Лесные сторожа

Он будет хлопать меня по плечу, Осторожно заглядывать в глаза: не сдал ли я, не струсил, не собираюсь ли плакаться.

И убедившись, что ничего этого нет, что я такой же, как и прежде, станет рассказывать мне истории о людях, о городах, о странах.

Мы разожжем старую печь и, вдыхая смоляной запах дров, будем сидеть до утра.

Художники

Один раз в году мы с дедом становимся художниками. Топоры и пилы — наш обычный инвентарь, послушный нам и привычный, — мы откладываем в дальний угол и беремся за кисти.

В темной сырой боковушке, где хранятся продукты, старые ведра, черенки от лопат, поржавевшая рама велосипеда, нашлось место и для красок. Они лежат на самой верхней полке вместе с гвоздями и плотницким инструментом. Ярко-оранжевая охра, смолянисто-черная сурьма, красный кармин, застоявшись в банках, никак не дождутся часа, чтобы выплеснуться наружу.

Нашей мастерской становится дедова комната. Окна у нее повернуты на юг; она светлая, солнечная и веселая, как летний день.

Превратить комнату в мастерскую недолго. Мебель в ней самая необходимая: кровать, стол, скамейка. На столе — кастрюлька с вареной картошкой в «мундире» — любимая еда деда, — наждачный брусок, тетрадь с записями лесных работ. В углу у двери стоит ружье.

Дед надевает женскую кофту с огромной черной пуговицей на средней петельке; свой естественный цвет кофта давно потеряла, но за многие годы она впитала в себя такое богатство красок, что напоминает палитру. Я надеваю приготовленную на этот случай латаную тельняшку, и мы погружаемся в дело.

Удивительные люди художники — искатели на земле прекрасного! Расходятся они по дорогам, плывут на плотах, трясутся в машинах, вооружаясь кистями и красками. Одни рисуют закаты, рассветы, тихие русские речки, оттепель на проселочной дороге. Другие предпочитают заводской цех или колхозный ток; из-под их кисти выходит иная красота. Красота человеческого лица и тела — на мой взгляд — самое дорогое на свете.

Мы с дедом не великие художники. Таланта к этому делу у нас нет. Заниматься рисованием с детства ни ему, ни мне не довелось. Правда, в семнадцатом году, когда дед работал на станции Витебск кочегаром, он нарисовал плакат, призывающий свергнуть царский режим. Но критики — местный пристав и судебные исполнители — посадили его за это в тюрьму.

Мы не преувеличиваем своих достоинств и можем сказать каждому: да, мы — ремесленники, но хранить в себе тайное пристрастие к живописи не хотим — пусть его видят люди.

Нас заставляет браться за кисть лес.

Лес начинается прямо от завалинки нашего дома совсем юной сосной. Эта сосна стоит у нашего крыльца больше пятидесяти лет. Сейчас трудно сказать, что привело ее сюда. Во всяком случае, место для себя она нашла отличное. Когда с Финского залива приходит ветер, она долго шумит и мирно покачивает ветками.

Метрах в двадцати, сразу за изгородью, растут сосны вековые. Вначале они стоят редко, на светлой поляне, где в июльский полдень разгуливают жаркие сквозняки.

Чуть поодаль заросли малины, а еще дальше у сырого оврага, ива-бредуница, черемуха, колючие непролазные кусты можжевельника.

Здесь рядом с лосиной тропой и моя. По ней я хожу в обход.

Обход у меня невелик, но каждый день мне надо пройти не меньше двадцати километров. И не просто шататься праздным гулякой, засунув руки в карманы, а слушать чутким ухом и смотреть добрым глазом.

За ремнем на одном боку у меня топор, на другом (если мне приходится работать целый день) болтается закопченный чайник.

До обеда играешь топором, острым и звонким, чистишь заросшую быстрым молодняком просеку.

Просвеченные солнцем зеленые листья прикасаются к твоим рукам, к лицу, и это прикосновение как ласка. А потом пьешь чай; он отдает дымом и болотной прелью.

Если человек каждый день проходит по лесу двадцать километров, он кое-что видит.

Он сможет различить запах весенней поросли и осеннего листопада. Он может по ветру, залетевшему в форточку, узнать, что в лесу появился первый подснежник. Приходите к моему деду, и он вас отведет на то место, где глянул в мир именно тот подснежник, который опередил всех своих собратьев.

В лесу познаешь смысл красок. Если скажут: выбирай, какому цвету отдать предпочтение? Да только зеленому! Цвету обыкновенной травинки, растущей на любом уголке планеты. Зелень пронизывает существо земли. Зелень говорит. Она дышит, цветет и умирает.

Из леса она переходит на наш луг. Он невелик, длиной с километр. Узкая пыльная дорога, пересекая его, бежит вниз, под уклон. Если идешь домой по этой дороге, луг кажется выпуклым, а нашего дома не видать, словно он где-то на краю земли. Своей лысой гривкой луг упирается в небо.

На лугу синие колокольчики, белые с желтым теменем ромашки, одуванчики с пушистыми хохолками, сладковатые на вкус цветы клевера; возле дома лиловатый иван-чай встал стеной — как войско выросло из-под земли.

В полдень, в сенокос, когда мокрая от пота рубашка прилипает к телу, когда вжикает отточенная коса у тебя и у деда, идущего рядом, сочные зеленые запахи ударяют в лицо. Хочется идти по теплой земле, косить траву, глядеть в небо, слушая плач чибисов, и идти, и идти, и радоваться жизни.

Мала ли она, твоя доля, или огромна, как мир?

День, когда мы с дедом превращаемся в художников, приходит ранней весной. Снег в лесу занастил, а на солнечных прогалинах открываются тропинки. Скоро по ним пойдут ленинградцы: ягодники, грибники, охотники.

В нашем лесу им видеть черные с мучнистым налетом ягоды черники, царственные шляпки белого гриба, похожие на загорелые спины мальчишек, гроздья брусники, подрумяненной с одного бока в жаркой духовке леса, папоротник, отблескивающий на встречном солнце, темно-зеленые, мглистые иглы елок, цветы вереска, рябины.

Шоссе уже чисто. На нем устраивают гонки велосипедисты из спортивных обществ города. Выйдешь на дорогу — ослепят тебя яркие рамы гоночных машин.

Мы вносим в свою мастерскую листы фанеры, что заменяют нам холсты, и распиливаем их по нужному размеру.

Дед красит листы какой-нибудь краской, обычно желтой, а я, после того как фанера обсохнет, пишу на ней слова; мы их пишем по инструкции, привезенной из конторы. Если они не исчерпывают полностью наших мыслей и чувств, мы добавляем к ним что-нибудь свое.

«Лес — богатство Родины. Береги лес от пожара. Не бросай горящих окурков в лесу (и спичек)», — это добавляет дед. «Не ломайте деревья. (Будьте в лесу как дома)», — это добавляю я.

Мы пишем до позднего вечера и, как ни долог день, заканчиваем свою работу при керосиновой лампе.

Как и у всех художников, у нас есть выставка.

На следующий день мы связываем картины веревками, перекидываем их через плечо и отправляемся в лес.

Мы снимаем со столбов старые, выцветшие картины и прибиваем новые. Рассматриваем издали.

Деду нравится наша работа.

— Ну как, ладно? — спрашивает он и сам отвечает: — В самую точку угодили. Красуется тебе, как в кино.

У приезжих охотников, видимо, другая точка зрения. Свое мнение по поводу нашей живописи они выражают очень бурно, расстреливая картины заячьей дробью в упор.

Капли

Кто слышал, как упала в лесу первая капля весны? Кто видел, как открылся первый зеленый глазок? Кто первый вдохнул воздух марта? Кто ждал весны и кто ее не ждал, проплелся мимо, не различая, где снег, где трава?

Кто ждал весну, к тому она приходит раньше всех.

С крыши падают капли. На завалинке они выбили лунки. Всю ночь в комнате я подставлял под капли ведра и тазы. Крыша у дома старая, дранка местами прогнила, и я не найду лист железа — ее починить.

Всю ночь я прислушиваюсь к нетерпеливому бульканью воды в ведре. Когда воды набирается с краями, я беру ведро и выхожу на крыльцо.

«Надо обязательно отремонтировать крышу, — думаю я, — иначе на меня найдет бессонница».

День мокрый. Все кругом сыро. В прошлогодних колеях полно воды со льдом. Белобокая сорока ходит по завалинке и хватает на лету капли с крыши. Раскроет рот: глоп! — глотнет каплю, глоп — глотнет другую.

Кажется ли ей, что это жуки, которые летят сверху в рот? А может, птичий врач прописал ей глотать успокоительные капли, чтобы не разорвалось сорочье сердце от ожидания весны?

Скворцы

Когда дед приносит в свою комнату груду дощечек, вынимает из сосновой корзинки молоток, рубанок, стамеску, я знаю, — скоро прилетят скворцы.

Из года в год, за неделю до того как прилететь птицам, дед возится над скворечником.

Слышно, как по сухому распластанному дереву ходит рубанок: шарк, шарк, как попискивает пила — вечная жалобница. Дед старательно чертит угольком, намечая стенки будущего дома, долбит круглое окошко-леток и завершает работу торжественными ударами молотка.

Домик готов. Дед — в стружках, курит сигарету, держит скворечник в руке и сквозь дым, окутавший комнату, разглядывает свое изделие. Он пробует, не шероховаты ли доски, крепко ли держится крыша, и убеждается, что все плотно, все хорошо, в домике хоть сам живи, так сухо и светло, и так кругло окошко, что кажется, солнце само туда вкатится.

У него есть любимые скворцы — мудрые старики. По утрам они орут спокойно, не надрываясь, как их желторотые сородичи.

Они важно ходят возле дома, щеголяя пестрыми жилетами.

Это настоящие мудрецы; они знают жизнь, и мне кажется, что каждое утро они поют песни благодарности великодушному деду.

Целыми днями скворцы возле нас: мы пашем, сидим на завалинке — они рядом чистят крылья. С ними чувствуется какая-то уверенность, прочность всех вещей на земле.

Осенью скворцы улетают на юг, и дед ждет их обратно с особым нетерпением. Прилетят или не прилетят? Я-то отлично знаю, что прилетят: куда им деться!

Дед выходит из дома, прислоняет руку к глазам и глядит на медленно чернеющее поле, на Финский залив во льдах, — выбирает дерево, куда повесить новый скворечник.

За долгие годы дед точно определил, сколько прибывает к нему жильцов. Пять-шесть старых пар и одна новая. И для этих новичков он строит дом.

Я больше люблю ласточек, за их стремительный полет, это черное с отливом крыло и чудящийся свист рассекаемого воздуха, и резкий крик. Какая-то гордость есть в этой птице.

Весна задержалась. Она пришла только в апреле. Нехотя побежали ручьи, заиграли овражки, кругом закапало, заяснело. В городе я уже видел скворцов, но к нам они не летели.

Дед давно сколотил скворечник и повесил его на большой березе рядом с другими.

Он поглядывал на скворечни, и я поглядывал на скворечни, но скворцов не было. Появились желторотенькие синички и куда-то исчезли — несерьезная птица.

Мне было досадно на скворцов.

Чем мы хуже города? Стараешься для них, готовишься к встрече, а они не летят. Видно, жидка птичья память, забыли наше гостеприимство.

Отсутствие скворцов дед переживал как горькую обиду. Ночью он выходил на улицу. Даже здесь, в доме, слышалось, как курлыкали в темноте пролетающие гуси: «На север, на север, домой».

С обхода дед торопился на кордон. Он задыхался от быстрой ходьбы; простуженное старое горло издавало глухие тревожные звуки, дед долго откашливался и курил.

Скворцов не было.

Но скворцы прилетели. И не пять-шесть, как предполагал дед, а целая стая. Они заполнили всю опушку, и лес стал живой.

Дед стоял без шапки и говорил:

— Мои скворцы. Это все мои скворцы.

Мы стали спешно сколачивать домики. Несколько дней стучал в комнате деда молоток, шумел рубанок и пол был завален стружками. Только сделать домики для всех птиц деду не пришлось.

Скворцов налетело такое множество, что для изготовления скворечен нам бы пришлось открыть мастерскую и трудиться в ней дни и ночи.

Мы бросили эту затею, и скворцы, я думаю, были не в обиде. Во всяком случае, они чувствовали себя великолепно и устраивали гнезда в дуплах деревьев сами. Они пели на восходе солнца песни, возились в огороде, словно ничего особенного не случилось и незачем было беспокоиться.

Может, и прав был дед, говоря, что это все его скворцы вдруг собрались вместе и прилетели, а может, это были другие? И почему им было не поселиться у нас? Ведь другого такого места на свете не найти!

Облака улетают

Снег таял незаметно. Вначале были пятна в белом море, но прогалины расширились и обнажили вспаханные поля, красные гранитные валуны, огородные грядки.

Полем можно идти без лыж. Снег держится в низинах, где зима навертела сугробы. Теперь они потеряли свою былую пышность, лежат плоско, оторванные друг от друга, будто белые облака, легкие, подвижные, не соберутся никак улететь.

Но вчера улетело одно облако, а сегодня другое. Они не торопятся. Им нравится лежать на земле, слушать птиц и греться на солнце.

Косогором по полю прошел колхозный трактор с тележкой.