Костюм за сто пиастров

    После бани сеньор Индульхенсио, чистый, пахнущий жасминным мылом и вином, нетвёрдой походкой шествует по Кайе-де-Колон. К чистому, освежённому мягкой водой и добрым напитком телу зной, кажется, уже не прилипает с той обжигающей страстью, как ещё час назад, поэтому с губ старика не сходит лёгкая улыбка довольства.

    Измученная Смерть бредёт позади, уныло глядя себе под ноги — усталость и жажда измотали это иссохшее безбренное тело. Иногда Смерти хочется в нарушение всех правил и законов махнуть косой, чтобы разом освободиться от этой жары, от этой мостовой, от этого бесконечного похода и наконец-то отправиться куда-нибудь в тень до окончания сиесты.

    А сеньор Индульхенсио направляется в прачечную. Старик Висенте, как следует осмотрев костюм и сорочку, дал ему дельный совет: «Ступай-ка ты в лавандерию, вакеро, к милашке Исабель. Она тебе отгладит и рубашку и костюм до такого лоска, что Господь улыбнётся и сразу простит тебе все твои несметные грехи. А иначе будешь выглядеть в гробу, как консервированная креветка».

    Сеньора Исабель Флорес Кастильо, кажется, игнорирует сиесту, потому что встречает Хосе Индульхенсио свежая, насколько можно оставаться свежею, будучи шестидесяти восьми лет отроду, она встречает его бодрая, деловитая, исполненная шарма и как всегда скорая на язык.

    О да, донья Исабель и сейчас ещё способна вскружить голову мужчине, знающему толк в женщинах, а уж в молодые-то годы и вовсе доводила она сильный пол до поступков, о которых потом тому было совестно вспоминать, но зато не было за них стыдно, как любит говаривать Грегорио Висенте с этой его парадоксальной манерой выражаться. Хосе Индульхенсио не избежал участи многих других мужчин и был во время оно по уши влюблён в тогда ещё молодую и взбалмошную Исабель, но, в отличие от тех же многих, он умудрился не наделать глупостей, а кроме того не дал капризной и безжалостной красавице даже повода заподозрить себя в сердечной слабости. Может быть, зря не дал, кто ж его знает. Быть может, по-другому сложилась бы жизнь. Что ж, известное дело: человеку всегда найдётся о чём сожалеть, и неизвестно ещё, о чём сожалеть горше — о том, что совершил или о том, чего не совершал.

    И вот, когда встречает его эта женщина, встречает его бодрая и деловитая, встречает исполненная шарма и горящего взора, выходит к нему во всей прелести своих лет, сердце Хосе Индульхенсио ёкает, как и полвека тому назад, глаза его глупеют, как у телёнка на привязи, а язык начинает заплетаться, будто выпил он не славного лёгкого «Москенто», а жгучей текилы.

    — Бог ты мой… до чего же ты… всё едино красивая, Исабель Флорес! — не очень складно, но искренне говорит он.

    Щёки доньи Исабель розовеют, она смущённо опускает глаза, скрывая искорки довольства впечатлением, которое неизменно производит на мужчин и по сию пору.

    — А ты всё такой же насмешник, Хосе Индульхенсио, — отвечает она, и в голосе её звучит едва слышная ломкая хрипотца, которую хорошо знают и ценят мужчины, понимающие в женщинах.

    Сеньор Индульхенсио выпрямляется, грудь колесом, будто ему сделали комплимент, и говорит:

    — И не думал насмехаться, Исабель Флорес. Тем более что негоже в последний час.

    — Это отчего же он последний? — не понимает сеньора Кастильо.

    — Оттого, что так устроена жизнь человеческая, — объясняет Хосе Индульхенсио. — Каждому отмерены его первый час и последний. Вот и ко мне он пришёл.

    — Так ты, что ли, умереть решил? — понимает донья Исабель и удивляется. — С чего бы это вдруг?

    — Каждому отмерены первый час и последний, — повторяет Хосе Индульхенсио. — А всё, что между ними — то быстротечная суета жизни, — говорит он. И добавляет полную мудрого смирения, слышанную им сегодня от Карло Модесте фразу: — Такова уж юдоль человеческая.

    — Да, — вздыхает донья Исабель, философски затуманиваясь взором и думая о том, что мужчины, особенно в возрасте — всё же порядочные нытики, и без женщины ни один мужчина сроду не обрёл бы своей «юдоли». И не знаю, как первое, но ведь в последнем эта женщина права, ох как права! — Да, — вздыхает она и говорит: — Давно мы с тобою не виделись, Хосе Индульхенсио, а ты почти не изменился. Тебе ли говорить о смерти?

    — Дерево тоже не меняется до самого конца, стоит себе и стоит, — рассудительно отвечает сеньор Индульхенсио. — А потом — ветер подул, оно и падает. Внутрь поглядишь — всё сгнило, а снаружи вроде ничего не заметно.

    Смерть согласно кивает и улыбается.

    А донья Исабель тоже улыбается и говорит:

    — Если ты дерево, то — кебрачо[6].

    В глазах Хосе Индульхенсио появляется блеск, он подтягивается, выпрямляется, шумит листвой и чуть ли не даёт ростки. Однако стараясь оставаться по-прежнему серьёзным и даже где-то суровым мужчиной, говорит:

    — На здоровье я никогда не жаловался, это верно. Если бы не помирать, я бы ещё лет двадцать…

    Смерть яростно бормочет что-то, до побеления в пальцах сжимая древко косы и вздымая её как стяг.

    — Жасмином от тебя веет, будто ты на свадьбу собрался, а не на кладбище, — лукаво произносит донья Исабель.

    — Это я в банях был, у Грегорио.

    — У Грегорио, — с понимающей усмешкой кивает сеньора Кастильо. — То-то я чувствую, жасмин будто в вине полежал.

    — К Господу чистым надо приходить, — словно не замечает Хосе женской колкости.

    — И весёлым, — не без едкости поддакивает донья Исабель. — Я тебе так скажу, Хосе Лопес Индульхенсио, ты ещё не двадцать лет — ты ещё десяток женщин доведёшь до умопомрачения, поверь моим словам.

    Смерть вздрагивает и неприязненно косится на сеньору Флорес. Весь этот разговор нравится ей всё меньше и меньше.

    Хосе Индульхенсио меж тем небрежно дёргает плечом, как бы не соглашаясь, но и не разубеждая. Тем не менее, он полагает нужным смущённо возразить:

    — Ну уж ты скажешь тоже…

    — А что, — продолжает донья Исабель, и голос её становится чуть ниже, а ломкая хрипотца явственней, — в тени кебрачо так хорошо провести знойный вечер за вином и партией в нарды… рядом с настоящим мужчиной… Только предложи, редкая откажется.

    — Кха-кха-кха… — закашливается сеньор Индульхенсио и зачем-то хлопает себя по карманам, и вертит головой, словно выискивая что-то, и неловко пыхтит, стараясь преодолеть смущение. — Да, — говорит он, обегая глазами помещение, — неплохая у тебя прачечная.

    — Неплохая, — соглашается донья Исабель, не сводя с него искромётного взгляда. — Вот только мужской руки не хватает. С тех пор, как помер мой Артуро, всё приходится звать кого-нибудь для мужской работы. Но разве сделает мужчина всё как надо, если он тут не хозяин…

    — Ну… это… пожалуй что и так, — бормочет Хосе Индульхенсио.

    — Вот и я говорю. За семь-то лет кое-что обветшало. Поиссохло. Без мужского внимания.

    — Семь лет, — качает головой сеньор Индульхенсио.

    — Да, — скорбно произносит донья Флорес и глаза её увлажняются. — Восьмой год уже, как не стало моего Артуро. Знал бы ты, как тяжело женщине моих лет одной, без сильной мужской руки.

    — Это я понимаю, — произносит Хосе и зябко поводит плечами.

    — Понимаешь ли… — вздыхает сеньора Кастильо.

    — Я тут костюм прикупил, — торопливо переходит Хосе Индульхенсио к делу, подальше от тревожной темы. — Вот хочу, чтобы ты его выгладила. И рубашку. Ну и галстук, наверное, надо бы.

    — Костюм? — оживляется донья Исабель. — А у кого покупал?

    — У Родольфо, сына Игнасио.

    — У Родольфо хороший товар, — со знанием дела говорит эта замечательная женщина и кивает в подтверждение своих слов. — Сколько заплатил?

    — Сто пиастров отдал за костюм и рубашку, — с гордостью произносит Хосе.

    — Что? — донья Исабель замирает с вытаращенными в недоумении глазами. — Сколько?

    Хосе Индульхенсио поражён её реакцией, но не понимает, как следует её расценить, а потому расценивает так, как ему кажется правдоподобным.

    — Костюм-то хороший, — растерянно произносит он. — А ещё рубашка, не забывай… Ты что, правда думаешь, что я переплатил? Грегорио тоже сказал, что…

    — Сто пиастров… — повторяет Исабель Флорес Кастильо, не слушая. — Святая дева, что же там за костюм!..

    — Хороший костюм, клянусь сандалиями святого Бертрана, — растерянно отзывается Хосе. — Мне очень понравился.

    — Ну ладно, примерь, посмотрим, — велит донья Исабель, деловито прищуриваясь и готовясь ко всему.

    Хосе Индульхенсио послушно достаёт пиджак из свёртка, торопливо надевает его.

    Донья Исабель оглядывает его спереди, потом обходит по кругу, придирчивым и цепким женским взглядом оценивая покупку. На миг ей кажется, что сзади, у левой подмышки чуть морщит. Она протягивает руку, щупает, пробует ткань. Нет, нет, всё нормально, просто небольшой залом, разгладится.

    — Но это очень хороший костюм, — удивлённо говорит она. — Ни за что не поверю, что такой может стоить сто пиастров.

    — Клянусь ногтями святой девы, ровно сто монет, ни больше ни меньше, — горячо уверяет Хосе, довольный своей удачей. — Костюм и рубашка. И галстук в подарок дали, как важному покупателю.

    — А выглядит дорого, никак не дешевле шести сотен, — говорит сеньора Кастильо. — И так ладно сидит. Ты в нём такой представительный, Хосе — прямо кабальеро с Прадо-де-Хесус, хоть сейчас под венец.

    Хосе взглядывает на неё искоса и, сам себе удивляясь и холодея от страха, вот так прямо и спрашивает:

    — А ты пошла бы со мной под венец, Исабель?

    Бог ты мой, что делают с человеком вино, женщина и новый костюм! Но ведь и правда, ну как тут умереть, скажите на милость, когда видишь эти чёрные глаза под густой опушкой ресниц, чувствуешь рядом тепло и запах этого тела, слышишь грудной голос с хрипотцой, свидетельствующей о способности к самым пылким страстям!

    — Ты же помирать собрался, — отшучивается донья Исабель со смущённой улыбкой. — Я уже дважды вдова, но ещё ни разу не отправляла мужа со свадьбы сразу на кладбище.

    — Я могу и потерпеть, пожалуй, ради такого случая. Да и тебе не грех вспомнить, что бог любит троицу.

    — И всегда-то, Хосе, ты был шутником и повесой, — качает головой донья Исабель и отводит взор.

    — Я серьёзен как никогда, — Хосе Индульхенсио расправляет плечи, выпрямляется, застёгивает пиджак на все пуговицы, строго взглядывает на донью Исабель и говорит: — И я без всяких шуток спрашиваю тебя, Исабель Флорес Кастильо, пошла бы ты со мной под венец? Отвечай прямо, без этих ваших женских уловок.

    И ещё прежде чем она ответит, по одному только взгляду её понимает: влип. Теперь и вправду придётся потерпеть. Ну ничего, надо только сходить к Хименесу, у него недавно сука ощенилась. Взять щенка. И уж хочешь не хочешь, а придётся, видать, ему танцевать свадебное танго.

    Смерть за его спиной сердито сплёвывает и, ворча, плетётся по источающей жар улице в сторону Виа-де-Леонсия, проклиная тот день, когда взяла в руки косу, когда связалась с этими неугомонными арранконцами.

    А Хосе подступает к донье Исабель всё ближе, ближе, набираясь решимости и прислушиваясь к спине своей, и чувствуя, что слава Господу Богу нашему, сегодня она, кажется, не подведёт.