Помоги проекту - поделись книгой:
Уильям Моррис
Воды Дивных Островов (сборник)
William Morris
THE WATER OF THE WONDROUS ISLES
THE SUNDERING FLOOD
GOLDEN WINGS AND OTHER STORIES
© Горинова Н.Р., вступительная статья, 2018
© Аристов А.Ю, перевод на русский язык, комментарии, 2018
© Лихачёва С.Б., перевод на русский язык, 2018
© Соколов Ю.Р., перевод на русский язык, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018
Уильям Моррис – Рыцарь без Страха и Упрёка
Мне не хотелось бы покидать этот мир, он ведь удивительно радушно встретил меня.
Уильям Моррис родился 24 марта 1834 года в небольшом селении Уолтемстоу (ныне – пригород Лондона). Мальчика назвали в честь его отца, преуспевающего коммерсанта и партнёра фирмы «Сандерсон и Ко». Мать, Эмма Моррис (в девичестве – Шелтон), была родом из состоятельной буржуазной семьи из Вустера. Уильям был третьим из десятерых детей, и их детство было по-настоящему счастливым, не омрачённым ни нуждой, ни школьной зубрёжкой.
Поместье Вудворд-холл, куда семья переехала, когда Уильяму исполнилось шесть лет, насчитывало 50 акров прекрасной земли, не считая лесных угодий. С братьями Уильям ловил рыбу, а с сёстрами ухаживал за цветами в саду. Он очень рано научился читать и горячо полюбил романы Вальтера Скотта. Разъезжая в игрушечных латах на подаренном родителями пони, он воображал себя отважным рыцарем и изучил все тропинки ближайшего леса. Маленького Морриса поразили найденные там руины времён каменного века, и позднее он с удовольствием посещал с отцом средневековые церкви в Эссексе, Кентерберийский собор и охотничий домик королевы Елизаветы I в Чингфорде. Наверное, именно тогда зародилась его любовь к эстетике идеализированного прошлого, к культу рыцарского служения высоким идеалам, что впоследствии определило всю его судьбу.
В 1847 году Моррис-старший неожиданно умер. Оставшись без кормильца, семья перебралась в Вотер-хаус, куда более скромный дом в Эссексе. В феврале 1848 года Уильям начал учёбу в колледже Мальборо в Уилтшире (существует по сей день). Дни, проведённые там, были наполнены отчаянием, презрением к учителям и тоской по дому. Одноклассники издевались над низкорослым стеснительным подростком и наградили его обидным прозвищем Краб. В канун Рождества 1851 года Моррис вернулся домой, дальнейшее его обучение продолжал преподобный Фредерик Гай, учитель соседней школы.
В июне 1852 года Моррис поступил в Эксетер-колледж при Оксфордском университете. Он скучал на занятиях по античной истории и богословию, но приходил в восхищение, изучая средневековую литературу и рассматривая старинные здания университетского городка. Прочитанный в это время роман Томаса Мэлори «Смерть Артура» оказал сильнейшее влияние на мировоззрение и творчество молодого Морриса. Для него Средние века олицетворяли собой эпоху, когда царили благородные рыцарские идеалы и закон всеобщего равенства, чего так не хватало чопорному викторианскому обществу. Моррис задыхался в этом «царстве безвкусицы», он не выносил постоянных разговоров о прибыли и выгоде. Спасение от эгоистических принципов общества он видел в искусстве, только оно могло обратить мысли людей к идеальному прошлому старой доброй Англии.
В колледже Моррис познакомился с молодым художником Эдвардом Бёрн-Джонсом, и впоследствии их дружба длилась всю жизнь. Бёрн-Джонс ввёл Морриса в «Бирмингемскую группу» – компанию студентов Пембрук-колледжа, в которую входили Ричард Диксон, Чарльз Фолкнер и Эдвин Хатч. Собираясь по вечерам, молодые люди читали Теннисона, Диккенса и Шекспира, обсуждали вопросы медиевизма и социальные проблемы. В 1854–1855 годах друзья совершили путешествие по Франции и Бельгии, осматривая средневековую архитектуру и практикуясь в рисовании и стихосложении. Своим «безрассудным» поведением Моррис спровоцировал неудовольствие матери, считавшей, что Уильяму следует найти себя в торговле или богослужении, но никак не в искусстве. Но юноша уже твёрдо верил в своё призвание и на протяжении 1856 года, под эгидой «БГ», в действительности же – за свой счёт, издавал небольшой «Оксфордский и кембриджский журнал», где печатал собственные рассказы, стихи и критику, заслужившие похвалу самого Альфреда Теннисона.
Окончив колледж со степенью бакалавра, Моррис открыл для себя теорию крупнейшего искусствоведа той поры Джона Рёскина, сформировавшую его дальнейшие взгляды. Рёскин проповедовал возврат от машинного производства к ручному труду, превращение ремесленников в творцов-художников и создание неакадемического искусства, которое было бы доступно всем. Критик горячо поддерживал так называемое «Прерафаэлитское братство» – объединение молодых художников, существовавшее с 1848 года и положившее начало всем модернистским течениям в Европе. Картины прерафаэлитов, написанные на мифологические и литературные сюжеты, отличались тщательной проработкой деталей, ярким, сочным цветом и сложной нетрадиционной композицией. Кружок «защитников красоты и духовности» казался Моррису сбывшейся мечтой, и он с радостью примкнул к «братству».
И Моррис, и Бёрн-Джонс восхищались художником и поэтом Данте Габриэлем Россетти, главой и идейным вдохновителем «Прерафаэлитского братства». Двадцативосьмилетний мэтр стал не только их учителем и другом, но кумиром и авторитетом во всём. Благодаря Россетти Моррис познакомился со многими выдающимися людьми своего времени: поэтом Робертом Браунингом, художниками Артуром Хьюзом, Томасом Вулнером и Фордом Мэдоксом Брауном. Кроме того, Россетти помог Моррису и Бёрн-Джонсу снять квартиру на Ред-Лион-сквер в Блумсбери, центре интеллектуальной жизни Лондона. Друзья оформили интерьер квартиры в средневековом стиле, используя сцены из любимого Артурианского цикла.
К этому времени Моррис уже бросил службу в оксфордском архитектурном бюро, где работал вместе с Филиппом Уэббом, с которым они дружили на протяжении всей жизни. Моррис занялся живописью, продолжил писать стихотворения, подвизался в книжной иллюстрации. В марте 1857 года вышел его первый сборник стихов «В защиту Гвиневеры». К сожалению, опыт оказался неудачным, и Моррис ещё долго ничего не публиковал.
В октябре 1857 года Моррис познакомился с Джейн Бёрден, известной натурщицей, в которой воплотился прерафаэлитский идеал красоты. Джейн, девушка из простой рабочей семьи, была, по словам писателя Генри Джеймса, «само совершенство». Абсолютно ею очарованный, Моррис пригласил девушку позировать для картины «Прекрасная Изольда» и вскоре сделал ей предложение. Венчание Джейн и Уильяма Морриса состоялось 26 апреля 1859 года в церкви Святого Михаила, после чего молодые поселились в Лондоне на Грейт-Ормонд-стрит. Позднее Джейн признавалась, что никогда не любила Морриса, предпочитая ему обаятельного Россетти, но это замужество помогло ей выбраться из нищеты и заняться самообразованием. Моррис же настолько боготворил супругу, что в 70-х годах предпринял длительное путешествие в Исландию, дабы позволить Джейн и Габриэлю Россетти насладиться взаимной любовью. Впрочем, поначалу чета Моррисов была весьма счастлива, и у них родились две дочери: Алиса в январе 1861 года и Мэри в марте 1862-го.
В 1860 году Моррис озаботился постройкой дома для своей семьи. Проект особняка, получившего название Ред-Хаус (Красный дом), разрабатывал архитектор Филипп Уэбб, дизайном интерьеров занимались сам Моррис, Бёрн-Джонс и Россетти. Ансамбль Красного дома следует традициям средневекового ремесленничества: он прост и естественен в сравнении с неоготическими постройками своей эпохи. Общая простота комнат с белыми стенами оттенялась изящными предметами мебели, вышивками, витражами и фресками. Ред-Хаус стал первым образцом архитектуры «Движения искусств и ремёсел» – художественного стиля, основанного на принципе единства Добра и Красоты. Моррис, будучи одним из основателей «Движения», утверждал, что красивые предметы, окружающие людей в быту, должны способствовать духовному совершенствованию общества.
С этой целью в 1861 году была основана фирма «Моррис, Маршалл, Фолкнер и Ко», которая занялась производством декоративных изделий для дома: мебели, бумажных и тканевых обоев, витражей, ковров и гобеленов, тканей и вышивки. Моррис был настроен решительно, он надеялся изменить вкусы публики и привнести в мир красоту. Поначалу фирма почти не имела клиентов, однако на Международной выставке 1862 года в Южном Кенсингтоне продукция компании привлекла внимание прессы, после чего начала пользоваться большим спросом. Впрочем, этот успех для Морриса оказался разочарованием, ведь все изделия фирмы, сделанные вручную, оказались не по карману людям со средним достатком. Отвергая машинное производство, компания не могла сделать качественные вещи доступными широким массам, а следовательно, повлиять на быт и художественную культуру своего времени. Признав это, Моррис убедился, что его идеалы неосуществимы вне преобразований общества. Позднее, желая принять участие в борьбе «за равенство и братство», он вступил в Социал-демократическую федерацию, ну а пока… фирма стала производить простые стулья по 7 шиллингов за штуку.
В 1864 году Моррис, уставший от семейных проблем, продал Ред-Хаус и осенью 1865-го переехал в Блумсбери на Квин-сквер, в то же здание, где размещалась контора его фирмы. Он полностью погрузился в работу, благо предложений было хоть отбавляй. С сентября 1866 года по январь 1867-го он занимался отделкой Оружейной комнаты в Сент-Джеймсском дворце. Затем проектировал интерьер Зелёной столовой в Южно-Кенсингтонском музее (теперь – Зал Морриса в Музее Виктории и Альберта). Слава компании дошла даже до Соединённых Штатов, что привело к знакомству Морриса с Генри Джеймсом и Чарльзом Элиотом Нортоном. Однако несмотря на успех, фирма не приносила большой прибыли, и Моррису пришлось уменьшить свои расходы.
Вместе с тем Моррис возвращается к литературным трудам. В 1867 году увидела свет поэма «Жизнь и смерть Ясона», пересказывавшая легенду о Золотом руне. Она оказалась настолько успешна, что издатели даже соревновались за возможность переиздания. Следующая поэма «Земной рай» (1868–1870), написанная в духе «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера, привлекла обширное внимание критиков, заговоривших о Моррисе как о выдающемся поэте. Впоследствии все его романы подписывались: «
К этому времени Моррис серьёзно увлёкся скандинавской литературой. Он даже перевёл несколько легенд и саг вместе с исландским богословом Эриком Магнуссоном. Одновременно с этим он постигал искусство каллиграфии и создавал рукописные иллюстрированные книги в средневековом духе. Всего с 1870 по 1875 год им было создано 18 манускриптов.
В июне 1871 года Моррис перевёз семью в поместье Келмскотт в Оксфордшире, чтобы дочери могли отдохнуть от шумного мегаполиса. Через месяц, оставив их на попечение Джейн и Россетти, он отбыл в Исландию вместе с Магнуссоном, Фолкнером и Эвансом. Моррис, сочувствующий исландскому движению за независимость, даже встретился в Рейкьявике с лидером этого движения и президентом исландского литературного общества Йоуном Сигурдссоном. Эта поездка произвела на Морриса неизгладимое впечатление. В 1876 году он опубликовал поэму «О Сигурде из рода Вёльсунгов и о падении Нибелунгов», в основе которой лежали скандинавские саги. На автора обрушился ещё больший успех, а некоторые критики до сих пор называют эту поэму в ряду лучших английских произведений. К этому же времени относятся его переводы «Энеиды» Вергилия, «Саги о Вёльсунгах» и исландских повестей о любви.
С середины 70-х годов Моррис, которого всегда увлекали идеи социального преобразования общества, вступает в политическую борьбу. В своих лекциях и статьях он критикует капитализм за стремление к извлечению всё большей прибыли. А вступив в 1883 году в Социал-демократическую федерацию, Моррис берётся за дело с жаром: читает лекции, издаёт и распространяет брошюры, активно участвует в собраниях и финансирует партийный журнал «Джастис». Но уже через два года, в январе 1885-го, он вместе с Эдуардом Эвелингом и Элеонорой Маркс (дочерью Карла Маркса) создаёт Социалистическую лигу и становится редактором журнала «Коммонуил».
Впрочем, политическая активность не помешала Моррису заниматься делами компании и литературным творчеством. После переименования фирмы в «Моррис и Ко» в 1875 году он начинает интересоваться ткачеством. Моррис сам смешивает краски и вручную ткёт гобелены, по сути, с нуля возрождая это искусство, позабытое после изобретения машинных станков. Чтобы не отрываться от любимого занятия, он устраивает мастерскую прямо в подвале дома в Хаммерсмите, который снимает с апреля 1879 года у писателя Джорджа Макдональда. Дела фирмы шли в гору, марка «Моррис и Ко» стала одной из самых популярных и любимых в Великобритании, особенно после открытия нескольких магазинов в Лондоне и Манчестере.
Что касается литературных трудов, в 1885 году в «Коммонуиле» печатается поэма «Пилигримы надежды», с ноября 1886-го по январь 1887 года – повесть «Сон Джона Болла». В 1887 году увидел свет его перевод «Одиссеи» Гомера, о котором положительно отзывался Оскар Уайльд. С января по октябрь 1890 года в том же «Коммонуиле» печатается роман-утопия «Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия». Книга повествует о человеке по имени Уильям, который однажды просыпается в будущем и, путешествуя, наблюдает идеальное общественное устройство. В этом мире нет ни частной собственности, ни денежной системы, ни судов и тюрем, здесь царит гармония человека и природы, а труд, выполняемый с любовью, приносит радость. Роман этот был весьма успешен у социалистов, сразу после выхода его перевели на русский, французский, итальянский и немецкий языки.
Вообще, конец 80-х и 90-е годы – самый плодотворный период для Морриса-писателя. В это время из-под его пера выходит «Сказание о доме Вольфингов и всех родах Марки, изложенное в стихах и прозе» (1889), почти исторический роман, в основу которого лёг древнегерманский «сеттинг». Продолжение, роман «Корни гор», вышло уже через год. Изначально Моррис задумывал трилогию, но заключительная «Повесть о Дезидерии» так и не была написана. Впрочем, именно «Сказание о доме Вольфингов» позднее станет настольной книгой Джона Р.Р. Толкина, а также образцом для подражания и богатым источником идей.
Затем Моррис возвращается к средневековой эстетике. Он пишет «Повесть о Сверкающей равнине» (1890), в которой опять же описывает некое идеальное государство, где царят радость и красота. Но уже следующий роман, «Лес за Гранью Мира» (1894), знаменует собой новый этап в творчестве писателя. Здесь действие происходит в вымышленном мире с собственной географией и историей, а средневековые декорации сочетаются с магией и мифологией. Очевидно, что это рецепт фэнтезийного романа, и многие критики называют «Лес за Гранью Мира» первым произведением в жанре фэнтези, породившим современную жанровую традицию.
Затем последовал роман «Юный Кристофер и прекрасная Голдилинд» (1895), сюжет которого основан на легенде XIII века о герое Хавелоке. Хотя волшебство здесь почти отсутствует, роман пользовался большой любовью Инклингов. Кстати, его главный герой Кристофер считается одним из прототипов принца Каспиана в произведениях К.С. Льюиса.
Следующий большой роман «Источник на Краю Мира» (1896), включающий в себя четыре книги, считается вершиной литературного творчества Морриса. Пожалуй, это самое проработанное его произведение: несколько переплетающихся сюжетных линий, прекрасный язык, запоминающиеся живые персонажи… Весьма любопытно, что первый положительный отзыв на роман написал Герберт Уэллс, не очень-то жалующий сказки.
Ещё два романа, написанные в это же время – «Воды Дивных Островов» и «Разлучающий поток», – были опубликованы в 1897 году, уже после смерти автора.
В последние годы Моррис отошёл от политики, занимаясь преимущественно делами фирмы и литературой, а также принимая участие в разного рода арт-сообществах. Так, под влиянием «Движения искусств и ремёсел» в 1884 году была создана Гильдия работников искусства, куда Моррис вступил только в 1888 году, а в 1892-м был избран почётным Мастером гильдии. В этом же году он вступил в должность президента Общества прикладных искусств, где читал лекции об искусстве. Моррису предлагали также занять должность придворного поэта-лауреата королевы Виктории, но он отказался, будучи верен своим социалистическим взглядам.
В мае 1891 года заработала собственная типография Морриса «Келмскотт-пресс», созданная, чтобы «делать красивые книги». Ориентируясь на технологию печати Гутенберга, рабочие сами изготавливали бумагу и пергамент, Моррис лично рисовал новые шрифты и орнаменты. Большинство книг было украшено иллюстрациями Бёрн-Джонса. За семь лет, на протяжении которых работала типография, было издано 66 томов, стилизованных под средневековые рукописи, и первой из них стала «Повесть о Сверкающей равнине». Вообще, в «Келмскотт-пресс» вышло 23 книги Морриса, больше, чем книг прочих авторов, в числе которых были Китс, Шелли, Рёскин, Россетти, Суинбёрн и другие. Сегодня все эти тома считаются произведениями книгопечатного искусства. Но magnum opus типографии, работа над которым заняла несколько лет, стало великолепнейшее издание Чосера, включающее 87 иллюстраций. Один из экземпляров книги и поныне хранится в Британской библиотеке.
Уильям Моррис умер вскоре после выхода книги Чосера, 4 октября 1896 года, в окружении родных и друзей. Последние несколько лет он страдал от подагры, эпилепсии и туберкулёза, но продолжал работать и путешествовать. Некрологи, появившиеся во всех газетах на первой полосе, объявляли его великим поэтом, а социалистическая пресса вспоминала заслуги в общественной деятельности. Похороны Морриса прошли 6 октября в деревне Келмскотт при церкви Св. Георгия. Через несколько лет Джейн упокоилась рядом с ним.
Наследие Морриса весьма обширно, и не менее обширно влияние, которое его фигура до сих пор оказывает на западную культуру и искусство. Для нас же особенно интересен его огромный вклад в литературу, сделавший современную фантастику такой, какая она есть. Ведь карта страны Фантазии наверняка была бы куда меньше и скучнее, если бы не Уильям Моррис, этот рыцарь без страха и упрёка, ведущий за собой всё новые поколения писателей.
Воды Дивных Островов
Часть первая
Обитель неволи
Глава I
Похищение в городе Аттерхей
Некогда, как гласит предание, был на свете обнесённый стеною торговый город, что прозывался Аттерхей; возвели его на полоске земли чуть в стороне от большого тракта, что вёл из-за гор к морю.
Город сей стоял у самой границы леса, людьми почитаемого весьма великим, а может статься, даже бескрайним; однако же под сень чащи вступить доводилось поистине немногим, побывавшие же там возвращались с рассказами путаными и небывалыми.
Не пролегало сквозь чащу ни наезженных путей, ни окольных троп, не встречалось там ни лесников, ни дорожных смотрителей; никогда тем путём не являлись в Аттерхей торговцы, не нашлось бы во всем городе жителя настолько обнищавшего или настолько храброго, чтобы осмелился отправиться в лес на охоту; ни один объявленный вне закона преступник не решался бежать туда; ни один божий человек не доверял святым настолько, чтобы выстроить себе в том лесу келью*[1].
Ибо всяк и каждый почитал сей лес местом крайне опасным; одни говорили, что там бродят самые что ни на есть жуткие мертвецы; другие уверяли, будто языческие богини обрели в лесу приют; а кто-то полагал, что там, вероятнее всего, обитель эльфов* – тех, что коварны и злобны. Однако большинство сходилось на том, что в чащобах леса кишмя кишат дьяволы, и куда бы ни направлял стопы человек, раз оказавшись там, выходил он неизменно к Вратам Ада. И называли ту чащу Эвилшо, что означает «Лихолесье».
Однако торговый город жил не худо; ибо какие бы злые твари ни таились в Эвилшо, никогда не являлись они в Аттерхей в таком обличье, чтобы сумел распознать их людской взор, а уж о том, чтобы Дьяволы Эвилшо причинили кому-либо зло, в тех краях и вовсе не слыхивали.
И вот как-то раз был в торговом городе ярмарочный день, и стоял самый полдень, и на рынке толпилось немало людей, и явилась среди них женщина, высокая и сильная, черноволосая, с изогнутым носом и пронзительными, словно у ястреба, глазами, с виду не столь красивая, сколь надменная и властная; дать ей можно было около тридцати зим. Она вела под уздцы крупного серого осла, по бокам которого висели две корзины – туда складывала она покупки. Но вот женщина закончила дела торговые и теперь озиралась по сторонам, словно бы наблюдала за людьми забавы ради; когда же встречалось ей на пути дитя – на руках ли дитя несли, или вели за руку родственницы, или один ребёнок шёл, как частенько случалось, – чужестранка задерживала на малыше внимательный взгляд и рассматривала более пристально, нежели что другое.
Так она шла себе, удаляясь от торговых рядов, пока толпа не стала редеть; тут-то натолкнулась она на дитя, может статься, двух зим, что ползало туда-сюда на четвереньках; только жалкие лохмотья прикрывали крохотное тельце малютки. Незнакомка пригляделась к ребёнку, посмотрела в ту сторону, куда дитя направлялось, и увидела одинокую женщину, что сидела на камне, склонив голову к коленям, словно притомилась либо удручена была чем-то. К ней-то и подобралось дитя, весело лепеча, и обхватило ручонками ноги женщины, и спрятало головку в складки её платья; женщина подняла взгляд, и открылось лицо её, что, некогда замечательное своей красотою, теперь исхудало и осунулось, хотя бедняжке едва перевалило за двадцать пять. Она подхватила дитя, и привлекла его к груди, и расцеловала ручки его, и щёки, и лоб, и принялась развлекать малютку, да только в показном веселье этом чудилась скорбь. Статная незнакомка оглядела её сверху вниз, и приметила, как плохо та одета, и похоже, ни малейшего отношения не имеет к толпе зажиточных торговцев, и улыбнулась как-то мрачно.
Наконец заговорила владелица осла, и голос её прозвучал отнюдь не столь резко, как можно было предположить по лицу её. «Матушка, – сказала она, – ты, похоже, не настолько занята, как прочий здешний люд; можно ли попросить тебя растолковать чужестранке, что задержится в этом славном городе на какой-нибудь час-другой, где бы найти ей комнату, дабы отдохнуть и поесть малость, подальше от сквернословов и дурного общества?» Отвечала бедная женщина: «Недолог будет мой сказ; слишком бедна я, чтобы знать про постоялые дома да трактиры; нечего мне ответить». Отозвалась собеседница её: «Может быть, кто из друзей твоих пустит меня в свой дом, ежели ты попросишь?» Отвечала мать малютки: «Да какие у меня друзья, с тех пор как умер мой муж, и сама я умираю от голода, – и это в городе богатства и изобилия?»
Владелица осла помолчала немного, а затем молвила: «Бедная ты женщина! Мне становится жаль тебя; и скажу тебе вот что: нынче пришла к тебе удача».
Тем временем бедная женщина поднялась на ноги, держа дитя на руках, и собралась было идти своим путём, но чужестранка жестом остановила её и молвила: «Подожди немного и выслушай добрую весть». Она запустила руку в висящий у пояса кошель и извлекла оттуда новенькую золотую монету нобль*, и сказала так: «Вот что получишь ты, когда я присяду отдохнуть в твоём доме; когда же направлю я стопы свои прочь, найдутся для тебя ещё три, во всём схожие с этой, ежели останусь я тобою довольна».
Женщина поглядела на золото, и на глаза её навернулись слёзы; но рассмеялась она и молвила: «Комнату на час я тебе охотно могу предоставить, а в придачу и воды колодезной, и ломтик хлеба с мышиную долю. Коли полагаешь ты, что всё это стоит три нобля, как могу я сказать тебе нет, ежели деньги эти могут спасти жизнь моей малютки. Но чего ещё ты от меня потребуешь?» «Немногого, – отвечала чужестранка, – а потому веди меня прямо к своему дому».
Так ушли они с рынка; горожанка провела владелицу осла вниз по улице и через западные ворота города Аттерхей, что, кстати говоря, выходили на Эвилшо; так оказались они на беспорядочно застроенной улице за пределами стен, что тянулась до самого леса; у тамошних домов вид был отнюдь не жалкий, но поскольку столь близко подступали они к Дьявольским Угодьям, люди богатые не желали больше иметь с ними дела, и жилища достались бедноте.
И вот, остановившись у своего дома, горожанка взялась за щеколду и рывком распахнула дверь; и протянула руку гостье, говоря: «Не отдашь ли ты мне сейчас первую золотую монету, ибо отдыхать ты сможешь столько, сколько захочешь?» Владелица осла вложила монету в раскрытую ладонь, и женщина взяла нобль, и приложила его к детской щёчке, а затем поцеловала и монету, и ребёнка; и повернулась к чужестранке, и сказала: «Что до твоей вьючной скотинки, ничего-то у меня для неё не найдётся, ни сена, ни зерна: лучше тебе оставить осла за порогом». Незнакомка кивнула в знак согласия, и все трое вместе вошли в дом: мать, дитя и гостья.
Горница* оказалась достаточно просторной, хотя скудным было её убранство, а именно: табуретка, кресло тисового дерева, небольшой столик и сундук; в очаге не горел огонь, и только белый пепел, оставшийся от нескольких жалких веточек, лежал тонким слоем; но поскольку на дворе стоял июль, значения это не имело.
Гостья уселась в кресло, а бедная женщина осторожно опустила дитя на пол и подошла к незнакомке, и застыла перед нею, словно ожидая приказаний.
И молвила чужестранка: «Горница твоя с виду отнюдь не убога, и не тесна нисколько; а дитя твоё, что, как вижу я, женского полу, и потому, верно, не скоро тебя покинет, хорошо сложено и собою пригоже. Да и для тебя наступят лучшие дни, как кажется мне; я уж помолюсь о том».
Всё это проговорила она голосом ласковым и вкрадчивым, и лицо бедной женщины смягчилось, и очень скоро из глаз её на стол закапали слёзы, но ни слова не произнесла она в ответ. Гостья же достала не три нобля, но все четыре, и разложила их на столе, говоря: «Ло*, друг мой, вот три нобля, что я тебе посулила! Теперь они твои; но этот ты возьми и потрать для меня. Ступай обратно в город, и купи мне белого хлеба, да смотри, лучшего; и мяса самого отборного, или пулярку*, если найдёшь, уже приготовленную и приправленную; а к ним в придачу самого доброго вина, что только можно купить за деньги; и сладостей для твоей малютки. Когда же вернёшься ты, мы посидим да отобедаем вместе. А после, вкусив вдоволь и еды, и питья, мы измыслим что-нибудь ещё во благо тебе».
Зарыдав, женщина опустилась перед гостьей на колени, но ни слова не смогла выговорить, до того переполнено было её сердце. Она расцеловала чужестранке руки, и взяла деньги, и поднялась, и подхватила ребёнка, и осыпала бессчётными поцелуями тельце девочки там, где его не прикрывали лохмотья, а затем поспешила прочь из дома, вверх по улице и через ворота; а гостья осталась сидеть на месте, прислушиваясь к её шагам, пока шаги не стихли; теперь тишину нарушали только отдалённый гул рынка да лепет девочки.
Тогда встала гостья, и подхватила ребёнка с полу, малютка же отбивалась и плакала, и звала мать, насколько позволяла несвязная её речь; но чужестранка принялась по-доброму увещевать крошку, говоря: «Тише, милая, ты только слушайся; сейчас мы пойдём и поищем маму», – и дала ребёнку леденец из заплечного мешка. Затем она вышла за двери, ласково приговаривая: «Погляди, какой славный ослик! То-то весело мы на нём прокатимся прямо к матушке!»
Затем она уложила дитя в корзину, на мягкую подушку, а сверху укрыла шёлковой тряпицей, чтобы девочке было уютно. И взяла она осла под уздцы, и пошла своим путём через пустошь к Эвилшо; ибо, как легко можно догадаться, там, где кончались дома и улица, кончалась и утоптанная тропинка.
Шла она быстро и неслышно; только трое прохожих встретились ей по пути; когда же они увидели незнакомку и поняли, что направляется она к Эвилшо, каждый из них отворотился, и осенил себя крестом, и прошёл поскорее мимо. Никто не попытался остановить чужестранку, никто с нею не заговорил, и ни разу не услышала она шагов преследования у себя за спиной. И обедню не успели бы отслужить, как чужестранка уже оказалась среди деревьев со своим ослом, с покупками и с добычей.
Но и там она не остановилась, однако пошла вперёд как можно быстрее, дабы оказаться как можно дальше, прежде чем застанет её в пути ночь. И что бы там ни говорили о сомнительных созданиях, каких доводилось людям увидеть в Эвилшо, об этой женщине сказать следует, что никто ей в чаще не встретился хуже её самой.
Глава II
А теперь рассказ пойдёт о доме у воды
Четыре дня брели они по лесу, и ничего не случилось с ними в пути, о чём бы стоило рассказать. Ведьма (ибо именно ведьмой оказалась чужестранка) кормила похищенное дитя досыта и в должное время, и порою ласкала малютку, и приветливо с нею разговаривала; а порою вынимала ребёнка из корзины и сажала верхом на осла, и таким манером осторожно поддерживала; а порою, когда случалось путникам набрести на поросшие травою и цветами поляны, колдунья спускала девочку на землю и давала вволю побегать, пособирать цветы и ягоды. Кому горе, а малютка радовалась, столько всего нового и дивного встретилось ей в лесу.
Наконец, на исходе пятого дня, когда уже долго пробирались они сквозь густую чащу, меж дальних стволов забрезжил смутный свет, что разгорался всё ярче и ярче, словно новый, залитый лучами мир лежал впереди. Туда и направились путницы, и очень скоро, ещё до того, как солнце село, вышли к берегу, далее которого до самого горизонта простиралась бескрайняя водная гладь, как если бы глазам странников предстал океан, – только вода была пресной. Однако же менее чем в полумиле от берега виднелись два островка, как это бывает в солёных морях; один из них, зелёный, в изобилии поросший кустами, невысоко поднимался над водой; другой же, к востоку от первого и ближе к берегу, высился бесплодной скалою.
Там, где кончался лес, от опушки до озера раскинулась великолепная травяная равнина – местами она достигала целого фарлонга* и более, местами заметно суживалась, а кое-где деревья подступали к самой воде. Выйдя из чащи, путницы оказались на самом широком участке равнины: там протянулась изрядная полоса зелёного дёрна в форме недавно народившейся луны; позади частоколом ограждал её строй деревьев, к югу лежало озеро, а лес – к северу. Тут и там виднелись огороженные клочки возделанной земли: здесь колосились высокие зелёные стебли пшеницы; однако большая часть равнины являла собою благоуханный луг, и паслось там славное стадо коз, а в придачу к ним пять коров и бык на привязи. Через весь луг струился прозрачный ручей и, петляя, убегал к озеру, а у самого русла ручья, в двух полётах стрелы от воды, высился холм – там-то, среди овощных грядок, и стоял домик, сложенный из крепких брёвен. Прямо перед домом крутой берег озера, обрываясь, переходил в отлогий плёс, и медового цвета песок языком вклинивался в луговую траву.
Колдунья направилась прямиком к двери помянутого дома, словно здесь и жила, а именно так оно и было. Она распахнула дверь и сняла с осла поклажу, а в первую очередь спящую малютку; ведьма растолкала девочку, и внесла в дом, и благополучно опустила на пол; и не обращая внимания на её плач, принялась хлопотать по хозяйству: разжигать огонь, доить козу и накрывать на стол. Закончив дела, она досыта поела сама и накормила ребёнка; и никогда впредь не скупилась она на еду для девочки, как бы ни тиранила её в остальном.
Глава III
О магическом перевоплощении
Вот ещё о чём следует помянуть здесь: когда следующим утром колдунья вышла одетой на середину горницы, дитя подбежало к ней поздороваться или за чем другим, но тотчас же, разглядев поближе, отпрянуло назад и замерло, задохнувшись от страха; ибо показалось малютке, что перед нею совсем не та, что прошлой ночью привела её в разубранную комнату, и дала хлеба и молока, и уложила спать, но кто-то другой. Ибо исчезли без следа чёрные космы и изогнутый нос, и горящие ястребиные глаза; правду сказать, что ведьма осталась высокой и сильной, как давеча, и с виду примерно того же возраста; но на этом заканчивалось всякое сходство со вчерашней хозяйкою дома. У этой женщины с головы волною сбегали рыже-золотистые кудри и щурились карие глаза-щёлочки, удлинённые и хитрые. Высокие скулы были у неё, тонкие губы и острый подбородок, плоская грудь и узкие бёдра; и румянец не играл на ослепительно-белой коже.
Ведьма расхохоталась над ужасом ребенка и молвила (и, по крайней мере, голос её остался прежним): «Ах ты, глупый зверёныш! Знаю, что тебя пугает, а именно: полагаешь ты, что я изменилась. Так скажу тебе, что я та самая, что принесла тебя сюда прошлой ночью и накормила; а перевоплощения мои – не твоё дело, ибо, в конце концов, кто как не я стану отныне защищать тебя от голода и непогоды; этого знания на сегодня с тебя и довольно. А теперь тебе следует есть да спать, играть да вопить, дабы поскорее ты выросла и научилась исполнять мою волю».
С этими словами колдунья вывела девочку на солнечный свет и привязала к молодому ясеню, что рос у двери, чтобы ребёнок никуда не делся, пока сама она занята в поле и на лугу.
Но что до магического перевоплощения, впоследствии девочка узнала: ведьма не смела появляться в лесу в том же обличии, в каком показывалась дома; потому, собравшись в Аттерхей, она изменила вид свой, а ночной порою, прежде чем встать, вернула себе былой облик.
Глава IV
О том, как подрастало похищенное дитя
Эта малютка, что отныне и впредь зваться будет Заряночкой* (хотя колдунья редко обращалась к ней с этим именем; впрочем, и ни с каким другим не обращалась), стала жить там промеж воды и леса, никого не видя, кроме помянутой ведьмы, что, как уже говорилось, кормила девочку вволю, но до поры никак более с нею не занималась. Потому Заряночка бродила сама по себе, в сущности, где хотела, чаще же всего – по лесу, ибо леса ничуть не боялась; впрочем, и ничто на свете не внушало ей страха, кроме колдуньи. Малютка узнала о повадках и обычаях всех живых созданий вокруг себя, и даже трава и цветы стали её друзьями, и в помыслах своих она складывала про них сказки; и дикие звери ничуть её не опасались, и птицы слетались к её руке, и играли с нею, и любили её от души. Прелестная подрастала девочка, румяная и крепкая, и весела была, словно птицы на ветке; и когда приключалась с нею беда, ибо ведьма нередко являла ей свой скверный нрав, крошка столь же легко переносила горе, как и её пернатые друзья.
Так шли годы, и вот подросла она, и стала статной и стройной, и исполнилось ей двенадцать зим; и была девочка гораздо более крепкой и ловкой, нежели могло показаться на первый взгляд. Обнаружив это, колдунья не преминула воспользоваться сноровкой своей невольницы. Ибо Заряночка и в самом деле превосходно знала всё, что касается до леса и поля, а также и воды отчасти (хотя никогда не доводилось ей видеть в тех местах лодки), ибо выучилась она плавать сама по себе, как это делают утки.
Но теперь госпожа Заряночки вознамерилась учить её исполнять тяжёлую работу, и труден оказался урок, поскольку наставляли девочку хлыстом и розгой; она же порою выказывала упрямство в обращении с колдуньей, ибо казалось пленнице, что женщина эта не любит её. Как бы то ни было, стало в девочке расти подозрение, что с хозяйкой не всё ладно; и хотя боялась ведьму Заряночка, не доверяла она госпоже своей и не почитала её. В противном случае быстро выучила бы она урок, ибо отнюдь не была нерадивой бездельницей, и труд любила, даже тяжёлый и утомительный, но противу гнева и злобы ожесточала своё сердце.
Следует помянуть, что хотя жили они с колдуньей в полном одиночестве, каким-то образом Заряночка проведала, что не одни они на свете, и узнала, что есть ещё мужчины и женщины, и молодые, и старые. Этому, вне сомнения, научила девочку сама ведьма, намеренно или нечаянно; ибо хотя обыкновенно бывала колдунья неразговорчива, тем не менее временами язык её развязывался, и рассказывала она Заряночке повести о мужах и жёнах, о королях, воинах и рабах, и о прочих обитателях внешнего мира, пусть только того ради, чтобы напугать дитя. Вот так-то; когда же ведьма бранила Заряночку либо замахивалась на неё, случалось ей обронить слова, что девочка сохраняла в памяти и, сопоставляя одно с другим, становилась мудрее. Более того, принадлежала она к роду Адамову, и сердце её вобрало многие истины с молоком матери и кровью отца, а сердце и ум пленницы росли и крепли так же, как и её тело. Вот в чём ещё была мудра она, а именно: знала, как не попасться под горячую руку, и потому зачастую обретала в лесу приют более надёжный, нежели под кровом дома. Ибо теперь Заряночка знала, что колдунья ни за что не войдёт под сень чащи; потому всей душою любила девочка лес и целыми днями пропадала там, ежели удавалось.
Так жила она, не вовсе чужда радости, ибо земля стала ей другом и утешала её в минуты скорби; и вскорости сделалась Заряночка стойкой и сильной и умела справляться с горем, не позволяя себе впасть в отчаяние.
Глава V
О Заряночке и о том, как она повзрослела и вступила в пору девичества
Дни сменяются один за другим; так тянется год за годом, и вот уже Заряночка превратилась в милую девушку семнадцати лет; и жизнь её текла не вовсе безотрадно, хотя ведьма отчасти обуздала в ней беспечную радость детства, и ходила девушка по земле поступью спокойной и размеренной, словно неизменно погружена была в глубокую задумчивость. Однако же поистине нельзя утверждать с полной уверенностью, будто серьёзное лицо её и печальный взгляд явились только лишь принадлежностью красоты, что по мере того, как уходило детство, озаряла наступающую пору юности и девичества. Но вот что можно сказать наверняка: примерно в это самое время смутные предчувствия, подсказавшие девушке, что не дано ей любить и чтить свою госпожу, обрели форму более отчётливую и легли ей на сердце бременем, от которого ни на мгновение не удавалось Заряночке избавиться. Ибо понимала пленница, что не принадлежит себе, что стала она собственностью и орудием той, которая не только обращалась с нею как с рабыней в недалёком прошлом, но замыслила сделать из неё существо проклятое, вроде себя самой, и при её помощи заманивать в ловушку сынов Адама. Девушка осознавала, хотя и смутно, что госпожа её воистину средоточие зла и что оковы этого зла сковали и её, Заряночку.
Вот ещё что подметила девушка уже давно: то и дело, может статься, раз в две луны, колдунья под покровом ночи поднималась с постели, выходила из дома и пропадала где-то день, или два и три, а порою и больше, и возвращалась утомлённая и усталая; но ни разу не помянула она о том невольнице ни словом. Однако зачастую, отправляясь по своим таинственным делам, ведьма, прежде чем переступить порог комнаты, подходила к ложу Заряночки (а пленница спала на низенькой кровати, из тех, что бывают у подмастерьев и задвигаются на ночь под кровать хозяина) и склонялась над девушкой, проверяя, спит та или нет; но даже в такую минуту объятой паническим ужасом Заряночке удавалось притвориться спящей. Позже в голову девушки не раз приходила мысль подняться и последовать за ведьмой, едва та выскользнет за дверь, и поглядеть, куда уходит она и что поделывает, но страх останавливал Заряночку, и она оставалась дома.
А среди всех этих размышлений рождалась в девушке надежда, что в один прекрасный день ей удастся убежать из рабской неволи. Порою, наедине с собой под надёжной защитой леса, она предавалась этим мечтам; но радость надежды вызывала в душе Заряночки такое смятение, что справиться с бурным этим чувством бедняжка не могла; земля словно бы вздымалась ей навстречу, и леса кружились перед её взором, так, что девушка не могла устоять на ногах, но без сил опускалась в траву и лежала так, безутешно рыдая. А затем чаще всего жар в крови сменялся леденящим холодом, и девушка начинала бояться, что однажды ведьма заметит ликующий отблеск заветной надежды в глазах пленницы и поймёт, что это значит, либо случайно сказанное слово ненароком выдаст непокорную; и воображение немедленно подсказывало Заряночке, что тогда с нею станется, а это нетрудно было себе представить, и картины эти являлись несчастной снова и снова, пока не обессиливали и не изматывали её совершенно.
Но тревожные эти мысли, хотя и не покидали девушку ни на миг, не столь часто терзали её невыносимою мукой, но скорее отзывались тупою болью, что приходит после того, как затянется рана: ибо воистину приходилось Заряночке трудиться от зари до темна, и ничуть она на это не сетовала, ибо работа облегчала для неё пытку надежд и страхов и даровала крепкий сон и радостное пробуждение. Коров и коз полагалось невольнице доить; и пахать, и сеять, и жать в поле, в зависимости от времени года; и уводить скот на лесные пастбища, когда луговые оказывались затоплены либо выжжены солнцем; она же должна была собирать плоды сада и орехи – в лесу, а в сентябре отрясать с веток каштаны. Она сбивала масло и сыр, молола зерно на ручной мельнице, замешивала и пекла хлеб – словом, зарабатывала себе на пропитание тяжким трудом. Более того, девушка выучилась искусству стрельбы из лука и по приказу госпожи своей отправлялась то и дело в чащу, чтобы подстрелить оленя либо косулю и добыть свежей дичины; но и на это Заряночка нимало не сетовала, ибо в лесах обретала она покой и мир.
Правда и то, что порою, как брела она сквозь чащу, или по прогалине, или по лесной поляне, вдруг охватывала её робость; тогда девушка старалась ступать легко и неслышно, чтобы шорох листьев или треск сучка не растревожили неведомых созданий в человеческом обличии, дьяволов, или проклятое ныне божество, или деву народа Фаэри*. Но если и впрямь скрывались в лесу подобные создания, либо мудры они были и предпочитали не показываться на глаза, либо добры и не желали пугать простодушную девушку; а может статься, и не осталось их вовсе в те времена. Как бы то ни было, никакое зло не коснулось Заряночку в Эвилшо.
Глава VI
Здесь рассказано об одеждах Заряночки
Высока и стройна ныне милая Заряночка; загаром позлащены её обнажённые ноги там, где не прикрывает их жалкое серое рубище и ещё более жалкая нижняя сорочка, что и составляют все её одежды, кроме как в непогоду; тогда, правду сказать, к облачению девушки добавляется плащ из козьих шкур. Колдунье дела не было до того, во что одевается её служанка; да и Заряночку не настолько это заботило, чтобы отважилась она навлечь на себя гнев госпожи, обратившись к ней с просьбой.
Но как-то раз однажды по весне, когда ведьма пребывала в лучшем расположении духа, нежели обычно, ибо день стоял погожий и тёплый, хотя февраль только-только ещё близился к концу, Заряночка, краснея и стыдясь, робко попросила об одежде, что более пристала бы женщине. Колдунья же, оборотившись к ней, угрюмо молвила: «Тьфу, дитя! – это ещё на что? Нет тут мужчин, и некому на тебя заглядываться. Я ужо сама позабочусь, чтобы к должному времени сделалась ты холёной да ладной. Но послушай-ка! Ты девчонка сноровистая; возьми оленью шкуру, что висит вон там, да пошей себе башмаки на ноги, ежели хочешь».
Так и поступила Заряночка, и скроила башмачки, подогнав их по ноге; но, пока сшивала она кожу, пришла девушке в голову новая причуда. Совсем недавно попались ей под руку шёлковые нити разнообразных оттенков; и вот унесла она шёлк, и башмачки, и иголку в лес, и устроилась под огромным раскидистым дубом, где частенько сиживала, и радостно принялась расшивать мягкую оленью кожу. Немало времени потребовалось Заряночке; и на следующий день вернулась она к вышиванию, и ещё на следующий, и ещё много дней подряд трудилась девушка над башмачками, как только выдавалась у невольницы свободная минутка, и однако же далеко оставалось работе до завершения.
И вот однажды утром ведьма, расхаживая по дому, глянула на ноги пленницы и раскричалась: «Что, до сих пор боса, словно курица? Или испортила ты добрую оленью шкуру и осталась без обуви?» «Нет, госпожа, – отвечала Заряночка, – но башмаки не вовсе ещё готовы». «Покажи мне, что есть», – велела ведьма.
Поделиться книгой: