Бред зеркал

Антропов сдвинул брови. Его лицо снова потемнело.

— Да мне-то что за дело, — процедил он и притворно зевнул.

— Стервятником я его назову, — прошептал Никодимка, в упор уставясь в глаза Саввы Кузьмича, — стервятником!

Антропову показалось, что губы Никодимки гневно дрогнули.

— Вот как? — прошептал он.

— Да, вот как, — отвечал, слегка кривляясь от злобы, Никодимка и встал. Он прошелся по комнате, как бы пытаясь унять охватившее его волнение.

— Извините, мне на деревню пора, — наконец проговорил он, поднимая с полу сверток и вздыхая.

Антропов тоже встал, отыскал шапку и надел ее, сдвинув на затылок.

— Иди, я за тобой ворота запру, — прошептал он.

Его глаза встретились с глазами Никодимки. Савва Кузьмич почувствовал жгучее беспокойство. Фигура Никодимки показалась ему донельзя странной. Однако он пошел за ним вон из комнаты. Они прошли еще одну комнату, миновали кухню и через холодные сени вышли на двор.

Ночь была тихая, морозная и звездная. Белые тучки пролетали порой по небу, как светлые духи. Ночь точно ожидала чего-то ясная, светлая, покойная и уверенная в том, что ожидаемое свершится. Ветер не дышал. Белая тучка подползла к месяцу, поласкалась о его серебряный серп и полетела дальше. Где-то, может быть очень далеко, с веток дерева почти с металлическим шорохом посыпался иней. Белая тучка, вероятно, услышала этот шорох, на минуту остановилась, как бы задумалась, и вдруг стала разматываться, как клубок.

Антропов стоял в воротах, прислонясь спиной к столбу. Никодимка уже был от него саженях в десяти. Он шел, поскрипывая снегом, и с каким-то особенным форсом размахивал локтями, так что сверток под его мышкой беспокойно вилял справа налево. Никодимка как бы умышленно мелькал им перед глазами Антропова.

Антропов узнал этот сверток. Это была поддевка Сафроньевского приказчика. Савва Кузьмич как-то весь вздрогнул и как бы растерялся. Но это продолжалось не более секунды. Он овладел собой. По его липу прошло что-то смелое и удалое. Оно даже как будто осветилось.

— Никодимка, — крикнул он, улыбаясь, — а ведь Сафроньевского приказчика не Мухоморов облапошил, не Мухоморов, а я!

Никодимка обернулся. В его лицо ударил лунный свет, и оно показалось Антропову донельзя веселым и сияющим.

— Да я, — отвечал Никодимка, — да я, Савва Кузьмич, с первых же слов ваших догадался об этом, потому что на душегубах и стервятниках завсегда особый отпечаток есть!

Никодимка сверкнул всем лицом и круто повернулся. Антропов задрожал от бешенства и бросился вслед за ним. Но Никодимки нигде не было. Может быть, он завернул налево, за угол серебряного сада, может быть, спустился в русло крутобережного оврага направо. Как бы там ни было, он исчез, как бы провалясь сквозь землю.

Такое внезапное исчезновение Никодимки ошеломило Савву Кузьмича, и он, забыв запереть ворота, с тревогой и беспокойством в сердце отправился к себе в дом. В кухне его встретила Аннушка. Она была чем-то раздражена и, подперев кулаками свою тонкую, как у осы, талию, злобно набросилась на Антропова.

— Чего вы забегались? Чего вы, оглашенный человек, забегались, только дом студите? — кричала она, наскакивая на Савву Кузьмича и сверкая глазами.

Тот смешался.

— Да я, родимушка, Никодимку-работника провожал.

— Какого еще Никодимку, пропащая вы головушка, сна на вас нет, пропойца несчастная?

Савва Кузьмич смутился окончательно.

— Да Никодимку-работника.

Аннушка заволновалась еще более.

— Перекрестите вы зенки ваши непутевые! Какого еще Никодимку-работника, когда вы его, вот уже двое суток, как на деревню отпустили!

Савве Кузьмичу стало холодно.

— А завтра какой день?

— А завтра Рождество Христово!

Савва Кузьмич хотел, но не имел силы заглянуть в глаза Аннушки. Он стал смотреть на кончик ее носа.

— А когда я сон о Сафроньевском приказчике видел? — прошептал он, чувствуя озноб.

— О приказчике? О каком приказчике? — закипятилась Аннушка, и все ее лицо покраснело от гнева. — О каком это еще приказчике? Какой сон? А я почем знаю! Може, вы сон-то этот полгода назад видели!

Она хотела еще что-то сказать, но Антропов отстранил ее рукой и прошел к себе в комнату, сосредоточенно сдвигая брови.

«Так Никодимки не было, — думал он, — так, стало быть, это они под видом Никодимки кое-кого ко мне подсылали! Много ведь у меня приятелей-то!»

— Сафроньевский приказчик здорово там орудует! — прошептал Савва Кузьмич, подходя к шкафчику и отворяя его.

— Сафроньевский приказчик шельма! — вслух произнес он. — Сафроньевский приказчик шило!

— А вы опять, негодный человек, за водку принялись? — услышал он за спиной.

Он обернулся; перед ним стояла Аннушка. Все ее хорошенькое личико было в красных пятнах.

— Отдайте сей минуту бутылку, аспид вы этакий! — кричала она, хватаясь за руки Антропова. — Отдайте бутылку, аспид.

Между ним и молодой женщиной завязалась борьба. Савва Кузьмич обхватил ее осиную талию. Бутылка выскользнула из его рук, стукнулась об пол и с дребезгом разбилась в куски. Антропов не выпускал из объятий молодую женщину, ее лицо было рядом с его, и ему показалось, что глаза Аннушки внезапно загорелись, как у пьющего горячую кровь хорька. Ее малиновые губы полураскрылись и как будто пересохли. Антропов задыхался.

— Аннушка, — прошептал он, чувствуя, что его голову наполняет горячий туман.

У него застучало в висках. Он впился в нее глазами. Аннушка смотрела на него все тем же взором хорька. Он сильнее стиснул стан молодой женщины. В ту же минуту Аннушка уперлась обеими руками в грудь Антропова и изо всех сил толкнула его прочь. Тот качнулся, потерял равновесие и, взмахнув руками, полетел на пол.

— Стервятник, — почудился ему насмешливый голос Аннушки.

Она опрометью выскочила из комнаты. Ее съехавший с головы платок болтался на шее.

Однако Савва Кузьмич нашел в себе силы подняться с пола. Он пошел, с трудом передвигая ноги, за молодой женщиной. В его голове стремительно крутился горячий вихрь. Ему хотелось чего-то до наглости смелого, дерзкого, нелепого. Он как будто принял от кого-то вызов и решился переступить через что-то самое важное, переступить или сложить за свою попытку голову.

Антропов, пошатываясь, подходил к заменявшей прихожую кухне и видел, как Аннушка, накинув шубку и теплый платок, выскочила в сени. Он бросился следом за ней. Но в сенях выходная дверь оказалась уже запертой снаружи на запор. Савва Кузьмич бешено застучал кулаками в дверь.

— Аннушка, — кричал он, — Аннушка!

— Чего вам? — послышалось из-за двери.

Савва Кузьмич припал лицом к двери.

— Аннушка, вернись, я пошутил, — сказал он ласково.

— Как же, пошутили, — послышалось за дверью, — видела я зенки-то ваши сатанинские. Золотом меня осыпьте, не останусь я ночевать с вами. Вы еще, того и гляди, задушите! Нет, я на деревню ночевать пойду. Боюсь я вас. Вы посмотрите-ка на себя в зеркало.

Антропов услышал, как заскрипели по снегу Аннушкины шаги. На него напал страх.

— Аннушка, — крикнул он в исступлении, — Аннушка, Аннушка!

Ответа не было. Аннушка, очевидно, ушла ночевать на деревню. Антропова все покинули.

— Аннушка, — крикнул он в последний раз и пошел в дом. Его сердце колотилось с невероятной силой. Глаза лихорадочно горели. Выбившиеся из-под шапки рыжеватые волосы прилипли ко лбу. В кухне он остановился и простоял около получаса, чувствуя прилив непреодолимого ужаса, вздрагивая плечами и боясь глядеть по сторонам. Он не решался идти в спальню, так как был уверен, что там уже все было приготовлено для его встречи. Враги его, наверное, постарались об этом. Наконец, он решился и, еле волоча ноги, бледный и дрожащий, двинулся к себе в спальню.

На пороге Антропов остановился, как вкопанный. То, что он увидел, превзошло его ожидания.

Перед распятием у ног Спасителя горела не одна свеча, а три. Его раньше запрокинутая назад голова была опущена долу и покоилась на груди, а апостол держал свою свечку в руке. В то же время под распятием, почти касаясь головой ног Спасителя, стоял Сафроньевский приказчик. Его руки были сложены как бы для молитвы, а взор устремлен вверх.

Антропов стоял оцепенелый. Теперь он понял, почему Аннушка и Никодимка оставили его одного. Все это было заранее предусмотрено ими. Ему показалось, что настала минута перешагнуть через самое важное. Его сердце загорелось дерзостью. Но он еще колебался. И тут он увидел, что губы приказчика зашевелились. Антропов услышал.

— Господи, прости мя, окаянного, и врагов моих. Господи, взываю к Тебе!

Савва Кузьмич понял, что приказчик молится за себя и за него, и это переполнило чашу его терпения.

— А я, — хотелось ему крикнуть, — а я милости твоей не желаю!

Однако голос не повиновался Антропову. Его слова как бы прилипли к устам. Это взбесило его. Он сорвал с головы шапку и изо всех сил швырнул ею в лицо покойного. И тогда произошло нечто неожиданное. Глаза апостола вспыхнули негодованием, а его рука вздрогнула. Апостол выронил свечу. Свеча, описав дугу, упала в складку на кисейную занавесь окна. Занавесь загорелась. Между тем, Антропов бегом бросился вон и, зацепив в кухне за порог ногой, без чувств грохнулся на пол.

Когда Антропов очнулся, вся внутренность его домика была уже в пламени. Пламя шумело во всех комнатах, точно там сшибались, дрались и хлопали крыльями тяжелые огненные птицы.

Антропов в минуту сообразил, в чем дело, и бросился к окну в кухне. Он вышиб звенья, в кровь порезав себе руки, но за окном была ставня, запертая снаружи. Тогда он схватил случайно подвернувшуюся ему под руки скамейку и стал изо всех сил бить ею в ставню. Брызги стекла летели ему в лицо, в соседних комнатах шумело пламя, как вода, как лес в бурю. Антропову было жарко, но он упрямо работал скамейкой. Однако, ставня не поддавалась. Антропов вспомнил, что она была окована снаружи железом и прекратил работу. Нужно было искать другого выхода. Огненные языки уже стали заглядывать в кухню. Савва Кузьмич, захватив с собой скамейку, ринулся в сени к выходной двери. Он знал, что она заперта снаружи запором, но хотел попытаться вышибить ее из косяков. Он решился во что бы то ни стало отстоять свою жизнь и, передохнув, высоко взмахнул скамейкой. Он нанес первый тяжкий и могучий удар. Дверь дрогнула, но ни одна из ее досок не выскочила. Антропов собрал все свои силы. Жилы его на его висках налились и вздулись. Он снова заработал скамейкой. Удары один за другим посыпались на дверь. Антропов работал бешено, в исступлении, точно он громил своего заклятого врага, но тем не менее, тяжелая дубовая дверь не поддавалась. Она стояла в косяках целая и невредимая, как могучий богатырь, преграждая дорогу Антропову. Между тем, от скамейки вскоре остались одни щепки. Пламя сильнее бушевало в комнатах. Казалось, что там вертелись в бешеной пляске какие-то сверхъестественные огненные создания. Истлевшие клочья сгоревшей мебели кружились под самым потолком, как летучие мыши. Шум усиливался. Огненные призраки выпрыгивали порою сквозь отпертую дверь из кухни в сени и снова исчезали за дверью. Однако, порог был уже в их власти. Антропов бросил осколки скамейки на пол. Он уже начал отчаиваться в спасении, но его мысль продолжала еще упрямо работать, и озлобление не покидало его. Он напрягал память. Наконец, Савва Кузьмич вспомнил. Тут же в сенях за его спиною есть лестница на чердак, а в крыше дома прорублено слуховое окно. Он бросился к лестнице. С его исцарапанных и изрезанных рук сбегала кровь. Во всем теле чувствовалась ломота. За своей спиной он слышал торжествующий гул, производимый пляской огненных призраков.

Антропов перевел дух. Он уже был на чердаке. Облако едкого дыма наполняло чердак сверху донизу, но пламя еще не пробило усыпанного землей потолка. Огненные языки показались только слева у карниза и в середине около кухонной трубы. Они выглядывали на секунду и исчезали снова, и Антропову казалось, что они следят и шпионят за ним, чтобы броситься на него в самую удобную для них минуту. Савва Кузьмич с трудом отыскал глазами единственное слуховое окно и бросился туда. У него подкосились ноги. Слуховое окно было слишком узко, Савве Кузьмичу удавалось только просунуть голову и одно из плеч. Тогда он попытался поднять спиной накрывавшие окно доски. Он упирался руками в крышу и делал невероятные усилия, пытаясь сбросить доски проклятой ловушки спиной и затылком. От его рубашки остались одни лохмотья, а он все еще изгибал спину, рычал, как зверь, и в исступлении колотился затылком о доски. Наконец он утомился. Его, очевидно, покидали силы. Между тем, шум и возня под его ногами усиливались. Там что-то злорадно свистело, шипело и торжествующе хлопало. Внизу, вероятно, происходила целая оргия. Ногам Антропова становилось горячо. Он смотрел на небо, выставив в окно голову, левое плечо и руку. Его ожесточение сменялось апатией. Он отчасти был уже доволен тем, что дышит чистым воздухом и видит звезды. Его мысль работала лениво. Прямо перед окном посреди двора сидела собака и выла протяжно и жалобно. На белом снегу трепетали огненные тени.

«Ну и что же, — думал Антропов, — ну, и пусть я сгорю, и кому я нужен? Просил о страдании, и услышан, преступил, и казнен!»

Мысль Антропова шевелилась еле-еле, как отходящая ко сну птица.

«Господи, благодарю Тя!» — думал он.

Антропов смотрел на небо.

— Господи, благодарю Тя! — прошептал он и внезапно заплакал. Он плакал тихо и горько, но не из злобы, даже не из жалости к самому себе, а от умиления, которое внезапно вошло в его сердце. Он признал то, от чего бегал всю свою жизнь и чего боялся, как огня. Он признал милосердие и прощение.

Антропов впадал в забытье. Его высунутая из окна рука повисла, как плеть. На дворе выла собака, и мелькали огненные тени. Потом рядом с огненными тенями появились черные. Они беспорядочно метались по двору и как бы подступали к домику. Затем внезапно одна из черных теней отделилась из общей массы, на минуту пропала и снова появилась на крыше домика. Она ползла к слуховому окну, как кошка к птице. Над головой Антропова что-то треснуло. Его кто-то ухватил, куда-то поволок и сбросил на что-то холодное.

Очнулся Антропов у себя на постели. Вокруг него толклись знакомые мужики из соседней деревушки, а рядом с ним стояли Никодимка и Аннушка. Все они беспорядочно галдели, недоумевая, из-за чего Савва Кузьмич разбушевался так сильно, что они впятером еле могли унять его.

Однако, Савва Кузьмич ничего не понимал этого. Он сидел в изодранной рубашке, поджав под себя ноги, улыбался жалкой улыбкой, плакал и беспрерывно кланялся народу, припадая лбом к своей постели. Он благодарил народ за милосердие.

Бунт ангелов

Мы сидели в прекрасной мастерской Новосельцева, залитой резким светом мартовского солнца, и любовались его последней работой, которая скоро должна была украсить собой выставку, любовались его вдохновенной картиной «Бунт ангелов». Попивая красное вино, мы тихо переговаривались и любовались, любовались, не отрывая глаз. Новосельцев, возбужденный нашим вниманием, пояснял кое-какие подробности этого огромного холста и умиленно, как мать, любующаяся сыном, щурил свои серые, острые глаза, зоркие и ревнивые глаза взыскательного художника. А мы все любовались. Картина охватывалась зрителем тотчас же вся сразу, до последнего мазка, и сразу же делалась ясной! В небесах, где-то в межзвездных сферах, взбунтовались ангельские легионы и, потрясая копьями и мечами, они чего-то в негодованием требовали, прекрасные в своем святом гневе — неистовые, страстные.

Вот о чем свидетельствовала эта картина. И эти-то сплетения в одно безукоризненное кружево совершенно противоположных страстей, гнева и скорби, слез умиления и криков негодования особенно ярко были выражены художником, так всецело охваченные в каждом жесте, в повороте голов, в изломах бровей, в судорожном зажиме пальцев, обнаживших пламенные мечи.

— Полудемоны, полуангелы, — прошептал сотрудник «Вечерней почты», — вдохновенный красочный парадокс! Почти гениальный! Почти…

— Почему почти? — спросил художник Голубев, шевеля львиной гривой.

Новосельцев, щуря глаза, пояснил:

— Они видят Голгофу, вы понимаете? Вот там, далеко, за туманами, на земле едва наметились те ужасные кресты. Чаша долготерпения Христова уже переполнилась, и Он простонал: «Отче мой, за что Ты оставил меня»! Вы понимаете? И вот часть ангельских легионов взбунтовалась. Вот эти. Вы видите? И требуют, понимаете, требуют, чтобы Бог остановил казнь. Понятно? Вы улавливаете эту мысль?

— Это бунт против Бога? А-а-а, какая мысль, — возбужденно простонал сотрудник «Вечерней почты».

— Вам понятно? — опять спросил Новосельцев почти со слезами в глазах.

Голубев, яро потрясая своей гривой, воскликнул:

— Как ты только смог постичь это удивительное сплетение верха и низа, добра и зла, гнева и скорби!

— Я увидел вот этого передового ангела вот здесь, у этой портьеры, — вдруг упавшим голосом проговорил Новосельцев, — я зарисовал его с натуры, я почти осязал его, весь охваченный точно внезапным безумием…

— С натуры? — ничего не понимая, таращил глаза Голубев.

Почти с изнеможением в глазах и бледнея всем лицом, Новосельцев добавил:

— Вот, на фоне этой красной портьеры он вырисовался, как в зареве пожарища… Это был удивительный миг!

— Вы галлюцинировали! — воскликнул я. — Ну да! Ну, конечно!

— Это было днем или ночью? — спросил Голубев.

— В сумерки, — отвечал Новосельцев, — и я не знаю, галлюцинировал ли я; я его видел, видел, вот здесь, так ясно, так ясно. Я сидел в сумерки вот в этом кресле и все мучился, мучился, как и все те дни, и как все те ночи, не находя для моих ангелов лиц, фигур, поворотов, жестов. И, кажется, я стонал в муках бессилия, и даже скрежетал зубами. И вдруг…

— Что вдруг? — заторопил его Голубев.

— И вдруг повернул голову, и увидел его вот здесь, — Новосельцев указал рукой место.

Мы переглянулись. Если бы не смертельная бледность лица Новосельцева и не изнеможденное мерцание глаз, мы могли бы подумать, что он шутил над нами. Но нам было ясно по его виду, что ему совсем не до шуток, что одни воспоминания о том часе повергают его в лихорадку, в недуг, в бред. И мы верили в каждое его слово.

— Вот здесь, — повторил Новосельцев. — И в первую же минуту, как я увидел его, я хотел закричать благим матом и бежать вон из мастерской опрометью, но любопытство художника превозмогло все… И я остался. И жадно ощупывал его глазами. А потом сказал:

— Ты — не то, что мне нужно. Ты — демон.

Но его искаженные уста разомкнулись, и я услышал:

— Я — ангел. Один из тех, о которых сказано: «И тогда Он пошлет ангелов Своих, и соберет избранных Своих от четырех ветров»[1]. Я — ангел. Разве ты не читал Марка?

И я опять ревниво оглядел его, ощупывая его глазами, превозмогая ужас и оторопь. И снова сказал:

— Нет, ты — демон!