Происшествие в Боганире

Сергей Снегов

Происшествие в Боганире

С некоторых пор стали твориться непонятные вещи.

Никто не мог упрекнуть Сидорина, заведующего факторией в Боганире, в недостатке сообразительности. Однако он растерялся — жена Сидорина, Марфа, женщина двадцати трех лет, дочь саха и коренного сибиряка-«чалдона», повела себя очень странно.

Была середина июня, самый разгар полярной весны. Солнце, не опускаясь за горизонт, уже второй месяц крутилось в небе, снег сполз со всех холмов и мысков, в лощинках гремела ледяная вода. Речка Громкая, впадавшая в озеро Лебяжье, два раза пыталась тронуться, по льду шли широкие трещины. Она прорвалась ночью и к утру бешено мчалась меж камней и льдин. В воздухе плыла тонкая мелодия, песнь миллионов сталкивающихся льдин и льдинок. Сидорин вышел из избы, долго смотрел на беснующуюся речку и размышлял о многих важных делах, требовавших неотложного исполнения.

— Поет! — пробормотал он и, отворив дверь, крикнул: — Марфа, выйди-ко сюда, послушай: лед поет.

И вот с этого начались поразившие его странности. По всем законам Боганира Марфа должна была вскочить, с визгом выбежать полуодетая наружу, постоять, поеживаясь, под ночным солнцем, потом уверенно сказать: «Через три дни поставим сеть». Это повторялось без изменений уже четыре года и стало обычаем — Сидорин даже не поверил, когда Марфа, что-то сонно пробурчав, повернулась на другой бок.

— Ты что же, Марфа, больная? — спросил он, ужасаясь.

— Здоровая я, — ответила она устало.

— Так чего же ты не идешь? Лед поет.

— Не нужно мне льда, — ответила она обиженно.

А утром, приготовив еду, она только пожевала крылышко куропатки и отставила тарелку. Сидорин с негодованием посмотрел на нее. У Марфы было странное недоумевающее лицо, непонятное лицо человека, который к чему-то в себе прислушивается.

— Ты что же дуришь, Марфа? — спросил он строго. — Это не дело — еду выбрасывать. Ешь куропатку!

— Не нужно мне куропатки, — ответила она, с ненавистью глянув на тарелку.

— А чего тебе нужно? — спросил он, возвысив голос. — Может, индюшку зажарить? Или райскую птичку с золотыми перышками?

— Огурчика мне нужно, — неожиданно сказала она, несмело смотря на него и краснея.

— Огурчика? — переспросил он, ошеломленный, и рассердился. — Какие тут могут быть огурцы? Ты знаешь это, дурья голова?

— Знаю, — сказала она упавшим голосом.

— А раз знаешь, так ешь куропатку. Не до огурцов. Надо силки проверить, капканы насторожить, а там рыбалка. Понятно?

— Огурчика мне надо, — повторила она упрямо.

Этого он не сумел перенести. Он с шумом встал, вышел наружу, закурил трубку и стал думать. Все это было невероятно, как горячий лед или бегущая вверх вода. Если бы на ледниках Путорана расцвели майские фиалки, он был бы менее поражен. Марфа была примерной женой, он ни в чем не мог ее упрекнуть. Она не болела, не привередничала, работала так, что обгоняла его самого, если он зазевается. За четыре года их совместной жизни на нее ни разу не нападала дурь, подобная той, что появилась сейчас. Нет, это неспроста, ни с того, ни с сего люди не желают огурцов, когда кругом на все стороны света одна голая тундра. И лицо у нее больное — совсем плохое лицо.

Он выбил трубку и вошел в избу. Марфа сидела на кровати и все с тем же непонятным видом словно к чему-то в себе прислушивалась.

— Пойдем, Марфа, — сказал он ласково. — Делов, сама знаешь… Сети нужно проверить.

Она покорно пошла за ним. Они вытащили сети наружу и развесили их на шестах для проветривания, потом перекладывали купленную у колхозов пушнину, убирали сор вокруг избы, а вечером — вечера, впрочем, не было, солнце светило так же ярко — отправились в тундру проверять точки. В силках были обнаружены две куропатки, в капкане бился песец, встретивший их визгливым рычанием. Марфа работала усердно, но то новое и непонятное, что в ней появилось, не проходило. Временами она вдруг деревянела, опускала руки, смотрела в землю, ничего на ней не видя.

— Да что с тобой, Марфа, скажи на милость? — сердито спросил Сидорин, когда она выронила сеть и ветер метнул ее в сторону, опутав его ноги.

— Огурчика надо, — шепнула она с мучением, глядя на него виноватым взглядом, который ранил его, как удар ножа.

Он засопел и отвернулся. С этих пор он боялся спрашивать и смотреть на нее, чтоб опять не встречаться с этим покорным, полным тоски и сознания своей вины взглядом.

Так начались терзания Сидорина. Внизу надрывалась речка Громкая, ворочая льдины, лед пел свою тонкую, ясную песнь, потом ледоход прошел и только клочья пены пузырились на освобожденных берегах, и изо всех щелей, из-под снега и камней стали вылезать цепкие полярные травы и цветы. Странная болезнь Марфы прогрессировала с ужасающей быстротой. Марфа еще работала вместе с Сидориным, но только снисходительный человек мог бы назвать то, что она делала, настоящей работой. Кроме того, она отказалась варить еду. Она заявила, что ей противно смотреть на рыбу и сушеную картошку, и не подходила к плите. Скоро она перестала подходить и к столу, а если приходила, то брала приготовленную Сидориным еду так брезгливо, что в другое время он обиделся бы на нее до смерти. Но он боялся спорить с ней, чтоб не усиливать таинственную болезнь.

Через некоторое время все объяснилось, но легче от того Сидорину не стало. Они лежали в постели, он засыпал, а она ворочалась и кряхтела, словно жалуясь на что-то. Он прислушался к ее кряхтению и приподнялся.

— Марфа, — сказал он, осторожно тронув ее плечо. — Скажи, сделай одолжение, что ты сей год зачудила? Ну, какого лешего тебе в огурце?

— Непонятливый ты, — ответила она, чуть не плача. — Не видишь, что ли: тяжелая я!

И хотя кругом на многие десятки километров не было ни единой живой души, что могла бы подслушать их разговор, он от волнения заговорил шепотом:

— Неужто вправду?

— Ну, именно. Почитай уже больше двух месяцев.

Она скоро уснула, а с него сон слетел, как сброшенный. Он то хмурился, то ухмылялся, то приходил в ужас, то снова молчаливо радовался. Потом он встал, укутал Марфу одеялом, вышел из избы, закурил на солнце и продолжал думать. Но думы не получались — яснее полярной ночи, что дело и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, что у них, наконец, будет ребенок и, разумеется, мальчик, о мальчике они еще раньше твердо договорились, что он первый. А плохо — все остальное. Лето на заброшенной фактории, состоящей из нескольких изб и складов, неподходящее время для болезней. Недели через две начнется распутица — ни человек, ни зверь к ним не доберется. Целых три месяца, до первых заморозков, они будут одни. Конечно, самолеты летают и летом, но толку в этом мало. Если с Марфой что-нибудь случится, за все будет отвечать он: и сиделка, и врач, и кормилец. Потом комар и гнус, их тоже не попросишь летать подальше. И главное — проклятый огурец, засевший у нее в мозгу, как топор в пеньке. Нет, мальчик, мальчик, разве девка так могла бы? Огурца тебе захотелось, пострел тебя подери, вот погоди, будет время, покажу я тебе огурца! Не справиться одному, вот что плохо. Лодку нужно новую делать и проводить ее на Лебяжье, а как он ее сам выволочет? Не вовремя, Марфа Павловна, тебе сынка захотелось, что бы месяца три погодить?

Утром Марфа заметила новые черты в поведении мужа. Когда она принялась колоть дрова, он бросил переставлять ящики с товаром, молча отнял у нее топор и сам справился с поленьями. Потом он отстранил ее от куропатки, которую она села ощипывать. Она запротестовала, хотя даже вид куропатки вызывал у нее непреодолимое отвращение.

— Ладно, ладно, — ответил он хмуро. — Есть у тебя делов и кроме этого: сети чини или там избу подмети, или пойди отдохни.

— Да я не устала, что мне отдыхать! — возразила она, с благодарностью глядя на него чуть раскосыми темными глазами.

— Ничего, что не устала — отдыхай!

Она легла на топчан, отворотясь к стенке. Ей не стало легче. Тяжелая мутная тошнота поднималась из глубины ее тела к горлу, распирала грудь, кружила голову. А перед глазами ясно, как если бы он был не в мыслях, а на тарелке, стоял огурец. Она ощущала его запах, холодок его кожи и исступленно, всем своим существом желала его, как еще ничего не желала в жизни. Она чувствовала, что он нужен ей, это была необходимость, а не прихоть. Если бы ей дали его, все сразу стало иным, пропало бы отвращение к еде, прошла усталость, она снова могла бы стать хорошей помощницей мужу.

Днем на факторию приехал председатель соседнего нганасанского колхоза, расположенного в ста километрах к юго-востоку, старик Яков Бетту. Марфа первая услышала сопение важенок, хорканье быков и скрип нарт.

— Семен, никак к нам! — сказала она, поднимая голову с лежанки.

Сидорин вышел наружу и поздоровался с приехавшими. Низенький Яков Бетту считался лучшим председателем колхоза по всему национальному округу и был грозой для снабженцев — любого мог переспорить. Он приехал на двух нартах, летней легкой аргишной и женской — грузовой — на ней лежали мешки, прикрытые шкурами. Только важные дела могли привести его сейчас, Яков не любил в распутицу гонять оленей.

— Ягель у тебя справа? — спросил Яков, хотя знал, что ягель имеется кругом, а на холмах, у реки, его так много, что они кажутся молочно-серыми.

— Справа, — ответил Сидорин и сердито добавил: — Весна, оленя зеленью кормить надо, а ты все ягель да ягель.

— Зелени у тебя мало, оленю сутки наедаться, а мне ехать надо, — ответил Бетту, хитро поглядев на Сидорина. Он сбросил с грузовых нарт привезенную пушнину и отвел оленей на холмы. Сидорин переворошил меха. Товар был средний: старые зайцы, песцы-середнячки, волк.

Ради продажи такой пушнины Яков не стал бы гонять за сто километров оленей.

— Вторым сортом пойдет, — недовольно сказал Сидорин.

— Не пойдет, Семен, давай настоящая цена, — заспорил Яков. — Смотри, какой песец!

— Ну, и что же — неважный песец! Ах, Яков, Яков, всегда ты норовишь обжулить. Вторым сортом пойдет, говорю. Показывай, чего еще притащил.

Яков не торопился. Он сидел на пеньке и курил, вслушивался в чириканье мелкой тундровой птицы, что-то медленно и хитро обдумывал.

— Некогда мне с тобой! — сказал Сидорин. — У меня с женой происшествие, не приведи бог, не до тебя!

Яков стащил с нарт последний мешок и вывалил его в ноги Сидорину. Великолепный мех сверкал на солнце. Это была самая редкостная добыча охотника — голубой песец в лучшем возрасте. Из избы вышла Марфа и восхищенно гладила темные блестящие шкурки.

— За третий квартал работаю, — радостно сообщил Яков. — Весь план перевыполнили. Давай, Семен, настоящая цена.

Погрузив покупки, Яков собрался уезжать, но Сидорин задержал его.

— Дело есть, — сказал он смущенно. — У меня жена забеременела. И знаешь, чудь у ней в голове — огурца надо. Там у вас, я слышал, огороды заводят. Сделай одолжение, достань огурчика.

Но Яков смутно представлял, что такое огурец. Выяснилось, что у него ничего нет, кроме капусты, да и та ранее сентября не поспеет.

— Хочешь, я тебе морошки доставлю? — предложил Яков. — Или голубики, или черники с брусникой?

— Огурца надо! — с досадой сказал Сидорин. — Ну хорошо, нет так нет.

Два дня прошли без происшествий, а на третий под вечер в воздухе показался самолет Свиридова и сел на озере, подняв фонтан брызг. Свиридов перебросил на берег веревку и, привязав самолет, как лошадь, к старой коряге, отправился на факторию. Это был человек двух метров росту, со свинцовыми кулаками и характером взбешенного медведя. После окончания войны он направился на Север сам, так как не любил строгие порядки на крупных воздушных трассах.

— Есть товар? — спросил он.

— И немало — песцы, каких ты еще не видел.

Марфа вынесла мешки с пушниной и накладные. Свиридов проверил наличие мехов и долго восхищался голубыми песцами, разбрасывая в воздухе темные шкурки.

— Что у тебя Марфа кислая? — спросил он, завязывая мешки.

— Происшествие у меня, ума не приложу, — пожаловался Сидорин. — Замучила меня старуха. Беременная она.

— Это случается, — одобрительно сказал Свиридов.

— И вот, знаешь, совсем доходит. Огурцов требует, а где здесь огурцы?

— Огурцов не достать, — подтвердил Свиридов и, подумав, добавил: — А ты ее на щавель переключи или на дикий лук, этого добра — кругом…

— Не переводится. Ни щавеля, ни луку. Васька огурцов требует.

— Какой Васька?

— Сынок, конечно.

— Может, девка будет?

— Будет тебе девка так капризничать! Сын, это определенно.

Свиридов не стал спорить. Он закинул мешки на плечи и собрался уходить.

— Достань огурчика, — тихо попросил Сидорин.

Свиридов рассердился. Он закричал, что у него самолет, а не карета скорой помощи. Если все его приятели начнут сооружать детей, то у государства не хватит бензина возить птичье молоко и прочее, что может потребоваться сумасшедшим женщинам. Сидорин с трудом сдержал радость: когда Свиридов отказывал, он не ругался, а говорил коротко: «Нет», и на этом дело кончалось.

— Так достанешь? — с надеждой в голосе уточнил Сидорин.

— Тундра кругом, где тут огурцы! — хмуро возразил Свиридов и, уже уходя, добавил: — Что могу, однако, сделаю.

Солнце перешло через север и поднималось к востоку, когда Свиридов полетел обратно. Под плоскостями проплывала тундра — величественная и однообразная. Было уже пять часов, когда на горизонте появились дымы Дудинки и открылась исполинская панорама Енисея. Свиридов лихо шлепнулся у самого здания аэропорта.

— Тебе, Саша, надо бы в ложке воды садиться, эффект был бы тот же, — посоветовал дежурный, закрепляя самолет.

— А ты держи руки по швам, громила, когда со старшим разговариваешь, — строго заметил Свиридов. — И запомни на всю жизнь, а умирать будешь — передай внукам: такой вот посадкой я в сорок первом три раза от мессера уходил.

— А от выговора в приказе не уйдешь, — пробормотал дежурный, постаравшись, впрочем, чтоб Свиридов не слыхал этих слов.

Отделившись от диспетчера и заведующего складом, Свиридов вошел в столовую аэропорта. Несмотря на ранний час, столовая была полна пассажиров, летчиков и людей из технического персонала. Свиридова встретили смехом и шуточками.

— Летающий медведь! Иди сюда! — кричал Лахов. старый летчик, работавший на самой северной трассе страны вдоль берега Ледовитого океана.

Свиридов сел, взглянув в карточку, — в ней не было ничего, кроме солонины и консервов, — и подозвал официанта.

— Выкладывай, что есть неписаного мимо меню, — приказал он.

— Да ничего особенного, Александр Кондратьич, глазунью — яичек немного забросили самолетом… Капустка соленая с колбаской. Что еще?.. Ну, отбивную из свежей свинины…

— Не то. Мне, понимаешь, надо этого… огурца!

— Огурца? — переспросил официант, не поняв. — Какого же огурца? Это который в огороде?

— Нет, который на щите с приборами, — рассердился Свиридов. — Обыкновенного огурца, ясно?

— Ты случайно не хлебнул ли смеси спирта с бензином? — сочувственно спросил Лахов. — От такого коктейля только огурцы спасают.

— Это не мне, — объяснил Свиридов, отослав официанта за отбивной. — Женщине одной.

— Понимаю. Интересное положение. Ну, и ничего? Все на месте, что требуется?

— Дурак ты! Это жена приятеля. А положение такое интересное, что дальше некуда. Отсюда часа полтора на моей лошадке, кругом тундра, а ей огурец вздурился. Не ест, не пьет, спит плохо, в общем — доходит.

— Моя жена, как первого ребенка сочиняли, такие штуки выкидывала, что думать будешь — не придумаешь. Это они умеют. Но только, Саша, какое тебе тут горе? Не твоя же жена.

— Ну, и что же? Сам я в этой проклятой Дудинке уже третий год свежего огурца не видел, а она местная — может, только раз в жизни его и пробовала — вроде лакомства. Удивляюсь тебе — простых вещей не понимаешь!

Лахов так стукнул кулаком по столу, что стаканы на буфете зазвенели.

— Василий! — крикнул он официанту. — Спикируй, милок, на нижний этаж и вызови летчика Норина, скажи — немедленно! Думаю, Норин поможет нам в огуречном деле, — сказал Лахов Свиридову.

Норин был паренек лет двадцати двух, одетый с иголочки, как одеваются только молодые летчики. Он сел на край стула, чтобы не помять брюк. Лахов сразу приступил к делу.

— Ты в Красноярск летишь? — спросил он.

— В Красноярск.