Не родись красивой…

Владимир Андреевич Добряков

Не родись красивой…

Скорая помощь

Это во дворе случилось. Под нашим раскидистым клёном. А кто виноват? Да Серёжка сам и виноват. Нечего было фасон держать. Хотя, конечно, и Юлечка сыграла тут роль — наша красотка. Уж так закатывала глазки! А улыбалась! Зубы будто на картинке — ровные, сахарные. И подружка Наташа не отставала, своими ямочками на щеках пыталась сразить Серёжу. И голосом. Нежным таким, завлекательным.

— Сержик, — спросила кокетливо, — признайся: у тебя разряд по гимнастике?

Серёжа не прост, цену себе знает, но от таких слов и внимания был в полном отпаде.

— А я вам, девочки, не скажу. Может, и разряд, а может… Вот смотрите, если до той ветки допрыгну, ухвачусь…

— …тогда уж… — Юлечка задохнулась от восторга, — тогда ты — мастер спорта! Настоящий!

Я тоже с интересом смотрела на смуглого Серёжу. И у меня сладко замирало сердце. Но я ничего не сказала, а про себя грустно подумала: ну, ради таких красоток он и до самой верхушки допрыгнет.

Только нет, не получилось. Подпрыгнул-то высоко, да лишь царапнул ветку ногтями. Конфуз вышел: целился на толстую ветку, а ту, что пониже, с обломанным концом, не приметил. Я треск лёгкий услышала и жутко испугалась — не поранился ли? Уф, слава Богу, крови не видно. Зато у плеча разорвана синяя майка.

— Ах! — воскликнула Юлечка. — Совсем новая майка.

— Фирмовая, — уточнила Наташа и показала пальчиком на большие разноцветные буквы «BOSS». — Сержик, где покупали? На рынке?

— Не знаю, — небрежно ответил Серёжа. — Маман где-то ухватила. Такого добра сейчас навалом.

— Ах, нехорошо как вышло, — снова пожалела Юлечка и с укором взглянула на подружку. — Вот зачем ты, Наташа? Не надо было подзадоривать, а то — разряд, разряд…

— А разве не ты про мастера спорта сказала? — нахмурила пушистые брови Наташа. — Вот Сержик и хотел доказать…

— Дома не будут ругать? — спросила Юлечка.

— Дорогая майка, — вздохнула Наташа.

— Ерунда! Жизнь дороже, — мужественно засмеялся Серёжа.

Мне понравилось, как он ответил. Но я не поверила: разве это ерунда? Хоть они и богатые, отец на иномарке ездит, только ничего не сказать, не поругать?.. Обязательно попрекнут. Тут я вспомнила о катушке синих ниток, что дома в прозрачной коробке лежит. Цвет подойдёт. Или всё-таки потемней нитки?.. Это я рассуждала, уже направляясь к подъезду. А когда за спиной захлопнулась дверь, то к лифту подбежала бегом — как бы они там не ушли. Кабина лифта была где-то вверху. Ждать не стала, кинулась к лестнице. Второй этаж, третий. Ещё один. Открыла ключом дверь. Вот и коробка с нитками. Не темней. Как раз такого же цвета. Я схватила катушку, отыскала иголку.

Сбегая по лестнице, очень волновалась — застану ли Серёжу на месте? А когда увидела его и девочек, вдруг оробела: что скажу им? И вообще… Так ничего и не придумала. Поэтому сама удивилась, услышав собственный голос: — Ну, давай, снимай майку. Вот нитки принесла. Смотри: цвет одинаковый.

— А… зачем снимать её? — Вид у Серёжи был растерянный и виноватый.

Мне сразу стало как-то легко, я засмеялась:

— Тогда ладно, не обижайся, если к плечу пришью.

Наташа показала на щеках симпатичные ямочки:

— Да, Сержик, надо снимать. А то, в самом деле, пришьёт к придётся всю жизнь ходить в этой майке.

— Не волнуйся, — сказала я Серёже, — петельным швом заштопаю. Дома и не заметят. Снимай. Нитку пока вдену.

Похоже, что конфузиться Серёжа не привык. Небрежно снял порванную майку, ещё и усмехнулся:

— Скорая помощь на дому!

Я старалась как только могла — стежок к стежку, чтобы ему понравилось, чтобы похвалил. А девочки улыбались, строили глазки и посмеивались, прежде всего надо мной — какая, мол, умница, спасительница. Серёжу щадили. Белозубая Юлечка даже сказала, что Серёжа — вылитый Аполлон.

— А ещё на Давида похож, — добавила Наташа. — Помните, в Москве, в музее Пушкина стоит? Красивый, высокий, почти до потолка.

Я чуть палец не уколола. В музее я не была, но на картинке видела. И хорошо помню: этот самый Давид стоит там голый. Наверняка и Серёжа знал про Давида: чуть покраснев, он обнял руками свои плечи, будто хотел прикрыться. Обернулся ко мне и скосил глаза вниз.

— Классно у тебя получается. В самом деле, почти незаметно. Надо же!

Я и сама видела: хорошо выходит. И всё же тихонько вздохнула:

— Можно и лучше бы. Вот стежок закосила…

— Ерунда! Все замечательно. Это где же так научилась?

— У меня мама хорошо шьёт.

— Да, Сержик, — заметила Наташа, — за такую работу тебе не расплатиться. Всю жизнь будешь в должниках.

— У кого? У Анютки? — Серёжа тряхнул роскошным рыжеватым чубом и рассмеялся. — И пусть! Не страшно.

Палец я всё-таки уколола. Сильно. Показалась капелька крови. Я незаметно слизнула её и низко опустила голову. Незачем видеть девчонкам моё лицо.

Над пропастью

Этого Митьку Звонарёва я и в грош не ставила. В доме напротив живёт. Тоже на четвёртом этаже. И окон у них столько, как у нас, — три. Естественно, и балкон почти такой же. Хорошо, хоть в разных классах учились. Он — в 6-м «в», а мой 6-й — под буквой «а».

Зато с солнышком Митьке повезло. Оно с раннего утра заливает его окна, а в наши заглядывает после обеда.

В последнее время (особенно с началом каникул) Митька по утрам берёт зеркало и направляет луч солнца на двустворчатое окно моей комнаты. Яркое пятно освещает и кровать, где я сплю, и стены с зелёными завитками на обоях. В дневное время солнце обычно добиралось по стене только до фотографии в рамке, на которой мама, я и отец стоим на фоне высоких гор. Это когда мы были на Кавказе, еще до чеченских войн. Лучи едва касались рамки, потом начинали шевелиться, блекли и через минуту-две пропадали вовсе, потому что путь им преграждал тополь, он рос слева от окна.

А Митькин солнечный зайчик совсем иначе освещал снимок. На нём всё-всё становилось видно. Тогда отец жил с нами, он часто улыбался и любил сажать меня на плечи. Я и на фотографии сидела так же — ноги свесила ему на грудь, на белую майку с буквами, а руками обняла шею.

Как давно это было! Мне ещё трёх лет не исполнилось. Тогда называла его папой.

Смотреть на старую фотографию, высвеченную дрожащим зайчиком, было неприятно и обидно. Словно и Митька становился свидетелем моей тайной боли. Я вскакивала с кровати и задёргивала на окне штору. Хотелось даже погрозить кулаком. «Придурок! — обзывала я Звонарёва. — Делать больше нечего!»

Два дня назад в передней зазвонил телефон. Я в это время стояла на коленках и пылесосила под кроватью. Звонок едва расслышала, наш трудяга «Буран», хотя и старенький, чиненный, но воет и рычит, как стая голодных волков. Быстренько выключила мотор и поспешила в переднюю. Не успела сказать «алё!», как в трубке раздалось:

— Телек смотришь?

Я удивилась: по голосу не поняла, кто говорит, а ответить не успела — послышался щелчок. Значит, всё, разговор, трубку положили.

Хлопать глазами было некогда. Подсела к телевизору. Накопился экран. Сначала ничего не разобрала — какие-то горы, пики, расщелины. А потом человечка разглядела. Маленькая-маленькая фигурка, в руках — длинный шест. Осторожно переступает ногами. Тут и голос диктора пояснил: высота четыре тысячи футов, внизу — пропасть, скалы, утёсы. У меня защемило в груди. А когда диктор тревожным голосом сообщил, что канат начинает раскачиваться, я, кажется, и дышать перестала, не отрывая глаз, до тех пор, пока безумный смельчак дошёл до конца длинного натянутого каната и ухватил-за твёрдую опору. Я с огромным облегчением выдохнула.

Следом за этой передачей что-то другое стали показывать, музыкальное, и я выключила телевизор. С минуту сидела с закрытыми глазами, будто всё ещё видела крохотного человечка, который тихонько двигался над ужасающей бездной. Неожиданно, не размыкая век, я ощутила, что в комнате прибавилось света.

Так и было: стену с фотографией освещало солнце.

Стрелки на часах показывали начало одиннадцатого, я давно проснулась, позавтракала, успела пропылесосить кухню и почти всю комнату, и сердиться на Митьку почему-то не захотелось, пусть себе развлекается, если некуда девать время. Если только одно и может — на чужие окна пускать зайчики.

Я снова собралась включить пылесос, но тут во второй раз напомнил о себе телефон.

Теперь узнала голос — Митька. Да и как не узнать, если первым делом он спросил:

— Как моё солнышко у тебя поживает?

— Спасибо, — сказала я, не совсем представляя, что же ответить на такие слова.

— Видела передачу, как по канату он шёл, между горами?

— Видела. Ох, у меня чуть сердце не оборвалось.

— Да-а-а, — длинно вздохнул Митька. — Вот это парень!

— А может, где-нибудь внизу сетка была натянута?

— Не было никакой сетки. И парашюта не было. Он же объяснил, который вёл передачу. Там, в бездне, — скалы, трещины, провалы. Жуть…

— Ой, не надо. — Мне снова стало страшно, и я перевела разговор на другое: — Лучше скажи, откуда знаешь номер моего телефона?

— В справочнике напечатано: «Рогозин П. И.» Улица совпадает. Дом одиннадцать. Это твой отец?

Я нахмурилась и чуть было не опустила на рычаг трубку.

— Ты в моё окошко больше не свети.

От моего голоса Митька, похоже, сник.

— Почему? — помолчав, спросил он. — Разве плохо, когда солнышко в комнате? По-моему, наоборот.

— Дело, Митенька, не в этом… — «Вот дура, — подумала про себя, — зачем-то сказала «Митенька!»

А он сразу повеселел:

— Всё понятно: солнце спать мешает.

— Ошибся. Может, ещё раньше тебя встаю.

— Ровно в шесть! И делаешь зарядку. Могу одолжить пластинку. Долгоиграющая. Аэробика. Музыка — ух, и на стуле не усидишь!

Я улыбнулась:

— Ладно, Митя, солнышко так солнышко. Разрешаю — свети.

— А хочешь, отросток лимона подарю? Вот кто любит свет! Утром, значит, от моего зеркала покормится, а днём у вас своего солнца хватает.

Разговаривать с Митькой было интересно.

— А ты подумал, какая жизнь у тебя начнётся?

— Хорошая жизнь.

— Совсем прекрасная! Вскакиваешь чуть свет, хватаешь своё зеркало и…

— …навожу зайчик на твой лимон!

— Вот-вот! Пять минут держишь, десять. А дальше? До самого обеда держать? Так, что ли, Звонарёв?

— Это верно, — тотчас согласился Митька, какой-то моторчик надо приделать. Или пружину. Чтобы и зеркало чуть-чуть поворачивалось… Придётся покумекать.

— Ошибаешься, Рогозина, не так. Зеркало у меня с бечёвкой, на гвозде закреплено. Не дрогнет.

— Ха-ха! Пойдёшь досыпать, а зайчик через минуту убежит. — Я решила блеснуть познаниями в небесной механике. — Ведь Земля-то вертится, и солнце всё время изменяет своё положение. Понимаешь?

— Это верно, — тотчас согласился Митька. — Да… Значит, какой-то моторчик надо приделать. Или пружинку. Чтоб и зеркало чуть-чуть поворачивалось… Придется покумекать.

— Что ж, Митя, кумекай, соображай. А я «Буран» пойду включать. Комнату и переднюю ещё надо пропылесосить.

— Анют, — сказал он, — а если чего придумаю, можно снова тебе позвонить?

— Ладно, — милостиво разрешила я и про себя подивилась, какой жалобный сделался у него голос.

Митька позвонил через два часа. А я, между прочим, ждала звонка. Даже заготовила первую фразу: «Поздравляю с великим изобретением!»

Эти бодрые слова и проговорила, подняв трубку.

Звонарёв был в ударе. Он обрадовался:

— Не великое, а гениальное! У бабушки выпросил верёвку. Новенькая, с бумажкой: «Пятьдесят метров»! До твоего балкона хватит.

— До моего балкона? — переспросила я. — А что, собираешься залезть на мой балкон? Ты же хотел зеркало поворачивать.

— Зеркало — это потом. Другое придумал. Такое!.. Все ахнут. Обалдеют.

— А чего особенного! — засмеялся отчаянный Митька. — В руках держу длинный шест. Для балансировки. Нормально.

— Сумасшедший! Тот фокусник, может, пять лет тренировался. И не мечтай. Никакой верёвки на своём балконе привязывать не собираюсь. Ничего себе, гениально придумал!

— Эх, не понимаешь…

— И понимать не хочу. Чтобы свалился на моих глазах?! Руки, ноги переломал?! Нет уж!

— Аня… Слышишь, Ань? — просительно сказал Митька. — Можно, на пять минут забегу к тебе?

— Ко мне?.. Ладно, — согласилась я. — Только верёвку свою оставь дома. Приходи. Подъезд знаешь. А квартира — 51.