Небо стоит верности

Константин Михаленко

Небо стоит верности

Вместо предисловия

Говорят, первые шаги человека в каком-то деле предопределяют всю его дальнейшую судьбу.

Мой первый полет нельзя отнести к такому важному моменту. Испытать мамин зонтик надоумили меня виденные накануне прыжки с парашютом. Полет закончился неудачно. Зонт вывернулся, едва мои ноги отделились от крыши. И я шлепнулся в заросли крапивы. А дома меня наказали. Но неудачный полет вызвал только прилив энергии, и, стоя в углу, я обдумывал план очередного прыжка.

Назавтра меня отвели в школу, и новые впечатления отодвинули планы освоения неба. К ним я вернулся случайно. Это было в восьмом классе. На бывшей Троицкой церкви появилась волнующая надпись: «Гомельский аэроклуб ОСОАВИАХИМА». Я закончил аэроклуб одновременно с десятым классом школы, однако тогда не стал летчиком. Выполняя желание матери, я поступил в Минский медицинский институт.

Может быть, я и стал бы неплохим врачом, но однажды меня вызвали в ЦК комсомола Белоруссии:

— Стране нужны летчики!

Так я стал курсантом Харьковского военного авиационного училища.

Началась война. Первые боевые вылеты, первые успехи, неудачи и разочарования. Через два года меня уже называют в эскадрилье «стариком». Не за раннюю седину, не за возраст, а за опыт. Казалось, можно считать себя настоящим летчиком?

Закончилась война. Я стал пилотом гражданской авиации. И в первом же полете понял, что все надо начинать сначала, надо учиться, благо было у кого. Рядом работали прославленные асы полярной авиации, имена которых мне были знакомы еще в юности. Герои Советского Союза В. Н. Задков, И. П. Мазурук, И. И. Черевичный, Герой Социалистического Труда Н. В. Зубов, О. А. Куксин, А. И. Мохов, Б. С. Осипов и многие другие служили образцом, примером для подражания. Они терпеливо открывали передо мной новые и новые страницы неизведанного, приобщая к умению и мастерству. Прошло немало лет, прежде чем я позволил себе считаться полярным летчиком.

А как же зонтик, который так и не стал парашютом? Судите сами. Стремление познать неведомое, рожденная с детства любовь к самолетам, к воздуху, чувство бескорыстной дружбы к моим товарищам, добрым и сильным, к неисправимым романтикам, определили выбор профессии, о которой я никогда не жалел.

Давно меня волновал вопрос: почему при большой сравнительно текучести летных кадров в полярной авиации те, первые, остались преданными ей до конца?

Почему В. И. Аккуратов, А. Д. Алексеев, Н. М. Жуков, А. И. Зайцев, М. И. Козлов, В. П. Падалко, М. И. Шевелев и многие другие, испытав невероятные трудности первооткрывателей, все же навсегда связали свою судьбу с полярной авиацией? Что ими руководило в этом выборе? И, лишь узнав Арктику, увидев ее людей, поняв их, мне кажется, я нашел ответ.

В чем же они находили романтику? В необыкновенных приключениях, в страшном риске и подвигах? Оказывается, нет. В работе. В простой, ежедневной, тяжелой, может быть, скучной, но необходимой вчера, сегодня, завтра и через годы. В этой работе был и риск, сами собой вершились подвиги, но они, мои товарищи, до сих пор избегают этого слова и говорят только о работе.

И если юный читатель найдет в этой книге героев, достойных уважения, если он изберет профессию авиатора и навсегда свяжет свою судьбу с небом, я буду счастлив. Небо стоит верности.

Глава 1

С чего начиналось

Занятия в восьмом классе школы совпали с первыми уроками в планерной школе аэроклуба. Года за два до этого мы вдвоем с приятелем Мишей Толкачевым, переполненные гордостью, тащили в школу сделанную нами модель самолета «Максим Горький», по тем временам машины высшего класса. Неподалеку от школы нас остановили два военных летчика. Они с любопытством осмотрели модель, похвалили нас, и тут же один из них спросил:

— Как, хлопцы, наверное, мечтаете стать летчиками?

Что за вопрос! Кто из мальчишек не мечтает стать летчиком! Но тут судьба преподнесла мне первый удар. Тот же летчик продолжал:

— Вот этого (кивок головы в сторону Миши) хоть сейчас в авиацию. А ты (это мне) слабоват. Фигура не та. Не подходишь, брат, для летчика.

И я начал заниматься спортом. Плавание, лыжи, футбол, гимнастика и бокс — все это предпосылка к старту в авиацию.

А когда я поступал в планерную школу, никто не заинтересовался моим возрастом. Солгать, сказать, что мне восемнадцать, как того требовали условия приема, я бы не смог, но, по-видимому, никто не мог предположить, что мне только пятнадцать: фигура уже была «та».

Весна 1936 года наступила в Белоруссии необычно рано. Жара, установившаяся в середине апреля, продолжалась все лето. Мы уже окончили теоретическую подготовку, изучили планер и сами собрали две чудесные зеленые птицы, готовые вот-вот подняться в небо. Все наши мечты там — в небе! Но инструктор-планерист Якубович даже не подпускает нас к «ангару» — так мы называем сарай, где хранятся планеры.

— Не, хлопцы, сдадите экзамены — тогда и полеты. От так, хлопцы!

Ничего не поделаешь. Сдаем экзамены. Русский и белорусский, конструкция планера, тригонометрия и теория полета, химия и штурманская подготовка. А экзамены за восьмой класс надо сдавать не ниже чем на «хорошо». Таково условие начальника планерной школы. Иначе нам не подняться в небо.

Наконец экзамены позади.

Далеко за городом, возле совхоза «Прудок», — пологие холмы пустыря. Тут наш аэродром. Внизу, у подножия холмов, извилистая, широкая пойма Сожа. Но мы стараемся не глядеть в сторону реки. Пусть себе плещет прохладными волнами. Пусть! Руки на резиновом жгуте амортизатора, под ногами кустики чахлой полыни и пыль. Пыль кругом.

— На амортизаторе!

— Есть!

— Шагами!.. Растягивай!

Пот смешивается с пылью, запах резины — с горечью полыни.

— Раз! — старшина группы отсчитывает десятки шагов. — Два! Три! Четыре! Пять!

Амортизатор натягивается, кажется, до предела, каждый шаг вперед уже дается с трудом.

— Старт!

Щелчок крюка-тормоза — и легкое шуршание крыльев, планер устремляется в воздух. Вот он набирает высоту, разворачивается к склонам холмов и, подхваченный восходящими потоками воздуха, поднимается выше и выше. У-ох! Какое счастье парить птицей в воздухе!

Но голос Якубовича обрывает мои мечты:

— Эй! На амортизаторе!

— Есть!

— Шагами! Растягивай!

Из-за школьных экзаменов наша учебная группа несколько отстала от других, в которых обучаются заводские ребята. Поэтому Якубович и определил нас на амортизатор. Лишь к вечеру, когда закончат полеты курсанты других групп, настанет наша очередь залезть в кабину. Но планер (с такой маленькой растяжки) не взлетит, он только пробежит неуклюже сорок — пятьдесят метров, закачается в клубах пыли и, безжизненный, опустится на крыло. Это упражнение называется пробежкой — последнее упражнение перед настоящим стартом.

И вот он, первый старт! Первый настоящий взлет!

Сила инерции вдавливает спину и голову в подушку сиденья. От возрастающей силы ускорения захватывает дух. Кажется, на миг теряешь сознание. Но так только кажется. Глаза четко видят приборы и землю. Приборов всего два: указатель скорости и высотомер. Но и за ними надо следить. А тут планер кренится под порывом ветра, устремляется носом к земле. Скорее выровнять! Вот так! А земля приближается. Теперь надо взять плавно ручку на себя и выровнять планер на высоте одного метра. Пусть он несется над землей. По мере затухания скорости я чуть-чуть подберу ручку, и планер мягко коснется земли своей лыжей. Ниже! Еще чуть-чуть ниже! И вдруг удар… Планер тычется носом в землю. Трещит фанера, пыль забивает мне рот…

— Не-е, не летать тебе, хлопец, — предрекает инструктор, осматривая поломанный планер.

Полеты снятся мне по ночам. Во сне я летаю куда лучше. Даже без планера, просто расставив руки наподобие крыльев. Это очень тяжело. Вам приходилось летать во сне таким способом? Бывает так, что от усталости ноют руки, будто действительно им пришлось работать. Не знаю, как у других, но у меня еще ни один «полет» не оканчивался благополучно. Всякий раз я падал долго и мучительно. С замиранием сердца, со страхом, от которого бросает в пот. Неужели я трус? Нет! Я буду летать!..

Каждый день обучения в планерной школе приносит маленькие победы. Крылья планера будто срослись с моим телом. Мне кажется, что я их ощущаю. Планер уже послушен мне, я делаю весь допустимый на нем пилотаж. Даже не верится!

Теперь я часто вспоминаю нашу планерную школу и свои полеты на планерах, которые не оставлял в течение нескольких лет вплоть до самой войны. Какое это наслаждение подняться в воздух, отыскать восходящие потоки и парить на них подобно вольной птице! Даже полет на спортивном самолете не передает прелести всех ощущений полета на планере.

Но все это познается в сравнении. А тогда я мечтал пересесть на самолет.

После окончания планерной школы нас, недавних выпускников, зачисляют в аэроклуб на отделение пилотов.

Наконец сданы последние экзамены в школе, аттестат зрелости в кармане, приближаются к концу и занятия в аэроклубе. Полеты уже давно не снятся, сплю как убитый. Засыпаю, едва успев коснуться головой подушки, — так устаю за день. Это и не удивительно. Во время экзаменов в десятом классе никого из нас не освободили от занятий, от полетов. Единственное, что было сделано для нас, учащихся школ, это полеты в первую смену, чтобы можно было успеть в школу во вторую.

Но вот позади учеба. Приехала государственная комиссия. Начинаются экзамены в классах аэроклуба: конструкция самолета, двигателя, аэродинамика, аэронавигация, метеорология, конструкция приборов и после всего — проверка техники пилотирования. Кружится внизу земля, упругий воздух врывается в кабину, ласкает щеки, с шумом обтекает плотно застегнутый шлем. Самолет послушно выполняет фигуры: «штопор», «петлю», «переворот», «бочку», снова «штопор».

«Отлично!» — это заключение комиссии.

Один за другим получаем свидетельства об окончании аэроклуба и строим планы о дальнейшей судьбе. Но девчата уезжают в институты. Уже уехала моя одноклассница Галина Докутович, стройная как тростинка девчонка с живыми карими глазами, уехала и Полина Гельман[1] из соседней школы. Что ж, для девчат авиация — только спорт. Но вот уехал Борис Аронов, решил поступать в институт железнодорожного транспорта Миша Толкачев.

— А как же авиация, Миша?

Он только разводит руками:

— Понимаешь, дома скандал…

— Сдался?! Черт с тобой! Мы не сдадимся! Правда, Стась?

Но и Стась Станкевич, преданнейший друг последних школьных лет, опускает глаза:

— Я тоже подал заявление в институт. Отец…

Вот тебе и на! Нет, я не сдамся! Решено! Подаю заявление в военное училище. Буду летчиком-истребителем.

Отчим встречает мое заявление более чем холодно.

— Летчик-истребитель? — переспрашивает он, и густые брови удивленно двигаются вверх. — А твое обещание матери? Ведь это было ее последнее желание.

Выходит, забыл. Значит, не судьба мне стать летчиком. Вновь берусь за ненавистные учебники. Не спеша сдаю экзамены и втайне подумываю: а не провалить ли какой предмет? Нет, нельзя. Не смею. Ведь я дал обещание самому дорогому человеку. Была бы мама сейчас жива, наверно, поняла бы меня. А отчим? Я вспоминаю смешинки в его усталых глазах. Мне они нравятся, и я не хочу, чтобы они пропали. Отчим никогда не наказывал меня, даже если я заслуживал этого. Он не повышал голоса и не читал мне нравоучений. Просто глаза его делались строгими и немного печальными. От такого взгляда мне становилось не по себе. Нет, пусть смешинки всегда будут в его глазах.

Я поступил в медицинский. Буду врачом.

Изучаю латынь, анатомию, терапию, хирургию и вдруг по-настоящему увлекаюсь. Вступаю в студенческий научный кружок, дежурю в клинике. Как все это интересно! Про себя решаю: буду хирургом!

А свободное время по-прежнему отдаю лыжам, плаванию, акробатике и планеризму. Но теперь для меня это только любимый спорт…

После разговора в ЦК комсомола Белоруссии, где мне предложили подумать о поступлении в военное авиационное училище, я только обдумывал, как осторожней преподнести отчиму известие о принятом мной решении. Решение я принял сразу. Осталось через военкомат получить направление в училище. И больше ничто не задержит меня в Минске.

Последний раз прихожу в институт. Прощаюсь с товарищами, с преподавателями. Никто из нас не предполагает, что это расставание на многие годы, навсегда. Не все смогут окончить институт, не все станут врачами. Одни будут сражаться вскоре в партизанских отрядах, другие будут эвакуированы в тыл, кого-то призовут в действующую армию, и лишь немногим удастся закончить институт в тыловых городах. И не все придут в минский институт в победном 1945 году. В моей памяти они все останутся юными, такими, какими я их запомнил: Вася Ревенков, Миша Мазо, Ваня Гриб, Нина Плевако, Маша Крупень, Тома Золатаренко — друзья студенческих лет…

Харьковское военное училище вспоминается длинными коридорами учебных корпусов, портретами бывших выпускников — героев Халхин-Гола. Занятия шли по двенадцать часов в сутки, не считая обязательных часов самоподготовки.

— Подъем! Становись! Направо равняйсь! Смирно!

Входит взволнованный командир учебной эскадрильи майор Скорин.

— Товарищи, — обращается он к нам каким-то хриплым голосом. — Сегодня утром фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину…

Это война. Училище эвакуируется в тыл.

Летаем. Бомбим мишени учебными бомбами. Стреляем из фотокинопулемета. Учебные самолеты, учебные полеты, учебные цели на учебных полигонах. А на западе не прекращаются бои. Фашистские армии уже рвутся к Москве.

Мы сдаем экзамены. Билеты с вопросами, шпаргалки… А за окнами громыхают эшелоны: теплушки спешат на запад, на восток идут поезда с ранеными…

Еще училище вспоминается образом старшего лейтенанта Клюева. Мне кажется, что училище и Клюев неразделимы. Не будь Клюева, незачем существовать и училищу. Клюев — это все! Это наша жизнь, наш распорядок, наша совесть и… Одним словом, без Клюева не было бы военного училища — это точно!

С раннего утра до позднего вечера сопровождает нас его пронзительно-скрипучий голос, указывая на все дозволенные и недозволенные действия курсанта, — сопровождает, напутствует, взбадривает или отчитывает. Клюев вездесущ. Он в казарме и в столовой, он поджидает нас в коридоре учебных корпусов и сопровождает на марше, он на аэродроме. Такая уж должность у старшего лейтенанта — заместитель командира авиаэскадрильи по строевой части. Это его обязанность сделать из нас, бывших рабочих, колхозников, студентов — из «шпаков», как любит говорить Клюев, — настоящих людей. В его понимании только солдат с отличной выправкой и веселым взглядом — настоящий человек.

«Становись! Р-р-равняйсь! Смир-р-но!» — самые любимые слова Клюева.

Правда, иногда он бывает многословен, и тогда в его лексиконе появляются более обширные фразы, вроде: «Грудь вперед! Живот убрать! И не шевелись!» Однако это лишь дополнение к излюбленной команде «Смирно».

Теперь двенадцать отличников, выпускников училища, направляемых в действующий полк, Клюев сопровождает к вокзалу.

— Смир-рно!

Клюев в последний раз придирчиво осматривает строй уже бывших курсантов.

— Р-разойдись!

Гудит паровоз. Мы подносим руки к пилоткам и щелкаем каблуками. По уставу. С особым шиком. Как учил Клюев. А он просто обнимает нас за плечи и целует. Это не по уставу.

Глава 2

Новички

Мы прибыли в полк. Хотя он и называется действующим, но расположен далеко от фронта. Поэтому, если забыть про голодный тыловой паек, здесь еще не чувствуется войны. По утрам построение, поверка, короткая политинформация о положении на фронтах. Сводки Совинформбюро скупо сообщают об оставленных городах. Летчики молча расходятся по самолетам.

Каждый день тренировочные полеты. Почти как в училище.

Вечером мы идем в театр. Тщательно надраенные сапоги на версту разят густым запахом ваксы.

Мне кажется, что спектакль сегодня только для отвлечения мыслей от тревожной действительности, только для того, чтобы забыть на миг самое главное — войну. Но она напоминает о себе размеренным шагом кирзовых сапог. Выйдя на сцену, посыльный из штаба, смущаясь, одергивает гимнастерку:

— Товарищи летчики! Приказано явиться на аэродром!..

Негромкие хлопки стульев, шарканье сапог по полу. На миг умолкшая музыка продолжается с оборванного такта. Жизнь идет своим чередом.

Семь километров от театра до аэродрома преодолеваем бегом. Рядом с аэродромом виднеется длинный эшелон из теплушек и платформ.

— Самолеты на платформы!