Помоги проекту - поделись книгой:
Тот протянул портсигар. Мазаев закурил, жадно затянулся дымом и, выдохнув его серой струей, заговорил:
— Вас удивляет?.. Приход-то мой — слишком уж рановато что-то… Ну да, есть причины. Я, видите ли, жену свою, Надежду Михайловну, того… ну, понимаете — убил.
Следователь широко раскрыл глаза.
— Иван Николаевич! Иван Николаевич, что вы говорите?..
— Э, бросьте, — отмахнулся Мазаев, — забудьте-ка вы, что я Иван Николаевич и что мы с вами на даче вместе жили… Перед вами Мазаев, понимаете, убийца Мазаев, которому все равно через десять часов пришлось бы рассказывать вам о… ну, вот об этом, что случилось. Лучше выслушайте сейчас, а то не знаю, что эти часы делал бы… Может, еще утопился бы… Расскажу поподробнее — вы и адвокату потом моему расскажете. Героем сенсационного процесса ведь буду…
— Слушаю, — тихо произнес следователь. — Папиросу еще хотите?
— Дайте…
— Вы ведь меня давно знаете, — помните эту мою… связь, что ли, с Алясинской. Артисткой. Да, пожалуй, скорей кокоткой, чем артисткой. Увлечен я был здорово, больше трех лет оторваться не мог, а уж многое было, из-за чего стоило ее бросить. Только к концу дурацкого романа я понял, что если и нужен был ей, так только для того, чтобы квартира всегда была оплачена…
Когда ушел я от нее — помню — уж очень жутко было. Как будто бы заплутался. Выхода нет — один да один все время. Пил, кутил — грязно все это, быстро надоело. Жить стало ужасно кисло, тягуче. Встаешь и думаешь: хорошо бы сейчас повеситься. Честное слово! С таким мертвецким сознанием больше года прожил. Все омерзело и сам себе омерзел…
Вот в такую-то пору и встретилась мне… Надежда Михайловна… Ничего в ней особенного не было — так, девушка как девушка. Хорошенькая, чистенькая такая. Только уж, должно быть, очень скверно мне тогда было, потому что за каждым добрым словом или взглядом, как собака, бежал. Приласкала меня и Надежда Михайловна. Странно так и началось… Уж очень вы, говорит, грязный человек, Иван Николаевич. Точно в ванне давно не мылись. У вас от души кабаком пахнет, посмотрите на женщину, словно сторговываетесь с ней на какую-нибудь гадость, заговорите — цинизмом несет.
Как-то внутренне осмотрелся я после ее слов. Есть такие женщины, как зеркала: подойдешь к ним и сейчас же вся внутренняя пакость собственная видна станет.
Ну что же, говорю ей, гадкий я, так ведь никому от этого худа не будет, мало ли нас, двуногих гадов, шляется? Обозрел бы кто-нибудь, может быть, отошел бы. Вот, говорит, нежности какие, подумаешь. А у самой, вижу, что-то такое совсем не женское, а человеческое в глазах промелькнуло… Взялась она за меня, не отпускает от себя ни на шаг. В театр — я за ней должен, гулять едет — за мной заезжает. Мне, говорит, все равно делать вообще нечего, а если такого поганца, как вы, исправлю — по крайней мере на душе легче будет…
Шутит — думаю… Так, безвременье такое сердечное пришло — никого, мол, нет сейчас, вот и занялась мной, как иногда старые барыни с приживалками возятся. Зачем это ей? А пока целыми неделями думал об этом, и не заметил, как без нее день не в день, работа не в работу — скучно. Не увидел вчера, так сегодня целый день, как мокрый ходишь… Один раз сманили все-таки приятели в кабак, с девицами, с пьяным криком. А в этот вечер к ней обещался заехать. Сидел, сидел, не выдержал. Убежал потихонечку, сел на извозчика, приезжаю к ней. Сидит одна, читает. Увидела меня, вдруг бросила книгу да мне — бегает, кричит: приехал, приехал… Милый мой… Вдруг запнулась, покраснела, да уж поздновато было. И себя не помню — целовал ее, целовал…
И началось. И Алясинская, и кабаки, и все, все, что жерновом на душе висело, все куда-то ухнуло. Сидишь с ней и чувствуешь, что вот около тебя человек, которому ничего, кроме тебя, не надо — абсолютно ничего… Да еще какой человек — чистый, нетронутый, которого ни один мужчина не целовал гадко, плотоядной рукой к которому не притрагивался…
Понимаете, это около меня-то, после Алясинской да напудренных и залитых скверным одеколоном женщин… Это даже не любовь была, а поклонение какое-то, честное слово. Сидишь иногда с ней и вдруг хочется встать на колени и ботинки ее начать целовать, да громко целовать, чтобы сбежались все и видели…
Конечно, венчаться захотели…
— Почти полтора года, как женаты. Как шло время — трудно сказать. Трудно хвалиться своим счастьем — слишком оно уже только самому себе понятно, но одно скажу: безумно хорошо было. Работать стал, как вол; хотелось все больше денег натащить, чтобы Наде удовольствие сделать, а она сердилась только: «Я, — говорила часто, — не содержанка, чтобы деньги тянуть, лучше работай меньше, да дома больше сиди». Прямо до слез все это приятно было…
День набегаешься, наволнуешься, нервы ходуном ходят, а вернешься вечером домой — Надя дожидается. Скинешь с себя вместе с рабочим пиджаком всю дневную слякоть: сядешь к ней и чувствуешь себя, как ребенок около няньки: от всего защищала меня Надя своей привязанностью. Раньше жить было страшно — точно по кладбищу ходишь. Теперь вдруг бодро так стало, сила какая-то появилась.
Ребят не было. Да и слава Богу, а то я, право, кажется, стал бы ревновать Надежду к собственному ребенку, до того я привязался к ней…
Чувствовал, что и она крепко связана со мной и, быть может, не сидел бы я здесь у вас, в такое время, если бы не была Надя все же женщиной. А ведь сами знаете, что у женщин и душа, и сердце — слепые. Кто посильнее схватит — туда, куда захочет, и поведет…
Месяца три тому назад играли мы у знакомых в карты. Я сидел рядом с Надей, а против нее поместили какого-то моряка. Красивый парень. Большущие глаза, белый лоб, шевелюра черная, бархатная. В глазах нагловатое что-то. Когда кого-нибудь любишь и видишь такого человека — бояться хочется. Такие люди легко счастье отнимают. У них сила какая-то есть… Это те, что женщин после знакомства в два дня берут, те, что хвалятся, как к ним чужие невесты бегают…
Вижу, что смотрит он на Надю таким постельным взглядом. Чувствую, что хлынула мне кровь в голову. Смотрит, а глаза говорят, что хорошо бы, мол, владеть тобой, и плечи у тебя мягкие, и сама ты гибкая… Взглянул на Надю — отвечает ему взглядом, покраснела, и нет у нее во взгляде отвращения — наоборот, благосклонное любопытство какое-то… Как будто на мысли его соглашается… Так страшно мне сделалось, что из-за стола встал. Никогда я не видел у Нади такого взгляда. И себя жалко стало, и противно, и страшно… Зову ее поскорей домой. Стали прощаться, а моряк при мне же спрашивает Надю, что можно ли к нам заехать. Вижу, Надя запнулась, не знает, что ответить. Выручил ее: «Пожалуйста, — говорю, — и я, и Надежда Михайловна очень рады будем».
Едем на извозчике, спрашиваю ее о том, почему так из моряка посмотрела. Смеется как-то странно, разуверяет, а в глазах что-то виноватое бегает.
Был через день у нас в гостях — моряк этот. Почти весь вечер разговаривал с Надей. Я видел, что это приятно ей. А когда она стояла около пианино, он подошел к ней и, как будто бы что-то показывая ей в нотах, на секунду прикоснулся к ней телом. Вспыхнула Надя и сейчас же инстинктивно обернулась: не вижу ли я. Конечно — видел… Вышел в кабинет, просунул голову в форточку, отдышался, снова в гостиную вошел…
Назавтра куда-то перед обедом уехала Надя. Вернулась розовая, в приподнятом настроении, моих взглядов избегает и чувствую я, что была с моряком. И на следующий день снова пошла… Как слепая, по дому ходит, ничего не понимает, нервная, видимо, за меня мучается, а себя сдержать не может. Только и смотрит на часы. Сядет на кровать, думает-думает, плачет, а ко мне не приласкается, а потом оденется, убежит и надолго-надолго…
Все понимал. Понимал, что возвращается ко мне после того моряка… Заласканная, уставшая от него… Господи, как я измучился за это время. Все ушло, понимаете, буквально все! Когда еще с Алясинской я жил, была все-таки надежда, что кто-нибудь вытащит, а тут все рухнуло. Ничего не осталось.
Опять один, под дождем, по слякоти, с утра до ночи по городу брожу. Домой идти страшно; приду, увижу, что ее нет, как вспомню, что в этот момент, может быть, она с тем, как со мной… и слова те же и движения те же и ласки… Ай… Понимаете — кричать хотелось. Просто выбежать на улицу, бить головой об стенку и что есть силы, до хрипоты, от сердечной боли кричать…
Понимаете, ужас-то весь. Придет домой, безропотно слушает мою ругань. Подойду к ней — не отгоняет от себя, а по глазам вижу, что противен я ей — ужасно, ужасно…
Хотел убить себя. Хладнокровно, собственной мукой наслаждаясь, прикончить. Да вспомнил одну очень уже обидную вещь: убью себя, а она, может быть, и жалости не почувствует: может быть, даже обрадуется, что освободилась… У меня будет череп расколот, мозг по подушке потечет, а она в это время, ничего не зная, может, ему руки целовать будет… тогда, моментом, наступила какая-то даже ненависть к ней, как будто проказой на ней легла эта новая страсть…
— Вчера вот она тоже ушла к нему… к тому вот, моряку… С утра я ничего не ел, только пил много, водку пил, вино. Много-много, так что к вечеру сердце колотилось, как рыба в садке. Руки дрожали; может быть, поплакал бы — легче стало, только слезу не выжмешь…
Сижу, дожидаюсь Надю. В гостиной. Тихо, легли все. Сижу один. Дождь льет, по трубам что-то бурлит. Тяжело-тяжело. Десять часов. Одиннадцать. Двенадцать. Ничего. Заснул в кресле. Проснулся от звонка — тихий, надтреснутый и далекий, в передней. Смотрю на часы — без пяти три. Надя… Горничная, Дуняша, открыла… Думала, что я сплю — Надя-то. Вошла в гостиную, повернула кнопку и остановилась.
— Не спишь? — как-то подло спрашивает и не смотрит на меня, — а я думала, спишь…
— Жену дожидаюсь… Когда любовник отпустит, — говорю ей грубо-грубо. — Что, хорошо было?
Не отвечает. Смотрю на нее — волосы растрепаны, кофта сзади расстегнута. Сама красная, взволнованная, усталая. Шагнул к ней. Подошел почти вплотную.
— Что же молчишь? Говори. Давно не виделись.
— Что тебе? — так же не глядя, спросила она.
Пахнуло изо рта вином. А от всей вдруг потянуло духами — духами того человека. Сладкими, мужскими духами…
Надя — значит, все правда, все, что я только передумал это время. Пьяная от вина и от ласк мужчины, может быть, всего час тому назад… Надя… Знаете: больше такого ужаса не пережить мне… Завертелось все в глазах…
— Гадина, — крикнул ей, — гадина!.. Дрянь!..
Точно ударил я ее. Подняла глаза. И вдруг злобно-злобно, точно с палачом разговаривала:
— Уйди… Сытая скотина… Ненавижу…
— Вон, — бешено взвизгнул я и наклонился к ней. — Вон! Вон! Вон! Вон!
Не увидел, а почувствовал, как она занесла руку, размахнулась и ударила меня по щеке… Как будто чем-то горячим облило мне голову. Ничего не соображая, сразу схватил что попало со стола — нож разрезной попался — и бросился на нес. Не вскрикнула, должно быть, думала, что испугать хочу, только к двери бросилась, кресло опрокинула нечаянно, за портьеру ухватилась. Догнал я ее — лица не видел, ничего не видел, чувствовал только, как духами этими пахнет… Что есть силы хватил ножом… Туповатый ножик-то — разрезной… Даже куда попал — ничего не знаю… Потом ничего не помню… Горничная расскажет.
— Дайте папироску еще, — попросил Мазаев, — спасибо!
— Может быть… воды… чаю хотите… — дрожащим голосом спросил следователь, — сейчас сделают…
— Не надо, — сухо ответил Мазаев, — не хочу… Ну что же: арестуйте меня… Сам пришел…
Следователь опустил глаза и нервно забарабанил по столу.
За окном уже светлело настоящее утро и чахлое солнце, пробираясь по крышам, тускло отражалось на мутных окнах верхних этажей…
Человек в саване
Приблизительно тридцатого октября, около пяти часов пополудни в своем доме, в центре города, была задушена только что вернувшаяся из-за границы артистка Рощинская. Незадолго до этого она вышла замуж за одного из своих поклонников, миллионера Ардельского, тратившего на любимую женщину громадные деньги. Месяца за два до этого ужасного преступления, взволновавшего все общество и обещавшего сенсационный процесс, Ардельский убился, сорвавшись в Норвегии с какой-то скалы, и Рощинская являлась наследницей массы денег и хорошего особняка.
Нашли ее под кроватью, с заткнутым ртом и со следами на шее грубых мужских пальцев. Горничная рассказывала, что она пропустила днем к своей барыне двух небедно одетых мужчин, лица которых она немного припоминает; она слышала какой-то громкий разговор, сильное топанье и мимо нее, весело разговаривая и смеясь, прошли обратно два господина, причем один из них нес в руках какой-то ящичек.
Когда пришла полиция, оказалось, что несгораемый шкаф был открыт, а деньги — исчезли. Арест горничной был совершенно ненужным шагом: она четыре года жила у Рощинской, и ее поведение во время службы явно говорило в ее пользу.
Убийц искали, ловили совершенно непричастных к делу воров; делали обыски — все было напрасно. Убийцы исчезли; о них не было ни слуху, ни духу, и только в одну из газетных редакций, где была помещена заметка о том, что это совершено анархистами, пришла коротенькая записочка, в которой неизвестный корреспондент писал, что преступление было заранее подготовлено, деньги взяты, но анархисты тут совершенно ни при чем.
О деле стали почти совершенно забывать; изредка то там, то здесь мелькали газетные сведения, что в пойманных преступниках стараются опознать, путем очной ставки с горничной, убийц Рощинской, но все это было глухо-глухо. А когда и розыски стали уже производить вяло и сухо, к одному из полицейских участков рано утром подъехала щегольская коляска и человек в черном теплом пальто, с взволнованным лицом, быстро шагая, вошел в прокуренную комнатку, где сидел пристав, и передал свою карточку.
— «Александр Николаевич Грульен. Коммерсант», — прочел пристав и, так как эта фамилия ничего ему не говорила, попросил рассказать, по какому делу к нему господин Грульен приехал.
Волнуясь и захлебываясь, Грульен рассказал, что он человек интеллигентный, в сверхъестественное не верит, но к ужасу своему он должен сознаться, что вот уже две недели к нему по ночам в квартиру приходит какая-то женщина в белом покрывале и бродит по всем комнатам.
— Поверьте, господин пристав, — говорил Грульен, — я знаю грань между галлюцинацией и явью. От галлюцинации нет такого ужаса. Кроме того, по утрам я часто с ужасом замечаю, что многие вещи за ночь переставлены… Помогите мне…
— Я не могу отказать вам в помощи, — с улыбкой ответил пристав, — но я совершенно не верю… Простите меня… Вам, наверное, все кажется… Если хотите, я вас направлю в сыскное, там вам…
При этих словах Грульен вдруг почему-то побледнел и поднялся со стула.
— Нет, нет, — с волнением ответил он, — не надо. Не стоит…
Очередной работы почти не было и один из помощников пристава по розыскам, Нежинов, просто из-за любопытства к этой истории, где серьезный взрослый человек жалуется на привидения полиции, согласился пойти с Грульеном к нему в дом; осмотрел квартиру, а вечером в тот же день, одевшись в штатское и захватив револьвер, снова пришел к Грульену, который жил почему-то без прислуги, и остался на всю ночь.
Квартира у Грульена была небольшая, всего из четырех комнат, причем почти все стояли пустыми, а сам Грульен жил в крайней, около кухни и ванной. Нежинов хорошо нарисовал себе план и спрятался в пустой платяной шкаф, стоявший в коридоре как раз напротив двери Грульена. Стоять в шкафу было очень душно и неудобно, но Нежинов терпеливо ждал; через приоткрытую дверь он видел, как Грульен лег в постель, спрятал под пишущую машинку какой-то пакет и как он пытливо и с ужасом вглядывался в темноту.
А около трех часов ночи около входной двери что-то зашуршало, послышался легкий скрип и по коридору, по направлению к комнате Грульена, задвигалась большая белая фигура с распущенными длинными волосами, с вытянутыми вперед руками. Фигура медленно дошла до комнаты Грульена и стала потихоньку отворять дверь. Теперь она стояла между дверью и шкафом, так что Нежинов был сзади нее и, обладая хорошей мускулатурой, мог в любой момент схватить ее сзади, не рискуя встретить сильного сопротивления.
Затаив дыхание, он ждал, что будет дальше.
Белая фигура открыла дверь и Нежинов увидел, как Грульен, схватившись за сердце, приподнялся на постели. Его бледное лицо пятном выделялось среди темноты.
Белая фигура вошла в комнату, и в ту же минуту Нежинов услышал сдавленный хриплый шепот:
— Отдай деньги… Где спрятал, собака… Отдай деньги… Отдай мои деньги…
Грульен протянул по направлению к белой фигуре что-то блестящее, похожее на револьвер. Не зная, что может произойти дальше. Нежинов быстро выпрыгнул из шкафа и бросился на человека, одетого в саван, и повалил его на пол. Не ожидая нападения сзади здесь, в этой пустой квартире, человек в саване сопротивлялся недолго. Грульен зажег электричество и вдвоем они быстро связали ему руки полотенцем.
Нежинов усадил его на стул, позволил по телефону в полицию и что-то сказал Грульену. Тот, повеселевший и радостный, стоял против пойманного наготове, чтобы не дать ему бежать.
Через несколько минут, когда пришла полиция, Нежинов резким движением снял с пойманного саван, и на него взглянуло довольно красивое молодое лицо. В эту-то минуту Грульен покачнулся и со стоном упал на руки одному из полицейских.
Пойманный с дикой ненавистью посмотрел на упавшего и рванулся в сторону.
Нежинов вдруг стал быстро одеваться, точно торопясь куда-то.
— Берегите этого, — сказал он полицейским, уходя, — а когда очнется этот, не упускайте его с глаз. Скорей обоих в полицию. Попались наконец-то…
На другой день, в девять часов утра, Нежинов допрашивал дворника того дома, где жил Грульен.
— Когда переехал к вам?
— По книге — шестого ноября.
— Кто к нему ходил?
— Швейцар говорит, что ни одна душа.
— Кто жил рядом?..
— Ученый какой-то. Тоже один. Был у него — склянки да банки на столе.
— Скажите, давно был в этих квартирах ремонт?
— Недавно. Между этими квартирами даже одна дверь не заделана… Раньше хозяин с сыном жили. Хозяин в одной, а сын рядом… Для ребят и пробили. Не успели заделать, как господин Грульен заторопили, сдали так, просто обоями заклеили…
— Так что пройти из одной квартиры в другую можно?
— Да, конечно, можно… Только бумагу отодрать. А около дыры-то у господина Грульена второй шкаф стоит, так что дыру и задвинуть можно.
Нежинов отпустил дворника:
— Спасибо. Еще вызову вас.
Через несколько минут Нежинов уже разговаривал с Грульеном.
— У вас были деньги?
— Нет, — и Грульен побледнел. — Откуда? У меня маленький заработок…
— Напишите мне несколько слов вот здесь на бумажке. Ну хотя бы вот это…
И Нежинов протянул Грульен кусок измятой бумажки, на котором было написано, что убийство Рощинской совершено не анархистами. Эту бумажку Нежинов только что достал из редакции.
Поделиться книгой: