Бред зеркал

— А ты или позабыл о Моисее?

Он опять облил меня насмешкой и тихо, с лукавыми огоньками в белесых глазах прошептал:

— И о жрецах египетского фараона? Ты забыл?

Мы сидели на лесной поляне у пчельника. Вокруг дымились темные вешние сумерки, и от проснувшейся почвы веяло холодком. Сергей сидел в нескольких шагах от меня и, разговаривая со мною, быстро кружил, будто играя, тонкой осиновой палочкой.

— Те вод не отводили, — ответил я, чтоб сказать что-нибудь.

— Жрецы фараона? — догадался Сергей. — Ну да. Те жезл бросали, и он у них змеей извивался. Да?

— Да.

— Вот так? — внезапно спросил Сергей, и вдруг лукнул с этими словами свою палочку, бросая ее на поляну, — вот так?

Его палочка упала шагах в трех от меня меж иссохшей травы. И, была ли то игра сумерек, — но мне явственно показалось, что эта палочка вся судорожно извернулась меж травы, как проснувшаяся змея.

Мои щеки больно дрогнули от выражения ужаса. И Сергей, очевидно, заметил это. Поспешно подойдя к своей палке, он быстро поднял ее. Бережно, точно лаская, погладил. И сказал:

— Ты не думай, что думаешь: палочка жибленькая. Ежели умеючи бросить ее, она, конечно, может изогнуться опосле. Даже обязательно должна. Ежели умеючи…

Два странных серых луча медленно вышли из его глаз. И прикоснулись к моему мозгу, сердцу и глазам.

Он сел на свое прежнее место, повторяя:

— Даже обязательно должна повиноваться… Если в умных руках.

А я, весь поджигаемый каким-то особым любопытством, вдруг простонал помимо своей воли:

— Сергей… Пожалуйста… Еще…

— Пошутить с посошком? — спросил он меня. — Чтоб вроде совы?

И он бросил палочку прямо над собой, издав губами какой-то звук, похожий на звук птичьего полета.

И я увидел над его головой мелькнувшую сову.

— Жибленькая палочка-то, — снова пояснил Сергей, — может и на манер совы…

Мне стало холодно. Мои зубы чуть ли не застучали. Между тем, Сергей взмахнул над собой рукой, вновь ловя свой посошок, и грубо сказал мне:

— Ну, а теперь идем спать. В караулку. Пора! Пора!

Опять помимо своей воли я простонал:

— Сергей, покажи мне еще! Сергей!

Холод ходил вокруг меня, и два серых луча осторожно ощупывали мой мозг, словно напитывая его каким-то особым мучительно-сладким ядом.

— Сергей! Пожалуйста! Еще! — повторял я со своего пенька.

Сумерки дымились вокруг, и отдаленная стена леса что-то невнятно бормотала на своем непонятном языке.

— Пора спать, — упрямо твердил Сергей, — пора спать! Сейчас пора спать!

Но я прекрасно видел, что он отнюдь спать не хочет. Что он и сам томится весь больным и непреодолимым желанием показать мне нечто.

Нечто совсем уж сверхъестественное. И я даже догадывался об этом нечто. Нащупывал его своим мозгом, отравленным бесцветными лучами, похожими на призраки.

— Сергей, пожалуйста, — стонал я.

Он встал с пенька и подошел ко мне быстрым, неслышным шагом.

— Хочешь? — повелительно крикнул он мне. — Да?

— Да… — точно стонал я.

Лицо Сергея все содрогнулось. И, изгибаясь ко мне, он прошептал:

— Сейчас я могу показать только… Голгофу. Хочешь?

Не в силах вымолвить слова, я кивнул головой.

Сергея точно качнуло. Опять согнувшись ко мне, он просительно выговорил:

— Стань на колени…

— Так?

— И гляди туда. Вон на то облако…

— На то?

— Да. И держись за мою руку.

Плоские губы Сергея старчески шамкали, точно пережевывая жвачку.

— Так?

— Крепче!

Мы переговаривались шепотом, похожим на бормотанье леса. На шорох высохших листьев в глубоких просеках безлюдного леса.

— Крепче!

— Так?

— Еще крепче!

Сергей опустился рядом со мной на колени и что-то забормотал настойчиво и упорно, порой точно приказывая, порой точно умоляя кого-то в тоскливых слезах.

Я стоял рядом с ним на коленях, чувствуя шумное биение его сердца ладонью моей руки.

Так прошла минута. Может быть, две. Но не более.

Я не спускал глаз с облачка, медлительно колебавшегося над зубчатой стеной леса.

— Смотри! — услышал я вдруг повелительный голос Сергея.

Меня толкнуло пламенем. В самую грудь. Я весь колыхнулся и увидел… Я увидел…

Над облаком, потемневшим, как холм, в вспыхнувшем свете поднялись, дрогнув, три креста. И один из них, тот, что посредине, был выше других.

И те, что по бокам, были короче.

И я увидел медные шлемы воинов, суетливо бродивших вокруг, и синий огонь на остриях их копий, и головы теснившейся толпы, и развевавшиеся покрывала женщин…

Я стоял, точно окаменев, весь превратившись в зрение, с головой погружаясь в какой-то фантастический сон. А картина горела передо мной, как марево пустыни.

— Жено! — вдруг услышал я плачущий голос, полный такой нечеловеческой тоски.

Будто огонь опалил мое сердце.

— Жено, — се, сын Твой!.. — плакал голос.

В моих глазах все помутилось. Очнулся я только на следующий день. В избе пчелинца.

И сейчас же уехал домой, совсем больной и разбитый.

А Сергей? Сергей ушел с моего пчельника самовольно. На первый же день Пасхи. Куда? Об этом я ничего не знаю. Ничего!

Могло быть

Посвящаю Г. С. Петрову[6]

Этого не было, но это могло быть.

Он удалился на берег того озера, которое лежало такое тихое и прекрасное посреди великолепных пастбищ. На берег Галилейского озера. Он искал уединения и успокоения. Уединения — для мысли, успокоения — для души. Ему хотелось вновь продумать все то, что было прожито, и то, что надлежало еще прожить. До начала конца оставалось уже так недолго. Он сел на зеленый выступ, у самых вод, ласково омывавших золотой песок, и глубоко задумался. Волнистые волосы цвета спелого ореха низко свесились на высокий и чистый лоб. Сухощавые и загоревшие под солнцем пальцы крепко стиснули виски. Его голова склонилась на грудь, отягченная думами.

— Его дума о чем? — беспокойно зашептали цветы, как опечаленные дети.

— О чем? — спросила стая диких горлиц, с мягким свистом опускаясь на песок.

— О чем? — крикнули пеликаны, подстерегавшие в мелководном заливе добычу.

— Ему надо идти на Голгофу, — послышалось из жарких уст ветра.

Весь берег тихого озера как бы встрепенулся в одном беспокойном всплеске:

— О, Равви!

Бирюзовая волна тихо выплеснулась на берег, шипя по песку, подкралась к Его ногам и робко прикоснулась к ним. Он на минуту как бы пробудился от дум, будто вспомнив, что забыл поздороваться с ними, со всеми этими мирными окрестностями, полными такой наивной радости.

— Мир вам, — приветливо сказал Он небу, земле и озеру.

— Мир душе Твоей, Учитель, — отвечали небо, земля и озеро ясным шелестом.

А Он снова глубоко задумался, застыв в неподвижной позе. Было утро; прозрачное небо дышало зноем, но это огромное озеро, своим видом похожее на арфу, мешая свою прохладу со зноем неба, превращало воздух в какой-то божественный напиток, нежный и сладкий, как дыхание цветка. И он пил этот воздух, освежавший мысль и кровь сердца, и все думал и думал. Минуты быстро бежали за минутами, как дети, выпущенные на свободу. Со степенностью отрока, идущего в школу, шел за часом час, а Он не переменял своей позы. И все думал и думал. И зеленые проворные ящерицы с недоумением оглядывали Его склоненную фигуру. Вот одна всползла на ступню Его ноги и застыла на ремне обуви, как изумрудная пряжка. Он не шевельнулся, не отрываясь от дум.

Итак, итоги подводятся, и начало конца наступает. Когда это произойдет? Где? В Гефсиманском саду. Ночью. Да. Тут ученик подойдет к Нему и выдаст поцелуем. Что надо будет сказать ему?

— Не лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?

И только. А потом? Из мрака ночи выдвинутся люди с факелами, мечами и копьями. Пылкий Петр выхватит меч, желая защищать Учителя. И чтобы остаться верным Себе, надо будет напомнить Петру:

— Вложи нож свой в его место!

И когда только Петр слышал от Него, что Он нуждается в услугах насилия? Он ищет добровольного соглашения с человеком. «Возлюби ближнего, как самого себя». Вот фундамент и кровля того здания, зодчим которого Он желает быть. А тогда при чем тут меч? А потом? Что свершится потом?

Он задумался, тоскливо сжимая виски. И Ему пригрезилось с поразительной ясностью. Вот Его влекут, влекут по шумным улицам с веревкой на шее. Зачем? За что? Он тихо дрогнул. Ему снова ясно пригрезилось: вот Его истязают бичами. Ременные змеи зловеще свистят над Его головой и с такой нестерпимой болью врезаются в тело. Таков их ответ на доводы мысли. На минуту все в Нем вскипело. Он простонал:

— Отче мой, Отче мой, дав мне Твоего божественного духа, зачем Ты не дал Мне тела, не чувствительного к боли?

Но тут же Он нашел в себе мысль:

— Но тогда здесь не было бы жертвы любви. А ведь Он не только истина, но и любовь. Следовательно, надо подчиниться всему.

Врачуя немощь тела чистейшей мыслью, Он снова застыл в прежней позе. И опять перед Ним встала картина. Его возносят на крест, наскоро сколоченный из сикоморы. Нумидиец с коричневым лицом приставил к Его ступне железный гвоздь. Вот он широко взмахнул молотком, и будто огонь опалил Его тело под гоготанье тех, ради которых Он пришел добровольной жертвой. Он привстал с зеленой луговины, поверженный в неописуемые муки. Будто огонь пожирал Его тело, заглушая биения мысли. Что делать Ему? Ужели позвать пять тысяч ангелов, дабы они не выдавали Его тела на муки? Позвать их, эти небесные легионы? Он заглянул в небо, как бы ища ответа. Но оно лежало такое прозрачное к бесстрастное.

— Да будет во всем Твой свободный выбор, — словно сказало оно Ему.

Ему предоставлен во всем свободный выбор. Он может идти на муки и может избежать их. Но если тело не выдержит мучений, подчинится ли воинство ангелов Его воле? Он повел вокруг затуманенными очами и внезапно увидел: вот на одном из утесов рядом, вздымавшемся, как зеленый престол, иссеченный из драгоценнейшего изумруда, выросла фигура, могущественная и гордая, пышно облеченная в одежды царя ассирийского. И Учитель услышал:

— Это я пришел говорить с Тобой. Я — непримиримый враг Отца Твоего. Я — тот, которому имя…

— Сатана! — скорбно договорил за него Учитель, — и Ты мог бы умолчать о своем имени. Только зло и неправда одеваются с такой пышностью. Истина и любовь прекрасны сами собой и не нуждаются в украшениях.

Тот коротко и сухо рассмеялся, и золотые кисти его сапфирного пояса мелодично зазвенели, как песни малиновок.

— Ты прав, как и всегда, Учитель, — проговорил он, наконец. — Но дело не в этом. Дело в том, что я пришел к Тебе. Что делать! Когда небо молчит в ответ на твои муки, надо же заговорить хоть преисподней. Если любовь стала глуха, за нее попробует откликнуться зло. И вот я пришел к Тебе…

— Чтоб искушать Меня, как и тогда в пустыне. Хлебом? Властью? Чем еще?

Тот шевельнулся как огненное пятно зарева.

— О, нет, я не любитель повторять зады. И, кроме того, за эти три года со мной произошла некоторая неприятная перемена.

— Какая?