подвергнуть ночному разгрому». Сын Дроны решил: против правил-уставов, Он спящих панчалов убьет и пандавов! И он, утвердясь в этой мысли жестокой, Друзей разбудил среди ночи глубокой. Воители вздрогнули, выслушав друга, Исполнены горечи, срама, испуга. Тогда Ашваттхаман, враждой воспаленный, Напомнил убийство отца его — Дроны: «Он лук отложил среди схватки безумной И с помощью лжи был сражен Дхриштадьюмной: Сказали отцу, что убит я нежданно, Потом подтвердил это слово обмана Юдхиштхира, этот блюститель закона, — И лук свой в отчаянье выронил Дрона. Теперь, безоружен, заснул сын Друпады, Приду — и злодею не будет пощады! Деянием скверным сраженный, — от скверны Не будет избавлен панчал этот скверный! Скорее оденьтесь одеждою ратной И стойте, пока не вернусь я обратно». Сын Дроны погнал колесницу для мести, — Помчались и оба отважных с ним вместе: Три светоча грозных, чье пламя не гасло, Чью ярость питало топленое масло!{146} К становью врагов, погруженному в дрему, Они прискакали по полю ночному. Когда перед ними возникли ворота, Сын Дроны увидел, что высится кто-то, И то существо, велико, крупнотело, Как солнце и месяц, в ночи пламенело. Оно было шкурой тигровой одето, — По шкуре текла кровь багряного цвета, — Но также и шкурой оленьей покрыто, Как жертвенным вервием, змеем обвито. Мясистые, длинные, страшные руки Сжимали секиры, булаты и луки, Ручные браслеты свивались, как змеи, Гирлянды огней полыхали вкруг шеи, Огромные черные зубы торчали В распахнутом рту — и весь мир устрашали. И то существо было тысячеглазым, Оно ужасало и сердце и разум. Беспомощны были бы все описанья Его очертаний, его одеянья! И тысяча глаз его, ноздри, и уши, И рот извергали, — и влаге и суше Грозя, — всегубительный пламень, который Дрожать заставлял и раскалывал горы. Как тысячи Вишну, снабженных мечами, Оно ослепляло своими лучами! Страшилище это увидев, сын Дроны Не дрогнул, он стрел своих ливень каленый Извергнул из лука над тысячеглазым, — Но их поглотило чудовище разом: Вот так океан поглощает волнами Подземного мира свирепое пламя{147}. Тогда Ашваттхаман метнул с колесницы Свой стяг, полыхавший пыланьем зарницы. Древко полетело, древко заблестело И, крепко ударив страшилища тело, Разбилось, — подобно тому метеору, Что ринулся по мировому простору, И солнце ударил, и был уничтожен! Тогда, как змею из укрытья, — из ножен Сын Дроны извлек цвета выси небесной Кинжал с золотой рукоятью чудесной, Но в тело той твари, без звона и хруста, Кинжал погрузился, как в норку — мангуста. Метнул свою палицу воин могучий, — Иль знаменье Индры сверкнуло сквозь тучи? Иль новое с неба упало светило? Но палицу то существо поглотило! Всего боевого оружья лишенный, В смятении стал озираться сын Дроны, — Не небо узрел над собою, а бога: То Вишну смотрел на воителя строго!{148} Невиданным зрелищем тем устрашенный, Терзаясь и каясь, подумал сын Дроны: «Хотел совершить я дурное деянье, — И вот получаю за зло воздаянье. Судьбой предназначено мне пораженье, — А разве Судьбы изменю я решенье? Теперь обращаюсь я к Шиве с мольбою: «Лишь ты мне поможешь бороться с Судьбою! Гирляндою из черепов ты украшен, И всем, пребывающим в скверне, ты страшен! К стопам припадаю ревущего Рудры: Лишь ты мне поможешь, всесильный, премудрый! Я в жертву тебе отдаю свое тело, Но дай мне свершить свое трудное дело!» Сказал он — и жертвенник жарко зажегся Пред мужем, который от жизни отрекся! Возникли сиянья различного цвета, Наполнились блеском все стороны света. И твари явились — престрашны, премноги, И все — многоруки, и все — многоноги, А те — многоморды, а те — многоглавы, А эти — плешивы, а эти — кудрявы. Порода у тех обозначилась птичья, У этих — различных животных обличья. Здесь были подобья собачьи, кабаньи, Медвежьи, верблюжьи, кошачьи, бараньи, Коровьи, тигриные и обезьяньи, Змеиные — в жутком и грозном сверканье, Шакальи, и конские, и крокодильи, И волчьи, в которых бесилось насилье! Одни — словно львы, а другие — дельфины, У тех — голубей или соек личины, Здесь — помесь акулы с китом-великаном, Там — помесь морской черепахи с бакланом. Одни — рукоухи, другие — стобрюхи, А третьи — как будто бесплотные духи, Те — раковинами казались: и морды И уши — как раковины, да и твердый Покров, как у раковин, и в изобилье Их пенье лилось, будто в них затрубили. Вон те — безголовы, безглазы и немы, На этих — тиары, на тех — диадемы, На третьих — тюрбаны, гирлянды живые И лотосы белые и голубые. Те — обликом грубы, а те — светлолики, А те — пятизубы, а те — трехъязыки, В руках у них палицы, луки и копья, И всюду — подобья, подобья, подобья! Весь мир оглушая и воплем и визгом, Один — с булавой, а другой — с грозным диском, Все с хохотом, с грохотом, с плясом и топом, — Они приближались к воителю скопом, Желая вселить в Ашваттхамана гордость, Узнать его мощь, испытать его твердость, Приблизиться к грозному Шиве вплотную, Увидеть резню или схватку ночную. Чудовищ толпа надвигалась густая, Все три мироздания в страх повергая, Сверкали их стрелы, трезубцы и пики, — Однако не дрогнул сын Дроны великий. Сей лучник, на воина-бога похожий, Чьи пальцы обтянуты ящериц кожей, Не думал о чудищах, сильных во гневе: Он сам себя в жертву принес Махадеве! Стал жертвенным пламенем лук драгоценный, А острые стрелы — травою священной,{149} А сам, всем своим существом, всем деяньем Для Шивы он жертвенным стал возлияньем! Увидев того, кто, воздев свои руки, Бестрепетно ждал с этим миром разлуки, Кто богу с трезубцем, на воинском поле, Обрек себя в жертву по собственной воле, — Сказал с еле зримой улыбкою Шива: «Мне Кришна служил хорошо, терпеливо, Свершил для меня много славных деяний, Всех честных, безгрешных мне Кришна желанней. Тебя испытал я, его почитая, Сокрытье панчалов содеяла майя,{150} Но так как безжалостно Время к панчалам, Пусть ночь эта будет их смерти началом!» Так Шива сказал, — и вошел в его тело, И меч ему дал, и земля загудела. И, Шиву приняв в свое тело, сын Дроны Тогда воссиял, изнутри озаренный. Отныне он стал всемогущим в сраженье, Приняв излученное богом свеченье. За ним устремились, рождаясь двояко, Незримые твари и детища мрака. К становью врагов приближался он смело, Как Шива, который вошел в его тело! Заснул ратный стан, от сражений усталый. Бесстрашно, доверчиво спали панчалы. Во мраке вступил Ашваттхаман бесшумно В шатер, где на ложе лежал Дхриштадьюмна, — На нем покрывало, весьма дорогое, И сладостно пахли сандал и алоэ. Тот раджа лежал, тишиной окруженный, — Ногою толкнул его грубо сын Дроны. Проснулся властитель, ударом разбужен. Могучий в сраженье, он был безоружен! Схватил его недруг, — встающего с ложа, Зажал его голову, ярость умножа. А тот и не двигался, страхом объятый, К земле с неожиданной силой прижатый. Сын Дроны с царем поступил беззаботным, Как будто бы жертвенным был он животным: На горло ему свою ногу поставил, Руками и горло и грудь окровавил, А кровь растекалась по телу струями! Воителя раджа царапал ногтями, Молил сына Дроны панчал именитый: «Оружьем, прошу я, меня умертви ты! Наставника сын, не чини мне обиду, Да с честью я в мир добродетельных вниду!» Но, это невнятное выслушав слово, Сказал Ашваттхаман: «Нет мира благого, Наставников нет для тебя, Дхриштадьюмна, — Свой род опозоривший царь скудоумный! Пойми же, о ставший убийцею воин, Что пасть от оружия ты недостоин!» Сказав, растоптал он царя каблуками, Его задушил он своими руками. Услышали раджи предсмертные крики И люди, и стражи, и жены владыки. Их — сверхчеловеческая — устрашила Того неизвестного воина сила. Подумали, жуткой охвачены дрожью: «Он — ракшас, отринувший истину божью!» Душа Ашваттхамана гневом дышала. Вот так богу смерти он предал панчала. Покинул убитого раджи обитель И двинулся на колеснице как мститель, Заставив звучать и дрожать мирозданье, Решив убивать и забыв состраданье. А мертвого раджи и стражи и жены Из сердца исторгли рыданья и стоны. Проснулись воители, женщин спросили: «Что с вами?» — и женщины заголосили: «Бегите за ним, за его колесницей! Бегите за ним, за свирепым убийцей! Царя он в постели убил, а не в сече, Не знаем, — он ракшас иль сын человечий!» Тогда, окруженный и справа и слева, Сын Дроны оружьем, что сам Махадева Вручил ему, — всех удальцов обезглавил И дальше свою колесницу направил. Узрел: Уттамáуджас дремлет, — и тоже Его умертвил, как и раджу, на ложе. Юдхáманью выбежал, воспламененный, Метнул свою палицу в грудь сына Дроны, Но тот его поднял могучею дланью, Как жертву, подверг его тут же закланью. Вот так он губил, средь потемок дремотных, Врагов, словно жертвенных смирных животных. Сперва убивал колесниц властелинов, Потом обезглавливал простолюдинов. Под каждый заглядывал куст, и мгновенно Рубил он заснувшего самозабвенно, Рубил безоружных, беспомощных, сонных, Рубил и слонов, и коней потрясенных, Как будто он Времени грозный посланец — Бог смерти, одетый в кровавый багрянец! Казалось, — причислить нельзя его к людям: Он — зверь или чудище с острым орудьем! Все воины в страхе смежали ресницы: Казалось, что бес — властелин колесницы! Казалось, карающий меч надо всеми Уже занесло беспощадное Время! Нагрянул он с жаждою мести во взгляде На сомаков, на сыновей Драупади. Узнали они, что убит Дхриштадьюмна, И с луками ринулись гневно и шумно, Осыпали стрелами отпрыска Дроны. Шикхандин, услышав и крики и стоны, Доспехи надел и во мраке глубоком Облил его стрел смертоносным потоком. Сын Дроны, убийство отца вспоминая, Взревел, закипела в нем ярость живая, Сойдя с колесницы, повел он сраженье, И кровь отмечала его продвиженье. Вздымая божественный меч обнаженный И тысячелунным щитом защищенный, В живот поразил он, убил исполина — Того Пративи́ндхью, Юдхиштхиры сына. Тогда булавою, чья сила весома, Ударил его сын Бхимы Сутасома. Сын Дроны отсек ему руку и снова Ударил мечом удальца молодого, И тот, среди мраком одетой равнины, Упал, рассеченный на две половины. Тогда, обхватив колесо колесницы, Шатáника, Накулы сын юнолицый, Бесстрашно метнул колесо в сына Дроны, Но смелого юношу дваждырожденный Мечом обезглавил в ночи многозвездной. Тогда Шрутакáрман, сын Арджуны грозный, В предплечье ударил его булавою. Сын Дроны занес над его головою Свой меч — и тогда на равнину ночную, С лицом, превратившимся в рану сплошную, Упал Шрутакарман, внезапно сраженный. Но, луком блистательным вооруженный, Взревел Шрутаки́рти — ветвь мощного древа: Родителем воина был Сахадева. Он стрелы метнул во врага, но прикрытый Щитом и стрелой ни одной не пробитый, Взмахнул Ашваттхаман мечом, и от тела С серьгами двумя голова отлетела. Шикхандин, победой врага разъяренный, Напал, многосильный, на отпрыска Дроны, Стрелою ударил его по межбровью, Лицо его залил горячею кровью. Сын Дроны чудесным мечом в миг единый Шикхандина на две рассек половины, Убийцу Бхимы умертвив, и, объятый Губительным гневом, на войско Вираты Напал — на владетелей копий и луков. Друпады сынов убивал он и внуков, Всех близких его, всех способных к сраженью Подверг поголовному уничтоженью. Живых в мертвецов превращая, повсюду Тела громоздил он — над грудою груду. Пандавы, которые мести алкали, Внезапно увидели черную Кали. Был рот ее кровью густою окрашен, А стан — одеяньем кровавым украшен, И крови теплее, и крови алее, Гирлянды цветов пламенели вкруг шеи, Она усмехалась на темной равнине. Силки трепетали в руках у богини: Она уносила в силках своих цепких Богатых и бедных, бессильных и крепких, И радостно смерти вручала добычу — Породу людскую, звериную, птичью. Пандавам являлась она еженощно Во сне, а за нею, воюющий мощно, Вставал Ашваттхаман в ночном сновиденье! С тех пор как вступили пандавы в сраженье С потомками Куру, — когда засыпали, Во сне они видели черную Кали, А с ней — сына Дроны, готового к бою… А ныне на них, убиенных Судьбою, Напал Ашваттхаман под звездным покровом, Весь мир ужасая воинственным ревом. Пандавы, богиню увидев, в смятенье Решили: «О, горе! Сбылось сновиденье!» Сын Дроны, как посланный Временем строгий Крушитель, — рубил им и руки, и ноги, И ягодицы, — превращались пандавы В обрубки, что были безбрюхи, безглавы. Ревели слоны, кони ржали от боли, И месивом плоти усеялось поле. «О, кто там? О, что там?» — дрожа от испуга, Бойцы и вожди вопрошали друг друга, Но меч возносил надо всеми сын Дроны, Как смерти владыка, судья непреклонный. Он трепет пандавам внушал и сринджайям, Враг падал, оружьем возмездья сражаем. Одни, ослепленные блеском оружья, Тряслись, полусонные, страх обнаружа, Другие, в безумье, в незрячем бессилье, Своих же копьем или саблей разили. Опять на свою колесницу взошедший, Сын Дроны, оружие Шивы обретший, Рубил, убивал, становясь все жесточе: Он сваливал жертвы на жертвенник Ночи. Давил он людей передком колесницы, Стонали безумцы и гибли сновидцы, А щит его тысячей луп был украшен, А меч его, синий, как небо, был страшен! Он воинский стан возмутил ночью темной, Как озеро слон возмущает огромный. В беспамятстве жалком, в забвении сонном, Воители падали с криком и стоном, А кто поднимался, — в смятенье и в спехе Не видели, где их оружье, доспехи. Они говорили беззвучно, бессвязно, И корчились в судорогах безобразно, И прятались или, рассудок утратив, Ни родичей не узнавали, ни братьев. Кто, ветры пуская, как пьяный слонялся, А этот — мочился, а тот — испражнялся. А кони, слоны, разорвав свои путы, Топтали бойцов среди мрака и смуты, И не было нá поле счета убитым Под бивнем слона и под конским копытом. Шли ракшасы за победителем следом: Большая добыча была трупоедам! И бесы, увидев побоище это, Наполнили хохотом стороны света. Отцы в поединок вступали с сынами, А кони — с конями, слоны — со слонами, И все они ржали, ревели, вопили, И тьма уплотнялась от поднятой пыли. Живые вставали и падали снова, И мертвый раздавливал полуживого, И свой убивал своего, уповая, Быть может, что выживет он, убивая! Бежали от врат часовые, в какую Неведомо сторону, все — врассыпную, Те — к северу, эти — в отчаянье — к югу, «О, сын мой!», «Отец мой!» — кричали друг другу, Но если отцы и встречались с сынами, То перекликались они именами Родов своих, не узнавая обличий, И слышалось горе в том зове и кличе, И падал воитель, не зная, что рядом — Племянник иль шурин с безжизненным взглядом. Одни помрачились умом среди бедствий, Другие искали спасения в бегстве, — Из стана гнала их о жизни забота, Но лишь выбегали они за ворота, Гонимые горем, познавшие муки, Сложившие с робкою просьбою руки, С расширенными от испуга глазами, Без шлемов, с распущенными волосами, Без ратных доспехов, одежд и оружья, — Тотчас Критаварман и Крипа, два мужа, Не ведавших жалости, их убивали: Один из ста тысяч спасался едва ли! Чтоб сделалось поле добычей пожарищ, Чтоб этим доволен был их сотоварищ, Весь вражеский стан подожгли они оба. Огня — с трех концов — ярко вспыхнула злоба, И в стане пандавов, при свете пожара, Сын Дроны свирепствовал грозно и яро. Разил он отважных, рубил он трусливых, Как стебли сезама на землю свалив их,{151} Во прах повергал их, и до середины Мечом рассекал их на две половины. Ревущих слонов, и коней вопиющих, И воинов, с криками жизнь отдающих, Сын Дроны, разгневанный, сваливал в кучи, — И двигался дальше воитель могучий. О, сколько их было — безногих, безглавых Обрубков, плывущих в потоках кровавых! Валялись, усеяв собою становье, А бедра и ноги — как бивни слоновьи, С браслетом рука, голова молодая, И пальцы валялись, оружье сжимая. Сын Дроны у тех отсекал оба уха, У этих он вспарывал горло и брюхо, С размаха одних обезглавливал в сече, Другим же он головы вдавливал в плечи. Пред миром, раскрывшим в смятении очи, Явилось ужасное зрелище ночи, Явилось пред миром, средь мрака ночного, Ужасное зрелище праха земного. Здесь якшей и ракшасов было обилье, Слоны, увидав свою гибель, трубили, И вместе с конем от меча падал конный, Сраженный разгневанным отпрыском Дроны. Бойцы умирали в логу иль у ската И звали отца, или мать, или брата, А то говорили: «О, нам кауравы Содеяли менее зла, чем оравы Нечистых, на спящих нагрянувших ночью, — И вот свою смерть мы узрели воочью! О, если бы Кунти сыны были с нами, Не гибли б мы вместе с конями, слонами! Ни якши, ни ракшасы, ни полубоги, Ни бесы, ни боги в небесном чертоге Не властны над жизнью пандавов всеправых: Заботится Вишну о братьях-пандавах! Привержен божественной истине свято, Наш Арджуна разве убьет супостата, Который оружье сложил беззаботно, Иль просто заснул среди ночи дремотной, Иль робко скрестил на груди свои руки, Иль, видя, что гибнут и деды и внуки, Бежит без доспехов, бежит без оглядки! О нет, это ракшасов страшных повадки! Свершить преступленье такое способны Лишь бесы, которые мерзки и злобны!» Так воины жаловались перед смертью, Но тщетно взывали они к милосердью. И стихли последние вопли и стоны. Улегся и ропот, убийством рожденный, Тяжелая пыль улеглась постепенно, Остыла коней умирающих пена. Сын Дроны поверг в запредельную область Утративших стойкость, уверенность, доблесть: Так Шива, хозяин гуртов неиссчетных{152}, Во прах повергает домашних животных. Дрожавших, лежавших, встающих, бегущих, Сражавшихся храбро, скрывавшихся в кущах, Обнявшихся иль убивавших друг друга, Здоровых иль ставших добычей недуга, — Их всех истреблял Ашваттхаман, сын Дроны, Всесильный, разгневанный, ожесточенный! И вот уже ночи прошла половина, И вражьи бойцы полегли до едина. Познала нечистых толпа упоенье, А люди и лошади — гибель, гниенье. Как пьяные, ракшасы всюду шатались: Они мертвой плотью и кровью питались. Огромны, покрыты коричневой шерстью, Измазаны жиром, и грязью, и перстью, Страшны, пятиноги и великобрюхи, С короткими шеями и лопоухи, С перстами, что загнуты были неладно, С зубами, что скалились остро и жадно, С коленями, с бедрами вроде колодцев, В сообществе жен и младенцев-уродцев, Склонились над падалью ада исчадья: Устроили ракшасы пир плотоядья! Хмельные от крови, насытившись мясом, Они наслаждались уродливым плясом. «Как сытно! Как вкусно! Мы рады! Мы рады!» — Кричали в ночи кровопийцы-кравьяды. Великое множество бесов плясало, Наевшись и костного мозга, и сала. Их были мильоны, мильоны, мильоны, Их злу ужаснулся весь мир потрясенный. Они веселились, — для них не отрада ль, Что мясо живых превращается в падаль? Где поле в крови, где людей гореванье, Там силы бесовской — гульба, пированье! Сын Дроны стоял над кровавой рекою, А меч его слился с могучей рукою. Отсель он решил удалиться с рассветом. Покончив с врагом, на побоище этом Пожрал он, как пламя в конце мирозданья, Все твари земли, все живые созданья! Исполнил он клятву, свершил он расплату, За гибель отца отомстил супостату. И так же, как тихо здесь было вначале, Когда он пришел ради мести, и спали И люди, и кони, — на мертвом становье Опять воцарилось повсюду безмолвье, И вышел из вражьего стана сын Дроны, Молчаньем убитых врагов окруженный. Пришел к Критаварману, к Крипе с известьем, Что недругу страшным воздал он возмездьем. Обрадовавшись, рассказали те двое, Что тоже занятье нашли боевое, Что здесь, где проход преграждают ворота, Они истребили панчалов без счета. От горя избавившись, точно от ноши, Довольные, хлопали громко в ладоши. О ночь, истребившая бесчеловечно Панчалов и сомаков, спавших беспечно! О царь, от Судьбы никому нет защиты: Они убивали — и были убиты!» Спросил Дхритараштра: «Зачем же сын Дроны, Столь доблестный, силою столь наделенный, Для нашего сына на поприще брани Не сделал такого деяния ране, А сделал тогда лишь, — мне правду поведай! Когда наслаждались пандавы победой?» Санджайя сказал: «Он пандавов страшился. Тогда лишь на дело свое он решился, Когда он узнал, что отсутствует Кришна, Что гласа Юдхиштхиры в поле не слышно, Что нет и возничего Кришны Сатьяки, — Тогда лишь на спящих напал он во мраке. А были б они, — о, пойми, миродержец, — Врагов не разбил бы и сам Громовержец! Уснувших людей истребив столь ужасно, Три витязя крикнули великогласно: «Судьба покарала их всех без изъятья!» Затем Критаварман и Крипа в объятья Свои заключили рожденного Дроной, И молвил он, радостный и возбужденный: «Убил я бессчетных панчалов отряды, И сомаков смелых, и внуков Друпады, В ночи уничтожил я матсьев остатки, И ныне, когда не предвидится схватки, — Покуда он жив, к властелину поспешно Пойдем: наша весть ему будет утешна».

[Смерть Дуръйодханы]

Санджайя сказал: «Истребив без пощады Панчалов, и матсьев, и внуков Друпады, Три воина смелых, о царь непоборный, Поспешно помчались на берег озерный, Где раджа, твой сын, в ожиданье кончины Лежал на поверхности дальней долины. Склонились они над владыкой сраженным. Еще он дыханьем дышал затрудненным. Он мучился, собственной кровью облитый, И были два мощных бедра перебиты. Вокруг него двигалась хищников стая, И выли шакалы, еду предвкушая, И царь зарывался в траву головою, Со страхом внимая шакальему вою, И харкал он кровью, и корчился в муках, — Сраженный предательством вождь сильноруких! Он был окружен, как тремя алтарями, Тремя огненосными богатырями. И, глядя, как раджа, всесильный дотоле, Страдает, — они разрыдались от боли. Руками с лица его кровь они стерли. Сказал Ашваттхаман с рыданием в горле: «О лучший из Куру! Мы будем отныне Бродить по земле в бесконечном унынье. О, где без тебя мы отраду отыщем? Теперь небеса твоим станут жилищем. Погибших в сраженьях, отвагой богатых, Ты встретишь на небе военных вожатых. Они, услыхав мои скорбные речи, Тебя да почтут, о великий, при встрече! Наставнику мудрому слово поведай{153}, Что бой с Дхриштадьюмной я кончил победой. Карну обними, обними всех ушедших И новою жизнью на небе расцветших!» Взглянув на царя, истекавшего кровью, Припал Ашваттхаман к его изголовью. «Послушай, — сказал богатырь миродержцу, — Известье, приятное слуху и сердцу. Лишь семеро живы из вражьего стана, Из нашего — трое, о царь богоданный! Те семеро: пятеро братьев-пандавов, И Кришна, знаток и блюститель уставов, И сильный Сатьяка, — вот эти герои! А я, Критаварман и Крипа — те трое. Убиты панчалов и матсьев отряды, Сыны Дхриштадьюмны и внуки Друпады. За зло было воздано злом. Погляди ты: Все наши противники были убиты, Когда они ночью заснули на ложе. Их кони, слоны уничтожены тоже, А я Дхриштадьюмну прикончил, злодея, Животное в этом царе разумея!» В сознанье пришел государь: утешенье Обрел умирающий в том сообщенье. Сказал он: «Ни я, ни Карна солнцеликий, Ни славный отец твой, ни Кришна великий Того не свершили всей мощью усилий, Что ты, Критаварман и Крипа свершили Для славы моей и для воинской чести! И если сегодня с Шихкандином вместе Убит Дхриштадьюмна, презренный убийца, То с Индрой могу я величьем сравниться! Да счастья и блага вам выпадет жребий! Да будет нам новая встреча на небе!» Сказал — и навеки замолк, и кручина Объяла поникших друзей властелина. Они обнялись и, царя на прощанье Обняв, озираясь в печальном молчанье И глядя на мертвого снова и снова, Взошли на свои колесницы сурово».