Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах

Пора было решать дела – с вотчиной и подданными.

И с дворцом.

Строение выглядело уныло, как Пан с похмелья. Скорбно торчала недостроенная башня. Пустые базальтовые залы каждый шаг превращали в мрачную музыку. Кое-где не хватало и стен между покоями, и всезнающий Гипнос с серьезным видом пояснил, что худо-бедно отделан во дворце только гинекей[1].

В гинекее и впрямь было теплее. В общей спальне расположилось пышное ложе, устланное шкурами барсов. Потрескивали по стенам факелы – будто только что зажженные. Стояли тяжелые, дубовые столы и стулья, которых я навидался в жилищах титанов. Ванна для омовений. Вереница пузатых амфор с благовонными маслами.

Они царя ждали или Афродиту?

– Убрать на мужскую половину, – велел я, – тут ни к чему. Нужно найти мастеров.

Где-то на Олимпе еще мои трофеи с Титаномахии – валяются, небось, пыльной грудой. Послать кого-нибудь, отыскать… не Гипноса же посылать или Таната? Использовать сыновей Ночи как посыльных и распорядителей – и для меня чересчур.

– Из местных свиту набрать получится?

Убийца сегодня самого себя превзойдет в хмыкании.

– Смотря для чего.

Мы сидели в недостноенном мегароне – безобразно огромном и безобразно же пустом. Прихлебывали, разбавляя, вино, пифос с которым обнаружился при осмотре гинекея (Гипнос предположил, что вино в гинекее прятали строители). Сидели по-походному – на расстеленных на камне плащах.

Гипнос вино умудрялся лакать прямо из своей чаши, а потому разбирало его изрядно.

– Аха-ха, если, скажем, для утех… то точно не получится. Ты, Аид… виноват… Владыка… Гекату видал? Вот у нас тут через одну такие. Кто не такие, те страшнее. Вот глянь только: Эмпуса, Ламия, Эринии (хотя Алекто ничего, особенно когда бич в руки не берет), Ехидна. У Гекаты в свите, правда, хватает хорошеньких демониц-чаровниц… но у них характер такой, что уж лучше с Ехидной. Стикс в муже души не чает, да к ней только безумный и сунется, Лета вечно где-то витает и имя свое через раз забывает… вот так и живем. Правда, вот Эос-заря…

Танат цыкнул на близнеца. У него был такой вид, будто он крупно сожалеет, что у него вообще есть близнец.

– Рано или поздно, – пробормотал Убийца, – они явятся.

Одних приведет любопытство. Другие не замедлят разведать, опасный ли перед ними противник. Испытать мою решимость. Третьи постараются урвать для себя часть милостей – на этих можно рассчитывать. Четвертые пойдут за третьими…

– А что говорят?

– А я не сплетник, – припечатал Гипнос, проливая несколько рубиновых капель на белый хитон. Белые перья встопорщил. – При мне и так уже никто и ничего… потому что я в вашу компанию по недосмотру влез… говорят… умные всегда молчат, это ты сам знаешь. А дураки не говорят – они кричат. «Да как же мы теперь будем существовать? – кричат – Мало того что в Тартар узников напихали, теперь вот прислали… царя. А вдруг он тут свои порядки наводить начнет? Сынок Крона, как же!» Ну, то есть, кричали.

– Кричали?

– Ага, кричали, – Гипнос лучился ярче колесницы Гелиоса. – А потом мы с ними посидели малость, поболтали… я тогда еще с поверхности вернулся, они меня про жребий выспрашивали – что да как… Ну я и говорю – мол, радуйтесь, что Аид. Мол, сам Громовержец хотел этот жребий. Прямо-таки видел себя – мол, назовусь Зевсом Подземным, царствовать буду… молниями непокорных шпынять. Да и Посейдон, мол, был не против – он же Колебатель Земли… А Аид что – он тут бывал, с Эребом и Нюктой беседовал, стало быть, почти здешний.

Судя по тому как хмурился Убийца – ему эта история была в новинку.

– И они поверили?

– Они же дураки, – хихикнул бог сна. – Да еще братец паре рапсодов тексты сочинил – так они, пока из Леты напились, все пальцы сбренчали – как разгневался Громовержец, когда узнал, что не быть ему Зевсом Подземным.

Тучеподобные брови, великий, насупив,

Молвил сурово: «Будь так, так решила Ананка»..

Дланию твердой потом, что метает перу́ны,

Вынул самою судьбою назначенный жребий,

Люто досадуя: то небеса – и всего-то!

Следом Морской Жеребец, Посейдон Черногривый,

Губы кусая глядит на решение судеб.

Море ему предназначено, штормы и рыбы,

Гневно свой ус теребит и не рад он нисколько.

Старший же брат…

Ну и так далее. Только вот порядок братику поменять пришлось – поставил тебя тянуть последним, а так – всем хорошие тексты.

Я покосился на Убийцу, которого менее всего можно было заподозрить в сочинении стихов.

– Другой брат, – буркнул Танат, отнимая от губ чашу.

Ах да, Мому-насмешнику только дай повод устроить очередную каверзу. Вот только каким образом он отыскал рапсодов, которым пора в подземный мир?

– А он их и прикончил, – развеселился Гипнос. – Сразу как тексты им сочинил. Сам его знаешь – ради своих розыгрышей что хочешь сделает. В общем, дураки стучат себя в грудь, вознося хвалу Ананке за то, что определила во Владыки тебя, а не Зевса. Наслышаны о его нраве. Они придут на поклон.

И добавил, глядя на что-то за моей спиной:

– В общем, Владыка, хоть для чего-то, но свита сыщется.

В следующую секунду на меня налетел чешуйчатый вихрь. Вихрь опрокинул на пол, заставив развернуть на себя вино и припечататься затылком о базальт. Вихрь заметался, то давя на грудь когтистыми лапами, то обдавая дыханием.

«Аид… бог… хозяин…»

– Гелло?!

Уродливая морда сына Ночи была перекошена гримасой искренней радости. Он то разевал пасть, чтобы меня лизнуть, передумывал – не собака все-таки – начинал победно галопировать на груди, а в мои мысли лился поток несвязных слов:

«Пришел. Слышал. Говорили – Владыка. Большой хозяин. Ждал. Давно. Не боишься. Пришел…»

И ругательства, от которых поперхнулись бы Циклопы. От большого, видимо, счастья.

«Началось», – подумал я, глядя в потолок.

***

Через неделю в глазах рябило от лиц.

Частично – морд.

Временами – харь.

Являться к трону (которого не было!) начали с первого дня, сперва понемногу, потом волной. От большинства я откупался малозначащими фразами («Да, да, Владыка рад вас приветствовать, обращайтесь, если вдруг вопросы, а пока идите в Тартар»). Если появлялся кто-то значительный – наготове были Гипнос, Гелло… и Ананка.

Почему Ананка – было непонятно, но она включилась в игру с азартом и почти не умолкала.

– Открой глаза пошире, невидимка. Перед тобой сама Трехтелая Геката, богиня колдовства!

Что там глаза пошире – я видел чаровницу раньше. Три тела – одно видимое и два призрачных. Три лица укутаны прозрачной тканью. Скалятся острые зубки из-за опасно-алых губ, глаза горят ярче ее факелов – призрачным, колдовским светом. Из-за красных сандалий ноги чаровницы кажутся облитыми кровью. Стелятся, шуршат крыльями крылатые собаки, лица мормолик[2] из свиты суровы.

– Радуйся, о великий сын Крона! К ногам твоим…

«Владыкой» меня назвать – язык отсохнет, а, Геката? Не прячь глаза, богиня колдовства, тебя выдают не только они. Два твоих призрачных лица под вуалями скривлены в презрительных ухмылках: «Явился… выскочка, Кронов сынок! Ничего, посмотрим, надолго ли».

– Будь обходителен с нею, маленький Кронид. Геката, дочь Астерии и Перса, живет здесь много столетий и имеет немалое влияние, особенно среди обитателей Стигийских болот. Чудовища прислушиваются к ней – ее коварство родственно им.

– Аха-ха, – это в другое ухо, шепот Гипноса. – Вы с ней друг друга поймете. Рассказать, как она отравила своего отца?

Мнется с ноги на ногу суровый с виду, одетый в давно не стираный хитон титан. Озадаченно чешет затылок. Борода клочковатая, аж до бровей зарос. Жену приволок – полноватую, сонно моргающую одним глазом (второй заплыл лиловато-зеленым фингалом).

– Ахерон, – свистит Гелло из-за кресла, которое заменяет мне трон. – Река. Жена – Горгира. Лупит. Очень лупит.

Как же, знаю, встречался я с Ахероном, пока прогуливался по берегам его же речки. Вот он и мнется, не знает, как себя вести. И что жену лупит – только глухой в Эребе не знает, побоище он устраивает аккуратно раз в пять дней, а звука – на полмира.

Перемигиваются озорные юноши с разноцветными крыльями – четыре… десять… рой! Ни секунды на месте не постоят – надо ж на другое перепорхнуть! Глазами по сторонам стреляют, жезлами меряются.

– Аид, тьфу ты, то есть, Владыка. А это вот мои. А ну кому сказал, смирно стоять! – Гипнос трясет кулаком, угрожающе топорщит перья. – Боги сновидений. Вон тот, в черной одежке со звездами, крылья черно-белые – это Морфей, старшенький, он сны насылает… куда порхать?! Этот вот, с рыжими крыльями – Фантаз, он явлениям природы подражает, этот, который блеет и крылья как у совы – Фобетор, по животным и птицам… Ах, чтоб вас! Онир, лети сюда, что ли. Вот, полюбуйся, Владыка. Откуда такой взялся – непонятно, лживые и вещие сны под себя подмял. Видишь, рожа мрачная, а крылья черные? Ты б, Владыка, поговорил с Танатом, а то есть у меня тут подозрения…

Худющий, желчный Онир зыркает исподлобья, вместо почтения – коварная усмешка. Только выпустите, а там уж Владыку можно и со скипетром, насылающим лживые сны, познакомить…

– Смотри, невидимка! А это…

Дворец оживает, отогревается – по крупице, по комнате. Во дворце – вездесущий Эвклей: только он из моего войска и последовал за мной под землю. Остальных я не спрашивал: закончилась война – рассеялись по городам и селениям, из которых пришли, лезть в подземный мир при жизни не пожелал никто. Слуги и рабы, которые числились за мной на Олимпе, перешли к Зевсу.

А Эвклей пришел.

Явился в заляпанном хитоне то ли на седьмой день моего царствования, то ли на восьмой. Тут же где-то отыскал пожрать (хотя где тут что можно отыскать-то) и всех, решительно всех привел в трепет.

– А ну! – заревел так, что до Тартара долетело. – Телеги разгружать – у меня у входа поставлены!

Спасения не было никому – запряг всех, кого увидел: даймонов, чудовищ, крылатых собак, кого-то еще из свиты Гекаты, даже сыновей Гипноса! Легкокрылый, икая от смеха, потом в ролях показывал, как Ехидна на себе тюки таскала.

– Главное, жмурится от солнца, орет, мол: да я! Я дочка ночных первобогов! А этот распорядитель ей: а хоть ты из самого Хаоса вылезла – не забудь еще вон тот сундучок захватить!

За день хозяйственный божок переволок в кладовые все мои трофеи с Титаномахии («а то что их, твоему братцу оставлять, ага, пусть подавится!») и потом только явился к своему Владыке.

– Ах ты ж, тварь белокрылая, – проникновенно сказал он вместо приветствия, но не мне, а Гипносу. – У тебя царь в пустом дворце и без свиты сидит, а ты со своей чашечкой маешься?

Потом подошел, тяжко сопя, поглядел на меня. Поскреб лысую, блестящую от жира макушку.

– Тебя, дурень, кто учил по-царски одеваться? А? Хламис нацепил – да ты б еще в мегарон своих лошадей припер!

– Я ведь могу и в зубы, – отозвался я, душевно радуясь тому, что свидетелей этому разговора, кроме Гипноса, нет.

– В зубы – это ты можешь, проверено. Иди, я там тебе фарос багряный приготовил, сандалии и хитон поприличнее. Хоть выглядеть будешь Владыкой.

Я стал выглядеть Владыкой, а Эвклей унесся распоряжаться, и дворец ожил в одночасье. Засветились пустые и жалобные окна, наполнились топотом спорых ног, шелестом крыльев, стуком, грохотом роняемой второпях мебели…

– Кресло туды! Туды, я сказал!!

– Тюки с тканями в нижнюю кладовую! В третью! В третью слева!

– Где там Гефест? Пусть глянет мегарон – там же помереть со стыда можно!

– Чаши расставишь по столу, да гляди – все посчитано!

Эвклей пирожком катался по всему миру. Жуя и отплевывая кости, ухитрился набрать какой-то прислуги из дриад, живущих в ивах по берегам Коцита, с Ахероном договорился, поставил над дриадами поколоченную в очередной раз Горгиру…

Дворец бурлил котлом над вулканом, и в котел чья-то мощная рука все подкидывала новых специй для царственной похлебки, и Ананка все не умолкала.

– Харон себе на уме, невидимка. Он не признает Владык и мнит себя чем-то вроде хранителя спокойствия в здешних подземельях, а ты для него нарушитель покоя.

Седобородый сын Эреба и Нюкты вместо приветствия выпалил мне в лицо все то же:

–Забыл тут что-то?

Я нахмурился и не ответил.

– А если не забыл – то ступал бы наверх к братцам, – заявил Харон, беспечно сплюнул мне под ноги и побрел к выходу из дворца.

– В Тартар, – с надеждой просвистел Гелло из угла.

– В Тартаре хватает дураков. Пусть себе. Вреда от него пока нет.

– Зря, – жарко дышит в затылок Ананка, а Тартар хихикает черным оскалом, теперь почти незаметным из-за высоких, окованных железом стен работы Гефеста. Черная туша небытия ворочается за смешной преградой, норовит надавить на плечи посильнее…

Эринии-карательницы являются к окончанию приема. С занятым видом и бичами наперевес: им, знаете ли, пора наказывать грешников за преступления, люди медного века вовне совсем распоясались, а что тут Владыка объявился… ха, Владыка, тоже. Кто еще знает, надолго он или нет.

Эриния Тизифона насмешливо оглядывает неотделанный мегарон, ее сестра Мегера цедит слова приветствия – сыплет двусмысленностями; младшая Алекто теребит кнут и бросает осторожные взгляды из-под зеленоватых прядей, кожистые крылья на спине беспокоятся.

– По вкусу, видно, царь, – заливается Гипнос-зараза (в мире сейчас, небось, недосып: бог сна как присох к моему креслу). – На меня так в жизнь не смотрела.

Оркус, бог лживых клятв – вот кто полон почтения. Расстилается услужливым ковром под ноги; готов подмести мегарон расшитыми одеждами; глазами с поволокой, кажется, сожрал бы – бездна обожания. И девический румянец в полную щеку – тьфу ты… ясно, почему Гипнос так хихикает.

– Врет, – шипит Гелло. – Гад. Друг Гекаты. Куснуть?