Помоги проекту - поделись книгой:
— На которую покажет ваше императорское величество...
— Как насчёт младшей? — весело подмигнула ему Екатерина.
— Бабушка моя милая, угадала моё заветное желание, — ещё больше покраснел Константин, а она, жестом руки отпуская внука, сказала вслед его широкой спине:
— И мне она нравится больше других. Так и будет. Да пригласи-ка их пройтись по Эрмитажу, покажи им дворец, вот и состоится короткое знакомство...
Константин тотчас послал камергера осведомиться, не пожелают ли герцогиня и её дочери прогуляться по Эрмитажу. Те тотчас согласились, и Константин, стоя в парадных дверях роскошной залы, встретил их учтивыми поклонами. Но робость одолела его, он поцеловал руку своей будущей тёщи, повёл всех по залам и, сопровождая свои объяснения лёгкими жестами в сторону картин и статуй, всё взглядывал на герцогиню. Она мило улыбалась, девицы во все глаза смотрели на собранные богатства, изумлялись, но не решались задать Константину ни одного вопроса.
Вспотевший от напряжения и выдержки Константин уже готов был проститься с дамами, вернувшись к входу в их апартаменты, когда герцогиня, мило улыбаясь, пригласила его к чаю.
Так и виделось, что Константину не хочется уходить от этих милых, приветливых улыбок, какой-то особой атмосферы тепла и уюта. Он в восторге наклонил голову, всё ещё не решаясь взглянуть на свою нареченную невесту. А она была чудо как хороша в атласной голубой тунике и положенном на её высокую причёску венком из белых роз. Он лишь искоса бросал на неё мимолётный взгляд, и в его больших голубых глазах загорался огонь любопытства, но природная застенчивость и странное внутреннее смущение заставляли его отводить глаза и останавливать их то на стального цвета нарядном платье матери невесты, то на хорошеньких глазках старших сестёр, тихо пересмеивающихся между собой.
Отпив несколько глотков чаю из тончайшей фарфоровой чашки, Константин встал, собираясь уходить, чтобы освободиться наконец от напряжения, но герцогиня с нежной улыбкой сказала:
— Может быть, вы, великий князь, пожелаете откушать с нами и ужин...
Он хотел было отказаться, но ему показалось, что нельзя быть таким невежливым, и он остался. Но и за ужином он не решался бросить прямой взгляд на младшую из сестёр и чинно говорил какие-то слова, чувствуя себя не в своей тарелке.
Затруднений с брачным договором не предвиделось. Герцогиня согласилась и на принятие Юлианой православного вероисповедания, и на скорое обручение, и на свадьбу, которую так поспешно готовили. Мало того, она должна была уехать ещё до свадьбы, отбыть в Кобург вместе с двумя своими старшими дочерьми. Её расчёт, что удастся выдать замуж старшую, не оправдался, но всё равно она была в восторге от русского двора и в восхищении писала своему мужу:
Нисколько не смущалась бедная герцогиня Кобургская, что так бесцеремонно обходилась Екатерина с ней и её дочерьми.
На другой день вечером Константин снова явился в апартаменты кобургских невест и на этот раз вёл себя более развязно, чем в первый. Он просил принцесс играть на клавикордах и петь, старался говорить по-немецки, потому что заметил огоньки смеха в глазах девушек: их забавляло его коверканье немецких слов.
Девушки старательно пели под аккомпанемент Натты, а София начала рисовать пирожницу, которая стоит на улице, продавая снедь. Тогда Константин вынул портрет императрицы, гравированный на медь, и преподнёс его девушкам.
Он теперь во все глаза глядел на свою будущую жену и видел только её одну, хотя и сказал Софии, что хотел бы видеть двух гусаров, потому что душа его исполнена воинственности и всё, что связано с войском, дорого ему и свято. София немедленно отозвалась на это желание великого князя и набросала рисунок. Константин в восторге схватил его и просил подарить ему. София с удовольствием исполнила это желание. Однако со своей невестой он не сказал ещё и двух слов, хотя со старшими девицами уже шутил и много смеялся.
В эту ночь он почти не спал: так и стояла перед его глазами тоненькая изящная девушка с большими карими глазами и маленьким пунцовым ртом, открывающим перламутровые мелкие зубы, её нежный румянец, венок из белых роз на тёмных волосах и нежные белые руки с длинными пальчиками.
Он был охвачен нежностью, готов был восхищаться своей принцессой. О страсти, о любовном порыве не было и речи.
Брачный договор был подписан и скреплён печатями с обеих сторон, императрица уже назначила день свадьбы, принцесса Кобургская со старшими дочерьми принялась готовиться к отъезду, а Константин ещё и словом не перемолвился с невестой.
Весь день он жался к Платону Александровичу Зубову, слушал его наставления и советы и раздражённо взглядывал на то и дело подходившего генерала Будберга, устроившего этот брак. Он показывал на него пальцем и возмущённо бросал:
— Не разрешает мне приходить к невесте слишком часто, а я хотел бы видеть её и знать, что она думает обо мне...
— Зачем? — мило растягивал в улыбке тонкие губы Зубов. — Разве женщины выбирают себе мужей, разве невесты могут противоречить тому, что сказано отцом и матерью?
Константин неприязненно глядел на красавчика фаворита и хотел было едко ответить, что не сам же Зубов выбрал его бабку, а как раз наоборот. Но вовремя прикусил язык: Зубов никогда не простил бы ему этих слов, а Константин ещё не забыл пустую одинокую комнату и хлеб с водой своего недавнего ареста.
Накануне формального сватовства Екатерина призвала к себе внука, обняла его со слезами на глазах, расцеловала и рассказала, какие предприняла шаги, чтобы устроить счастье двух юных сердец. Для жительства молодой пары она определила Мраморный дворец, добавила нескольких придворных Константину, а молодой его супруге установила вовсе небольшой штат — три фрейлины, да три камергера, да в помощь им три камер-пажа. Гофмаршалом их маленького двора назначен был полковник князь Борис Голицын.
— А теперь, внука моя дорогая, произнеси по-немецки самую торжественную фразу, обращённую к герцогине...
— Мадам, — немного оторопелым голосом произнёс Константин, — позвольте мне жениться на вашей дочери Юлиане...
— Нет, — засмеялась Екатерина, — ещё мы и спрашивать у неё позволения будем...
Константин покраснел и твёрдо сказал:
— Милая моя бабушка, ваше императорское величество, я не позволю себе уронить вашей чести и славы нашего отечества...
— Вот таким я тебя люблю, — опять засмеялась Екатерина и снова расцеловала внука. — А теперь иди, милый, и готовься к завтрашнему сражению...
С самого утра Константин твердил вместе с Зубовым треклятую фразу, чтобы она была отмечена и достоинством русского двора, и в то же время отличалась учтивостью:
— Мадам, я прошу вашего позволения сделать предложение руки и сердца вашей дочери...
Бледный, дрожащий стоял он перед герцогиней, но едва вымолвил застрявшую в памяти фразу, как всё его волнение исчезло, и он с большим удивлением увидел на глазах герцогини Кобургской слёзы. Константин терпеть не мог женских слёз и всегда пасовал перед этим самым сильным оружием. Герцогиня не только прослезилась, она откровенно зарыдала — волнения последних дней сказались на её нервах. Константин стоял растерянный и непонимающий: что такого он сказал, чтобы можно было так громко рыдать? Он склонился над рукой своей будущей тёщи и поцеловал её — лишь таким путём можно было усмирить поток слёз. Его и самого подмывало пустить слезу: всё-таки торжественность момента подействовала и на него.
— Успокойтесь, герцогиня, — начал было он, но она уже оправилась и согласно закивала головой.
— Вам, великий князь Константин, вверяю я судьбу и жизнь моей любимой дочери, — всё ещё дрожащим голосом заговорила герцогиня. — Чувства моей дочери к вам дадут вам возможность составить её счастье, и с этой минуты судьба моей дочери и её счастье зависят только от вас...
Она позвонила и позвала появившегося лакея за дочерью. Юлия уже обо всём знала, она встала на пороге бледная и взволнованная. Константин быстро подошёл к ней, взял её тонкую нежную руку и поднёс к губам.
Он не сказал ни слова; она, взглянув на заплаканную мать, сама прослезилась — сжатые губы, бледные щёки и эти крохотные слезинки, падающие на грудь и проложившие две мокрые дорожки на лице, растрогали Константина.
— Не правда ли, вы со временем полюбите меня? — прошептал он.
Она взглянула на его взволнованное и полное доброты лицо, на его курносый нос и румяные щёки и тихо ответила:
— Да, я буду любить вас всем сердцем...
— Как был бы счастлив отец, увидев вас двоих здесь, в этой зале, при такой сцене! Почему не может он увидеть всего этого...
Константин вздрогнул и повернулся к герцогине, а Юлия теперь заплакала уже в голос. Он быстро поворотился к невесте, изумлённый этими бурными рыданиями, взял её за обе руки, прижал к сердцу и проговорил по-французски:
— Клянусь вам перед Богом, что вы увидите вашего батюшку. Обещаю, что повезу вас в Германию, не знаю лишь, когда это будет, потому что зависит от её величества, но уж если я обещаю, то крепко держусь своего слова — вы увидите вашего батюшку, и я увижу его... — Потом, обернувшись к герцогине, снова произнёс: — Вы увидите её у себя, обещаю вам это...
Если б только знал он, при каких обстоятельствах увидит Юлия своих отца и мать!
Слёзы быстро кончились, и Константин присел на широкую ручку дивана, где восседала герцогиня. Юлия поместилась рядом с матерью, и Константин то и дело брал её руку и неслышно прикасался к ней губами.
— Как я люблю вас, — тихо шептал он.
Глаза его были устремлены на Юлию, и она, понимая, что слова эти относятся именно к ней, опускала свои прелестные тёмные глаза, и румянец удовольствия вспыхивал на её смугловатых щеках.
Так и сидел бы Константин подле двух этих красивых женщин, но этикет и приличия не позволяли ему оставаться долее.
На другой же день после формального предложения, сделанного Константином, императрица приняла кобургских принцесс с матерью во время чесания волос. Она не встала с кресла, на котором сидела, лишь Юлия подошла к ней, и Екатерина, не прерывая занятия своего куафёра, несколько раз поцеловала красивую девочку, а на прощание добавила весьма неискусный комплимент:
— Могу вам сообщить, что дочь ваша столько же нравится Константину, сколько и публике...
Герцогиня расцвела от этих слов, бросилась к императрице, поцеловала у неё руку и рассыпалась в благодарственных словах...
Через несколько дней назначена была официальная помолвка великого князя с принцессой Кобургской, а через две недели и выезд её матушки из России. Чтобы не обидеть двух старших дочерей, отвергнутых великим князем, императрица прислала девушкам большой ящик, наполненный драгоценностями. Герцогиня целый день любовалась бриллиантовым ожерельем, подаренным ей лично, серьгами, алмазным цветком для украшения причёски, то и дело примеряла жемчужные браслеты и кольцо с огромным бриллиантом, а потом надевала на дочерей такие же уборы, предназначенные для каждой. Особые подарки были сделаны невесте — сверкающий бриллиантовый убор на голову и чудесные тяжёлые браслеты. Придворные дамы невесты тоже не были забыты: кольца и серьги с бриллиантами украсили их руки. Заботливая бабушка жениха скромно прислала теперешней своей бедной родственнице и вексель на получение 80 тысяч рублей в Лейпциге да для каждой из дочерей по 50 тысяч. Даже прислуга принцесс получила богатые подарки.
Юлию поместили под присмотр баронессы Ливен, занимавшейся воспитанием великих княжон, дочерей Павла. Сам Павел видел герцогиню лишь несколько раз, бывал мрачен и неразговорчив на приёмах и знать ничего не хотел обо всех приготовлениях к свадьбе. Одна только Мария Фёдоровна, его жена, уже грузная, полнотелая женщина, почти на голову выше мужа, субтильного, узкогрудого и постоянно унылого, хлопотала и суетилась.
Под доглядом Марии Фёдоровны и под присмотром всех воспитательниц её дочерей Юлия начала обучаться Закону Божьему, а потом и русскому языку, преподавать который назначено было майору Муравьеву, состоявшему и при Константине.
При большом стечении придворных Юлия приняла через три месяца православную веру. Она прилежно училась, чётко, ясно и звонко произнесла Символ веры, старалась со всеми говорить по-русски, и скоро её немножко ломаная русская речь восхищала всех приближённых.
На другой же день после перехода в православную веру Юлия была обручена с Константином Павловичем. Теперь, впрочем, её звали уже не тремя немецкими именами, а одним русским — Анна Фёдоровна.
С умилением наблюдала старая императрица за обручением своего внука. Они едва коснулись губами друг друга, обменялись перстнями и упали на колени перед Екатериной. Заученные благодарственные слова были сказаны и Константином, и новой великой княжной Анной, как повелела именовать её Екатерина.
Через две недели настал и черёд бракосочетания.
Свадебное торжество проходило с той же пышной торжественностью, что и бракосочетание Александра. В Зимний съехались все знатные люди государства, а на Дворцовой площади выстроились все войска, бывшие в то время в столице. Их строгое каре как будто подчёркивало парадность процедуры.
Анна волновалась, бледная и каменная сидела она перед зеркалом, а возле неё толпились все статс-дамы, одевавшие её к венцу. Строгое и бледное личико пятнадцатилетней девочки украсилось бриллиантовой диадемой, её роскошные густые тёмные волосы были напудрены и уложены в высокую замысловатую причёску. Свадебное платье едва держалось на худеньких плечах знатной невесты, зато широкий и длинный шлейф покрывал весь пол возле зеркала. Позже его несли шестнадцать молоденьких пажей, одетых ангелами.
В самой большой зале дворца устроен был род церкви — всё высшее духовенство столицы собралось для проведения торжественного обряда. Важно выступали в паре два знатных человека, которым предстояло держать золотые венцы над головами новобрачных, — Иван Иванович Шувалов, обер-камергер и всё ещё пользующийся всеми благами фаворит Елизаветы Петровны, высокий и суровый старик с накладным париком старых елизаветинских времён, и блистательный субтильный Платон Александрович Зубов, теперешний фаворит императрицы, теперь уже генерал-фельдцейхмейстер и граф.
Всё это блестящее, сверкающее золотом, бриллиантами и драгоценными камнями сборище устремило свои взгляды на бледную невесту, которую вывели из внутренних покоев, а потом и на одетого в белый кружевной камзол и украшенного звёздами Константина, едва передвигающего ноги от волнения и страха.
Впрочем, скоро его страх прошёл: Екатерина милостиво улыбалась ему со своего места, мать, высокая статная Мария Фёдоровна, ласково кивала головой, и даже отец, резко отличавшийся от всех простым военным тёмно-зелёным мундиром прусского образца, подобрел глазами.
Яркое шествие к устроенному аналою вскоре завершилось, и жених с невестой предстали перед блистающими ризами духовника императрицы, важных и дородных священников, помогающих при свершении обряда.
Поднялись над головами этих детей золотые венцы, священники совершили обряд с подобающей медлительностью и пышностью, едва слышные «да» прозвучали в переполненной зале, и вот уже Константин и Анна повернулись друг к другу.
Константин впервые увидел близко бледное лицо невесты, казалось, она была недалёка от обморока.
— Держитесь, — негромко проговорил он и взял её за локоть.
Но Анна отстранилась, взглянула на него с мольбой и грустью, и в этом взгляде он прочёл всё — и страх, и ожидание неизвестного, и великий ужас перед таинством, совершаемым не по её привычным обрядам, и стремление убежать к матери и спрятать лицо в её широких плечах, и страстное желание оказаться достойной всей этой расфранчённой и раздушенной толпы.
Ещё ближе подвинувшись к ней, Константин тихонько прошептал:
— Мужайтесь, теперь вы жена солдата, а она должна выносить все тяготы солдатской жизни.
Она удивлённо повернула к нему лицо: не таких слов ожидала она от будущего мужа.
Но всё на свете кончается, закончился и этот утомительный и тягучий церковный обряд. И сразу зашумели в зале, проталкивались к молодым, чтобы поздравить и показаться — авось одарят чем-либо, а императрица со слезами поцеловала внука и названую теперь внучку.
Когда поток поздравлений, целований рук и обильных комплиментов иссяк, Екатерина, тяжело подпираясь тростью, встала со своего парадного кресла и подала знак к торжественному обеду. Загремели трубы и литавры, заухали пушки, загрохотало на площади громкоголосое «ура!», донёсшееся сюда лишь неразборчивым шумом, и процессия, возглавляемая самой императрицей, её сыном и невесткой, а потом и молодыми, направилась в столовую залу, где накрыт был длиннейший стол на четыреста самых знатных персон государства. На отдельном помосте возвышался стол для всей семьи Екатерины, для молодых, и за их стульями стояли самые блестящие мужи всего царства.
Почти ничего не ели и не пили молодые — бесконечные здравицы в их честь, в честь императрицы и всей её семьи заставляли их то и дело вставать и пригубливать золотые кубки, стоявшие перед ними. Анна лишь прикладывала кубок к губам, а Константин отпивал часто и к концу обеда был уже заметно навеселе.
Торжественность и распорядок обеда не были нарушены ничем — всё время ухали за окнами пушки, заставляя дребезжать стёкла, ревело многоголосое «ура», трубы и литавры заглушали голоса.
Русский обычай кричать «горько», заставляя молодых целоваться под этот крик, процветал и здесь, и кто только из придворных, желая выслужиться и отличиться, не выкрикивал это насмешливое и игривое «горько». К концу обеда Константин уже впивался губами в бескровные дрожащие губы молодой жены, и Анна бледнела всё больше и больше.
Но вот заревели музыкальные инструменты, зовя на ритурнель[7], за столом задвигались, поднимаясь к танцам и простору больших иллюминованных залов, и первый тур танца пришлось одолеть молодым.
Константин, разгорячённый вином и значительностью минуты, старался держаться горделиво, но это ему плохо удавалось. Он кружил свою молодую жену так, что ей едва удавалось переставлять ноги в такт музыке, наступал ей на бальные туфельки и шептал на ушко какие-то странные слова, которые она никогда не слышала...
Однако и во время бала не случилось никаких происшествий, танцы продолжались со всей строгостью дворцового этикета — императрица не любила никаких нарушений во время балов, хотя на своих интимных приёмах, где присутствовали лишь самые близкие ей люди, позволяла делать всё, что угодно.
Вся придворная знать следила не только за молодыми — особой статью и красотой отличалась и другая пара — Александр и Елизавета. Старший брат умел держаться естественно и непринуждённо, оставаясь в то же время царственно-величественным. А его тоненькая и стройная жена словно обвивалась вокруг могучего дуба — так легка и изящна была её фигура.
Но вот вышли из залы Александр с Елизаветой, проследовали за ними родители — Павел Петрович и Мария Фёдоровна, и молодых пригласили пройти в карету, назначенную для отъезда на новое место жительства. Шестеро блестящих гусар на вороных конях и с зажжёнными факелами в руках сопровождали их по лестнице, торжественный поезд был составлен из золочёных карет, окружённых лейб-гвардейцами, придворным конвоем конногвардейского полка. Родители, старший брат и молодые вместе со штатом придворных отправились в Мраморный дворец, назначенный Константину для жительства.
Везде горели огни, рассекая темноту северной ночи — Петропавловская крепость, Адмиралтейство чётко выделялись на фоне чёрного неба, освещённые парадными огнями; чёткое каре войск на Дворцовой площади сопровождало все выходы всех членов царской фамилии слитным «ура», а восьмёрка белых скакунов перед каретой молодых так и рвалась в путь. Великолепный фейерверк, сопутствовавший до самого Мраморного дворца, — зрелище было необычайное...
На лестнице Мраморного дворца молодых встретили Александр с Елизаветой, родители снова благословили новобрачных, со всеми церемониями отвели их в спальные покои.
Шум торжества и сверкание огней остались за окнами, и они взглянули друг на друга...
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Михаил Петрович никак не мог устоять перед старшей дочерью. Сказала, что поедет на охоту вместе с ним, — и поехала. Сказала, чтоб седлали ей Голиафа — вороного жеребца с широкой, как диван, спиной, и Михаил Петрович лишь пожал плечами. Сказала, что наденет мужскую амазонку, — и вот, пожалуйста, вертится в широких меховых сапогах со шпорами, да в ладных толстых лосинах в обтяжку, да в мужском тёплом сюртуке с меховой опушкой. Только вот шляпку-амазонку надела женскую — меховую и с лёгким фазаньим пёрышком.
Сказала, что поедет по-мужски, и седло велела ставить мужское, и поехала-таки по-мужски, широко раскинув ноги на просторной спине Голиафа. Но Михаил Петрович, несмотря на своё брюзжание и строго поджатые губы, взирал на все её проделки с удовольствием и любовью. «Хороша девка, — думалось ему, — огонь, а не девка, будто и не от Варвары Алексеевны родилась. Той и в жизни не примыслилось бы сесть на коня, да ещё по-мужски, могла лишь в карете ездить, да и то тесно набитой пуховиками. А эта ровно и не в княжеской семье родилась, всё под руками горит, а уж рукоделье и за дело не считает...»
Так они и выехали ранним морозным утром — пострелять зайцев, потравить собаками лису, а может, и вепрь попадётся. Недурна охота по такой поре: снежок мягкий, пушистый, на нём все следы как на бумаге — вон ворона побегала в поисках еловых шишек, а вон и заяц пропетлял по кривой да извилистой дорожке.
Ели стояли сплошь облепленные снегом, и не дай бог стать под одну лапу: встряхнёт лёгкий ветерок ветку, и весь снег за воротом!
Поля — словно простыня белая, будто выстирали её к празднику да подсинили на славу — так и отдаёт голубизной.
А лес стоит редкий, дерево от дерева далеко: голыми сучьями топорщатся в небо белоствольные берёзы, раскорячились чёрными стволами дубы, а сосны да ёлки так и прошивают весь лес насквозь — можно строить весь гон...
Михаил Петрович — охотник бывалый. Это теперь, когда постарел да брюхо наел, не может пойти на медведя с рогатиной, как некогда в молодости, или на дикого кабана с одним кинжалом. Теперь всё больше в седле да по мелкой живности — зайца там или лису затравить, а молодых да сильных вперёд пустить. Жаль только, что не родилась дочка парнем — то-то знатный охотник вышел бы из неё. Поглядеть — сидит в седле будто влитая, и кажется, что с конём одно целое составляет: ни тебе вихляния в седле, ни тебе припрыжки при галопе. Одно слово — всадница хорошая...
И пока трусил он мелкой рысцой на каурой смирной лошадке за остальными охотниками, то и дело взглядывал на дочку, гордился, любовался, да и беспокоился: почему-то забрала вправо от всех, поскакала по снежной нови, взмётывая за собой клубы снежной пыли.
— Егор! — крикнул он слуге-егерю. — Пригляди за барышней, куда понесло её!
Егор сразу вырвался из цепочки охотников, помчался вслед Маргарите, и снежный туман из-под копыт лошадей скоро скрыл и его, и Маргариту от отцовских глаз.
А она словно бы приметила невидную отцу точку: чернела у опушки продолговатая чёрточка. «Вепрь, — радостно подумала Маргарита, — выведу, выведу на охотников...»
Не успела она доскакать до опушки, где притаился дикий кабан, как зверь, испуганный несущимся на него конём, вынырнул из подлеска и помчался прямо наперерез ему.
Голиаф не ожидал такого, отпрянул в сторону, потом круто взвился на дыбы. Маргарита не удержалась в седле и со всего размаха опрокинулась на спину. Ноги выскользнули из стремян, рука ещё крепко удерживала повод, а сама она уже летела в мягкий рыхлый снег да так и осталась лежать там. Пригнув морду к снегу, удерживаемый уздой, остановился и Голиаф.
Всего на мгновение сознание покинуло Маргариту. Снежные блестящие точки на снегу внезапно показались ей отблесками свечей, сияющих в непомерно высокой церкви, а глаза святых с тёмных и неподвижных икон печально глядели на неё. Пел какие-то странные молитвы весь в золоте священник, водил за руки её, Маргариту, вокруг аналоя, блистающего так, что глаза слепило, и кого-то ещё, чёрного и страшного. Маргарита боялась взглянуть на этого чёрного и страшного, но понимала, что это спутник её на всю жизнь. И лишь тогда, когда они оба остановились перед аналоем, она решилась бросить взгляд на лицо.
Поделиться книгой: