Чертова крыса! Был бы еще патрон, всадил бы в облезлую гадину, чтобы размазалась по дну. Но стрелять больше нечем, поэтому закинул ружье на плечо и пошел напрямую, по топким местам, на дым костра.
Тюхнин и Гилевич пыхтели «Беломором» и поплевывали в огонь. Гришка снисходительной улыбкой отпраздновал промахи дружка, принялся подгребать жар толстой веткой. Костер постреливал, отбрасывая красные искры. В центре его лежал большой ком глины, которой была обмазана утка. Лешка прислонил ружье к дереву, опустился на траву. Прямо перед глазами, колеблясь в струях нагретого воздуха, оказались мокрые между ног и на заду штаны Гришки, сидевшего на корточках. Угостившись у Гилевича папиросой, прикурил от вынутой из костра веточки и нерешительно, с заискиванием попросил:
– Вовчик, дай патрон.
– Не-а.
– Не даст, просил уже, – подтвердил Тюхнин.
Алексей раздраженно сплюнул и уставился на огонь. От костра шелдразнящий аромат мяса. Чтобы перебить его, заглушить голод, курили почти без перерыва, до тошноты. Где-то на лугу призывно крякнуло, но никто даже не посмотрел в ту сторону. Они таращились на комок глины, нехотя перекидывались ничего не значащими фразами и часто сплевывали кислую от курева слюну. Это напомнило Лешке виденную ранней весной кошачью свадьбу: молодая кошечка, забравшись на дерево, жалобно мяукала, а пятеро матерых котов окружили его и смотрели на нее с вроде бы безразличными мордами. Страстное их желаие выдавала потеря осторожности: подпустили человека на удар.
– Ну, чего – может, хватит? – не выдержал Лешка.
– Рано. – Тюхнин потыкал комок палкой. Обугленный конец ее крошился, упираясь в затвердевшую, потресканную, похожую на скорлупу грецкого ореха глину. – А может, и готова… А-а, спеклась уже! – не утерпел и Гришка.
Палка смела угольки с глины, вытолкала комок из костра. Глиняный панцирь отдирали с перьями и шкурой, обнажая влажное серо-красное мясо.
– Мне две ножки: я убил. – Гришка отрезал перочинным ножом с разболтанным лезвием нижнюю часть утки, разделил пополам верхнюю.
Порфиров и Гилевич, выхватывая пальцами горячее мясо из похожих на корытца обломков панциря, быстро справились со своими долями и смотрели, как ест Тюхнин. Тот жевал медленно, хрустел косточками, громко чавкал и размазывал рукой стекший на подбородок жир и слизывал его с грязных пальцев. Лешка отвернулся, потому что голод мучил сильнее, чем когда ждал. Он попросил у Вовки папиросу. Закурили. Гилевич пыхнул пару раз и, загнав папиросу в угол приоткрытого рта, прислушался.
– Чего там?
– Дятел, – ответил Гилевич, выплюнув папиросу, и проверил пробор на голове, будто от этого зависела меткость.
Птица сидела на высокой сущине, темное с белыми полосками и красной головкой тельце выделялось на бледно-желтом стволе. Длинный клюв очередями сообщал о занятости дятла. Заряд дроби размазал красную головку по стволу, сорвал клочки сухой коры и желтое облачко трухи.
– Все, теперь можно идти домой, – произнес Тюхнин, поднимая безголовую тушку. Показал ее стрелку, сыто отрыгнул и добавил: – Поохотились на славу, гы-гы!..
Порфиров отвернулся, чтобы не видеть тщедушное тельце в жирной, грязной пятерне.
Глава вторая
Картошка гулко рассыпалась по брезенту. Сегодня крупной привез: работали на хорошем поле. Не забыть бы перенести ее, когда подсохнет, в погреб. В загончике хрюкнула свинья, в щель протиснулся пятачок, с шумом втягивающий воздух. Тоже жрать хочет – наверное, мать не покормила. Лешка кинул свинье несколько картофелин, вышел из сарая.
Мать с Андреем на руках стояла на крыльце. Младший брат кривил беззубый рот в плаче.
– Где ты шляешься, скотина?! Сколько тебя можно ждать?!
Лешка молча зашел в дом.
– Я жду его, жду, тут еще этот – когда ты заткнешься, скотина?! – Она затрясла ребенка на руках. – Аа-а-аа-а…
Алексей зашел в кухню, сказал:
– Есть хочу.
– Картошка на печке. Сала отрежь… Аа-а-аа-а… Картошки привез?
– Да, – ответил он, нарезая желтое, с запахом истлевших тряпок сало.
– Отца нигде не видел?
Лешка видел его часа два назад, тот выходил с мужиками из магазина, несли водку и вино.
– Нет.
– Пьет, скотина; получка сегодня, – догадалась мать. – Ешь быстрей и иди ищи его, деньги забери, а то обворуют пьяного. – Аа-а-аа-а… – Она пошла в спальню, слышно было, как положила Андрея в люльку.
Люлька была старой, ее сварили из железных прутьев еще для Алексея. Давно отслужив свой срок, она жалобно скулила, просясь на покой. Это повизгивали ушки, надетые на стертые наполовину крюки стоек. Стойки – дюймовые трубы, загнутые вверху вопросительным знаком, а снизу приваренные к погнутым от времени полоскам – постукивали по полу при качании. Люлька скулила и стучала, брат захлебывался в реве, сестры смеялись и кричали, но все это не мешало Лешке. Почти не пережевывая, он глотал горячие картофелины и заедал тонко нарезанным салом. Откусывал его маленькими кусочками, чтобы хватило на всю картошку. Зато хлеба можно есть от пуза. Запил полулитровой кружкой чая, заваренного в большом чайнике. Размоченные чаинки неприятно липли к зубам и небу, приходилось отковыривать ногтем. Отрезав горбушку хлеба на дорогу, с трудом выбрался из-за стола: наломленная на поле спина болела, так бы и сидеть, наклонившись вперед, или ходить полусогнутым и не спеша.
– Ты еще здесь? – заглянула на кухню мать.
– Иду! – Алексей хлопнул входной дверью так, что Манька заскочила в будку и не полезла, как обычно, ласкаться.
Он знал, где искать отца – скорее всего, неподалеку от магазина, на одной из полянок поросшего деревьями холма, увенчанного памятником погибшим на войне. И не ошибся. Отец и еще трое из его бригады, развалившись на фуфайках и подставив бурые от загара лица заходящему солнцу, дружно гудели ноздрями, а рядом валялись пустые бутылки, пара банок рыбных консервов и ломти обклеванного воробьями хлеба. Интересно, деньги в брюках или в фуфайке? Из фуфайки труднее будет достать. Алексей наклонился, всунул пальцы в прорезь кармана брюк. Сквозь тонкую материю ощущалось тепло ноги. Только бы не проснулся, только бы…
От харчания рядом Лешка вздрогнул и выдернул руку. Один из мужиков перевалился на бок, завозил ногой по земле. Вроде бы спит… Теперь второй карман. Брюки с этой стороны обтянулись, и ладонь пришлось просовывать снизу. Запутавшись в складках, Алексей психанул и полез не церемонясь. Пальцы уткнулись в плотный комок. Стараясь забрать все сразу, вытянул деньги. Десятки и двадцатипятки и много, значит, все. Позабыв об осторожности, Лешка шагнул к кустам. Взгляд его зацепился за лежащего на боку мужика: у того из кармана торчал уголок помятой десятки. Тихо наклониться, сжать уголок кончиками пальцев, легкий рывок – и деньги твои. А если проснется, убьет. На пару с отцом убивать будут. Вспотевшие ладони проехали вверх-вниз по собственным брюкам, правая оторвалась от них и повисла над чужими…
Оп! Спит? Спит – порядок. Три шага к кустам на затаенном дыхании и – похлестывание веток по щекам – бегом. Победный смех рвался наружу. Закричать бы, чтобы все узнали, подивились его смелости!
Мать пересчитала деньги.
– Все? – покосилась она на сына.
– Могу карманы вывернуть. – Лешка опустил в них руки, демонстрируя готовность. Две десятки – стянутая у мужика и бессрочно одолженная у отца – лежали в сарае, в укромном сухом местечке.
– Не надо. – Мать отложила из пачки двадцатипятирублевку, остальные понесла прятать. Через минуту вернулась с платком и сумкой в руках. – За Андрюшкой присмотри, пока в магазин сбегаю, – она виновато отвела глаза, – хлеба купить. Я мигом.
В люльке среди груды пеленок плакал и сучил кривыми ножками младший браг. Одной ручонкой он держался за вогнутый, захватанный до черноты прут и пытался то ли встать, то ли перевернуться на бок. Тельце ворочалось, а непропорционально большая голова будто вмерзла в подушку. Почти год ему, а не только ходить и говорить, даже голову держать не умеет. Увидев у носа погремушку, Андрюшка отпустил прут, жадно вцепился в нее, сразу же засунул в рот. Губы пиявками присосались к кольцу, морщинистое личико разгладилось. Правда, ненадолго. Обслю нявленная игрушка скатилась на грудь – несъедобная – и опять визгливый крик, иногда перебиваемым хрипением.
– И-а-а!..
Лешка качал, качал, пока не понял, что сам заснет быстрее. Резко толкнув люльку, так, что чуть не соскочила с крючков, пошел во двор. Сестры играли возле сарая в куклы: рассаживали на поленья перевязанные веревками кульки из тряпок.
– Верка, иди Андрюшку качай!
– Сам качай! – огрызнулась сестра.
– Я кому сказал?! Или получить хочешь?!
– Мама тебе велела, – она нехотя и постоянно оборачиваясь шла к крыльцу, – а я не должна. – Заметив, что младшая сестра берет ее куклу, закричала с Лешкиной интонацией: – Валька, не трогай, а то получишь!
– Я свое откачал, – Алексей подтолкнул сестру в спину.
Вера была на четыре года моложе его, родилась после возвращения отца из армии. Алексей нянчился с ней и со второй сестрой Валей, начиная с Ани разделил обязанности со старшей, а с четвертой, Оли, и вовсе отказался – хватит с него!
Андрюшка не давал заснуть, орал почти не замолкая до прихода матери. Она торопливо выложила из сумки на кухонный стол хлеб и бутылки вина, приговаривая:
– Сейчас, мой маленький, сейчас.
Пластмассовая пробка с хлопком осунулась с горлышка, вино забулькало в стакан.
– Принеси тряпочку, – приказала мать Лешке.
Когда он вернулся, стакан был пуст, а мать быстро пережевывала хлеб. Взяв у сына лоскут пожелтевшей марли, выплюнула в нее хлеб, завязала узлом так, что образовался катышек с мякишем внутри, который облила вином.
– Сейчас, мой маленький, – приговаривала она, поновой наполняя стакан.
Пропитанный вином катышек заполнил Андрюшкин рот, щеки округлились, задвигались.
– Ну, вот, мой хорошенький, теперь не будем плакать и заснем… Ух ты, мой крикунишка!.. Ну, вот и спим, вот и умничка! – Мать вернулась на кухню, вынула из-под хлеба кулек с дешевой карамелью. – Это Леше. На, – швырнула она на кушетку две конфеты, отложила и себе пару, а остальные отдала дочери. – А это вам, поделите поровну.
Верка схватила кулек и побежала во двор, пряча в карман штуки три конфеты, а мать опустилась на табурет у стола.
– Лешенька, иди посиди с мамой, – Она разлила остатки вина из бутылки в два стакана, попробовала карамель, – У-у, вкусная!.. Садись, сыночек, выпей с мамой, сегодня получка – можно капельку.
Алексей смотрел, как стакан в руке матери наклонялся все больше и больше и лил бурую жидкость в приоткрытый рот как верхний край стакана, коричневый и надбитый, закрыл темный провал на месте четырех верхних зубов, а потом красный кривой шрам, соединяющий губу с ноздрей. Пустой стакан оторвался ото рта, нижняя губа поползла вверх, придавая лицу надменность.
– Ух! Бр-р!.. А ты чего не пьешь?! Пей, сыночек, оно хоть и горькое, а все легче, – приговаривала мать и хрустела карамелью.
Алексей привычно, не морщась, опорожнил стакан. Закусывать не стал, решил припрятать конфеты на худшие времена. Спать ему перехотелось, поэтому посидел немного с матерью, а затем сказал:
– Ну, я пойду.
– Иди, сыночек, гуляй, пока молодой. – Мать, подперев щеку кулаком и медленно раскачиваясь, глядела на стену перед собой. Глаза ее увлажнились, заблестели, оживляя некрасивое одутловатое лицо. Прядь наполовину седых волос выбилась из-под платка, прилипла к вспотевшему лбу. – Иди, мой родненький, иди…
Смотреть фильм Лешка не собирался. Они сходили с Тюхой за сигаретами, на обратном пути заглянули в клуб, поиграли в бильярд, пока их не прогнали старшие, и собрались уже идти домой, когда увидели Юлию Сергеевну. Она нерешительно постояла в дверях, подошла к сидевшему за столиком киномеханику.
Звякнули деньги, Коська оторвал билет.
– Без мест, – ответил он на тихий вопрос учительницы.
– Пойдем в кино, – предложил Лешка Тюхнину.
– Не хочу.
– Я куплю билеты.
– Тогда пойдем, – сразу согласился Гришка.
Учительница стояла в проходе с завклубом, они о чем-то говорили. Завклубом засмеялась и ушла, а Юлия Сергеевна осмотрела зал, решая, где сесть. Задние ряды занимали взрослые парни и девушки, в следующем – Порфиров и Тюхнин, еще ближе к экрану – две молодые супружеские пары. Учительница села неподалеку от них.
С заднего ряда кто-то свистнул и истошно заорал:
– Коська, кинуху давай!
Вопль повторялся раза три, и, наконец, в зале потух свет. Вверху за стеной застрекотал аппарат, на белом полотнище засветились черно-белые кадры кинохроники. В последних рядах зачиркали спички, заалели огоньки сигарет. Порфиров и Тюхнин тоже закурили. Сизый дым заклубился в луче кинопроектора.
Тот же голос, что орал, теперь комментировал происходящее на экране:
– О-о! Гы-гы!.. Гля, как он целуется с тем! Гы-гы!..
Ближе к Лешке послышался убеждающий шепот:
– Ну, чего ты?! Иди, не бойся!.. Я тебе говорю: сразу согласится, она же городская, они все шлюхи!
– А если нет? – сомневался Ленчик, поселковый придурок, великовозрастный детина с вечно открытым слюнявым ртом на прыщавой морде.
– Согласится-не боись! Ты только смелее-за пазуху сразу… Ну, пойдешь или нет? А то я попробую.
– Ладно, схожу.
Ленчик под неодобрительное шиканье выбрался в проход, прошелся к экрану, вернулся к ряду, в котором сидела учительница.
– Смелее, Ленчик!
Придурок сел рядом с Юлией Сергеевной. Алексей видел, как он наклонился к ней, что-то сказал. Учительница брезгливо отшатнулась, пересела подальше. Ленчик тоже пересел, попытался обнять. Звонкая оплеуха развеселила задние ряды.
– Чего бьешься, дура! – возмутился Ленчик.
– Это она ломается! Смелей давай!
Лешка опустил голову, обхватил ладонями подлокотники, до боли сжал, сминая сигарету и обжигая пальцы. Сзади опять заржали. Он еще больше ссутулился, будто хотел показаться самому себе моложе и меньше, чем был. Левая щека задергалась в тике.
– Так ее, Ленчик!
Раздался звук еще одной оплеухи, мимо Лешки простучали каблучки, тяжело охнула дверь. Затем прошаркали неторопливые шаги, сзади тихо пороптали, кто-то стукнул Ленчика по спине и буркнул:
– Под ноги смотри, бык!
Щека все дергалась. Алексей сдавливал ее пальцами и боялся поднять голову, иначе бешенство плеснет наружу, и он ударит придурка, не подумав о последствиях. И не справится с ним. Да и дружки Ленчику помогут: по кулаку скинутся – домой не доползешь.
Когда пришел домой, там не спали. На кухне отец сидел перед пустой бутылкой, а мать дерганой походкой сновала около стола, держа на руках спящего Андрюшку. Значит, батя дерется.
Лешка вдоль стены прокрался к хлебнице.
– …Я тебе сколько раз говорил, сука, чтоб не лазила по карманам?! Ну, отвечай! – допрашивал отец.
– А ты хотел пропить все, а мы – голодные сиди?!
– Мои деньги, что хочу, то и делаю! – Широкая ладонь хлопнула по столу так, что бутылка зашаталась. Одуревшие от выпитого глаза уставились на щербинку на горлышке и, казалось, не замечали сына, резавшего хлеб.
– Накось выкуси – его деньги! – Мать сунула под нос отцу кукиш. – А дети чьи? Не твои?.. Наплодил, так корми! Или, думаешь, твое дело только кобелиное?! А вот тебе! – Кукиш встрял в нос.
Медленно, как будто толстую свеклу тянули его из земли, высунулся Порфиров-старший из-за стола. Табуретка, поддетая ногой, отлетела к печке. Одним шагом отец оказался у выхода из кухни, перекрыв дорогу к бегству.
Лешка глянул на окно. Закрыто. Под стол? Достанет. Значит, под кушетку. Сунул отрезанный кусок хлеба в рот, чтобы освободить руки, и прилип к стене, ожидая.