Помоги проекту - поделись книгой:
Но об этом я думаю уже теперь, сегодня. А тогда, в тот день, я просто записал на магнитофонную пленку голос этого мальчонки, вплетающийся в голоса взрослых. И он, этот голос, хранится теперь у меня как самая дорогая память. Кстати, записан он на ту самую пленку, перезаряжая которую я опоздал к нашему туристскому автобусу. Так что все-таки магнитофон мне тогда пригодился…
Что я видел во Вьетнаме
не посчастливилось побывать во многих странах мира. Но пожалуй, ни разу, собираясь в поездку, я не волновался так, как волновался, отправляясь во Вьетнам. Слишком много читал и слышал я об этой героической стране, об этом мужественном народе. Слишком долгой и тяжкой была борьба вьетнамцев за свою свободу. И вот теперь мне предстояло самому своими глазами увидеть эту землю. Было отчего волноваться!
Эту историю мне рассказал корреспондент «Комсомольской правды» во Вьетнаме Сергей Щербаков. В тот вечер мы — я и двое моих спутников, московских писателей, — были в Ханое в гостях у очень интересного человека — Михаила Георгиевича Домогацких. Жизнь этого человека, в далеком прошлом беспризорника, затем — во время войны — отважного десантника, награжденного многими боевыми орденами, а ныне журналиста-международника, блестяще владеющего несколькими языками, работавшего в странах Азии и Африки и написавшего ряд увлекательных книг, заслуживает отдельного рассказа.
Но сейчас речь пойдет о другом.
Итак, мы пили чай и разговаривали с Михаилом Георгиевичем, когда к нему заглянул его товарищ по журналистской работе Сергей Щербаков. Лицо Сергея было усталым, и одежда его, казалось, еще хранила дорожную пыль: немалый и нелегкий путь в сотни километров от Дананга до Ханоя по жаре проделал он в этот день на машине, но все-таки глаза его сейчас светились радостным оживлением. И он не мог сразу же не поделиться с нами своей удачей.
Оказывается, некоторое время тому назад на имя советских журналистов, работающих во Вьетнаме, пришло письмо из Советского Союза, из Харькова, от Маргариты Сергеевны Пыльцыной. «Вот уже много лет, — писала Маргарита Сергеевна, — я ищу вьетнамскую девочку по имени Хо Тхи Тху. Это моя дочь. Где наша девочка, что с ней?»
И дальше Маргарита Сергеевна рассказывала о том, каким образом Хо Тхи Тху стала ее приемной дочерью.
Это было в Артеке пятнадцать лет тому назад. Здесь проходил большой пионерский праздник, на котором в качестве гостьи присутствовала и Маргарита Сергеевна. Среди ребят она увидела трех вьетнамцев — двух мальчиков и одну девочку. Девочке на вид было лет тринадцать-четырнадцать. И вдруг эта девочка бросилась к Маргарите Сергеевне, обняла ее и назвала мамой. Уже потом она призналась, что Маргарита Сергеевна показалась ей очень похожей на ее маму.
Хо Тхи Тху приехала в Артек из Южного Вьетнама, где в то время шли жестокие бои с американскими агрессорами и их приспешниками. Хо Тхи Тху тоже участвовала в сражениях. Еще 10-летней девчонкой она стала разведчицей. Добывала для вьетнамских бойцов американское оружие. Теперь, в свои 14 лет, она уже была награждена за отвагу орденом и двумя медалями.
Маргарита Сергеевна и Хо Тхи Тху очень привязались друг к другу. Но наступила пора расставаться. Хо Тхи Тху уехала на родину и словно исчезла. Письма от нее перестали приходить. Однако Маргарита Сергеевна не могла забыть свою приемную дочь. Ей не хотелось верить, что отважная девочка погибла. И когда народ Вьетнама одержал победу и на юге страны установилась народная власть, Маргарита Сергеевна принялась разыскивать Хо Тхи Тху. Долгое время эти поиски были бесплодными. Но вот однажды об этой истории рассказала на своих страницах молодежная вьетнамская газета «Тьен Фонг». И Хо Тхи Тху откликнулась, отыскалась! Выяснилось, что живет она в городе Дананге, окончила медицинское училище, работает в больнице.
Но что же все-таки произошло? Почему не писала она Маргарите Сергеевне? Почему никак не давала о себе знать?
Оказывается, в 1971 году, когда она вернулась из Советского Союза к себе на родину, в одном из боев Хо Тхи Тху была тяжело контужена. Пришла в себя она только в госпитале. В результате контузии она потеряла память, бумажка же, на которой был записан адрес Маргариты Сергеевны, пропала. И все, что происходило с ней до контузии, Хо Тхи Тху помнила смутно, только ощущение, будто она утратила что-то очень дорогое и важное для себя, все время мучило ее. Так что легко представить себе ее радость, когда в газете она увидела свою старую — еще артековских времен — фотографию и узнала, что Маргарита Сергеевна разыскивает ее!
Теперь Хо Тхи Тху стала уже взрослой, у нее своя семья, двое детей — 8-летний сын Туан и 4-летняя дочка Бик Тху. Но любовь и привязанность к Маргарите Сергеевне, которую когда-то в Артеке она назвала мамой, живут в ее сердце.
Мы ехали в маленьком автобусе по дорогам одной из южных провинций Вьетнама. И конечно же, не отрывались от окон машины. Все было интересно! Все хотелось увидеть, рассмотреть, запомнить! И ребятишек, уверенно восседающих на спинах медлительных буйволов, и горки ананасов, аккуратно сложенные на обочине дороги: пожалуйста, останавливайся, выбирай, покупай любой, какой понравится, — и ровные квадраты рисовых полей, залитые водой, и уходящие вдаль бесконечными прямыми рядами каучуковые деревья…
А вот промелькнула за окном волнисто колышущаяся сухая трава, чем-то напоминающая наш степной ковыль. И еще. И еще…
«Американский сорняк», — сказала сопровождавшая нас сотрудница Союза писателей Вьетнама Дао Ким Хоа.
«Ну что ж, американский так американский, — подумал я, — ботаникам, наверное, виднее, как называть эту траву».
Мы проехали еще километр-другой, и снова та же сухая трава заколыхалась перед глазами.
«Американский сорняк», — повторила Хоа. Обычно веселая, смешливая, она выглядела сейчас печальной и серьезной.
И мы узнали, что у этой безобидной на вид травы — своя, в общем-то страшная, история. Во время войны американцы с самолетов специально рассеивали ее. Трава приживалась, быстро шла в рост, потом высыхала на солнце, и тогда американцы или солдаты из армии сайгонских генералов поджигали ее. Сухая трава вспыхивала как порох, и пожар огненной волной катился по земле на многие километры. В огне гибло все живое. Так американцы боролись с партизанами. Они рассчитывали, что партизанам негде будет укрыться.
Вот какой жестокой и страшной была война, которую вели американские агрессоры на земле Вьетнама. Но даже подобная изощренная жестокость не спасла американцев и их марионеток от поражения.
Так что совсем не ботаники, оказывается, назвали эту траву американским сорняком. Это название дал ей вьетнамский народ. С того времени когда здесь, в этих провинциях, полыхали пожары, прошло уже больше десяти лет, а живучий сорняк все еще выбивается из-под земли, тянется кверху, сухо колышется на ветру. И, глядя на него, говорят вьетнамцы: «Американский сорняк».
Такую вот память оставила о себе здесь цивилизованная страна — Соединенные Штаты Америки…
В городе Хошимине (бывшем Сайгоне) существует специальный музей, экспонаты которого рассказывают о преступлениях, совершенных американскими агрессорами и их приспешниками на вьетнамской земле.
Мы собирались непременно побывать в этом музее, но так получилось, что немного подзапоздали, и, когда приехали, музей оказался уже закрыт. Однако и те экспонаты, что были выставлены во дворе, возле здания музея, говорили о многом.
И первое, что я здесь увидел, была гильотина. Не макет, не чертеж, не рисунок гильотины, а самая настоящая гильотина, с помощью которой казнили, обезглавливали осужденных. Гильотина уже потемнела от времени, только блестело тяжелое, отточенное лезвие. Гильотина досталась южно-вьетнамским правителям по наследству еще от французских колонизаторов. И те решили, что орудие казни, конечно же, пригодится им в борьбе против собственного народа. Сейчас тут, во дворе музея, возле гильотины висела карта Южного Вьетнама: на ней были помечены города, по которым совершила гильотина свое кровавое путешествие. С помощью гильотины палачи расправлялись с захваченными партизанами, патриотами-подпольщиками, коммунистами.
Я смотрел на гильотину, на ее тяжелый нож с блестящим лезвием, на специальную корзину, куда должна была падать отрубленная голова казненного, на прочие приспособления, и мне, честно говоря, становилось не по себе, легкий озноб пробежал по моей спине. Я отвернулся, торопливо отошел от гильотины и тут увидел нечто на первый взгляд гораздо более безобидное. Это были огромные, окрашенные в защитный цвет контейнеры с какими-то надписями на английском языке. Они казались похожими на раздувшиеся, пузатые бомбы. Впрочем, не нужно было долго ломать голову, чтобы понять, что это такое. С помощью таких контейнеров американцы распыляли над джунглями особые ядовитые вещества. Расчет был прост: листва, обработанная ядохимикатами, опадет с деревьев, растения погибнут и партизаны, до тех пор укрывавшиеся в джунглях, будут обречены. Тогда американцы уверяли весь мир, будто применяемые ими химикаты абсолютно безвредны для людей. Однако уверения эти оказались ложью.
Тысячи мирных жителей, крестьян получили тяжелые отравления, стали жертвами мучительных болезней, многие из них умерли. До сих пор на юге Вьетнама в тех районах, где применяли американцы ядохимикаты, рождаются дети-калеки. Да и в самих Соединенных Штатах среди ветеранов вьетнамской войны оказалось немало людей, пораженных тяжкими неизлечимыми болезнями, — такова была плата за те варварские опыты, которые проводили американские генералы на вьетнамской земле.
Человечество не забыло и никогда не забудет преступления, совершенные на земле Вьетнама. И именно во имя того, чтобы жила эта память, чтобы никогда больше не совершались в мире подобные злодеяния, и существует необычный музей в центре Хошимина.
Народ Вьетнама хранит память о войне. Но сегодня повсюду, в городах и провинциях, идет мирная жизнь, кипит напряженная созидательная работа. Мы видели, как завершается строительство гигантского моста в Ханое через реку Красную. Мост этот сооружается с помощью советских специалистов. Мы побывали в кооперативах, где шьют рубашки и плетут изящные корзинки и шляпы, бродили среди деревьев-каучуконосов на поистине неоглядных каучуковых плантациях. Видели нефтяные вышки, поднявшиеся над заливом Вунгтау…
«А сегодня, — сказали нам однажды, — мы поедем в Дом змей».
Я думал, нам предстоит посетить нечто вроде обыкновенного террариума в зоопарке или зоологического музея. Но оказалось, Дом змей — это весьма солидное предприятие, целое фармацевтическое производство.
Есть здесь и огромные могучие питоны, но главное, что поражает воображение, — это обилие ядовитых змей. Змеи живут тут в специальных помещениях, в клетках или вольерах. Представьте себе: вы входите в приземистый, вытянутый в длину корпус, бочком осторожно продвигаетесь по довольно-таки узкому проходу, а слева и справа от вас в деревянных зарешеченных клетках шипят, раздуваются, делают смертельные свои стойки ядовитые кобры, очковые змеи и прочие их собратья…
А тут еще идущий вместе с вами высокий чуть бледный от волнения вьетнамец то и дело предостерегающе взмахивает руками и тревожно вскрикивает: «Осторожно! Не прикасаться! Не прикасаться! Осторожно!»
Впрочем, он сам, этот вьетнамец, здесь гость, приезжий человек, так что его тревога, волнение, его беспокойство за нашу безопасность вполне объяснимы. Сами же хозяева держатся совершенно спокойно и хладнокровно.
Они рассказывают нам, как добывается змеиный яд, какие именно лекарственные препараты изготавливаются из него, каким спросом за рубежом пользуются эти препараты, давая стране так необходимую сегодня валюту. Рассказывают нам и о той научной работе, которая ведется здесь.
И конечно, на память о нашем знакомстве, о посещении Дома змей нам предлагают сфотографироваться.
«Минуточку!» — просят нас подождать хозяева. И через несколько мгновений появляются с огромным — метра три в длину — удавом. Желтая с черными пятнами кожа удава холодновато поблескивает на ярком солнце, а сам он то распрямляется, вытягивается в руках людей, то начинает лениво сворачиваться в кольца, поводя головой из стороны в сторону.
Мы выстраиваемся для памятного снимка. Правда, почетное право держать удава мы предоставляем нашим хозяевам: никто из нас не решается дотронуться до него.
«Внимание!» — командует фотограф.
Я гляжу, как он прицеливается объективом, беспечно улыбаюсь и в этот момент чувствую, как кто-то осторожно прикасается к моей голой руке чуть пониже локтя — словно щекочет чем-то прохладным. Я опускаю глаза и вижу: удав!
Удав повернул голову и своим раздвоенным на конце длинным и тонким языком пробует мою руку!
Я постарался все же сохранить на лице беспечную улыбку. Не знаю, впрочем, насколько мне это удалось.
Это было в небольшом городе в одной из южных провинций, неподалеку от границы с Кампучией.
Днем, после обеда, у нас оказалось немного свободного времени, и мы вместе с нашими провожатыми решили сходить в торговый центр и на рынок — поглядеть, что там продается, и, может быть, купить на память какие-нибудь сувениры. Скажу сразу: сделать это нам не удалось. И вот почему.
В торговом центре царило оживление, и едва мы приостановились, раздумывая, в какую сторону лучше податься, нас сразу же начали обступать ребятишки. «Ленсо, ленсо» — «Советский, советский», — пронеслось среди них. Сначала ребятишек было человек десять, потом еще десять, и еще десять, и еще… Их словно магнитом стремительно стягивало отовсюду сюда, к нам.
Они молча смотрели на нас и улыбались. Просто смотрели и улыбались, не произнося ни слова. Это были удивительные улыбки. В них угадывалась доброта и застенчивость. Они, эти улыбки, словно бы тихо всплывали на ребячьих лицах, мягко и чуть загадочно светились в глазах. Видя их, просто невозможно было не улыбнуться в ответ.
И мы улыбались. Тоже молча.
В ребячьей толпе были и совсем маленькие карапузы, и ребята постарше, и подростки. Народу вокруг нас все прибавлялось и прибавлялось.
Маленький мальчишка, стоявший к нам поближе, вдруг застенчиво протянул руку и осторожно потрогал одного из нас пальцем. И другой мальчонка тоже осторожно протянул руку и тоже потрогал.
Кольцо вокруг нас продолжало разрастаться. Мы хотели было подойти к одному из прилавков, но вся ребячья ватага тут же двинулась вместе с нами. Конечно, делать какие-либо покупки тут нечего было и думать.
А глаза ребятишек продолжали сиять, и лица их по-прежнему светились молчаливыми улыбками. Мы постояли так еще немного и пошли обратно к гостинице. И все ребятишки двинулись вслед за нами. А по пути к ним примыкали все новые и новые. Когда мы приближались к гостинице, за нами шла уже целая демонстрация. И взрослые люди, прохожие, останавливались и глядели нам вслед, стараясь понять, что происходит и в честь чего по улицам городка движется эта ребячья демонстрация.
Так мы подошли к гостинице.
Помахали ребятишкам руками, прощаясь. А они все так же молча заулыбались в ответ.
«Вы не сердитесь на них, — сказал нам один из наших провожатых, когда мы очутились в тихом и пустынном холле гостиницы, — просто здесь редко бывают советские люди. Не сердитесь!»
«За что же сердиться!» — искренне изумился я.
У меня перед глазами все еще стояли приветливые лица вьетнамских ребятишек, их молчаливые улыбки, добрые и мягкие. Они и сейчас возникают у меня в памяти, когда я думаю о Вьетнаме, когда вспоминаю те дни, что провел в этой гостеприимной стране.
«Прошу вас, не оборачивайтесь…»
о время поездки по Соединенным Штатам Америки мне довелось побывать в городе Окленде — на родине Джека Лондона. Здесь мы, советские писатели, посетили скромный, существующий только на частные пожертвования музей Джека Лондона, встретились с дочерью замечательного писателя, рассказали о том, как любят книги ее отца в Советском Союзе. Две маленькие музейные комнатки примыкали к помещению городской библиотеки, и нас пригласили осмотреть библиотеку. Сотрудница библиотеки, пожилая, очень милая, приветливая женщина, вела нас вдоль полок с книгами, много и охотно рассказывала о редких изданиях, хранящихся тут, об организации работы библиотеки, о ее посетителях. А когда мы проходили через читальный зал, она вдруг понизила голос и сказала тихо, почти шепотом: «Вон там, за крайним столиком… только не оборачивайтесь, пожалуйста, все сразу… там, за крайним столиком, сидит настоящий индеец. Он часто приходит сюда. Только прошу вас, не оборачивайтесь сразу, он очень не любит, когда его разглядывают… когда его показывают…»
Что скрывать, конечно же, мне очень хотелось взглянуть на настоящего индейца, но я не стал оборачиваться. Зачем смущать человека? Кому приятно чувствовать себя экспонатом, на который устремлены любопытные взгляды?
И все же мне удалось увидеть этого человека. Это случилось, когда мы возвращались обратно через тот же читальный зал. Теперь необычный посетитель сидел прямо передо мной. Молодой, худощавый, он был одет в обычный европейский костюм, но резко очерченный профиль, смуглое скуластое лицо и прямые черные волосы выдавали его происхождение. Он не оторвался от книги, которую читал, но мне показалось, во всей его фигуре ощущалось скрытое напряжение. Словно он и правда чувствовал на себе наши взгляды.
Случайный эпизод, случайная встреча… Однако я никак не могу забыть этого человека. В моих ушах все с той же отчетливостью звучит торопливый, извиняющийся шепот: «Только прошу вас, не оборачивайтесь сразу, он очень не любит, когда его разглядывают…»
Нет, я ни в чем не хочу упрекнуть нашу гостеприимную хозяйку. И понятна ее гордость от того, что индеец — пусть даже один! — приходит в библиотеку, и ее деликатность по отношению к нему можно и понять, и оценить. Разве ее вина, что в стране, именующей себя лидером «свободного мира», в стране, так пекущейся на словах о демократии и «правах человека», представитель коренного населения выглядит некоей диковинкой, экзотической фигурой? Разве ее вина в том, что сам по себе факт появления американского индейца в библиотеке воспринимается как нечто исключительное.
Случайный эпизод, но за ним ведь трагическая судьба целого народа, за ним целый клубок драматических проблем, которые не в состоянии разрешить общество капитализма.
Возможно, я и не стал бы вспоминать об этом эпизоде, если бы не сообщения, которые каждый день приносят нам газеты.
«Борец за права американских индейцев Леонард Пелтиер осужден на два пожизненных срока заключения… Осужден на основании лживого, сфабрикованного обвинения…» Жена Леонарда Пелтиера недавно побывала в Советском Союзе и рассказала о трагической судьбе этого мужественного человека. Честные люди Америки ведут борьбу за его освобождение.
«Один из руководителей Движения американских индейцев Деннис Бэнкс приговорен к трем годам тюремного заключения…»
Так американское правосудие расправляется с теми, кто поднимает свой голос в защиту прав коренного населения Соединенных Штатов Америки.
Чего же хотят эти люди, что отстаивают?
Они отстаивают право индейцев на человеческое существование, право не быть униженными и нищими, право на свой язык и на свою культуру. В резервациях, где живут индейцы, сегодня царят бедность, безработица, болезни. «Быть индейцем невыносимо, — говорит индианка из племени дакота, — вокруг столько горя…»
А вот что рассказала молодая индианка, сумевшая, подобно тому индейцу, которого я видел в оклендской библиотеке, получить образование, поступив в юридический колледж: «Когда я приехала в колледж, мне показалось, что я изучаю законы какой-то другой страны, потому что ни одно из тех конституционных прав, о которых я читала, не существовало на практике там, откуда я родом. Полицейский, проезжая по улице, может просто ткнуть пальцем в любого индейца, попавшегося ему на пути, и пять минут спустя тот уже драит пожарные автомашины или полицейский автомобиль…»
«Помню, меня заставляли полоскать рот мыльной водой, — вспоминает другая индианка, Мэри Арвизо, из племени навахо, — за то, что я говорила на родном языке…»
«В мое время, — вторит ей Деннис Бэнкс, — у нас отбивали охоту говорить на языке чиппева или сиу розгами и резиновыми шлангами…»
Ныне, отчаявшись, тысячи индейцев покидают резервации, чтобы поискать счастье в больших городах. Но и там их ждут те же страдания, та же безработица, та же нищета… Так, из трех тысяч ста семидесяти восьми индейских семей, живущих в Нью-Йорке, лишь триста семьдесят одна семья имеет доход выше официального уровня нищеты. Остальные обречены на голод и лишения. Такова судьба тех, кого называют коренными жителями Америки.
«Он не любит, когда его разглядывают…» В тех же Соединенных Штатах я еще раз услышал почти эту же самую фразу. Только было это уже в Нью-Йорке, в негритянском районе — Гарлеме.
Наш туристский автобус медленно двигался по узким улицам мимо мрачноватых домов, мимо небольших баров и магазинов, возле которых толпились чернокожие граждане Соединенных Штатов. Одни из них с безразличным видом сидели прямо на ступеньках у дверей, другие стояли небольшими группами, жестикулировали, о чем-то спорили, провожая взглядами наш автобус. Подростки и старики, женщины и мужчины… Здесь шла какая-то своя, особая жизнь, не похожая на ту, которую мы только что видели в соседних кварталах Нью-Йорка.
«Постарайтесь воздержаться от фотографирования, — предупредила женщина-гид, сопровождавшая нас. — И не прижимайтесь к окнам. Они очень не любят, когда их разглядывают…»
«Они». Это слово было произнесено так, словно речь шла о людях иной, враждебной страны или иной, враждебной цивилизации. Атмосфера ненависти и страха, казалось, витала над городом.
Поделиться книгой: