Клонированная любовь: Как две капли

— Почему молода? Ваше поколение вечно так! Знаю я вас! Как гены месить, так вам и первокурсницы вполне трахабельны, а как слово сказать, так сразу «молодо-зелено». Вон у нас один препод — каждые шесть лет женится на девчонке со второго курса. На первом — подбирает, на втором — женится. И ей хорошо — учиться беспроблемно, и ему неплохо. Как она универ кончает, разводятся. А ты — «молода»!

К счастью, Ирина убежала к стиральной машине, и я смог перевести дух. Пустота и какое-то отупение постепенно заполняли меня. Все рухнуло — надежды, расчеты, все хрупкие соломинки, за которые я пытался уцепиться. Ее звали Галей, и она вышла замуж. У нее — семья. Может, действительно принять предложение? Грудь второй размер, минимум целлюлита — заманчиво! И, главное, как все просто! Никаких мук, метаний, многочасовых дежурств у дверей и подъездов! Познакомят! Сведут!

— Слушай, я же знаю, что ты не того, — продолжает кричать из ванной Ирина так громко, что, наверное, слышно у соседей. — Не голубой! Я же вижу, как ты на мои ноги смотришь!

— Ирина, как не совестно!

— А почему должно быть совестно? Нормальное явление! — Ира вновь возникает из ванной, встряхивая руками мокрую простыню. — У меня — красивые ноги, — с экспозиционным поднятием бедра ставит ступню на табуретку, рассматривает мокрое полотнище на свет, словно невзначай покачивая коленом в метре от моего лица, и я почти с ужасом замечаю, что мои глаза, как маятники, загипнотизированно следуют за движением этой по-девичьи узкой, безукоризненно обтянутой шерстяной материей коленки. — Ну, так что? Знакомить? Или… Чего такого я не могу понять?

— Что любви по знакомству не бывает…

Она даже немного растерялась. Потом хмыкнула:

— Может, и верно. Так я ведь и не про любовь… Как съездил-то?

— Нормально.

— Какой-нибудь симпозиум по методологии преподавания природоведения ученикам третьего класса?

— Почти. Конференция по экологии полярных морей.

— А ты-то как в такой теме оказался?

— Совершенно случайно. Лет двадцать назад сел в электричку на Уренгой, а обратного билета в кассе не оказалось.

— Ну и?

— Ну и ничего! Приходится теперь вот по всяким конференциям и семинарам мотаться, на пенсии покоя не дают, да ты вот еще предлагаешь жениться на кассирше с минимумом целлюлита. — Потом я еще долго не мог понять, смеется она надо мной или нет, с недоверием выспрашивая, правда ли, что я по полгода жил сам-пять с лайками на метеорологической станции и плавал на настоящем атомном ледоколе.

— И в водолазном скафандре нырял при минус тридцати? — восклицала она, рассматривая фотографии.

— Это на воздухе минус тридцать. В воде значительно теплее.

— А я-то все думала, откуда у тебя столько ракушек! Так это все правда?

— Что — правда?

— И нерпу ел?

— Ел, ел! — ворчливо подтверждал я.

— Ну, и как она?

— Да никак!

— А с виду… — она критически озирает мою физиономию, — да, видуха у тебя, честно говоря, совсем не как у методиста станции юннатов. Не случайно я тебя за маньяка приняла. Слушай, бороду можно пощупать? У, какая жесткая! С тобой и целоваться-то, наверное, опасно для кожных покровов! Получается, ты у нас настоящий Паганель. Персонаж из Жюля Верна! Я тебя так и буду звать, можно? А давай ты придешь к нам в группу и ребятам все расскажешь!

— Что расскажу?

— Ну, как жили вы там, на полярной станции.

— Да никак. Сидишь себе в доме и сидишь. Смотрите вон рекламу кофе, там все показано!

— Но ведь холодно?

— Холодно… Иногда.

— Так ведь, кажется, сам Андерсен говорил, что холод — это единственная вещь, к которой невозможно привыкнуть.

— Не Андерсен, а Амундсен, — поправляю я.

— Все равно. И белые медведи! Ты белых медведей видел? Какие они?

— Белые.

— Страшные?

— Не знаю. Там все-таки действительно было холодновато. Не до белых медведей. Точнее, не до страха. Кому это сейчас интересно?

— Да всем интересно! — Ирина загорелась новой идеей. — Тут половина народа не верит, что все было на самом деле, думают, так, пиар такой был, а тут — ты, живой! У тебя унты есть?

— Есть.

— Вот, унты покажешь!

В общем, расстались мы еще большими друзьями, чем были перед моим отъездом. На хорошеньких девушек просто невозможно подолгу сердиться.

А через пару дней я действительно зашел после занятий в университет и на импровизированной «встрече поколений» рассказал девчонкам из ее группы (ребят пришло только двое) про свое северное житье-бытье. Как в восемьдесят шестом заблудился вместе с геологами в таймырской тундре. Как тонул на сейнере, который должен был в восемьдесят девятом перебросить нас на Новую Землю. Как Коля Мокшанцев в восемьдесят восьмом промазал последним патроном по нерпе, и мы полмесяца варили похлебку из ремней и жевали какие-то мерзлые корешки, выкопанные из-под снега. Еще о чем-то. Возможно, им было немного интересно. Для меня — все какой-то просвет в моем лишенном осмысленности существовании.

К тому же Ирке это дало повод еще пару раз зайти с подругами ко мне домой, попить чаю, посмотреть ракушки и фотографии. Во время второго визита она особенно вкрадчиво ластилась и, задержавшись после ухода других девушек, ненароком поинтересовалась, до какого времени я буду на следующий день на работе. Я вспомнил про оставленный ей ключ, на сердце потяжелело. Но что делать? Если не удалось разжечь на склоне лет собственного костерка, придется погреться хотя бы возле чужого. Честно глядя ей в глаза, сообщил, что дольше шести вечера не выдержу — мороз. Плутовочка ловко чмокнула меня в щеку и пошла в прихожую, торжествующе покачивая бедрами.

Не знаю, поймете ли вы меня правильно. С одной стороны, довлело тягостное ощущение того, что происходит нечто недостойное, что меня ловко используют, что весь интерес ее ко мне, как и к хомячкам, рыбкам, ракушкам, моему бродячему прошлому, имеет одно очень простое и утилитарное обоснование — ключ. Ключ от квартиры, где деньги не лежат, но где есть добротная, широкая кровать. Но, с другой стороны, я, будучи в здравом уме и трезвой памяти, мог ли надеяться на что-либо иное?

Так стоит ли обижаться из-за того, что мне предложен чуточку экстравагантный вариант житейской сделки? Обмен крох внимания юной девушки к престарелому неудачнику — на пару часов бесшабашных утех в деликатно оставленной на время квартире?

И, возможно, та игра, которая со стороны представляется изощренной и крайне хитрой, на самом деле — лишь едва осмысляемая работа инстинкта молодой и здоровой самки, на уровне рефлексов подыскивающей место для спаривания в наших кишащих запретами, предвзятыми мнениями, чужими глазами и ушами кирпично-панельных джунглях? И ради этого она столь же инстинктивно кокетничает, провоцирует, ластится к хрычу-«лендлорду», прокладывая тропку к необходимому ей тайничку наслаждений между простынями койки, стоящей в одной полузаброшенной квартирке?

Поэтому одновременно с изначальным ощущением унизительности происходящего в груди у меня начинало теплиться другое чувство — ни с чем не сравнимое чувство заговорщического, почти наперснического единения с молодой очаровательной девушкой, посвященности в ее тайны. Чувство почти интимное. Придя на следующий вечер домой, я гораздо более тщательно, чем в первый раз — после приезда с конференции, — осмотрел квартиру. По переставленным на кухонной этажерке стаканам, брошенному на столе троллейбусному билету, чуть сдвинутому половику пытался представить, что они делали, кто ее спутник, точнее, какой он.

Ходил по комнате, внимательно осмотрел полированные бока шкафа, словно мог разглядеть отпечатки пальцев. Вот они зашли… Повесили одежду на вешалку или, как показывают в фильмах, торопливо, сдирая друг с друга, кидали ее на пол? Сразу бросились в кровать или о чем-то говорили, пили, скажем, чай, разогревая перед «этим самым» друг друга милым словесным петтингом?

Пройдя на кухню, заглянул в жестяную баночку, в которой хранил чай — вроде не убавилось. Значит, не тратили времени даром? Или чай — это не современно, надо поискать в мусорном ведре баночки из-под джин-тоника?

Зима, тротуары посыпают от гололеда песком с солью, почему же на половике в прихожей нет грязных следов? Приехали на машине? Или она потом подмела?

Тщательно исследовал все закоулки. Как лайка, обнюхал полотенца, наволочку на подушке, тая дыхание, снял длинный, каштаново-рыжеватый волос, рассмотрел его у окна, долго потом думал, что с ним делать. Слона, как водится, заметил в последнюю очередь. Мыл руки в ванной комнате, поднял глаза и прямо перед собой, на туалетном зеркальце, увидел три огромных восклицательных знака, жирно прорисованных ярко-алой губной помадой.

Да-да, конечно, потом, после «того самого», она принимала душ и оставила этот вопль восторженной души. Но кому он предназначался? Тому парню, ее партнеру? Чтобы он зашел в ванную после нее и увидел? Но какой смысл? Разве не проще и естественнее передать свою благодарность любовнику непосредственно — словом, объятием, нежностью?

А что, если эти знаки предназначались мне? Слегка закружилась голова, как тогда, на зимовке, когда меня свалила пневмония и я, закашлявшись, первый раз ощутил вкус собственной легочной крови на языке. Соленый и нутряной.

Что, если таким образом она говорила мне свое «спасибо», свидетельствовала свой восторг, подтверждала, что пережитое ею стоит того, чтобы отбросить все докучливые мысли и сомнения? И просто жить, жить, жить — бурно и страстно, уповая на свет, молодость и радость, как на высших судий?

Повалился на кровать и долго лежал в каком-то ступоре, заснул прямо в одежде, проснулся, словно поднятый откровением. Глядя в темноту комнаты, которой отныне мы обладали вместе, вдруг абсолютно отчетливо понял, что теперь, именно теперь, она мне не чужая. Что я в ответе за нее. Что у меня нет ближе и роднее человека.

Подошел к окну, долго и пристально смотрел на освещенный уринным светом фонарей снег под окном. Очень хотелось позвонить ей и сказать что-нибудь. Например, что я на нее совсем не обижаюсь и все приемлю, как есть. Проклял себя за то, что так и не удосужился купить телефон, что так и не научился посылать эсэмэски, что я вообще страшно несовременный человек. Потом сообразил, что сейчас — третий час ночи, что в это время не звонят, да и нужен ей мой звонок, как собаке лишний репей на хвосте…

А вдруг нужен?

На 23 февраля она подарила мне музыкальный центр — пластиковую коробку с лампочками и циферблатами, в которую можно вставлять компакт-диски и слушать музыку. Я, конечно, понимал, что пользоваться этой штукой предстоит в основном не мне — какой из меня меломан! — а ей с ее друзьями, когда они в очередной раз будут здесь обретаться. Но все равно был ошеломлен, настолько дорогой и фешенебельной была в моем представлении эта штука. Пытался отказаться. Ирина, смеясь, отнекивалась:

— В конце концов, кто знает, может, ты спас мне жизнь! — и на вопрос, откуда взяла такие деньги, только махнула рукой.

К счастью, подоспела пенсия, и я смог купить ей на Восьмое марта большой букет. Догадываясь, что после обеда она будет нарасхват, встретил утром, когда Ирина бежала на занятия; едва сам не ошалел, увидев, каким обалденным светом распахнулись ее глаза. Долго смотрел ей вслед, думая, что же она будет в течение трех пар делать с этим моим неуклюжим букетом, куда поставит, где спрячет, может, попросит сохранить его в преподавательской. Хотя, конечно, проще просто выкинуть…

Несколько раз хотелось все-таки попытаться встретить ее мать, поговорить с ней, объяснить, что я ни на что не претендую, что виноват, и попросить только лишь рассказать Ирине, кто же я такой на самом деле. В моем представлении, это дало бы мне право встречаться с «клоненком» не на правах «обмена услугами», а на каких-то более нормальных, человеческих основаниях. У нас появилось бы больше доверия. По крайней мере, она знала бы, что я — не чудаковатый старикашка, а ее отец!

Но, с другой стороны, в этом теперь и не было особого смысла. Для такого привыкшего к одиночеству человека, как я, внимания было более чем достаточно. Заприметив как-то у меня в прихожей лыжи, она тут же сообщила, в каком из пригородных лесопарков катается по воскресеньям с подругами.

С тех пор по выходным, испуская клубы пара, я прокладывал лыжню для стайки хихикающих девиц, терпел шаловливые обстрелы снежками и с дурацкой обстоятельностью показывал им, как надо разводить в лесу костер, — как будто им это когда-нибудь в жизни пригодится! Неудобства от чувства неловкости компенсировались единственно тем, что, когда подруги разбегались по домам или более веселым компаниям, Ирина иногда оставалась со мной, и мы шли по лесу вдвоем, чаще — бок о бок, прокладывая две параллельные лыжни, и между нами в такие минуты устанавливалась некая особая близость. Я самым натуральным образом ощущал ее частицей самого себя, чувствовал, как в ее раскаленные долгим бегом легкие врывается свежий бодрящий воздух, как сильное молодое сердце гонит по жилам жаркую алую кровь, как бодряще напрягаются мышцы, тонизируя нервные окончания и превращая ее всю в стремительную птицу, стелющуюся в полете над слепящей белизной снега…

Ловкая и тренированная, на коротких дистанциях она даже обгоняла меня, бывалого лыжника. Вырвавшись на пригорок, на секунду оглядывалась и неслась вниз, оставляя за собой колючий и искрящийся шлейф инеевой пыли, и франтовато тормозила внизу, вычерчивая лыжами крутую дугу и поднимая высокий веер снежных брызг. Маша мне рукой в пуховой варежке, смеялась, показывая ровные белые зубы, совсем как у артистки, и щеки ее расцветали приливающей кровью, совсем как юные розы, и она улыбалась широкой жизнерадостной улыбкой здоровой и счастливой девушки — и я сознавал, что жить стоит хотя бы ради того, чтобы она иногда одаривала меня и весь мир такой улыбкой…

Затем, укрывшись от ветра в какой-нибудь рощице, мы пили из пластиковых стаканчиков кофе из термоса, который я возил в рюкзачке за спиной, и кормили крошками крохотных синичек, и ехали обратно, к серой гряде многоэтажек на окраине города, только когда заполуденное солнце начинало откладывать на снегу длинные синеватые тени.

Каким-то образом она достала мне бесплатный абонемент в физкультурный комплекс, и хотя теннисист я был никакой, зато мог вволю смотреть, как она бегает в короткой юбочке по корту и заправски лупит тяжелой ракеткой по мячу. Правда, домой ее подбрасывал на своем джипе какой-то лоснящийся субъект с черными усиками, но, уезжая, она так восторженно улыбалась мне и так сердечно махала при расставании ладошкой, что я не мог даже и представить себе, что у нее с этим типом может быть что-то плотское.

Мне тоже хотелось возить ее на джипе. Хотелось стать жестким и расчетливым, как все нынешние хозяева жизни. Сидя дома в одиночестве, я пересчитывал свои ракушки и прикидывал, за сколько их согласится приобрести какой-нибудь музей. Получались гроши.

Все эти проявления внимания были настолько мной не заслужены, что я даже обрадовался, когда Ирка в очередной раз изобразила из себя лисичку и начала ластиться ко мне. Капитулировал сразу, едва только увидел ее деланно надутую, извиняющуюся мордашку. Наверное, уже не смог бы отказать ей ни в чем. Но видели бы вы, каким восторженным, благодарным светом вспыхнули ее глаза! За такой свет можно и в прорубь нырнуть, и из окна броситься! И лишь потом, когда она, чмокнув меня в мохнатое ухо, убежала по своим делам, я осознал, что какой-то там ключ и даже целая квартира такое свечение породить, вызвать, возбудить не могут. Так сияют только глаза женщины, которая почувствовала свою власть над мужчиной и которая за эту власть ему благодарна!

Вы скажете, что эта девчонка просто-напросто вила из меня веревки. Очевидно, так оно и есть. Но сейчас, по прошествии времени, я могу лишь сказать, что это были одни из самых счастливых дней моей жизни. Наконец-то я получил возможность о ком-то думать, заботиться, переживать, короче, расходовать запас доброты и нежности, накопленный за долгие годы бесприютной жизни. Оказалось, что это излитие добра приносит почти физическое наслаждение. Я даже помолодел — по крайней мере, так заверила меня директорша нашей станции юннатов.

А чего стоили те крохотные знаки внимания, сюрпризы, которые она оставляла после своих посещений! Смешной рисунок на конфетной обертке, на котором я был изображен в виде Винни-Пуха, а она — в виде обаятельного Пятачка, со стройными ножками, в коротенькой юбочке, пелеринке… Пятачка, в котором пятачкового был только носик. Или вылепленная из хлебного мякиша птичка, присевшая на ручку форточки! Бумажный кораблик с названием на борту «Lucky Irena»! Я находил их, возвращаясь с работы, и долгими студеными мартовскими вечерами у меня была, по крайней мере, возможность думать и выдумывать тайный смысл, которые содержали или могли бы содержать эти маленькие сюрпризы. Сначала я оставлял безделушки на своих местах, но когда их накопилось уже изрядно, отвел им верхнюю полку в своем шкафу — там, где в спичечном коробке хранился каштаново-рыжеватый волос, подобранный мною с подушки…

К тому же обстоятельства предоставляли возможность прибегнуть прямо-таки к отцовским прерогативам.

— Слушай, Ирина, — говорил я во время ее очередного визита, — тут тебя пару раз какой-то мачо местного разлива спрашивал. Очинно интересовался!

— Что, прямо сюда приходил? — вскидывает она глаза поверх аквариума. — Какой из себя?

— Ну, такой — метр с кепкой, светленький, шапочка-снайперка на бровях держится. А что, есть еще и другие?

— Вот козел! Говорила же! Я ему завтра в универе шапку не на брови, а на кадык натяну! Прости за такую конкретную подставу, просто до некоторых жирафов слова очень плохо доходят.

— Ирина, конечно, это не мое дело. Но мне показалось, что у него к тебе все вполне серьезно…

— Ага, прикольный кекс! Носиком еще шмыгает, а уже взрослых теть хочет. Бумкаться с ним, конечно, классно. — Она лукаво косится на меня, почти припадая щекой к аквариумному стеклу, и я вдруг с невероятной отчетливостью слышу, насколько оглушающе трезвонит за окном мартовская капель. — Но что еще?

— А тот, с «ауди»? — после минутной паузы осторожно спрашиваю я. — У меня сложилось впечатление, что у вас были полные лады…

— Это с Пашкой-то? Да мы давно разбежались!

— Что же так?

— А ничего! Ему было хорошо, мне было хорошо. Потом решили «проверить чувства», и оказалось, что по раздельности нам еще лучше. Так всегда бывает. — Ирина всецело сосредотачивается на постукивании ногтем по стеклу аквариума, и я, прокашлявшись, набираю в грудь воздух и приступаю к своему «отцовскому интермеццо»:

— Ира, ты ведь учишься на экономическом факультете. Наверное, тебе известно такое правило, что если в оборот поступает слишком большое количество акций какого-то одного предприятия, то они падают в цене… И его хозяева могут остаться на бобах. Жизнь, конечно, это не только рынок, я бы даже сказал, вовсе и не рынок, но есть общие принципы…

— Это ты что имеешь в виду? — Она с удивленной улыбкой поднимается из-за аквариума. — Это ты про меня, что ли, так? Ну, намекнул! Ну, дал понять! Развел турусы на колесах! Вот уж не сказала бы, чтобы после того, что я с этими мальчуками вытворяю, мои «акции» падали бы в цене! — Ирина мелодично хохочет и немного краснеет, как мне кажется, не столько от смущения, сколько от удовольствия. — Сейчас совсем другой рынок, па-па-ша!

— Пойми, мне хотелось бы, чтобы ты была счастлива. И если ты хочешь выйти замуж…

— Да кто тебе сказал, что я хочу выйти замуж? И за кого? Не за этих же переростков! Если мне нужен мужчина, то это должен быть человек, который любил бы меня, а не секс со мной. Который относился бы ко мне как к человеку, а не как к ходячим сиськам и прочим достопримечательностям! Который бы заботился обо мне, понимал меня, делал бы для меня что-то! Вот как ты, например. — Она неожиданно посмотрела на меня так, как будто увидела впервые. — А то! — Ирина махнула куда-то в сторону рукой. — Сегодня он к тебе так подваливает, завтра — эдак, а послезавтра уже и не помнит, как зовут.

Господи! Кого она имела в виду? Своих «мальчуков-перцев» или же… А вдруг мама когда-нибудь рассказывала ей про одного неуклюжего второкурсника, тоже не взявшего на себя двадцать лет назад труд даже узнать ее имя?..

Впрочем, я не старался строить из себя слишком серьезного блюстителя нравов и даже пытался подтрунивать над ней. Правда, один раз получалось не совсем удачно. Желая продлить минуты ее игривого подлещивания по поводу сроков моего возвращения с работы, неумело изобразил что-то типа смущения:

— Прямо не знаю, как сегодня. Ко мне обещала прийти одна знакомая…

— Какая знакомая? — моментально насторожилась Ирка.

— Приятельница. Не могу же я вечно жить один, ты сама мне говорила!

— Ты встречаешься с женщиной? — Она изобразила деланно-изумленные глаза, однако я успел заметить, как по ее лицу пробежала легкая тень.

— Почему ты удивляешься? — Я даже слегка обиделся. — В конце концов, мне нет еще и сорока пяти! Артисты вон в мои годы мальчиков играют, на молоденьких женятся, — передразнил я ее чуть-чуть.

— Что же ты мне раньше не сказал? — Ира куксилась все сильнее, и я даже слегка пожалел, что затеял этот розыгрыш. — А я тебе тут докучаю! Расскажи хоть, какая она?

— Ну, так, ничего, — напряг фантазию. — В общем, девяносто — шестьдесят — девяносто. Лет тридцать.

— Счастливчик! А я-то думала… — Ирина отвернулась к книжному шкафу, но не сумела скрыть, как у нее напряженно приопустились кончики губ. Несколько минут она молча перебирала книги на полке, и я решил уже, что мою шутку благополучно «проехали», как она переспросила: — И давно вы?

— Больше месяца, — продолжал я изображать заправского казанову.

— И что? Может, вы и свадьбу… того… устроить решите?

— Э-э, этот вопрос у нас не поднимался, — продолжал я творить экспромты. — Такая женщина! — добавил в сочинительском пылу. — Абсолютно безоглядная! Не признает никаких формальностей!