Помоги проекту - поделись книгой:
АНТОН ХРЕКОВ
Король шпионских войн
Виктор Луи — специальный агент Кремля
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Весной 2009 года я пошёл к своему телевизионному начальству утверждать идею будущего документального фильма «Луи-король».
Начальство, к моему удивлению, отнеслось к идее благосклонно и тему утвердило. Однако ж, мысленно похлопав меня по-отечески по плечу, произнесло: «Хочешь — снимай, конечно… Но учти, что твой Луи — фигура, как бы сказать, вспомогательная. Он был не decision-maker, «приниматель решений», а исполнитель. Талантливый, конечно, но исполнитель. А бывали и настоящие творцы истории: например, Феклисов».
Я задумался: мне говорили, что это помогает. Феклисов — фигура, безусловно, эпохальная. Именно Феклисову мы во многом обязаны тем, что мы существуем, а не лежим радиоактивной пылью на просторах ядерной зимы. В 1962-м разудалый волюнтарист-кукурузник Хрущёв и распаленный избытком тестостерона неоимпериалист Кеннеди так заигрались фигурками на глобусе, что чуть не спалили планету. Советник посольства СССР в Вашингтоне Алексей Феклисов (псевдоним советского агента — Фомин) в разгар Карибского кризиса стал «тайным каналом» обмена информацией между Кремлём и Белым домом. Феклисов получал вводные из Москвы, звонил вхожему в дом Кеннеди тележурналисту итальянского происхождения Джону Скали (любимому корреспонденту госсекретаря Дэна Раска и клана Кеннеди), ехал встречаться с ним в кафе, где с глазу на глаз, как художник с художником, доверительно «доводил до сведения» советские претензии и предложения и выслушивал взаимности.
Эти два переговорщика — не дипломаты, а потому не брезговали крепкими словечками и «наездами» на своё и противничье начальство для выпускания пара и снятия стресса: война, возможно последняя на планете Земля, могла начаться с минуты на минуту. Потом мужчины расходились: Скали ехал к одному из Кеннеди, часто — к Роберту, а иногда и к самому Джону, Феклисов (даром что резидент) — к коллегам-разведчикам передавать шифровку в Москву. Назавтра — всё по новой: «загруженные» реакцией боссов, они снова искали встречи, снова беседовали без галстуков, снова, видимо, выпивали… Ссорились, чтобы помириться.
Главная «форматная» особенность феклисовско-скалиевских встреч в том, что они были вне формата. Игроки не чувствовали себя стесненными ритуальными условностями МИДа с его вечной «глубокой озабоченностью», могли резать правду-матку в лоб. Но в то же время их слова, вырывавшиеся в прокуренный воздух кафе, при желании сторон могли мгновенно дезавуироваться. Это у МИДовцев каждое слово выверено, взвешено, оно ВЕСИТ и СТОИТ: чуть с тональностью перебрал — скандал. А у Феклисова со Скали любое слово — воробей: как вылетело, так и залетело назад. «Кто такой Феклисов?», — скажет официальная Москва устами своего «посла Советского Союза» Добрынина, не дай бог советский конфидент, неровен час, уступит американцам слишком много. «Кто такой Скали? Журналист? Ох уж эти телевизионщики…», — скажут в Белом доме, не приведи господь Джон сболтнёт не то.
Но это было в 1962-м. Избежав сотни хиросим на своей территории, советские вожди поняли две вещи. Первая — что это работает. Вторая — что есть моменты, когда конвенциональные механизмы межгосударственного обмена информацией бессильны, а значит Феклисовы будут нужны и впредь.
Но такой канал не может и не должен быть, как первый советский спутник, одноразового использования. Его нужно худо-бедно институционализировать. Он должен работать постоянно и обслуживаться круглосуточно, включая праздники и выходные. Тайный канал, в отличие от явных, не должен закупориваться или обесточиваться. Информация по нему должна циркулировать быстро, легко и свободно, без барьеров. Ведь пока МИД будет переносить бумажки с этажа на этаж (а он этим занимается и по сей день), кто-то из генералов уже повернёт ключ или, как в старом анекдоте, «бросит валенок на пульт».
И самое главное — он, канал, должен быть двусторонним: как для отправки сигнала, так и для получения обратной связи от респондента, а в случае чего — отзыва собственного сигнала. Мол, господа, вы не так поняли. Трудности перевода, дорогие сэры. Видать, выпил лишнего человечек, глубокоуважаемые месье. Забудьте об этом, почтенные герры. У нас, знаете ли, только ТАСС уполномочен заявлять.
На смычке «Феклисов-Скали» успешно обкатали сценарий выхода Кремля (через частного, по сути, посредника) напрямую на западные прессу и истеблишмент. Феклисов действительно был первым, но — только первым.
Нужен был постоянный «шерпа». Удовлетворять таким критериям «полупроводника» не мог человек линейный, чтобы до мозга костей советский, да ещё партийный, да правильный, да при погонах, да чтоб «не привлекался и не состоял» и чтоб без «связей, порочащих моральный облик». Здесь нужен проныра и авантюрист, умеющий всюду пролезать без мыла, с мутноватым прошлым и непредсказуемым будущим. Этакий гешефтмахер без страха и упрёка, но небезыдейный. В каком-то смысле — сукин сын, но «наш сукин сын».
К моменту смещения Никиты Хрущёва в 1964 году такой человек появился, вырвавшись из удушливых недр ещё сталинской страны. Взлетел, как опровержение того, что в России остались одни рабы да охранники. Как протест профессионалов против многолетнего уничтожения себя ничтожествами-непрофессионалами. И если уж совсем патетично — как ответ нации на Целенаправленное стирание своего генофонда.
Есть легенда о том, что в Московском авиационном институте на кафедре аэродинамики долго висел плакат с изображением майского жука, который по законам той самой аэродинамики летать не может. Но почему-то летает. Вопреки науке. Видимо, в МАИ не учился и не знает, что не летать ему положено, а ползать.
Вот так же казалось, что в среде «гомо-советикусов» не может появиться человек, которого «вырастил Сталин на верность народу», который прошёл чистилище ГУЛАГа, но который при этом владеет европейскими манерами и языками, дорого одет в лучшие костюмы английских кутюрье, строит себе фазенду под Москвой, пьёт только шампанское из региона Шампань, женат на иностранке из капстраны, балуется уникальными коллекционными спортивными машинами довоенной эпохи, владеет собственным (!) бизнесом в колхозном государстве и имеет не один миллион в иностранной валюте. Легально. Без боязни услышать шаги обэхээсников, как расстрелянный задним числом Рокотов.
Такой человек не мог существовать в советской системе координат, но — парадокс — он должен был появиться, чтобы её изменить.
Он появился, казалось бы, из ниоткуда — из лагерной пыли.
Его звали Виталий Евгеньевич Луи. О нём, человеке и феномене, эта книга.
Это не книга учёного, так как написана не по научным канонам и не основана на пресловутых «документальных первоисточниках»: они на девяносто девять процентов скрыты от нас. Это и не книга разведчика (контрразведчика), ибо таковым не являюсь, а потому прошу у читателя понимания за предопределённую слабость своих возможностей перед, скажем, оставшимися в живых кураторами Луи из органов, людьми уважаемыми и по-своему выдающимися, которые не просто «знают лучше», но и «сами делали».
Но они и не могут всего сказать: в одном случае — честь мундира («ребята не поймут»), в другом — мнимая секретность, которая в жизни исчезла, а на бумаге надо соблюдать, в третьем — оправданное стремление подретушировать историю, чтобы выгодно оттенить себя и приземлить «просто исполнителя».
«Многие наши сотрудники молчат и не делятся этой информацией, хотя срок давности прошёл, — сказал мне однажды ветеран советской контрразведки, публицист Станислав Лекарев. — Не хотят они, чтобы общественность узнала то, что известно им. Потому что там не всё так гладко, и многие вещи скрываются. Опасаются предания гласности того, что бросит тень на героические будни наших разведчиков и контрразведчиков».
Так что книга эта — журналистская: по крохам собранные, найденные, иногда клещами вытянутые клочки информации я попытался склеить в единую мозаику, чтобы читатель мог разглядеть портрет этого уникального человека с насколько это было возможно высоким разрешением. Так что прошу простить за возможную чрезмерную гипертрофированность образов, излишнюю былинность историй, неизбежные позывы рассказчиков дополнить документальную правду художественной. В конце концов, звёздный феномен Виктора Луи — это не только сухое небесное тело фактов, но и протуберанцы легенд, домыслов и вымыслов о нём.
И, конечно, отдельное спасибо рассказчикам за предоставленную ими «живую речь» для этой книги — устные, импровизированные, эмоциональные, не выхолощенные воспоминания о главном герое, которые они согласились предоставить автору. Многие — не просто «согласились», а «нашли мужество» это сделать, ослушавшись запрета родственников Луи и самопровозглашённого режима цензуры на разговоры о его персоне.
Сегодня мы много говорим о том, в какой России мы хотим жить, «суверенной» или «сувенирной» должна быть демократия, долго ли нам ещё стоять, разъезжаясь ногами, между Европой и Азией и оказываясь не в Евразии, а в «Азиопе». Какими нам быть?
Я надеюсь, этот человек позволит нам кое-что понять.
ТНЕ ROOF IS ON FIRE
Он был разбужен от дневного сна истошными криками домашних.
Виктор привык спать чутко: годы, проведенные в ГУЛАГе, отучили отключаться глубоко и надолго — и в приполярной Абези, и в трёхзвездном, по сталинским меркам, Казахстане барачная жизнь не прощала потери бдительности. Могли и стащить что-нибудь из личного, непосильно нажитого, или из присланного родными провианта. Тиснуть что-нибудь хорошее — это лучше, чем подбросить что-нибудь плохое. Виктора, а тогда его знали только как Виталия или Витю, недолюбливали, завидуя его потрясающей «выживабильности» и приспособляемости, его блатной непыльной работе, его привычке витиевато выражаться, а потому подозревали в стукачестве. Лучше стучать, чем перестукиваться, — шутили ещё не посаженные. Советские люди отчаянно стучали друг на друга на воле, а потом ненавидели за стукачество на зоне.
Он привык спать чутко и после отсидки — ночью могло происходить самое интересное, а он не привык зевать и пропускать то, что идёт ему в руки. Для журналиста-международника, информационного многостаночника, личного конфидента Андропова, живого «человекошлюза» из Кремля на Запад проспать — значит потерять. Вот уж точно, сон — это маленькая смерть.
Виктор проснулся мгновенно, как и всегда просыпался. Но — отчего?! Что могло случиться в Переделкинской тиши, где с одной стороны притихшие советские писатели, с другой — кряхтящие и неслышно бренчащие медалями советские генералы? Третья мировая? Американские боеголовки всё-таки пронзили московские кольца ПРО, как нож масло? Что за тревогу объявили там, где он, Луи Виталий Евгеньевич, гражданин СССР, русский (по паспорту), беспартийный, с правом выезда во все страны мира (тоже в паспорте), женатый на подданной Великобритании, осуществляет конституционное право советского гражданина на отдых?!
Виктор встал, накинул заграничный халат (незаграничного у него почти не было: отечественное в его положении сложнее достать, разве что русские иконы) и сделал шаг к источнику криков, в сторону балкона. Уже скоро вечер, но в начале октября в московских широтах в этот час ещё светло. Но тут было как-то агрессивно, недобро, красновато мерцающе светло…
Он с каким-то внутренним недоверием, быть может, к самому себе, к собственным глазам, подошёл к балконной двери, отодвинул занавеску. Боже… Нет!.. Нет, только не это… Нет!!!
У него уже был случай, когда, проснувшись утром и выйдя на крыльцо, он увидел нездоровое оживление и беготню прислуги вблизи забора. Не прислуги, конечно, нет, у советских людей прислуги быть не может — «помощников».
Платных помощников по дому и саду. Тогда, ночью, кто-то поджёг его забор, но выгорела всего одна секция, и всё это явно тянуло на «хулиганку», а не на акцию возмездия. Максимум — предупреждение. Местная милиция была поставлена на уши, может быть, даже кого-то нашла. Но тут…
Он вышел на балкон и обмер.
Его бревенчатый гараж, огромный, необъятный по советским меркам, не гараж — автопарк, с резными наличниками, с аллюзией на сочный суздальский лубок, с выкрашенным в белый цвет русским этническим орнаментом из дерева, с комнатами отдыха для дворецкого на втором этаже (тьфу, опять, какого дворецкого — завхоза!) и ручками-петлями а-ля боярские палаты, не просто горел — пылал. Пламя вылизывало стены второго уровня, вырываясь вверх из окон, как из гигантской газовой горелки. Лучше бы дача горела, ей-богу, чем этот гараж.
— …Где пожарные, чёрт бы их?! Звони еще раз!..
— …Тащи сюда шланг, включай воду! — орал сын Майкл, первый обнаруживший возгорание.
— …Не подходи ты близко! Не подходи, умоляю!!!
Русские выкрики мешались с английскими: в доме Виктора говорили в основном на английском. Не потому что так было приятнее Дженнифер, его английской жене, и не для того, чтобы выпятить свою якобы непатриотичность, а потому что на русском здесь было менее интересно. Русского ему итак хватало: вышел за калитку — и хоть обговорись на русском.
— Все отойдите от него, отойдите! Там же бочка с бензином!!!
Это было важное предупреждение.
Через несколько минут столб огня с чёрной окантовкой буквально опрокинул остатки крыши и взметнулся в вечно серое, низкое московское небо: это было топливо, оставшееся в двухсотлитровой бочке.
Стоящий на балконе Виктор отпрянул. Ведь сам же, когда писал свой путеводитель по Советскому Союзу для иностранных автомобилистов, утверждал, что в СССР полно бензоколонок, но через пару абзацев на голубом глазу советовал в дорогу запасаться бензином и моторным маслом. И сам следовал своему совету, наверное, памятуя советский антиутопический анекдот про вывеску эпохи наступившего коммунизма: «Сегодня потребности в бензине не будет».
Тем более бензин из советской заправки, всегда доступный Виктору несмотря на очереди и дефицит, «кушать» могли только советские машины — стоявшие у него в разное время «жигули», «Волги» и «москвич». В крайнем случае — танкоподобный пятисотый Mercedes. Соотечественник Дженнифер, Land Rover, уже плевался. А вот с раритетными BMW-328, Porsche-911 и Adler-Bentley 4 1/4 вообще не стоило играть в русскую рулетку с пистолетом от советской АЗС: лучше договориться со спец-АЗС для иностранных дипломатов, чем потом сжигать тысячи рублей на замену карбюратора и переборку движка.
Супруга Дженнифер забилась в дальнем от фасада помещении, ожидая сокрушительного взрыва: в детстве она слышала о бомбёжках Лондона.
Виктор вернулся в спальню и накинул на плечи шерстяной пиджак. Даже в таких ситуациях он оставался денди. Джентльмены не тонут, а проверяют глубину, не горят, а испытывают термостойкость. Он понимал, что все погибло. Всё, во что он за последние десятилетия вложил столько денег, да ладно деньги — душу! Выписывая по заграничным каталогам запчасти. Заставляя отправителей выпучивать глаза на графу «страна получателя: Советский Союз». Привозя тайком, по страшному блату, мастеров с ЗИЛа, которые ехали к нему в Баковку украдкой от начальства в перерывах между обслуживанием политбюрошных «членовозов». Ведя «толковище» с лоховатыми владельцами олдтаймерного вторсырья — старых автомобилей в ужасном, «убитом» состоянии, не на ходу. Наконец, лично гоняя приходящих «ремонтеров», объясняя им с пролетарской прямотой, что тут, в его гараже, не колхоз, а всё вокруг — не народное, а его личное, а потому в рабочий день надо работать, как при капитализме, а не делать вид, что работаешь, иначе он, Виктор, сделает вид, как при социализме, что платит…
И это всё — прахом, в буквальном смысле. Пеплом. Как споёт классик русского рока через несколько лет, «прощальным костром догорает эпоха». Виктор скрестил руки на груди, наблюдая за пламенем: вот уж точно Год Крысы, мерзотного животного. Начался со смерти его верховного покровителя, Андропова, и заканчивается гибелью его детища, уникально неповторимой во всём соцлагере, от Берлина до Владивостока, коллекции довоенных спортивных машин, каждая из которых стоит семилетней зарплаты простого советского инженера.
Мрак какой-то… Пир для злорадников и завистников, лузеров всех мастей. Также, со скрещенными руками на груди и в наброшенном на плечи мундире, наблюдал с пригорка Наполеон за пожарищем Москвы.
Из останков гаража летели не только сполохи, но и искры — это предсмертно салютовал дизель-генератор, привезенный Виктором из Европы. К тому времени он уже, правда, лишь страховал: по звонку из ЦК КПСС в дом Луёв, как их называли друзья и соседи, на зависть всей Баковке провели трёхфазное электричество, и потому напряжение не падало по вечерам, когда дачники включали свет и обогреватели-рефлекторы. Не дай бог приём, с иностранными корреспондентами, послами, «ответственными» советскими товарищами, а тут — на тебе — свет вырубили: вот тогда генератор. Теперь он погибал, по-братски деля участь на чужбине с автомобилями-иностранцами.
Виктор прокричал домашним какие-то слова, смысл которых был: «Отставить тушить!». Его привыкли слушаться. Пожарные, так быстро приезжавшие, когда Виктор платил им за непрофильные услуги на своей даче, теперь как будто ползли. Наконец приехав, они могли только пожалеть владельца гаража, выразить соболезнования по поводу безвременной кремации добра, стоившего в разы дороже всей их пожарной части.
Гараж стоял у самого забора, на пути от ворот к дому. Поджечь его можно было и снаружи — но днём, со стороны проезда, рискуя быть замеченным… в конце концов, не плескать же бензином из канистры через забор, не бросать же «коктейль Молотова»? Нет, это явно была не атака, а диверсия. Работа не внешнего врага, а внутреннего — кого-то из замаскированных «своих». Всё еще хотелось верить, что это был окурок, нечаянно брошенный мастерами на пол, а потом воспламенивший пропитанную бензиновыми парами деревянную стружку, но что-то подсказывало — не окурок. Кто-то хотел дать Виктору прикурить по-настоящему.
В тот проклятый вечер или в один из ближайших вечеров на одной из двух телефонных линий, проложенных в Викторов дом на фоне тотального московского бестелефонья, будет его друг по прозвищу Михмих:
— Вить, какой ужас… это, наверное, шпана. Завидует твоим пацанам, их заграничным шмоткам, вот и подожгли, — скажет Михмих.
— Не знаю, Михмих. Может, и шпана. Но мне почему-то кажется, что у шпаны не водятся ручки-зажигалки.
— Чего? Какие ещё ручки? — не понял Михмих.
— «Джеймса Бонда» смотрел? Ну вот. Я, признаюсь тебе честно, и сам такими пользовался…
ВЗЛЁТ ДО ПОСАДКИ
О таких принято говорить: его биографии хватило бы на троих.
Как и должно быть у людей его профиля, о его детстве почти ничего не известно. И, как полагается сюжету авантюрно-приключенческого романа, он был сиротой.
Луи — это не кличка, а настоящая, «родная» фамилия по паспорту: кое-кто из его друзей, правда, клянётся, что изначально она записывалась как «Луй», но потом, мол, то ли отец, то ли он сам ради благозвучия убрал хвостик над «и». «Франкофонность» этой фамилии восходит к французским гугенотам: впоследствии, после отсидки в сталинских лагерях, она будет ему помогать повсеместно, коронует его в короля своего жанра, возведёт его на престол Луи-короля.
Считается, что его предки, гугеноты (возможно, неосознанный намёк на них есть в имени деда Виктора, Гуго) бежали на Восток после Варфоломеевской ночи в Париже. Тогда цивилизованные европейцы — не в пример, конечно, вечным варварам русским — целую ночь на 24 августа 1573 года целеустремленно резали друг друга, пока не вырезали за несколько часов десятки тысяч людей. В «варварской, вечно рабской» России уничтожили примерно столько же за весь период опричнины.
Но куда вероятнее, что французские протестанты решили «делать ноги» из страны через 115 лет, когда был отменён знаменитый Нантский эдикт, давший гугенотам свободу молиться по своему обряду. Отменил его, кстати, Людовик XIV, по-французски «Луи». Совпадение ли это, что предки Луи не хотели жить под властью Луи, или же всех беглецов на чужбине для удобства называли «бежавшими от Луи», а потом так и записали — неизвестно, да и неважно. Важно то, что предки будущего советского информационного гения — авантюристы и нонконформисты, которые всегда искали свой третий путь: не изменить своей вере, но и не идти за эту веру влобовую, когда силы неравны. Пришлые с Запада немцы, французы, поляки, евреи не портили русским кровь, а разбавляли её, заставляя циркулировать быстрее.
Есть, впрочем, и более приземлённая гипотеза: адмирал Иосиф Михайлович де Рибас — тоже авантюрист каких ещё поискать — в конце XVIII века построил Одессу и назвал туда массу иностранцев, «западных менеджеров» себе под стать: вот тогда-то Луи и пожаловали к нам. И версия уж совсем прозаичная: прадед Виктора остался в России после Крымской войны — тоже в общем нестандартно поступил человек. Быть может, и так пробрались в Россию пращуры Луи, но сути это не меняет. А про гугенотов он, как знать, и сам мог придумать.
Доподлинно известно, что род Луи по отцу — коренные москвичи. Его дед, Гуго Михайлович, был «прописан» в Москве на рубеже веков, что отражено в справочнике «Общий алфавит жителей Москвы 1901 г.». Жил в собственном доме в Малом Козихинском переулке, о чём говорит пометка «Дмвл.» — домовладелец. И профессия, которая своей генетикой «не отдохнёт» на внуке, — бухгалтер.
Итак, Виктор был сиротой, причём сиротой уже родился. Его мама, Валентина Николаевна Мокиевская, еврейка, дочь признанного врача, выпускница консерватории, после большевистского переворота потеряла большую часть фамильных ценностей и при новой власти ушла в характерное для евреев ремесло — учила детей музыке. Если французы дали Виктору фамилию, то евреи — впоследствии — связи и возможности.
Отец, Евгений Гугович, выпускник Императорского Московского технического училища (ныне МВТУ имени Баумана) не убежал от большевиков на спокойную тогда уже родину предков, а ушёл от жены за месяц до рождения сына. Многим позже, уже в зрелом возрасте, при возможностях, Виктор придумает «извинительную» версию для отца — мол, хотел своим исчезновением отвести угрозу от семьи, ибо был под колпаком у органов как какой-то «недосоветский» человек. Но что-то подсказывает, что движимый авантюрными генами папа просто ушёл к другой, а сын потом придумает эту благовидную историю хотя бы для себя самого, чтобы втайне от друзей и семьи, инкогнито, отцу в старости помогать.
Отец должен был и вовсе исчезнуть из этой биографии, если бы «всё было, как у других»: брошенная им Валентина Николаевна могла устроить себе второй брак, как это сделал Евгений Гугович, у мальчика появился бы другой, не биологический, «зато настоящий», отец, с которым он утерял бы свою уникальную «западную» фамилию.
Виталий родился 5 февраля 1928 года, а вскоре после родов Валентина Николаевна умерла. Говорили, заражение крови. Конец двадцатых — трудное время, переломное, когда Сталин решил «отбросить нэп к чёрту», а вместе с ним — все ленинские представления о конфигурации страны. Это был не меньший, а возможно и больший тектонический разлом, чем обе революции 1917-го. «Чтобы ты жил в эпоху перемен» — любимое китайское проклятие: в такую эпоху с огромным надрывом на свет появился Виталий Луи.
Из родственников у него осталась няня, деревенская девчонка Анна, которая проживёт возле него всю жизнь (за вычетом его гулаговских лет), как все русские деревенские бабы, она рано состарится, и станет бабой Аней, которая сольётся в Бабаню. Бабаня не была сильна в европейской кулинарии, зато пекла отменные куличи, которые Виктор будет предлагать своим иностранным визитёрам в качестве сочного, почвенного русского лубка. И ещё — родная бабка, мать покойной Валентины Николаевны, которая одна имела правовые основания уберечь ребёнка от детдома (тогда — приюта). Что и сделала, когда в один прекрасный день мальчик к ней из приюта сбежал.
И хотя он видел мать только на фотографии, в теплое время года они с бабушкой каждое воскресенье приезжали на Ваганьковское кладбище. Бабушка с сумками в обеих руках, а в них — нарезанный ломтиками хлеб и большой термос со сладким чаем. Около церкви она меняла бумажные деньги на монеты и ждала Витю (Витя — это и Виталий тоже), который ходил вдоль рядов нищих, подавал им милостыню, раздавал хлеб и разливал по кружкам чай. Надо было, чтоб хватило всем — это был ритуал, культ памяти умершей матери. Бабушка учила его гуманизму и английскому языку, что тогда считалось почти синонимами.
Это были тридцатые годы, когда он ребёнком понял, что люди бывают — что бы нам ни говорили в школе — и первого, и второго, и третьего сорта. А бывают — высшего сорта. И что третьесортным надо помогать, но удовольствие это дорогое: надо уметь на это зарабатывать, а «делиться» желательно не «последним», как принято в русской жизни, а хотя бы предпоследним.
Это — тридцатые годы, от которых его спас только нежный возраст.
Тогда сирота с Плющихи не мог выехать за границу, но так получилось, что заграница выехала к нему сама. В Москве появились интернаты для детей, чьи родители, в основном коммунисты или иные левые республиканцы, погибли на гражданской войне в Испании. Проиграв кампанию, Сталин решил устроить грандиозную гуманитарную пиар-акцию на весь мир, вывозя пароходом несколько тысяч los ninos espanolos[1] с их фашистской, но Родины, в чужую непонятную холодную страну с такой диктатурой, по сравнению с которой франкизм — курорт.
Ninos завезли в дом по соседству: это были единственные иностранцы, общение с которыми простому советскому человеку не улыбалось «пятьдесят восьмой». Вите разрешили с ними играть: сирота сироту понимает на любом языке. Через несколько лет многие из них уже забудут испанский, но советский мальчик, напротив, неплохо освоил дворовый минимум кастильского (мадридского) диалекта. Ох, с какой благодарностью он вспомнит этих ninos и этот языковой бартер через тридцать с чем-то лет!
Витя хорошо учился, был мальчиком умным, а потому близоруким — он носил очки.
Когда началась война, Вите было 13 полных лет. История умалчивает, вывозили ли их с бабушкой в эвакуацию в начале войны, но позднее в его «ближнем круге» будут пересказываться отрывки Витиной загадочной среднеазиатской саги в 43-м или 44-м, что, учитывая восстающие гены предков, вполне могло быть правдой. Ташкент даже во время войны на фоне общей полуголодно-карточной системы считали «городом хлебным»: в четвёртый по величине город СССР переехали фабрики, заводы, киностудии с режиссерами, театры с актёрами; пережидала войну в Ташкенте, например, Анна Ахматова. Какой гешефт вершил юный Виталий в Ташкенте, неизвестно: лишь его близкий друг, умерший в 2008 году литератор Виктор Горохов, помнит: «что-то на что-то он там менял».
Ещё война, немцев только-только вытолкали за границы СССР, а Витя уже стоит у ворот американского посольства: «Добрый день, — начал Витя по-английски, — простите, вам не нужен человек, знающий язык, для выполнения мелких поручений? Как у нас говорят, malchik na pobegushkah?» — он старался подбирать правильные слова.
Многим позже любители конспирологии, уже чувствуя дыхание перемен, скажут, будто Луи «был внедрён в зарубежные дипмиссии советскими спецслужбами». Действительно, несовершеннолетнему сироте — пустяковое дело сначала забежать без страха (и, что важно, упрёка) на Лубянку, а потом оттуда прямиком в посольство США.
Его, как ни странно, взяли — не на Лубянку, а в посольство. Насколько быстро он устроился, настолько же мгновенно и погорел. Одним из первых поручений было выкупить билеты для советника в Большой театр. Луи взял деньги, по доверенности в спецкассе приобрёл на них четыре билета, из которых два похуже отдал предвкушавшему редкий московский досуг американцу, а два получше кому-то, очевидно, перепродал по спекулятивной — как тогда говорили — цене. По меткому выражению того же Виктора Горохова, «Луи вылетел из американского посольства без пропеллера».
Это был 1944 год.
В том же году в коммерческом ресторане гостиницы «Москва» можно было увидеть такую сцену: за столом сидит веселая, уже разгорячившаяся молодая компания, сливки тогдашнего «гламура»: сын Демьяна Бедного Свет Придворов, знаменитый теннисист Олег Корнблит, девушка, называющая себя правнучкой Достоевского, которая развлекает общество демонстрацией ордера на калоши, некая красотка по имени Светлана Фогель (говорят, «ненашенская», иностранная подданная), а при ней — наш Витя, уже научившийся не ужинать за чужой счёт, а кормить других за свой.
После школы он без особого труда поступает в Юридический институт, изучает латынь (отсюда пожизненная любовь к латинизмам в речи), учится опять-таки хорошо, но ещё лучше занимается собственным трудоустройством. К 1947-му он успел поработать помощником повара британского посольства (хлебное, надо сказать, место) и курьером новозеландского.
Но нет повести печальнее на свете, чем повесть о чиновничьем запрете: иностранцы-то Витю брали, а вот советское БюрОбИн (БЮРо по Обслуживанию Иностранцев, предтеча монструозной империи ГлавУпДК МИД), снабжавшее зарубежные организации проверенными коллегами с Лубянки — советскими сотрудниками, — юного варяга заворачивало. Посольства с БюрОбИном не ссорились, а потому указывали Вите на дверь. Тогда он шёл в другое посольство и работал там «пока не началось» — и так несколько лет.
Окончательно «бросил якорь» он у бразильцев: тогда их посольство еще не переехало в красивейший особняк русского стиля работы Александра Каминского на Никитской, а как и многие другие диппредставительства, квартировалось в «Метрополе», в районе третьего-четвертого этажей. «Лучше колымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме», — гласит современный российский фольклор. Вот и тогда, лучше было быть посыльным у латиноамериканцев, чем «негром» у своих. С БюрОбИном он в итоге как-то договорился: быть может, не только с ним, но и со смежниками.
Зарубежным дипломатам полагался особый продуктовый режим: что-то разрешали ввозить из-за границы, что-то приобреталось за валюту через ещё одну систему, шедеврально названную в стиле раннесоветского аббревиатурного новояза — «Торгсин», магазинов «ТОРГовли С Иностранцами». Виктор устроился секретарём посла, и устроился неплохо: наряду с секретарскими обязанностями, а также тем, что в наши дни назовут «мониторингом СМИ» (он делал вырезки из советских газет и готовил для посла дайджесты), была ещё одна функция, самая вожделенная — Луи фактически выполнял работу завхоза.
А вот это уже теплее…
Он имеет в своём распоряжении ключи от посольской машины (в Москве, в 18 лет!), украдкой катает на ней друзей и подруг, чем доводит последних до состояния поросячьего визга, имеет доступ к «валютным» сигаретам, алкоголю и одежде. Продуктовые талоны и небольшие суммы в валюте, которые дарил ему посол за хорошую службу, добавляли позитива к и без того широким горизонтам возможностей. Что охранял, то и имел: по рассказам друзей, тогда у Луи можно было «достать с рук» и костюм, и галстук, и виски, и сигареты Camel. Одним словом, «подфарцовывал»: но делал это в нескольких десятках метров от Кремля, где сидел — страшно сказать кто — Сталин!
Говорить, что он сознательно лез в «уголовку», нельзя: но предпринимательская жилка у него была, как сегодня сказали бы компьютерщики, «в пресетах». Она была гораздо сильнее, чем чувство самосохранения. Скажем, могло быть такое: посол или кто-то из верхушки посольства просил Виктора закупиться чем-нибудь из серебра, бронзы или живописи. Луи переводил в уме рублёвые цены в долларовые по лояльному, а не грабительскому официальному курсу, «деревянные» платил из своих, «зелёные» оставлял себе.
У Булгакова в «Мастере и Маргарите» есть глава — «Сон Никанора Ивановича»: так вот, в отличие от оного, Луи не снились кошмары с театром, где конферансье приглашал зрителей на сцену для сдачи валюты. Примеру гражданина Канавкина, сдавшего «тысячу долларов и двадцать золотых десяток», Луи не последовал.
То ли первая, ещё сталинская «полуоттепель» помогала (уже не 37-й, но ещё не 47-й), то ли мальчишеское нахальство делало это опасное море ему по колено. Вообще, ноу-хау «действуй, как будто так и надо» (и все решат, что тебе и впрямь положено) он опочил именно тогда: бери, пока вокруг не успели очухаться, а когда опомнятся, тебя уж след простыл.
В «Метрополе» и «Национале» тогда вообще концентрировалось всё самое вкусное: вкусные обеды, вкусные запахи, вкусные сигареты, вкусные напитки, вкусно одетые люди с вкусными паспортами, говорящие вкусные слова на вкусных ароматных языках. Чтобы всё это безобразие было легко контролировать, его лучше было собрать вместе: и надо же какая удача, до «Метрополя» и «Националя» можно было буквально доплюнуть из здания на Лубянке!
Там же, в этом дипломатическом офшоре, Луи знакомится с мальчиком, которому была уготована ещё одна фантастическая карьера: с мамой, сотрудницей Внешторга, только что вернулся из Англии будущий личный переводчик Брежнева и Хрущёва Виктор Суходрев, который, как в бородатом анекдоте, «такой маленький, а уже по-английски говорил». Советский школьник, знавший английский лучше учительницы по английскому, — вот была настоящая диковина для Луи. И с Суходревом, по сути ещё ребёнком, семью которого за неимением квартиры поселили в «Национале» же, Луи хочет дружить. Витя (Виктор) рассказывает Вите (Виталию) о жизни в Англии.
В начале 1947 года многие уже дорожат знакомством с импозантным, даже изящным, раскованным молодым человеком с утонченными, непролетарскими манерами, артистично приобретёнными у членов дипломатического корпуса. Точёный профиль, такие же, точёные, очки с тонкой позолоченной (или уже золотой?) оправой. Округлый овал лица, тогда считающийся эталонным в мужской красоте. Это студент Юридического института, советский сотрудник бразильского посольства, мечтающий о Бразилии (но согласится на любую другую заграницу) Виталий Евгеньевич Луи.
У него в жизни почти всё хорошо: почти — потому что хорошо, но мало. Он мечтает о шикарных костюмах, персональных автомобилях, собственных дачах, о том, что теперь нам продаётся как dolce vita, крошечный, почти микроскопический краешек которой он мог осязать в «Метрополе». Но ещё больше он мечтает о дальних странствиях: нет, он не хочет навсегда бежать из страны, которую выбрали убежищем его далёкие французские предки, он хочет быть «человеком мира» — который волен уезжать, уплывать, улетать, возвращаться, не делая разницы между «тут» и «там», «у нас» и «у них», «здешним» и «тамошним».
Пока же он ездит в недалёкие командировки по делам службы: летом 1947-го он выезжает в ближайший к Москве порт, Ленинград — «всегда по четвергам суда уходят в плаванье к далёким берегам». Посол возвращался на родину. И девятнадцатилетнему Вите тоже хотелось в Бразилию, в Бразилию свою…
Всё, что связано с Луи, всегда будет иметь более, чем одно толкование. Вот и ленинградский вояж тоже оброс апокрифами: часть друзей Луи, относящихся к хрущёвско-брежневской эпохе, абсолютно уверены, что в те летние дни он готовился через колыбель революции покинуть первое рабоче-крестьянское государство в «неприкосновенном» дипбагаже посла. То ли он должен был влезть в саквояж и переправиться в Финляндию, то ли, опять же как часть багажа, на корабль и — в открытое всем странам море. Журналист-международник Елена Кореневская, которой Луи доверял много персональных тайн, утверждает: «Он должен был бежать, но всё вскрылось в последний момент».
Всё вскрылось в нескольких метрах от Аничкова моста, который стал для Виталия Луи мостом в никуда, в пропасть, в бездну. Мостом невозвращения. Это было за шесть дней до «экватора лета», 9 июля 1947 года, когда ночи в Питере такие светлые, что кажется, будто вместе с темнотой исчезли и воронки. Сначала боковым зрением он засёк какие-то сероватые фигуры сзади и сбоку от себя. Потом ощутил, как кто-то тронул его за плечо. Когда обернулся, понял, что в клещах: эмгэбисты никогда не устраивали на улицах маски-шоу — для прохожих всё должно оставаться будничным, словно гуляют себе три товарища.
Как и у Сталина, которого Питер оскорблял напоминанием о неучастии его, Иосифа Джугашвили, в революции, у Луи будут до конца жизни свои счёты с этим великим городом.
Поделиться книгой: