Помоги проекту - поделись книгой:
Взмахнув платочком и согнув тонкий стан, гибкая, словно ива, Наталья поплыла по кругу. За ней последовали Головкина, Головина... Сама Анна была весьма искусна в танцах, и оттого придирчиво оглядывала княжон и фрейлин. Но Катерина так и не двинулась с места.
Выждав ещё несколько минут, императрица подошла к ней — ударила по щеке! Зала замерла. Попугай у карлицы истошно закричал: «Мак-си, Мак-си!» Танцующие остановились, но Анна крикнула: «Вайтер! Дальше!» — и музыканты с новой силой заиграли. Всё смешалось, танцующие, потеряв ритм, нелепо топтались на месте...
Неведомо что могло бы ещё прийти в голову Анне, но тут кто-то заглянул в залу, сделал знак, и она, шествуя важно, пересекла залу и скрылась за дверью.
Гости ещё пребывали в шоке, а музыканты заиграли весёлый немецкий мотивчик.
Анна долго не появлялась. Вот уже Долгорукие и Голицыны не могут скрыть тревогу: что случилось, неужто всё рушится? Кто виновник сего злого произволения? Тянулись мучительные минуты...
Вошла она в сопровождении Черкасского, Головкина, Кантемира с загадочной улыбкой на лице. Улыбка эта не могла означать ничего, кроме перемены в решении. Заговорила Анна смиренным тоном:
— Видит Бог, послушалась я верховников, подписала ихние кондиции... согласная была... однако неведомо было .мне, что есть и иные силы возле российского престола... Просьбы свои изложили они в челобитной... Читай, Василий Никитич! — кивнула Татищеву.
Верховники замерли. Лицо Василия Лукича передёрнулось. До него с трудом доходил смысл слов, которые читал Татищев:
«Величие и незыблемость монархии... сие есть лучшее устройство общества... Дворяне просят государыню разорвать мерзкие кондиции, составленные верховниками... править единовластно...»
Наслаждаясь произведённым эффектом, Анна взяла бумагу с кондициями, мстительно взглянула в сторону Долгоруких и разорвала бумагу на части, спокойно заметив:
— Могу ли перечить я дворянству российскому?.. Посему — распускаю Верховный совет и править стану самодержавно!
День для русской истории выдался исключительный: Россия могла стать, но не стала парламентской республикой. Увы! Мечта Д. М. Голицына о европейском правлении лопнула. Он говорил потом: «Много было званых, да мало избранных... Пир был готов, но званые не захотели прийти. Знаю, что головой отвечу, но я стар, жить мне недолго. Те, кто переживут меня, натерпятся вволю».
С властью у русских всегда нелады. Может быть, они не рождены властвовать? Власть опьяняет их хуже наркотиков, крепче вина, сильнее войны и охоты... В самом деле: Анна двадцать лет жила спокойно в немецкой провинции, к чему бы ей власть, но услыхала упоительный её зов — и помчалась. Так же и Павел I, и Анна Леопольдовна...
Но одно дело самодержавная власть, иное — власть аристократии, лучших её представителей, хранителей нравственности и культуры. Шереметевы шли к богатству и славе годы и столетия, соединяя накопление материальных ценностей с духовными. Тут и неутомимые воинские труды фельдмаршала, и удачная женитьба сына, и неустанная забота внука о культуре, и радение Сергея Дмитриевича в XIX веке о сельском хозяйстве — к концу жизни у него были десятки имений в 30 вотчинах (кстати, управляющие чаще немцы), и забота о церковно-приходских народных школах, и истинное православие...
Впрочем, чтобы понять хотя бы отчасти особенность русской аристократии, надо вникнуть в судьбы всех Шереметевых и их родственников, пересказанные в этой книге. Их правилом было — не смешивать политику и мораль, не красить одной краской инакомыслящих.
Т. А. Аксакова-Сиверс рассказывает такой характерный эпизод. В 1905 году либеральная волна так широко охватила Россию, что граф Нессельроде отправился в Париж уговаривать французов не давать денег русскому правительству. За это он был лишён придворного сана. Кто-то удивился этому в присутствии Сергея Дмитриевича, и того охватил приступ неукротимого гнева, ибо для него это был новый пример деградации русского дворянства. Произошла ссора, после которой задавшие неуместный вопрос ожидали, что Сергей Дмитриевич не станет им более материально помогать. Но опасения оказались напрасны: переводить политическое недовольство в область денежных отношений было совершенно не в стиле Шереметевых.
Широта натуры, щедрость, демократизм общения, благородство — вот качества, которыми были они сильны. Сергей Дмитриевич со всеми людьми общался так, словно между ними не было никакой разницы ни в общественном, ни в материальном отношении.
ПОВЕНЧАНЫ С ТРУДНОЙ СУДЬБОЙ
I
разу после похорон императора Долгорукий удалился в Горенки и сидел там неотлучно, избегая людей. Запирался в комнате, перелистывая книги, старые бумаги, а то брал коня и скакал по полям, не разбирая дороги, то в полной расслабленности валялся на диване или на полатях. Был он вёрстах в 20 от Москвы, но слухи, словно летучие мыши, долетали до него и, пучеглазые, повисали под потолком, а ночами грызли и грызли его, не давая спать. Знал он, что Анна разогнала Верховный совет, и виделась в том рука иноземцев — Бирона, Левенвольде. Знал, что ведётся розыск о подложном завещании, что разносятся грязные слухи, мол, из спальни императора пропали какие-то предметы, в том числе золочёный кинжал. Брат его Николай, приехав и увидав кинжал, спросил осторожно:
— Не государев ли сей кинжал?
Князь Иван закричал:
— Да, государев! Да только не брал я его, сам подарил!..
Николай, самый молодой и сдержанный из братьев, мягко спросил: не разладился ли сговор с Шереметевой, не взяла ли она назад своё слово?
Иван, сидя в кресле алого сафьяна в чёрном халате и в белых медвежьих сапогах, с трубкой во рту, долго молчал. А потом поведал брату о разговоре с Петром Шереметевым, который заявил ему: «Знамо тебе, князь, какая участь ждёт семью фаворита, ежели умирает государь. Как человек благородный, должон ты вернуть сестре моей данное на сговоре слово...» Иван взгорячился, тут же взял перо, бумагу и написал невесте письмо: мол, не хочет он более отягощать её и освобождает от данного слова.
Николай обвинил его в горячности, однако дело было сделано.
А Шереметев Пётр тем временем в Москве вызвал к себе сестру и объявил:
— Никогда не был люб мне князь Иван Долгорукий... Однако... раз мил тебе — я не препятствовал. Ныне же обстоятельства изменились, и разумею я, что долг твой — расторгнуть помолвку. Загубишь себя и нас.
Наталья была в трауре: мало того — император, девять дней назад скончалась бабушка. Внучкино горе было неизбывно, она ходила как потерянная. И вдруг ещё эта весть! — брат её против замужества.
— Братушка, да что хоть ты говоришь? — встрепенулась она... — Выходит, когда фаворит был в силе, так нужен был, а как в беду попал — так и вон его?! Да что бы батюшка-то наш сказал? И матушка?..
Пётр отвернулся, открыл табакерку и стал быстро совать в нос табак. Чихнув несколько раз и словно обретя спокойствие, смерил сестру твёрдым взглядом и объявил: — Но князь сам возвращает тебе твоё слово! Выходит, не так дорожит тобою... Вот его записка, — и отдал ей письмо.
II
Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Выбирают ли такие женщины сами себе судьбу или так велит их звезда? — неизвестно, но — не сворачивают они с дороги. Она рано приучала себя к «высокоумию», сиречь — к самообладанию и мудрости, жить хотела так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа — вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет...
После того разговора с братом её охватило мрачное отчаяние. Брату не нужен её брак — ясно: Долгорукие и Черкасские враги, однако как мог Иван Алексеевич отказаться от слова? Или разум его помутился, или любовь ненастоящая?.. Знать, правду говорили про него: дерзок, нетвёрд душою, умом своим не живёт...
Одевалась теперь Наталья в чёрное, а делала всё механически. Другие в таких обстоятельствах подвержены гневу, слезам, обиде, пускаются в невиданные предприятия, ищут наперсниц для бесед, клеймят возлюбленного. Она ж, напротив, стала тиха, молчалива. Делала всё по дому, никому не перечила, говорила еле слышным голосом, а с лица её не сходила какая-то странная улыбка.
...Уже кончался март. Снежною кашей покрылись улицы Москвы, ночью заморозок, днём оттепель. Много дней не показывалось солнце, будто навсегда ушло из Москвы. Сквозь плотные облака лишь угадывался его слабый, рассеянный свет.
Как-то, направляясь к обедне в Никитники, Наталья зачерпнула в ботинок снежной воды. Наклонилась, чтобы сбросить со шнурков снег, как вдруг к ней подбежала собака, борзая, серебристой шерсти. Полетка!.. Медленно подняв голову, Наталья увидела перед собой Долгорукого. Лицо растерянное, небритое, взгляд жадно-виноватый, как у голодной собаки, и шепчет:
— Прости меня, графинюшка, не ведал, что писал... Лихо мне, не знаю, как и быть... Не хочешь — не вяжи свою жизнь с моею, а ежели... — и он замолк.
Князь был жизнелюбив, удачлив, никогда не ведал сомнений, а тут горе легко пригнуло его к земле. Он являл собой полное воплощение своего времени — неустоявшийся, противоречивый, чуткий к случайному желанию, невоздержанный.
Он шептал: «Не вяжи свою жизнь с моею», однако весь его вид говорил о другом: не оставь, без тебя мне погибель!
Лицо её, тонкое, нежное, источавшее терпеливое спокойствие, действовало на него как бальзам. Они стояли, оба высокие, тонкие, посреди улицы, не замечая людей, не сводя глаз друг с друга. И вот уже смута в княжеской душе утихает, черты лица оживают.
В семье его все перессорились, близкие, родные отворачиваются, грубят, а что говорить о царском дворе? Всего месяц назад приближённые, «ласкатели» искали его расположения, а ныне не замечают. Она, только одна графинюшка — лазоревый цветок глядела терпеливо, ласково, и князь оправдывался:
— Пётр Борисович велел написать мне ту цидульку... А я-то, я-то... да ежели ты согласная венчаться со мною — счастлив буду!..
Она уткнулась головой ему в грудь. И снова поклялись они друг другу в любви и решили немедля венчаться. Как только минует сороковой день кончины Марьи Ивановны.
III
С того дня юную графиню как подменили. С непонятной, лёгкой улыбкой бродила по дому, всем помогала, всех поддерживала, а по ночам и утрам спала так крепко, что не могли добудиться, — долгие недели, пока ухаживала за бабушкой, почти не отдыхала.
В один из первых дней апреля 1730 года она проснулась, когда янтарные солнечные ковры уже легли на пол и стены, почувствовав на лице свет. Поднялась, помолилась, принарядилась и, довольная, спустилась вниз, к завтраку. Каково же было её удивление, когда увидала она в столовой всех братьев и сестёр, дядю Владимира Петровича и мадам Штрауден...
Откусила кусочек пирожка. Но отчего отвернулся Пётр? И отчего смотрят все выжидающе? Сёстры потупились.
— Отчего не фриштыкаете? — спросила она.
— Дуня, разливайте чай, — приказала гувернантка.
Та дрожащими руками взяла чашку, чашка задребезжала на блюдце.
— Что стряслось-случилось? — удивилась Наталья.
И тут все, кроме мрачно молчавшего дяди Владимира, разом заговорили. Не без труда поняла юная графиня, что речь идёт об императрице, что Долгоруким назначен розыск, что следствие ведут Трубецкой, Юсупов, а главный самый — Бирон, и не иначе как князя Ивана ждёт ссылка в дальнее имение...
— Натальюшка, сердечушко моё! Невенчанные ведь вы! — заплакала Вера. — Не ходи под венец! Как мы без тебя-то?
Сергей, для которого Наташа была как мать, тоже плакал. Пётр пристально смотрел на всех и молчал.
Мадам Штрауден, строгая и прямая, пододвигала всем чашки. Взгляды обращались к Петру, и он наконец проговорил:
— Герцог и герцогиня курляндские нынче решают всё, от них зависит наша жизнь... Вчерашний день подписала она указ.
— Отчего именно вчерашний, что вчерась сделалось? — в отчаянии металась Наталья.
— Не ведаю, однако первого апреля что-то стряслось, тайна сие есть... Имения княжеские конфискуют... Государевы предметы, что у Ивана, забрали... И отправят их вон из Москвы. Что станешь делать? Не поедешь же за ним!
— Братушка! Сестрицы!.. Да как же это? Не можно бросать человека в беде!.. Да и свадьба уже решена у нас.
— Что-о? Какая свадьба? — нахмурился Пётр. — Пойдёшь, не считаясь с нами?.. Ноги моей не будет на той свадьбе!
— Помилосердствуй, братушка!
— Так и знай: ни в церкви, ни на свадьбе!
— Как же я одна-то? Ни батюшки, ни матушки... Ведь ты заместо отца мне, Петруша...
— Отца дочерям слушаться надобно, — отрезал Пётр и вышел из комнаты.
IV
Ранняя, ранняя весна. Под ногами шуршат прошлогодние листья, в распадках лежит ещё снег... Апрельское солнце осторожно пронизывает оголённый, будто хворый лес.
Графиня с Дуняшей спешат в дальний угол парка. Там назначена встреча с женихом.
Остановились возле красного дуба. Наталья провела рукой по стволу — вид шершавой красноватой коры рождает тревогу... Не послушалась она братьев, сестёр — решилась. Больно ей это, но поступить иначе нельзя.
Огляделись кругом. Лес слабо оживал, звенел птичий гомон. «Вон как хлопочут о птенчиках своих», — говорит Дуня.
Но что это? Будто сами шевелятся в земле ржавые листья, шуршит трава.
Шлёп!.. Шлёп!.. Да это лягуха! Серая лягуха на серых листьях, тяжёлая... С трудом перепрыгнула через ветку и замерла. Ой, ещё одна!.. Ещё!.. А эта плюхнулась в углубление с залежавшимся снегом и села там. Пьёт ледяную воду, отдыхает... Громко вздохнула, вытянулась, приподнялась на задних лапках и сделала ещё прыжок... Господи, да их тут множество: целое войско! И все движутся в одном направлении, ни вправо, ни влево не сворачивают... Плюх, плюх... восемь... десять...
— Дуняша, что это? — Наташа с ужасом глядела на лягушачье шествие.
— Это они пошли икру метать, барышня, — объяснила Дуня. — После зимы ослабели... а кровь-то, всё едино, играет — весна: вот они и идут к пруду, так-то вот каждый год.
— Какая у них кровь, что ты говоришь? Это ж лягухи, они голодные, сонные... Гляди, гляди, перепрыгнула через сучок, посидела — и опять.
— Так Богом устроено. Жизнь, — пояснила Дуня.
«Да, жизнь», — подумала Наташа, вздыхая и оглядываясь вокруг.
В воздухе пахло снегом и свежестью, и лес звенел всё громче, в гнёздах скворчало.
Берёза — старая, каменистая, черноствольная, а за ней — молодые белые деревца, шелестящие сухими тонкими ветвями, похожими на бусы. С треском пролетели сороки...
Земля вокруг дуба усыпана сухими листьями, а вверху сухие, скрюченные ветки — будто заломленные в отчаянии руки... Он стоял, должно, здесь не только при отце её, фельдмаршале, но и при деде, прадеде... И всё так же крепок, могуч. Листья пока мертвы, но пройдёт немного дней, солнце даст им силу — и они оживут, заполыхают зелёным пламенем — снова жизнь!.. Не так же ли у неё? Минует горе, вернётся радость... Простят её братья и сёстры.
Послышался топот копыт. Вот и он! Стоит во весь рост в коляске, выскакивает к ней, с отчаянной решимостью глядит.
— Друг мой сердешный, ладушка моя! Не раздумала ли? В последний раз сказываю: откажись, не вяжи судьбу свою с моею, ежели не любишь!
— Люблю...
— Не покаешься?
— Не покаюсь! Ни в жизнь не покаюсь!
— Ну тогда — с Богом! — Посадив её рядом, свистнул, и кони помчали к церкви в Горенки.
V
У кого свадьбы многолюдные, шумные, с великими застольями, с песнями-плясками, шутами-тарагуями, скоморохами, у кого на венчании — толпа сродников, ждущих молодых из-под аналоя, а тут от невестиной стороны только две старушки, дальние родственницы, ни братьев, ни сестёр... Радость, настоянная на горечи, вино, перемешанное со слезами, вместо мёда полынь — вот что было венчание Шереметевой и князя Долгорукого.
Истинно — «Горенки» от слова «горе». Здесь прощались перед дальней дорогой в ссылку. А в этот день 8 апреля 1730 года, лишь ступила невеста на крыльцо, выйдя из церкви, старушки, сродницы её, откланялись, и отправилась она одна-одинёшенька к новым родичам в дом. Каково-то встретят? Полюбится ли им, полюбятся ли ей они?..
Встретили, как полагается, хлебом-солью. Рюмки поднесли на пуховых подушках, выпили — и оземь! Усадили за стол, полный яств. Улыбались сёстры, шумно угощались младшие братья — Александр, Николай, Алексей. Но отчего-то над Натальей Борисовной как бы витало невидимое тёмное облако.
Свёкор был рассеянный, о чём-то тихо переговаривался со своей Прасковьей Юрьевной. И отчего-то не было за столом Катерины — она сказалась больной, не желала никого видеть. Что приключилось, Наталье не сказывали, а спросить нельзя, не положено. Свекровь глядела на невестку ласково, но угощала за столом всё больше сына. «Ешь, Купита, любимое яство твоё...» Имя это его домашнее покоробило Наталью, но виду она не подала.
Единый ей был свет в окошке теперь — муж Иван Алексеевич. Он сидел в задумчивости, не выпуская её руки из своей. А потом вдруг вскинул голову, живым огнём сверкнули глаза, и проговорил:
— Знайте: спасительница моя единственная — Натальюшка! Прошу любить и жаловать... Дороже её нет никого. — И опять опустил голову. А затем взял гусли и запел-запричитал грустно-весёлое:
Поделиться книгой: