Помоги проекту - поделись книгой:
Толпа послушно разошлась, Лида будто во сне видела людей, которые почтительно кланялись Протасову, а потом вновь принимались разглядывать дорогу, траву кусты, что-то обсуждать… она знала что!
Проехав с полверсты[71], Протасов остановил коня и, держа вожжи туго натянутыми, обернулся к Лиде. Она к этому времени немного пришла в себя, вдобавок успела снова посмотреться в заветное зеркальце и убедиться, что выглядит просто великолепно. И ее несказанно удивили первые слова Протасова:
– Возьмите себя в руки. На вас лица нет! Вы даже подурнели.
«Что, он ослеп?! – обиделась Лида. – Или это нарочно? Он на меня все еще зол из-за Марфуши? Но какое значение имеет моя несчастная обмолвка по сравнению с гибелью дядюшки?!»
– Бестолковый народ! – воскликнул Протасов сердито. – Все следы затоптаны! Теперь невозможно понять, что произошло на самом деле! Полиции здесь делать нечего.
– Какие следы? – изумилась Лида.
– По которым можно было бы понять, что здесь на самом деле произошло! – Протасов взглянул на нее, как на дурочку. – Неужели не понимаете? Вижу, что нет… Ну, если вы читаете романы любовные, то я – криминальные предпочитаю, про великих сыщиков.
– Криминальные? – тупо повторила Лида.
– Ну да! Про Эдгара Аллана По слыхали? Про его сыщика Дюпена, про «Убийство на улице Морг»? А Уильяма Годвина читали – «Вещи как они есть, или
– И какие же выводы вы сделали сейчас? – спросила изумленная Лида.
– Какие-какие, – буркнул Протасов, отворачиваясь и снова распуская вожжи. – Странные… неутешительные… Однако их проверить надобно. Пошел, пошел, Альзан, да ходу прибавь!
Двуколка снова понеслась, но уже не с такой одуряющей скоростью, как прежде.
Лида озадаченно смотрела на сильную прямую спину Василия Дмитриевича.
Выводы? Она тоже сделала кое-какие выводы… Вот только с кем об этом можно поговорить, посоветоваться с кем?
Может быть, раскрыть душу Василию Дмитриевичу?
Лида не успела ничего решить – двуколка Протасова уже промчалась по березовой аллее и остановилась у дома, который еще несколько часов назад принадлежал Ионе Петровичу. Все окна были закрыты ставнями.
Первым, кого увидели прибывшие, был Касьян, который угрюмо сидел на крыльце, свесив голову ниже плеч.
Из раскрытых окон слышно было, как голосят бабы над покойником, но их вопли перекрыл возмущенный крик Протасова:
– А ты что здесь делаешь, негодяй?!
Касьян вскинул голову, вскочил, резко побледнев.
Протасов выскочил из двуколки, швырнув вожжи Лиде, видимо не вполне отдавая себе отчет в том, что делает.
Она их изумленно перехватила, и Альзан, как ни странно, не шелохнулся – видимо, тоже был изумлен.
– Тебя в полицию надо отправить! – закричал Протасов, подступая к Касьяну. – Или запереть, пока сами оттуда не приедут! Хоть послали кого-то в уезд, что здесь убийство произошло?
– Какое убийство? – угрюмо спросил Касьян, поднимаясь. – Что я такого сделал?
– Да ты что, ополоумел? – спросил Протасов, глядя на него ошеломленно. – Из-за тебя погиб господин Карамзин!
– Да не из-за меня, а из-за себя! – прохрипел Касьян, и слезы показались на его глазах. – Я в чем виноват, что они плохо держались? Что кричали – гони, гони веселей? Ну, я и гнал… А на повороте как повело вбок, аж о дерево шарахнуло, ну, Иона Петрович вылетели… и убились до смерти… – Голос его оборвался рыданием, он снова плюхнулся на крыльцо, уткнулся в колени, и плечи его затряслись.
– На повороте вбок? – прищурившись, спросил Протасов. – И о дерево ударило? А в какой бок-то? В левый или в правый?
Касьян поднял голову, повел глазами по сторонам.
– Дык в этот, – поднял он левую руку. – Мы ж в Спиридоньевку мчались…
– А коли так, значит, что? – спросил Протасов.
– А что? – с тревогой уставился на него Касьян.
– Коли так, коляска должна быть с правой стороны сломана? – предположил Протасов.
– А это с чего? – нахмурился Касьян.
– Ты же сам только что сказал, что коляску о дерево шарахнуло, тогда Иона Петрович и вылетел из нее.
– Ну да, – не вполне уверенно кивнул Касьян.
– Где она? В каретном сарае? В конюшне? Проведи меня туда! – потребовал Протасов. – Посмотреть хочу!
– Да на что там смотреть… – пробормотал Касьян, и лицо его вдруг сделалось белым как мел.
– Что вам надо, Василий Дмитриевич? – раздался вдруг истерический женский голос, ставни одного из окон распахнулись, и оттуда высунулась Авдотья Валерьяновна.
Лида узнала ее только по голосу: лицо распухло от слез, черное платье, слишком узкое для ее полного тела, сидело в некрасивую обтяжку, черные волосы висели космами.
– Что вам надо от Касьяна? Он не виноват! Он за своего барина голову на плаху положил бы… – крикнула она так громко, что Альзан прянул было в сторону, но Лида натянула вожжи что было сил, и конь снова ее послушался.
– Касьян – лучший кучер в округе, а может, и во всем уезде! – ответил Протасов, даже не подумал соблюсти хоть какой-то политес, выразить вдове соболезнования, даже поздороваться. – Уж я-то знаю, как он со своей тройкой управляется! Езживал! Прошлой ночью он над землей взлетал, той же дорогой шел, и ничего – нас ни разу не занесло на обочину и ни о какое дерево не задело.
– Да вас же трое было, седоков-то, да еще конь ваш привязанным бёг, – прошептал Касьян, и Лида увидела, что его губы странным образом сделались такими же бледными, как щеки, резкие черты словно бы смазались, растеклись. Черные глаза казались двумя дырами, проделанными в этой белой маске, и в них клубилась тьма. – А Иона Петрович… они одни были, они легкие, вот и не удержались…
– Пошли, покажешь мне коляску, – приказал Протасов, дернув кучера за руку. – А вы, Авдотья Валерьяновна, примите наши с супругой соболезнования.
Авдотья Валерьяновна повернула голову к Лиде, с изумлением вгляделась в ее лицо – и губы ее расползлись в ядовитой усмешке:
– Коли ты после одной ночи так подурнела, что с тобой дальше будет? Ох, берегись, Васенька какую угодно кобылу уездит, не то что такую полудохлую клячу, как ты…
– Авдотья Валерьяновна, побойтесь Бога! – взревел Протасов. – В доме супруг ваш лежит мертвый, а вы… Стыдитесь!
Авдотья Валерьяновна закрыла лицо руками, провыла глухо:
– Простите… простите… я не в себе от горя! Простите меня! – и снова канула в окно.
Потом там появилась Феоктиста и, прежде чем закрыть ставни, прелюбезно улыбнулась Протасову но, всмотревшись в лицо Лиды, вдруг сморщилась.
Лида, впрочем, этого даже не заметила – она сидела почти бездыханная. Ах, чего бы она только сейчас не дала, чтобы дядюшка оказался сейчас жив, чтобы можно было броситься к нему в ноги и закричать: «Я не хочу ничего этого! Не хочу быть женой человека, которому нужны только мои деньги! Не хочу быть женой любовника вашей жены!»
Ах, если бы она знала… Если бы она только знала обо всем этом раньше! И если бы отец Лиды мог знать о судьбе, которую уготовил для своей дочери! Да ей было бы куда лучше в Москве выйти за первого встречного искателя приданого, чем…
Впрочем, так и оно и вышло – пусть и не в Москве, а в захудалой деревушке Владимирской губернии! Она вышла именно за первого искателя ее приданого. Вернее, за второго. Первым был Модест Филимонович… И еще неизвестно, кто хуже: этот пошлый провинциальный фат – или не менее провинциальный Дон Жуан по фамилии Протасов. И не повернуть вспять время, и не побороться против печальной судьбы, и не оживить дядюшку, и не найти счастья!
– Барыня Лидия Павловна, – вдруг послышался рядом чей-то несмелый голос. – Барыня, слышите ли меня?
Лида, словно из трясины, с великим трудом вырвалась из мрачных своих мыслей, повела глазами – и увидела рядом знакомого ей Степана, брата Феоктисты: того самого кучера, который какие-то сутки назад вез ее из Вязников в Березовку.
Всего какие-то сутки назад! Боже, ты все видишь!
– Ты, Степан? – проговорила она непослушными губами. – Что ты говоришь?
– Господин Протасов просит вас в каретный сарай зайти, – выпалил Степан. – А я Альзанку подержу. Ничего, не беспокойтесь, барыня, он меня знает! Ох, жаль Ионы Петровича, но всякому судьба своя, вот и Иону Петровича она нашла… Да не горюйте вы так, вас и не узнать!
Лида передала парню вожжи, с трудом сошла на землю и растерянно огляделась. Она не знала, где находится каретный сарай.
– Вон туда идите, барыня! – Степан махнул в сторону левого крыла дома, и Лида поплелась туда, не понимая, зачем идет, почему слушается Протасова, хотя больше всего на свете ей хочется оказаться как можно дальше и от него, и вообще отсюда. Может быть, она даже не удержалась бы и кинулась в бегство, если бы не хотела отдать последний долг дядюшке. Ей было за что упрекнуть Иону Петровича, однако поступить иначе она не могла и осталась бы здесь, даже если бы вдруг рядом возникла сказочная карета, которая была бы готова в мгновение ока вернуть ее не только в Москву, но и в счастливое, безмятежное прошлое, когда были живы родители и Лида слыхом не слыхала о Василии Дмитриевиче Протасове…
– Лидия Павловна, прошу сюда! – позвал ее Протасов, высунувшись из дверей приземистого обширного строения, стоявшего чуть позади флигеля.
Лида послушно вошла, стараясь не смотреть на него, однако Протасов схватил ее за руку и буквально подтащил к себе, показывая коляску – кажется, ту же самую, в которой минувшей ночью они мчались венчаться.
– Да смотрите же! – возбужденно приказал Василий Дмитриевич. – Вот этот бок, которым, по словам Касьяна, коляска врезалась в дерево. И что вы видите?
Лида добросовестно уставилась туда, куда указывал Протасов.
– Да ничего, – пожала она плечами. – Бок как…
И вдруг ее осенило:
– Постойте, но, если этот бок задел дерево, он должен быть хоть немного, да поврежден!
– Вот именно! – кивнул Протасов. – А здесь ни следа какого-либо повреждения. С противоположной стороны можно видеть – вернее, не видеть! – то же самое. И еще… Помните, я остановил нашу двуколку на том месте, где погиб Иона Петрович?
Лида кивнула.
– Мне показали дерево, о которое ударился бедный Иона Петрович. Ствол этой березы окровавлен. Я прошел по обочине, но не обнаружил поблизости ни одного ствола, который был бы поврежден ударом. А ведь если бы коляску занесло так неистово, как нам говорит Касьян, дерево было бы не просто поцарапано или согнуто – оно сломалось бы!
Он повернулся к кучеру и глянул обвиняюще, с ненавистью:
– Ты убил его, негодяй! Убил человека, который не сделал тебе ничего, кроме добра! Ступай в погреб. Я запру тебя до завтрашнего утра, а потом сдам полиции. В каторгу пойдешь, мерзавец!
– Не бывать тому! – хрипло выдохнул Касьян, проворно наклоняясь и хватая оглоблю, прислоненную к стене: очевидно, ею приподнимали повозки, если надо было отремонтировать колесо.
Лида слабо вскрикнула от страха. Протасов левой рукой схватил ее, отшвырнул себе за спину, а правой выхватил из-под борта сюртука револьвер с длинным стволом.
– Брось оглоблю, – приказал Протасов. – Или, клянусь, я пристрелю тебя как гнусного убийцу!
Касьян выронил оглоблю и упал на колени:
– Не губите, барин Василий Дмитриевич! Не виновен я, как Бог свят! Помилуйте, не губите, не отправляйте в каторгу!
– Не богохульствуй, – сквозь зубы процедил Протасов. – Выходи отсюда. Не мне твою судьбу решать – ты сам ее выбрал, когда руку на своего господина поднял. Ну, шагай! А вы, Лидия, идите в дом и подождите меня там. Да возьмите же себя в руки, у вас такой вид, словно вы в обморок сейчас упадете!
Глава тринадцатая. Тайны провинциальных интриганов
В гостиной стоял гроб с телом Ионы Петровича, а в столовой собрались участники этого печального и довольно скромного ужина: Авдотья Валерьяновна, Протасов, Лида и отец Епифаний из спиридоньевской церквушки, которому предстояло всю ночь читать над телом Ионы Петровича молитвы. Прислуга была занята обмыванием тела покойника, уборкой дома в траур, а Марковна уже начала готовить поминальный стол. Согласно обряду, похороны должны были состояться на третий день после кончины, а гостей ждали со всей округи. Видеть же посторонних помощников в своей поварне Марковна не желала и, обливаясь слезами, уже начала перебирать и мыть пшено для кутьи. Поэтому старый лакей подавал только то, что осталось от обеда, и у Лиды кусок в горло не лез, стоило вспомнить, что этими же щами, да котлетами, да кулебякой[72] сегодня днем обедал Иона Петрович…
Есть, впрочем, никому не хотелось, только отец Епифаний деликатно похлебал щи. Зато Авдотья Валерьяновна, как обычно, ела жадно и много, хоть иногда, словно бы вспомнив о том, что в соседней комнате стоит гроб с телом ее мужа, испускала громкое рыдание, отчего все за столом сначала вздрагивали, но потом попривыкли и уже не обращали внимания.
А Лида не могла избавиться от размышлений, убил Касьян своего хозяина по своей воле или по приказу этой провинциальной Далилы… Девушка слишком хорошо помнила настойчивый шепот Авдотьи Валерьяновны: «Тебе только и придется, что ее подушкой прикрыть да подержать немного! Слышишь, Касьянушка?»
Ах, если бы набраться храбрости и рассказать об этом Василию Дмитриевичу! Но разве он поверит? Ведь у Лиды нет никаких доказательств, кроме собственных слов…
«К тому же вполне может быть, это и впрямь было в бреду», – успокоила она себя так же, как вчера, потому что вся душа ее противилась признанию того, что это не было, не было бредом! Но устроить скандал над мертвым телом дядюшки? Нет, на это она не могла решиться! Может быть, потом, когда похороны останутся позади… потом, если Авдотья Валерьяновна станет защищать своего кучера и любовника… может быть, потом Лида наберется храбрости и все расскажет!
Однако она и сама не слишком в это верила.
Наконец печальная трапеза завершилась. Отец Епифаний, прихватив требник и поправив епитрахиль, отправился в гостиную.
Лида постояла рядом с ним у гроба. Отец Епифаний читал тропарь[73]:
– Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче. В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего, яко Един еси Человеколюбец. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Ты еси Бог, сошедый во ад, и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего упокой. И ныне и присно и во веки веков. Аминь…
Лида закрыла лицо руками.
Вчера Иона Петрович вел ее под венец, а сегодня она стоит у его гроба! В это невозможно было поверить!
Послышались шаги, и Лида подняла голову. В гостиную вошел Василий Дмитриевич, и девушка испугалась, что она намерен увезти ее отсюда в Протасовку!
– Я бы хотела остаться и тоже читать молитвы у гроба, – решительно сказала она. – Возвращайтесь домой без меня.
– Я тоже намерен остаться, – проговорил Протасов, с какой-то особенной пристальностью всматриваясь в лицо Лиды. – Все решено. Мы заночуем здесь. Вам отвели комнату в мезонине, мне – внизу. Сейчас отчитывать покойного начинает отец Епифаний, после полуночи приду я, потом, под утро, разбужу вас, и тогда настанет час вашего бдения при покойном. Пока же идите наверх.
– Идите, дети мои, – перекрестил их священник и начал читать кондак[74]:
– Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
Протасов проводил Лиду к лестнице, ведущей в мезонин.
– Сейчас вам надо отдохнуть и набраться сил перед этим печальным чтением, – сказал он сдержанно. – У вас такой вид, словно вы заболеваете.
– Я прекрасно себя чувствую, только душа болит, – прошептала Лида. – Неужто Касьян все-таки виновен?! Что с ним будет?
– Думаю, его осудят и сошлют в каторгу, – холодно проговорил Протасов. – Спокойной ночи, сударыня.
– Спокойной ночи…
Она поплелась наверх, цепляясь за перила, слушая скрип ступеней под своими ногами и отчаянно желая, чтобы они заскрипели под ногами Василия Дмитриевича, который поднялся бы вслед за ней.
Поделиться книгой: