Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Сверхнормальные - Мэг Джей на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Идеи Кэннона дополнялись и совершенствовались в течение многих лет, но сегодня, спустя сто лет, мы знаем, что в основном ученый был прав. Когда в окружающей среде происходит что-то, вызывающее тревогу, мозг и тело реагируют на это, стараясь исправить ситуацию. Миндалевидное тело активирует выброс гормонов стресса, в результате чего увеличивается частота сердечных сокращений, сужается фокус внимания, замедляется пищеварение, и кровь устремляется в мышцы, чтобы наполнить их дополнительной энергией. Эти изменения подготавливают нас к той или иной основной реакции на стресс — к тому, чтобы предпринять в связи с ним определенное действие: наступать либо отступать, вступить в драку либо бежать прочь.

Думая об элементе борьбы в этом механизме, мы представляем себе физический вред, причиняемый кому или чему-либо, и в наиболее примитивном эволюционном смысле «бить» действительно означает ударить толкнувшего тебя человека или швырнуть камнем в медведя, преградившего тебе путь. В современном же мире, в частности у сверхнормальных людей, такая реакция может принимать разные формы. Надо сказать, слово агрессия происходит от латинского aggredere, которое переводится как «атаковать или нападать», но может также означать «приближаться или пытаться» либо «воспользоваться предоставленной возможностью». Для сверхнормального человека «бить» часто означает атаковать проблему. Такие люди намного чаще нападают и яростно борются не с человеком, а с ситуацией: бедностью, дискриминацией, наркоманией, буллингом, несправедливостью — да с чем угодно.

Возмущенные и оскорбленные несправедливостью, сверхнормальные не боятся бороться с ней долго и упорно, не получая немедленного вознаграждения, даже когда сталкиваются на этом пути с целой вереницей неудач. Для них характерно нежелание быть побитыми, мощный импульс к борьбе за выживание и улучшение жизненных обстоятельств, острая потребность встать на защиту справедливости. Фактически обычно они чувствуют, что у них просто нет иного выбора. Неудача, по их словам, им не подходит, потому оставить все как есть — тоже не вариант.

Оказавшись в моем кабинете, сверхнормальные клиенты описывают себя такими словами:

Я по натуре боец.

Я тот, кто все переживет.

Я решительный.

Я изворотливый.

Я упорный.

Я сильный.

Я никогда не сдаюсь.

Я просто продолжаю, несмотря ни на что, идти своим путем.

Я делаю то, что мне нужно сделать.

Я мощно мотивирован.

Я всегда нахожу выход из положения.

В трудный момент я собираюсь с силами и иду напролом.

Я выполняю все, что решил.

Когда меня загоняют в угол, я всегда нахожу выход из ситуации.

Конечно, большинство сверхнормальных людей не становятся бойцами в буквальном смысле, и даже Пол служил в армии на инженерной должности, то есть решал проблемы, а не ходил в атаки. Но независимо от того, кто они и как выглядят, внутри, в глубине души, они бойцы. Многие из них черпают вдохновение из рассказов о супергероях и других разных людях, которые смело сражаются с проблемами и трудностями. В героях из реальной жизни, которые могут указать им путь вперед. В персонажах книг, фильмов и музыкальных произведений, которые кажутся такими же сильными и неутомимыми, какими нередко чувствуют себя сверхнормальные. В вымышленных наемных убийцах, которым известно, как сфокусироваться на жертве и что такое инстинкт убийцы. Образно говоря, сверхнормальные люди — охотники, они преследуют и уничтожают свою жертву. Они сталкеры. Убийцы. Солдаты. В любой ситуации, каждый день — что бы ни служило для них вдохновением — они чувствуют себя борцами за выживание, людьми, которые всегда доводят начатое до конца. И ради победы они используют все свои силы и любое оружие: ум, спорт, семью, талант, трудовую этику, личностные характеристики, даже язык.

В школе будущая сенатор Элизабет Уоррен, как и Пол, чувствовала себя в среде одноклассников слишком юной и всем чужой. В своих мемуарах, которые называются ни много ни мало A Fighting Chance («Шанс на победу в борьбе»), она описывает свою юность на Среднем Западе, время, когда она научилась работать со всем, что было под рукой. Уоррен пишет: «Мне было всего шестнадцать[191], но, перескочив через один класс, я уже училась в выпускном классе средней школы. Моя ситуация виделась мне так: я была некрасивой девочкой, и оценки у меня были не наилучшие. Я не занималась спортом, не умела петь и не играла ни на каком музыкальном инструменте. Но у меня был один талант. Я была бойцом; я сражалась — не кулаками, а словами. Я была самым сильным членом школьного дискуссионного клуба».

Сегодня миллионы людей знают историю Александра Гамильтона, которую композитор Лин-Мануэль Миранда рассказывает в своем потрясающем бродвейском мюзикле «Гамильтон»; этот великий человек сам «написал сценарий своего исхода»[192] из нищего существования на Карибских островах и стал одним из отцов-основателей США. Но, по всей вероятности, намного меньшему числу людей известно, что история Гамильтона не слишком отличается от истории самого Миранды, который тоже написал для себя сценарий выхода из тяжелейшей жизненной ситуации. Его детство прошло в неблагополучном нью-йоркском квартале Вашингтон-Хайтс, где мальчика травили за развитые языковые способности: «В первый раз дети избили меня, застав за чтением книги»[193], — рассказывает он в альбоме-сборнике The Hamilton Mixtape. Миранда боролся со своими проблемами путем сочинения отличных песен и к тридцати шести годам получил Пулитцеровскую премию, стипендию «для гениев» Мак-Артура, две премии Grammy и три премии Tony. «Это мне решать — ранить ли людей своей ручкой, бить ли ею прямо в артерии»[194], — откровенничает композитор в своих песнях. А перо, как известно, оружие посильнее меча[195].

* * *

Итак, на следующий день Пол вернулся в школу с повязкой на глазу и начал свою внутреннюю битву за самоуважение, как он ее назвал. Точно так же, как некоторые ребята надевают на важные футбольные матчи счастливые гольфы, Пол теперь начинал свой день с поиска в своем шкафчике футболки с супергероями. Он носил их под рубашками и куртками, словно доспехи, и они действительно защищали его от беззащитности и одиночества. Дни в школе тянулись долго, и, подсчитывая часы — «осталось еще шесть, пять, четыре часа», — Пол практиковался быть сильным, по крайней мере, в своем сознании. Он наизусть выучил всю периодическую таблицу Менделеева. Решал сложные головоломки. Складывал кубик Рубика. Изменил почерк, чтобы наклон был влево, а не вправо. Решив что-нибудь сделать — что бы это ни было, — Пол был твердо настроен сделать это именно так, а не иначе. После того как ему наложили швы на рану, дети больше не бросали в него камни, а обидные слова и фразы в его адрес уже не ранили так сильно. Как он сам объясняет: «Я просто отказался принимать то, что они обо мне говорили, за чистую монету».

Все это может казаться сомнительной, мнимой победой или склонностью выдавать желаемое за действительное, однако исследователи знают, что борьба, которую люди ведут в душе, не менее важна, чем та, что происходит снаружи. В рамках одного такого исследования оценивалось состояние 81 взрослого человека, пережившего заключение в тюрьмах Восточной Германии[196]; все они были политзаключенными и подвергались серьезному психологическому и физическому насилию, включая избиения, угрозы и длительное содержание в полной темноте. Спустя десятилетия после освобождения из застенков около двух третей бывших заключенных страдали — а некоторые продолжали страдать и во время исследования, — от посттравматического стресса, хотя у оставшейся трети подобных проблем не наблюдалось. Чтобы понять, почему одни люди перенесли страшные злоключения лучше других, исследователи приняли во внимание тип получаемого ими лечения, а также стратегии выживания, которые они использовали, находясь в тюрьме. Как оказалось, более надежным предиктором проблем в будущем, чем сила пережитых мучений и страх за свою жизнь, было то, в какой степени человек сдавался, отказываясь от внутренней борьбы. Те, кто чувствовал себя психологически побежденным и в какой-то момент начинал считать себя «ничем» или переставал за собой следить, с большей вероятностью испытывали эмоциональные страдания спустя много лет и даже десятилетий после освобождения, чем те, кто тайно, в собственном сознании продолжал сопротивляться. Даже когда со стороны казалось, что узники сдались — скажем, они покорно выполняли все приказы охранников и подписывали ложные признания, — внутри они одерживали решительную победу способами, которых не мог видеть никто кроме них. В глубине души они наотрез отказывались верить в свое поражение и живо представляли себе, как рано или поздно одержат победу. Происходившее вокруг не имело большого значения, потому что в своем внутреннем мире они были непобедимы.

Пол мог довольствоваться своей внутренней силой, но, как и некоторым детям из Чоучиллы, мальчику хотелось быть сильным не только психологически, но и физически. «Неужели я собираюсь остаться тем, кому все будут указывать, кто он и что ему делать? — спрашивал себя Пол. — Или я стану кем-то другим?» По его просьбе папа записал Пола на дзюдо, и вскоре додзё уже было местом, где мальчик действительно стал другим. «Там я был самым агрессивным человеком в мире», — вспоминал Пол, явно гордясь тем, как ловко ему удалось направить бойца внутри себя на нужный путь. А еще он подчеркнул важность того, что дзюдо — это вовсе не драка ногами и руками, а боевое искусство, позволяющее заблокировать или нейтрализовать соперника. Благодаря этим занятиям Пол каждый день после учебы имел возможность побеждать кого-то, не причиняя никому вреда.

Судя по всему, ежедневный спорт и физическая активность[197] весьма успешно защищали Пола от депрессии и тревог, которые нередко сопровождают буллинг и другие неблагоприятные жизненные обстоятельства детского периода, но этим дело не ограничивалось. Это были не просто рутинные занятия и тренировки; и в зале дзюдо, и вне его Пол постоянно заставлял себя выходить за собственные пределы[198]. По выходным мальчик надевал футболку с супергероем и пробегал сначала две мили, затем четыре, затем шесть; звук его шагов совпадал по такту с ритмом его дыхания и интенсивной, победной музыкой, которую он слушал на бегу. Иногда Пол представлял себе, что тренируется, готовясь к апокалипсису. Иногда видел себя непобедимым.

Надо признать, повзрослевший Пол действительно выглядел почти непобедимым, и я отметила его на редкость уверенный и решительный внешний вид даже в моменты, когда он говорил о весьма тяжелых периодах своей жизни. «Да, сейчас я могу спокойно об этом говорить», — сказал он, что явно означало, что раньше это было ему не под силу. Поэтому меня очень заинтересовало, как он поступал раньше, когда еще не мог свободно говорить о своих проблемах; когда еще не опирался на уверенность, которую дала ему служба в ВМФ. О чем я его и спросила. Как маленький Пол изо дня в день заставлял себя ставить одну ногу перед другой, направляясь на уроки по школьным коридорам? Как он заставлял себя пробегать милю за милей по улицам своего городка? Как он боролся с негативными обстоятельствами все эти годы?

Начало его ответа меня не удивило. Молодой человек сказал, что его отец всегда находился рядом и был готов прийти на помощь. Безусловно, хорошие люди, которые могут хотя бы отчасти компенсировать все плохое, что происходит в жизни человека, чрезвычайно важны. Но потом Пол кое-что добавил. Он назвал, и даже признал в себе одну эмоцию, которая очень часто является частью истории сверхнормальных людей, хотя большинство из них стыдятся и наотрез отказываются признавать ее роль в своих достижениях. «А еще я сильно рассердился, — довольно невозмутимо, как бы между прочим, добавил Пол. — Я понял, что то, что одноклассники делают со мной и моей семьей, совершенно неправильно, и это меня разозлило. Гнев и стал моей главной движущей силой».

* * *

Надо признать, у гнева не слишком хорошая репутация. И ученые, и обычные люди склонны делить эмоции на положительные и отрицательные[199], и из шести универсальных эмоций — счастье, печаль, страх, гнев, отвращение и удивление — только счастье можно отнести к однозначно позитивным, в то время как все остальные являются негативными. Вполне ожидаемо положительные эмоции считаются желательными, а отрицательные нежелательными; позитивные чувства как бы возвышают человека, а негативные, соответственно, тянут вниз[200]. С этой точки зрения такую эмоцию, как счастье, нужно всячески поощрять и культивировать, а страха, печали и гнева старательно избегать или по крайней мере учиться с ними справляться. Так уж сложилось, что гнев считается особенно плохой эмоцией[201]; негативное отношение к нему просматривается во многих древних изречениях. Возьмите, например, слова, предположительно принадлежащие Сенеке: «Гнев — это кислота, которая может нанести больше вреда сосуду, в котором она хранится, нежели тому, на кого она изливается». Или изречение, приписываемое Будде: «Вы будете наказаны не за свой гнев, а своим гневом».

Совсем недавно, однако, ученые высказали предположение, что эмоции вообще не следует делить на хорошие и плохие; что, возможно, каждая базовая эмоция играет в жизни человека исключительно важную роль[202]. И действительно, логично предположить, что если счастье позволяет нам наслаждаться жизнью, когда все идет хорошо, то другие эмоции помогают приспосабливаться и выживать[203] в сложных обстоятельствах. Вдохновленные этой идеей, исследователи начали оценивать гнев как эмоцию с огромной адаптивной ценностью[204]. Существует масса причин, по которым мы сердимся и злимся[205], но большинство из них обычно включают в себя обиду. Особенно сильное ощущение неудовольствия, собственно гнев, возникает, когда мы чувствуем, что нам вредят, нас провоцируют, очень сильно огорчают и расстраивают. Когда у нас отнимают что-нибудь очень ценное или кого-нибудь важного или нам не удается достичь в высшей степени желанной цели[206]. Часто, хоть и не всегда, испытывать гнев значит воспринимать несправедливость мира[207], порождаемую неправильными поступками других людей. Гнев — сигнал о том, что что-то пошло не так. Что вам больно. Что нарушен правильный ход вещей[208].

Однажды, вскоре после того как мы с Полом обсудили роль гнева в его борьбе с буллингом, у меня состоялся сеанс с другой клиенткой, женщиной лет сорока, которая до сих пор боролась с последствиями издевательств и травли со стороны сверстников в детстве. Я спросила ее, приходилось ли ей тогда испытывать гнев в связи с происходящим. (Тут надо сказать, что, хотя сегодня эта ситуация постепенно меняется, девочки и женщины[209] чаще стараются скрыть свой гнев и отказываются признавать в себе эту эмоцию.) «Нет, — ответила она, — но, думаю, было бы лучше, если бы я его чувствовала». Как писал Тони Моррисон в романе «Самые синие глаза», «в гневе есть ощущение того, что ты существуешь. Чувство реальности и присутствия. Осознание самоценности»[210].

* * *

Сенека и Будда, безусловно, были правы, когда говорили, что испытывать гнев не всегда полезно, и, конечно же, хронический гнев сказывается на нашем здоровье и разуме негативно. Но, вполне возможно, в гневе полезна не сама эмоция, а действие, на которое он нас вдохновляет. Гнев — это чувство, заставляющее выбирать борьбу в реакции «бей или беги». Действуя как активатор и организатор, гнев побуждает нас сокращать разрыв[211] между тем, чего мы хотим, и тем, что у нас есть; между тем, как обстоят дела, и тем, как они должны обстоять, по нашему мнению. Он заставляет нас противостоять[212] нынешнему положению дел, вместо того чтобы сдаваться или смиряться. Будучи мощной эмоцией, способной генерировать огромный импульс, гнев побуждает нас двигаться к целям[213] и даже преодолевать препятствия на этом пути. Более яркую характеристику гневу дал Аристотель, сказав следующее: «Человек в гневе нацеливается на то, чего он способен достичь»[214]. Именно такое проактивное, даже неутомимое стремление[215] к цели отличает супергероев и сверхнормальных людей и уже давно признано как один из ключевых компонентов успеха человека на любой ниве.

В XVIII веке сэр Фрэнсис Гальтон собрал биографические данные о почти тысяче известных государственных деятелей, писателей, ученых, поэтов, музыкантов, художников, военачальников и прочих знаменитостей и, проанализировав их, высказал идею, что их невероятный успех является продуктом «тройственного союза врожденных способностей, энтузиазма и готовности много и тяжело трудиться»[216]. То, что врожденные способности поставлены в этом союзе на почетное первое место, скорее всего, неслучайно. Например, в те времена кузен Чарльза Дарвина Гальтон также решительно высказывался в пользу данного аргумента в своей популярнейшей книге Hereditary Genius[217], в которой утверждал, что интеллект и талант в значительной степени характеристики врожденные, передаваемые в великих семьях из поколения в поколение. Однако уже к XIX веку исследователи поставили под сомнение главенство врожденных способностей, таких как интеллект, и начали обращать больше внимания на другие два фактора, названные Гальтоном: энтузиазм и упорный труд. Например, психолог Льюис Терман провел так называемое Исследование одаренных: пронаблюдав за особенно быстро и успешно развивающимися в плане интеллекта детьми до их взросления, он обнаружил, что упорство было более надежным предиктором успеха[218] этих людей в выбранных ими областях деятельности, чем коэффициент интеллекта. А психолог Кэтрин Кокс, ученица Термана, проанализировав жизнь триста одного общепризнанного гения, обнаружила, что даже с учетом интеллекта их достижения в жизни в значительной мере зависели от таких факторов, как «постоянство мотивов и усилия»[219].

В XXI веке эта непоколебимость многим из нас известна как твердость характера[220], или, как ее называет исследователь Анжела Дакворт, «пассионарность и настойчивость». Многочисленные исследования показали, что упорство, или твердость характера, способствует успеху человека в самых разных областях, будь то средний академический балл в школе, достижения в дальнейшей учебе, отличные показатели на Общенациональном конкурсе правописания, отсутствие разводов и, как в случае Пола, стабильность рабочего места, в том числе в армии.

Тем не менее, хотя о важности твердости характера сегодня говорят много и с огромным значением настойчивости тоже уже практически никто не спорит, пассионарность, по-видимому, понята и признана пока гораздо хуже[221]. Пассионарность, или энтузиазм, о котором говорил Гальтон, или мотив, на который ссылается Кокс, представляет собой эмоциональный компонент, приводящий все в движение. Каждому из нас нужна причина, чтобы прилагать усилия и бороться за то, чего мы хотим, особенно когда желаемое не дается без большого труда. Не зря же один видеоролик ВМФ[222], посвященный трудным вызовам учебы в Офицерской кандидатской школе, начинается с разговора троих выпускников программы о незаменимости истинной любви, даже страсти к своему делу. «Если у вас нет страсти, — прямо утверждает один из них, — вы ничего не добьетесь». Конечно же, все вышесказанное отнюдь не означает, что гнев — единственная эмоция, побуждающая нас много и упорно трудиться над достижением своей цели, но это, безусловно, один из самых верных способов добиться желаемого. По данным целого ряда исследований, начиная с семи месяцев и до взрослого возраста (вплоть до глубокой старости), наибольшую настойчивость при столкновении с непомерно сложными задачами — скажем, заполучить игрушку, которую кто-то крепко держит; открыть запертую коробку неподходящим ключом; решить задачу, не имеющую решения, — демонстрируют люди, которых больше других злит и раздражает неудача[223].

Следует сказать, что современная когнитивная психология всецело поддерживает идею, что гнев может быть продуктивной эмоцией, особенно в сочетании с моделями поведения, ориентированными на цели и прогресс. Фактически, когда гнев направляется на активные и конструктивные действия[224], в мозге он противопоставляется страху. Изначально гнев зарождается в реактивном миндалевидном теле, но при переходе от эмоций к целенаправленному действию, на которое они нас толкают, активность смещается в префронтальную кору головного мозга, в зону, которая отвечает за планирование интенционального поведения и его фактическую реализацию. Правая префронтальная кора управляет нашими более пессимистическими реакциями и активируется, когда мы чувствуем злость и бессилие; когда мы остаемся там, где были, только злимся и накручиваем себя. Однако нечто совсем иное происходит в мозге, когда мы испытываем гнев и ощущаем собственную силу, когда от вопроса «Что мне только что сделали?» мы переходим к вопросу: «Что я намерен сделать в ответ?»

По словам американского писателя Уильяма Уорда, нужно «мудро направлять гнев на проблемы, а не на людей, сосредоточивать энергию на ответах, а не на оправданиях»[225]. Иными словами, чтобы извлечь пользу из своего гнева, мы должны перестать быть жертвами и сыграть активную роль, по крайней мере в том, что непосредственно нас касается. Такое перенаправление энергии с бессилия на целенаправленную деятельность уже давно подтвердило свой терапевтический эффект в деле исцеления самых разных психологических травм. «Работа, работа и работа. Это самая важная цель всех травмированных людей»[226], — пишет Ричард Моллика, специалист по травматическим ситуациям и выживанию в условиях массового насилия в разных странах. И этот маневр действительно позволяет преодолевать[227] негатив даже более эмоциональных, неконтролируемых, безрассудных форм гнева, например ярости.

Когда, согласно нашему восприятию, существует что-то, что позволит нам преодолеть препятствия на пути, гнев активирует левую часть префронтальной коры головного мозга, которая управляет нашими более уверенными, мотивированными реакциями. Левая часть префронтальной коры[228] — это зона, в которой мозг работает над прогрессом в достижении целей, решает проблемы, планирует и выполняет задуманное. Таким образом, злость и активные действия могут быть полезными, поскольку смещают мозговую активность в часть мозга, позволяющую нам чувствовать себя уверенными, целеустремленными и контролирующими ситуацию[229]. Именно здесь, в левой части префронтальной коры, гнев[230] нередко направляется на реализацию планов, и мы чувствуем себя более решительными и даже позитивнее оцениваем свое будущее.

По сути, хоть гнев и считается негативной эмоцией, для мозга он очень похож на счастье[231], иными словами, эта эмоция тоже включает левое полушарие. В одной интересной серии исследований психологи Дженнифер Лернер и Дачер Келтнер сравнивали взрослых людей, испытывающих страх, гнев и счастье[232]. Они обнаружили, что по сравнению с теми, кому было страшно, сердившиеся и счастливые приблизительно в равной степени оптимистично смотрели на свое будущее, причем это касалось событий, которые они могли и не могли контролировать: сердечного приступа, устройства на работу, выбора профессии или удачного брака. Дальнейшие исследования позволяют предположить, что, хотя и счастливые и испытывающие гнев люди склонны делать оптимистичные прогнозы своего будущего, их оптимизм неодинаков. Если счастливым свойственно полагать, что хорошее будет происходить с ними само собой, те, кто злится и сердится, чаще верят в то, что счастливое будущее они создадут сами. По мнению исследователей Дженнифер Лернер и Лариссы Тиденс, оптимизм людей, испытывающих гнев, ближе к вере в себя, чем к вере в мир; он ведет к «не всегда оправданной предрасположенности видеть себя могущественным, умелым и эффективным»[233].

Сегодня также получены надежные свидетельства того, что, поскольку гнев позволяет воспринимать проблемы как более управляемые и контролируемые, он фактически снижает стресс. В рамках еще одного исследования, проведенного Дженнифер Лернер и ее коллегами[234], 92 взрослых человека были подвергнуты воздействию известных стрессоров — например, испытуемых просили отсчитывать назад с 9095 семерками и с 6233 по тринадцать, а также решать в уме сложные математические задачи из интеллектуального теста Векслера. Ситуация усугублялась тем, что участникам указывали на их ошибки по ходу их совершения и побуждали трудиться как можно напряженнее и быстрее, иначе, как их сразу предупредили, они будут задерживать и подведут остальных. Так вот, если у испытуемых, которые, работая над заданиями, беспокоились и пугались, наблюдалось существенное учащение сердцебиения, повышение артериального давления и уровня кортизола, то у тех, кто злился и сердился, эти показатели оставались на значительно более низком уровне. Иными словами, судя по всему, в паре с гневом и чувством негодования к нам нередко приходит весьма полезная уверенность и решимость. Порой человек, злясь и сердясь, чувствует себя сильнее и увереннее. Иными словами, он чувствует себя лучше подготовленным к тому, чтобы смело двигаться вперед и исправлять ошибки и несправедливость мира[235].

* * *

Казалось бы, после столь неприятного опыта столкновения с жесткой иерархией в детстве, армия должна быть последним местом, где захочет оказаться Пол, но ему, напротив, очень импонировала именно присущая армии максимальная четкость структуры. Став военным, он оказался в мире, где отношения воспринимаются как нечто упорядоченное и справедливое, а не непредсказуемое и зависящее от прихотей судьбы, и где о нем судили по его реальным талантам и способностям. Оглядываясь назад, Пол думает, что отчасти пошел служить на флот потому, что свои сильные стороны на тот момент он пока еще воспринимал как нечто временное, не окончательное. «Мне было важно иметь образ жизни, который позволит мне оставаться физически и интеллектуально активным, иначе, как я опасался, мог бы случиться рецидив, и я бы оказался там, где был прежде», — объясняет молодой человек. Однако он не только больше не стал ничьей жертвой, он стал лидером. Бег, развитие умственных способностей, неустанная физическая подготовка: Пол годами ставил перед собой все более и более трудные цели и накопил огромный опыт в деле борьбы со стрессом. Теперь офицер ВМФ Пол говорит: «Я считаю себя более сильным и способным, чем большинство окружающих меня людей, и думаю, что это объясняется пережитыми мной испытаниями. Я оптимист — но не потому, что, на мой взгляд, со мной не может или не должно случиться ничего плохого, а потому, что я верю в то, что смогу преодолеть любые трудности, какие только можно вообразить. Я чувствую себя независимым и уверенным в себе. Я чувствую, что успешно прошел все предложенные мне тесты. Я чувствую себя храбрым».

Поэт Дилан Томас сказал: «Только одна вещь в мире хуже несчастливого детства — это слишком счастливое детство»[236]. Не знаю, так ли это, но точно знаю, что, в отличие от Пола, многие сверхнормальные люди чувствуют себя менее значительными и сильными из-за трудностей, выпавших на их долю; они убеждены, что стали бы лучшими людьми, если бы в их жизни не было серьезных стрессов. Они с завистью смотрят на сверстников, поскольку те кажутся им не обремененными проблемами и счастливыми, представляя и себя более желанными, достойными, привлекательными, нормальными, адаптированными к жизни и так далее и тому подобное. Но это необязательно так.

Хотя сильный, всепоглощающий стресс никому не приносит пользы, бороться с ним не так уж плохо. Обучение умению справляться со стрессом сродни упражнению, благодаря которому мы, по словам Пола, становимся сильнее и талантливее посредством напряжения сил и постоянной практики. Детский психиатр Майкл Раттер назвал это «эффектом закаливания»[237], высказав идею, что, подвергаясь определенным испытаниям, мы закаляемся и становимся менее уязвимыми перед очередными неблагоприятными жизненными обстоятельствами. А психолог-исследователь Ричард Динстбир развил эту идею, предложив так называемую модель твердости и строгости[238]. По его мнению, когда человек испытывает давление обстоятельств, его меньше пугает его физиологическая активность, и он начинает видеть угрозы и проблемы как ситуации, которыми может управлять и которые в силах контролировать.

Существует множество подтверждений того, что воздействие неблагоприятных ситуаций действительно делает нас выносливее[239]; что борьба с умеренным стрессом даже полезнее для человека, чем его полное отсутствие. Так, эксперименты над молодыми беличьими обезьянами продемонстрировали, что, когда животных на раннем этапе жизни подвергали краткосрочному воздействию стрессоров[240], впоследствии они были более стойкими; по сравнению с обезьянами, которые не испытывали стресса, подвергавшиеся воздействию умеренных стрессоров чувствовали себя более комфортно в новых для них ситуациях, кроме того, у них отмечался существенно более низкий уровень кортизола.

Уместно также вспомнить об исследовании на базе более чем пятисот студентов Университета штата Массачусетс в Дартмуте, половина из которых прошла войну во Вьетнаме. Оно показало, что молодые люди с опытом периферийных боевых действий во взрослой жизни отличались лучшим психологическим здоровьем, чем ветераны с непосредственным боевым опытом и чем студенты, которые вообще не были на войне[241]. А еще одно многолетнее исследование на базе общенациональной репрезентативной выборки из более чем двух тысяч взрослых людей в возрасте от 18 до 101 года, проведенное психологом-исследователем Марком Сири и его коллегами, выявило, что пережившие в детстве по крайней мере некоторые лишения и невзгоды более успешны и больше удовлетворены жизнью, чем те, кто подвергся очень серьезным испытаниям, и чем те, кто практически не имел негативного детского опыта. Это позволило авторам исследования сделать вывод, отчасти созвучный идее Ницше: «Что нас не убивает, делает нас сильнее»[242].

* * *

«Думаю, с того момента, как меня начали травить в школе, мою жизнь можно считать одной долгой борьбой, — сказал Пол. — Я до сих пор сражаюсь с самим собой, чтобы быть самым лучшим и доказать и себе, и другим, что способен достичь всего, что наметил, и непременно сделаю это. Я получил диплом. И воинское звание. У меня есть хобби. У меня есть друзья. Но битва не прекращается. Мне еще многого надо достичь». В сущности, именно поэтому Пол и пришел ко мне. Не потому, что его жизнь, по его ощущениям, ему не нравилась, а потому, что он постоянно стремится ее улучшить.

Как в случае со многими сверхнормальными людьми, Полу предстояла очередная битва: ему нужно было найти способ полюбить свою жизнь. Его, например, очень беспокоило, что из-за службы в армии он не может находиться рядом со своей любимой, и он хотел знать, как ему стать лучшим спутником жизни. Безусловно, впереди его ждали определенные проблемы, как минимум логистические. Но я напомнила ему, что целеустремленные решатели проблем преуспевают не только в армии, но и во взаимоотношениях с людьми. Пол борец по натуре, и, хотя это на какое-то время увело его далеко от дома, именно поэтому он теперь усердно искал способ сохранить желанные отношения.

Пола также волновало, поймет и примет ли любимая вечного бойца, живущего внутри него, полюбит ли она это его качество. И, как мне кажется, она, возможно, уже сделала это. В своей тумбочке в казарме Пол хранит рисунок, на котором он изображен в образе супергероя. Это набросок углем, сделанный его девушкой; именно таким она его видела. Мужественным. Сильным. Непобедимым. Выполняющим важную миссию.

Глава 5. Реакция «беги»

Если вам повезет, одна-единственная фантазия сможет трансформировать миллион реалий[243].

Майя Энджелоу

Когда Мара была новорожденным малышом, ее матери очень хотелось бросить малышку о стену. Она день и ночь качала дочку в колыбели, а сама все время смотрела в одну точку на дальней стене комнаты — на воображаемую мишень, в которую она мысленно швыряла собственное дитя. Однажды вечером, поняв, что больше не в силах сопротивляться дикому желанию, женщина выключила свет, чтобы не видеть это место, и уселась в углу, прижав к груди колени и прижимая к себе Мару. Так их и нашел отец Мары; обе плакали. Мама попросила мужа не включать свет и, страшно рыдая, призналась ему в том, что с ней происходит. Мужчина, оцепенев от ужаса, опустился на стул; мать и ребенок громко плакали, и прежде чем он успел что-либо сделать, визг жены достиг пронзительного крещендо… а малыш на ее руках вдруг замолк. Оба родителя решили, что Мара умерла, но девочка крепко спала. Как будто внутри нее просто выключился выключатель, и она из извивающегося, визжащего младенца превратилась в тихое трехкилограммовое воплощение тепла и безмятежности. В ту ночь мать Мары положили в больницу; врачи диагностировали у женщины послеродовую депрессию, но, когда Мара подросла и начала ходить, все стало еще хуже.

Мать Мары, когда-то востребованный поставщик провизии, очень любившая тестировать новые блюда на родных и друзьях, с каждым годом становилась все более раздражительной и непредсказуемой, и Мара с папой никогда не знали, где будет их ужин — на столе или на потолке. Не раз Мара собирала свой детский чемоданчик и убегала, но, поскольку ей не разрешалось покидать двор, девочка сидела в дальнем углу большого заросшего двора и смотрела на небо. Оно казалось таким пустым; кроме птиц и самолетов, летавших в угодном им направлении, там не на что было смотреть. Но девочка могла наблюдать за небом часами.

* * *

Как уже говорилось, мозг человека «запрограммирован» при обнаружении угрозы во внешней среде выбирать одно из примитивных действий — сражаться или убегать. Но когда ни атака, ни побег невозможны, многие сверхнормальные дети остаются там, где они есть, и выполняют все, что от них требуют, находя способ убежать внутри себя. Когда стресс становится непереносимым, ребенок может заснуть; он также может убежать от реальности, не выходя со двора. Его тело вынуждено оставаться на месте, но разум уносится далеко. Такова одна из главных стратегий выживания многих психологически устойчивых детей; тем или иным способом они убегают от реальности, сопротивляясь тому, чтобы быть поглощенными или загнанными в рамки своим окружением[244].

По словам психологов Сьюзан Фолкман и Ричарда Лазаруса, существует два способа справиться со стрессом[245]: совладание, сосредоточенное на проблеме, когда человек пытается ее решить, и совладание, сфокусированное на эмоциях, когда человек управляет собственной эмоциональной реакцией. Эти способы в определенной мере представляют собой современные формы реакций «бей» или «беги» и, по сути, равнозначны. Скорее, как говорится в молитве о спокойствии духа, которую заучивают в обществе «Анонимные алкоголики»: «Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить; дай мне силы изменить то, что возможно; и дай мне мудрость научиться отличать первое от второго», искусство адаптации заключается в умении в нужное время выбрать правильный способ совладания со стрессом. Многие дети с устойчивой психикой стараются минимизировать негативное влияние сложных жизненных обстоятельств, поначалу нередко пытаясь отбиваться, стараясь изменить ситуацию и улучшить свою судьбу. Если же это не срабатывает, они часто не принимают свое положение, но принимают тот факт, что по крайней мере в данный момент не могут ничего изменить, и просто отстраняются от хаоса вокруг них[246].

Дистанцирование — это способ совладать со стрессом, сосредоточенный на эмоциях; он основан на том, что, хоть мы не сможем изменить некоторые плохие вещи, которые с нами случаются, мы можем варьировать количество уделяемого им внимания и меру их влияния на нас. В психологии для обозначения дистанцирования употребляется термин диссоциация — этим словом определяется широкий диапазон стратегий, позволяющих человеку отстраниться от среды. Наиболее экстремальные формы диссоциации психологи связывают с посттравматическим стрессом; их патологические виды очень любят изображать в книгах и фильмах, делая из них сенсацию ради массового интереса. Может, поэтому повзрослевшая Мара часто задумывалась над тем, что говорит о ее душевном здоровье сопровождающая ее всю жизнь склонность к диссоциации. А между тем наиболее распространенные формы диссоциации вовсе не обязательно сенсационны или проблематичны; обычно люди прибегают к ним как к креативным и временным формам совладания со стрессом[247]. Вот, например, как Майя Энджелоу в детстве сводила к минимуму крайне негативное влияние времени, проведенного ею в Миссури, где она жила много месяцев и постоянно подвергалась сексуальному насилию со стороны сожителя своей матери: «В своем разуме я жила в Сент-Луисе всего несколько недель»[248]. А вот как справлялся с неблагоприятными обстоятельствами в детстве брат Майи, Бэйли: «Он рассказывал мне, что, когда мы были маленькими и все в нашей жизни шло из рук вон плохо, его душа просто заползала за сердце, сворачивалась там клубочком и засыпала. А когда он просыпался, страшное было уже позади»[249].

На первый взгляд кажется, что понять, как и когда нужно отделить себя от окружения, чрезвычайно сложно, однако психолог Гарри Салливан утверждает, что такое дистанцирование представляет собой «базовую способность человеческого разума защищать свою стабильность»[250] и что ее успешное применение наблюдается даже у младенцев. По всей вероятности, нагляднее всего данный факт иллюстрирует эксперимент под названием «Каменное лицо»[251], разработанный психологом Эдвардом Троником. В его рамках мать устраивает и пристегивает месячного малыша в автомобильном детском кресле и пару секунд взаимодействует с ним как обычно. Затем отводит взгляд, а потом опять смотрит на младенца, на этот раз с лицом без выражения. Это сбивает малыша с толку, и он пытается привлечь ее внимание, как правило, сначала улыбаясь. Когда это ни к чему не приводит, поскольку женщина сохраняет каменное лицо, ребенок активизирует попытки вернуть привычную мать: он извивается в кресле, машет ручками и умоляюще плачет и кричит. Когда младенец улыбается, а затем плачет, он использует способ совладания со стрессом, сосредоточенный на проблеме: сопротивляется тому, что мать потеряла к нему интерес, и пытается заставить ее изменить безразличное отношение. Когда же ему это не удается, ребенок переключается на другие стратегии: начинает смотреть в сторону, уходит в себя, сосредоточенно сосет пальцы на ручках и ножках. Это уже и есть совладание, сосредоточенное на эмоции; ребенок понимает, что без материнской поддержки ему остается одно — успокаиваться самому. На первый взгляд, он сдается и прекращает искать помощь или решение своей проблемы извне, однако, стараясь спасти себя самостоятельно, он на самом деле совершает внутренний побег[252].

Переживший холокост психиатр Виктор Франкл писал, что одно из самых важных правил самосохранения в концентрационных лагерях — «стараться быть незаметным»[253]. Это правило применимо и к детям, живущим в домах, где они не чувствуют себя в безопасности или даже боятся за свою жизнь. Эти дети нередко с предельной внимательностью стараются быть как можно тише и незаметнее. Они играют, представляя себя невидимками, будто сливаются с обоями или погружаются в пол. Они практикуются в неподвижности, стараясь быть как можно менее заметными. Десятилетия исследований особенностей психологически устойчивых детей[254] показали, что, ребенок, умеющий справляться со стрессом, будучи подверженным ему постоянно, отлично знает, как в нужный момент отступить в безопасное место. Ученые также заметили, что к стратегии психологического дистанцирования[255] чаще всего прибегают в младенчестве и раннем детстве; с возрастом эта тенденция уменьшается, возможно, потому, что у ребенка появляются возможности настоящего ухода. Младенец может только отвести взгляд и уйти в себя, тогда как ребенок постарше может уйти в свою комнату или другое укрытие, где он спит, играет или читает, отвлекаясь от мыслей о том плохом и страшном, что с ним происходит. Там, в своих убежищах, они часто ищут утешения в более предсказуемых источниках тепла[256], например прижимая к себе мягкие игрушки или домашних животных.

Замечали ли маленькую Мару дома, в полной мере зависело от маленьких белых таблеток с крохотными отштампованными на них циферками, которые принимала мать. Мара точно знала, приняла мама таблетку или нет, когда та встречала ее у автобуса, привозившего девочку из школы. Если мама улыбалась и махала ей рукой, Мара могла рассчитывать на повышенное внимание к себе. В такие дни женщина часами могла печь любимые торты и пирожные дочери, а девочка считала моменты, когда она сидела на табуретке рядом с миксером, облизывая сладкие и липкие деревянные ложки, самыми счастливыми. В эти минуты Мара думала, что у нее самая лучшая мама в мире, и в эти дни мама действительно была такой.

Но иногда большой желтый автобус заворачивал за угол, а Мару никто не встречал. Тогда девочка смущенно махала на прощанье водителю автобуса, а сама думала о том, знает ли он, что ее ждет. В такие дни Мара пряталась. Ее излюбленным укрытием был шкаф в спальне, где над штангой для вешалок с одеждой была длинная полка с подушками и одеялами. Девочка без труда залезала на маленький комод, а с него на верхнюю полку шкафа. Именно там Мара придумала то, что считала своим «волшебным фокусом». Она смотрела на какое-нибудь пятнышко, например на шарнир на двери или пятно на потолке, закрыв один глаз. Затем открывала этот глаз и закрывала другой. Так, по очереди открывая и закрывая глаза, Мара заметила, что видит шарнир или пятно под немного разными углами зрения; а бинокулярное зрение (возможность смотреть обоими глазами) позволяло одновременно фиксировать взгляд на одном и том же объекте. Постепенно девочка каким-то образом натренировала глаза (или мозг) не делать этого. Она поняла, что если два изображения не совпадают друг с другом, мир становится раздвоенным и несфокусированным. Так, глядя в пространство между двумя раздвоенными образами, Мара нашла способ смотреть прямо на что-то, на самом деле не видя его.

Чем больше девочка практиковала волшебный прием, тем легче он ей давался. Дошло до того, что, когда лицо мамы менялось со светлого на темное и она хватала дочь за руки и не отпускала, Маре уже не нужно было, упаковав свой чемоданчик, убегать в кусты во дворе или залезать в шкаф. «Расщепив» зрение, Мара могла в любое время, когда пожелает, проскользнуть в пространство между тем, что видел ее правый и левый глаз, и спрятаться там. Благодаря этому трюку девочка чувствовала себя в безопасности, неприкасаемой, даже когда стояла перед матерью, изо всех сил трясущей дочь за плечи.

* * *

Ученые подсчитали, что в каждый конкретный год каждый пятый взрослый страдает тем или иным психическим заболеванием[257], а один из двадцати — серьезным психическим расстройством. На сегодняшний день полного списка психических расстройств, квалифицируемых как серьезные, не существует, как, впрочем, и четких категорий умеренных и незначительных психических расстройств, но большинство психологов относят шизофрению и биполярное расстройство к первой категории и утверждают, что самые разные психологические проблемы, от сильной депрессии до расстройств пищевого поведения и синдрома навязчивых состояний, также можно считать опасными психическими заболеваниями, если их симптомы достаточно серьезны, чтобы мешать повседневной активности человека. В частности, эти симптомы не позволяют человеку продолжать работать и, соответственно, зарабатывать на жизнь, сохранять взаимоотношения, вести домашнее хозяйство или обслуживать себя. Очевидно также, что одним из повседневных занятий взрослого человека является исполнение родительских обязанностей. Мы обычно не думаем о пациентах с психическими заболеваниями как о родителях, а между тем женщины с эмоциональными расстройствами рожают детей с той же вероятностью, что и здоровые[258], и до 50 процентов таких женщин живут со своими детьми[259]. Ситуация с психическими заболеваниями отцов пока еще не исследована, но имеющиеся в распоряжении ученых данные позволяют предположить, что мужчины с эмоциональными проблемами[260] становятся отцами с меньшей вероятностью, чем их здоровые сверстники, или, по крайней мере реже живут со своими детьми.

К тому времени, когда Мара пошла в школу, у ее матери диагностировали биполярное расстройство — психическое расстройство, которым страдают почти шесть миллионов взрослых американцев[261] и которое, следовательно, изо дня в день крайне негативно влияет на жизни миллионов американских детей[262] вроде маленькой Мары. Симптомы биполярного расстройства включают в себя эмоциональные всплески, характеризующиеся нарушениями сна и невероятной хаотической активностью больного, неизбежно сменяющиеся бездонными эмоциональными спадами, когда человек может спать или плакать в течение нескольких дней, а то и недель. Впрочем, какими бы драматическими ни были симптомы биполярного расстройства, общение с человеком, страдающим психическим заболеванием, по всей вероятности, составляет лишь малую часть стресса[263], с которым сталкиваются их родные и, конечно, их дети. Поскольку симптомы сильно варьируются по интенсивности, родителю с тяжелым психическим расстройством обычно трудно сохранять работу и оплачивать счета; как следствие у них часто возникают проблемы с обеспечением даже самых элементарных потребностей своих детей. Кроме того, родители с такими заболеваниями нередко воспитывают детей в одиночку[264], без поддержки, и их поведение бывает слишком непоследовательным[265], чтобы они могли обеспечить организованную жизнь, необходимую любому ребенку. Находясь под сильнейшим гнетом симптомов болезни и мрачных настроений, родители вроде матери Мары часто не способны замечать и (или) удовлетворять эмоциональные потребности своих детей. И поскольку многие психические заболевания носят хронический и эпизодический характер, эти стрессоры обычно влияют на детей не единожды[266], а снова и снова, на протяжении многих лет.

Следует, впрочем, отметить, что, несмотря на все эти проблемы, родители с психическими заболеваниями, как и другие родители, часто находят в своей роли опекунов и воспитателей[267] глубокий смысл, а их любовь к детям и желание быть хорошими родителями нередко становятся мощными стимулами к успеху на этом поприще. И дети в таких семьях склонны считать своих родителей хорошими[268], относиться к ним более позитивно, чем те сами относятся к себе, потому что они не зацикливаются на болезни и часто связаны с матерями и отцами глубокой душевной связью. Это приносит пользу всем, потому что, даже если опекуны имеют определенные эмоциональные расстройства, дети страдают меньше[269], если с теми, кого они любят, их связывают крепкие узы. Да и серьезное психическое заболевание не делает человека автоматически плохим родителем, а быть сыном или дочерью такого родителя вовсе не обязательно означает скверную жизнь для ребенка. Безусловно, у таких детей выше риск возникновения эмоциональных и поведенческих проблем[270], но исследования на базе детей и подростков, чьи родители страдают серьезными психическими заболеваниями, показали, что от трети до половины таких детей добиваются немалых успехов в учебе, на работе и в социальных взаимоотношениях и у них нет никаких проблем с психическим здоровьем; они выглядят и ведут себя примерно так же, как и их сверстники из благополучных семей[271].

Как же им это удается?

Некоторые из них для этого делают то, что и многие, чье детство не назовешь счастливым: находят способ уйти от реальности.

* * *

В защищенном пространстве шкафа Мары было много приятного и хорошего, например мягкие игрушки и книжки с картинками, но главным сокровищем было черное карманное транзисторное радио, которое девочка прятала в подушках. Когда ее мама дни напролет плакала, девочка сидела на своей полке, засунув в ухо единственный наушник кремового цвета. «Я старалась сделать звук максимально громким, — вспоминала она. — Меня совершенно не волновало, что это может быть вредно для слуха. Я вообще часто хотела быть глухой, чтобы многого не слышать». Мара водила пальчиком по пластиковому зубчатому тюнеру радио, наблюдая за тем, как маленькая красная полоска движется от станции к станции. Музыка, помехи, опять музыка, опять помехи. Занимаясь этим, Мара чувствовала себя так, будто настраивает собственное внимание, и, максимально сосредоточившись на музыке в одном ухе, вполне успешно блокировала звуки плача матери в другом.

Один из эффективных способов отключиться от одной части своей жизни — максимально настроиться на другую. Полностью погружаясь в захватывающую деятельность, мы забываем о проблемах, больших и малых. Мы с увлечением слушаем музыку. С головой уходим в книгу или фильм. Играем на музыкальном инструменте. Мечтаем и фантазируем. Смотрим телевизор. С энтузиазмом занимаемся спортом или хобби. Это лишь некоторые из способов, помогающих дистанцироваться от стресса повседневной жизни, чем-то занявшись; эти способы позволяют человеку расслабиться и ослабить «амортизацию» в результате воздействия окружающего мира. В своих мемуарах Instrumental («Инструментальное») классический пианист Джеймс Роудс вспоминает о собственном побеге от боли сексуального насилия в детстве; он уходил в музыку. «В школе было несколько репетиционных со старыми разбитыми фортепиано. Они стали моим спасением. Я бежал туда каждую свободную минуту»[272]. А Мисти Коупленд, первая женщина-афроамериканка, ставшая примой Американского театра балета, в своих мемуарах «Жизнь в движении: нетипичная балерина» пишет о танце как о своем способе забыть о реалиях несчастливого детства: «Каждый раз, когда я танцевала, каждый раз, когда я творила, мой разум прояснялся. Я не думала о том, что сплю на полу, потому что у меня нет кровати, что новый друг моей матери может стать моим очередным отчимом или что нам, возможно, не удастся наскрести достаточно денег, чтобы купить еды»[273].

Любое поглощающее внимание действие требует избирательности внимания, или избирательности невнимания[274], то есть смещения фокуса, которое позволяет сузить свой опыт, ограничив его рамками конкретной ситуации, и заблокировать осознание небольших стрессовых факторов или даже серьезных проблем и обид. Это может напоминать эскапизм, но, по подсчетам ученых, человеческий ум отстраняется от реальности в 50 процентах времени бодрствования[275], и это наводит на мысль, что такие маневры с целью дистанцирования, вполне вероятно, выполняют весьма важные для выживания функции[276]. В сущности, исследователи уже подтвердили, что поглощающие внимание задачи и заботы способны оказывать позитивное влияние[277]: они уменьшают стресс, укрепляют чувство безопасности и контроля, восстанавливают нейтральное настроение, после того как с нами происходит что-то скверное, а иногда приводят к поистине потрясающему ощущению «потока»[278].

Даже когда Мара не пряталась на полке, она была настоящим экспертом в деле фокусировки внимания на выбранном объекте; она научилась тем или иным способом не замечать, что у мамы начинается истерика. Именно с такой ситуацией столкнулись полицейские, когда однажды вечером привезли Марину маму домой и завели в заднюю дверь, после того как женщина в маниакальном приступе любви к скорости въехала на автомобиле в телефонный столб. Мара ела пиццу перед телевизором, слушая одним ухом игровое шоу, а другим полицейских; девочка ни разу не взглянула в их сторону. «Мои глаза были словно приклеены к телевизору, — вспоминает Мара. — Я знала, что это выглядит странно, но я действительно не могла заставить себя повернуть голову и посмотреть на полисменов».

Подобно Маре, Жана Пиаже (известный швейцарский философ, отец теории когнитивного развития) тоже воспитывала мать, страдавшая психическим заболеванием. Мальчик справлялся с непредсказуемостью ее настроения и дистанцировался от реальности, с головой погружаясь в упорядоченный мир науки. «Одним из прямых следствий скверного психического здоровья моей матери, — писал Пиаже, — было то, что я очень рано отказался от игр ради серьезной работы; я делал это, во многом подражая отцу (ученому на редкость кропотливого и критического склада ума, который научил меня ценить систематический труд), а также для того, чтобы найти убежище в приватном, невыдуманном, настоящем мире»[279]. В возрасте семи лет Пиаже начал изучать природу. К десяти мальчик опубликовал статью о редком виде воробьев в серьезном научном журнале и изучал и классифицировал моллюсков. К пятнадцати годам он стал малакологом (малакология — раздел зоологии, посвященный изучению моллюсков) с отличной научной репутацией[280], хотя редакторы, которые с ним работали, даже не подозревали, что ему так мало лет.

* * *

Личным миром Мары была не наука. Ее полка в шкафу стала фантастическим местом, где девочка слушала музыку, позволяя уму блуждать, витать в облаках. Возможно, это означает отсутствие четкого направления мысли, но, как утверждают социологи, «не все умы, витающие в облаках, сбиваются с пути»[281]. Такое умственное состояние позволяет нашему «я» перемещаться из одного места в другое — как мы надеемся, в лучшее, — и подобная психологическая мобильность нередко способна освободить угодившего в ловушку несчастливого детства ребенка, как было с Марой. Слушая музыку в транзисторе, девочка представляла себя в далеких местах, занимающейся самыми разными замечательными делами. В своих мечтах она жила то тут, то там, но, когда ей приходилось спускаться с полки и ее разум уже не мог витать в облаках, девочка испытывала страх сродни боли: «Я вынуждена была оставаться там, где находилась, — вспоминает Мара. — Мне нужно было быть тем, кем я была».

Когда мы не способны трансформировать свою реальность, мы иногда справляемся со стрессом, трансформируя ее в своем сознании, погружаясь в мечты или фантазии[282] хоть на несколько мгновений, а порой и до того момента, когда становится доступной какая-либо другая форма побега. Многие сверхнормальные взрослые люди вспоминают, что в детстве постоянно жили в мире фантазий. Чаще всего дети мечтают быть животным или супергероями[283], но эти мечты столь же разнообразны, как и сами дети. Общее же во всех таких фантазиях то, что они способны вытащить ребенка из состояния страха, беспомощности и безнадежности и перенести туда, где возможно все, даже счастливая жизнь. После того как мать Элеоноры Рузвельт умерла и отец отослал девочку жить к тете, она, по ее словам, «хотела, чтобы меня оставили в покое в мире моей мечты, где я была героиней, а мой папа героем. В этот мир я уходила каждый раз, когда ложилась спать, и как только просыпалась утром, и все время, пока гуляла, и вообще все время, когда мне никто не докучал»[284].

Конечно, чрезмерные фантазии скорее иллюзорны, чем конструктивны, но целенаправленное и гибкое прибегание к ним помогает детям, да и взрослым, выжить в сложной реальности. Одно исследование на базе израильских детей[285], подвергшихся насилию, показало, что фантазии в сочетании с другими механизмами совладания со стрессом — важный источник надежды, которая, в свою очередь, служит весьма точным предиктором успеха этих детей в жизни четырнадцать лет спустя. «Я никогда не знала точно, буду ли жива завтра, но с наступлением вечера стояла у окна, воображая огни Нью-Йорка, — вспоминала свое детство одна из участниц исследования. — Я часами сидела и представляла себе, как попадаю в этот великий город»[286]. Аналогичным образом Виктор Франкл описывал, как он и другие жертвы холокоста находили убежище в своем внутреннем мире, в котором они могли пойти куда угодно, даже вернуться домой. «В своем сознании я ехал на автобусе, выходил из него, открывал ключом входную дверь квартиры, отвечал на телефонный звонок, включал свет. Наши мысли часто сосредоточивались на мельчайших деталях, и эти воспоминания были способны растрогать до слез»[287].

Известно, что детям фантазировать легче, чем взрослым, но в любом возрасте один из самых доступных способов погрузиться в воображаемый мир, отличный от реального, — использовать такой портал, как книги[288]. «Писатели часто оказываются лучшими психотерапевтами, чем мы», — признался мне однажды коллега. И правда, многие психологически устойчивые дети исцеляют себя именно чтением. «Я думаю, что все вымышленные персонажи, особенно из приключенческих книг и героической фантастики, есть не что иное, как наши мечты о самих себе, — говорит известный писатель и создатель комиксов Алан Мур. — И иногда они на редкость красноречивы»[289]. Сверхнормальные люди могут идентифицировать себя с истинными героями и борцами, что помогает им чувствовать себя сильными; в других случаях они обращают свой взор на персонажей, которые сильны как-то по-другому. Так было, например, с писателем Акхилом Шармой, который в своих мемуарах «Семейная жизнь» вспоминает, как справлялся со стрессом, после того как его старшего брата парализовало в результате неудачного прыжка в бассейне; это событие крайне негативно сказалось на всей его семье. «Я всегда прятался в книгах, и тогда, когда действительно читал и когда просто представлял себя кем-то из книжных персонажей. И особенно мне нравились книги, героем которых был молодой человек, желательно младше двадцати пяти лет, обладавший магической силой, обнаруживаемой им в себе в ходе повествования. Погрузившись в чтение такой книги, я чувствовал себя более уверенным. Я искренне полагал, что тоже могу обладать какими-то сверхъестественными способностями, например умею летать или, скажем, видеть будущее»[290].

То, что человек читает, зависит от его потребностей, и если одни дети, как, например, маленький Жан Пиаже, делают это для того, чтобы оставаться на связи с упорядоченным и реальным миром, то Мара использовала их так же, как музыку — как способ чувствовать себя кем-то другим и находиться в другом месте. Ее любимыми персонажами были дети из товарного вагона, герои одноименной книги; она завидовала их приключениям без родителей. Мара притворялась, будто ее полка в шкафу была ее собственным товарным вагоном, и наслаждалась временем, проводимым в мире, который был противоположностью ее реальному миру. «У этих детей были братья и сестры, которые составляли им компанию, но не было родителей, о которых нужно было беспокоиться. И у них было собственное пространство», — вспоминает она. Когда Маре хотелось есть, она поступала так же, как дети из товарного вагона: только они тайком пробирались в город и крали еду, а она на цыпочках спускалась по лестнице на кухню и потихоньку вытаскивала из кладовки коробочки с желатином для желе. Вернувшись в свой шкаф, Мара облизывала палец и окунала его в сладкий порошок снова и снова, пока палец не краснел, а она не чувствовала в животе приятное тепло. Подушки на ее полке были вечно засыпаны сладкими крошками, словно песком, но ведь в товарном вагоне и не может быть идеально чисто.

* * *

Школа для Мары тоже была местом для временных побегов от стресса. Со временем полка в шкафу уже не могла выдерживать вес подросшей девочки, и, как и многие сверхнормальные дети по мере взросления, Мара все чаще находила повод не идти после уроков домой[291]. На неделе она занимала себя разными занятиями после школы, а по выходным старалась ночевать у друзей. Летом она ездила в лагеря — футбольные, молодежные и другие — и оставалась там так долго, как только позволял папа.

Одни побеги Мары были спланированы лучше, другие хуже. Однажды, спрыгнув с подножки школьного автобуса и распахнув заднюю дверь дома, Мара увидела разложенные по всей кухне открытые кулинарные книги. На мгновение ее сердце замерло в предвкушении прекрасного — прошло так много времени с тех пор, как мама в последний раз готовила ее любимые торты и пирожные. И тут девочка заметила на страницах пометки разноцветными ручками и увидела лежавшую на полу маму. Сегодня никаких тортов не будет, опасливо озираясь, сообщила она дочке. В кулинарных книгах содержатся важные сообщения, которые ей никак не удается расшифровать.

После этих слов Мара, ничего не говоря, направилась в ванную, вылезла через окно на улицу, даже не осознавая в тот момент, насколько рутинно это делает, и босиком прошла четыре квартала до дома подруги. Мать подруги очень удивилась, увидев Мару, явившуюся к ним без предупреждения, да еще и босой. «Но ты же простудишься! — воскликнула женщина. — Где твои ботинки?» Мара только улыбнулась и, пожав плечами, вошла в переднюю. Она все делала молча, автоматически[292]. Потом они с подружкой весь день играли в видеоигры; Мара расслабилась, почувствовав себя здесь так, будто с ней не может произойти ничего странного или страшного. Когда через несколько часов и девочка услышала запахи готовящегося ужина, она решила, что папа, должно быть, уже вернулся с работы, надела позаимствованные у подружки кроссовки и отправилась домой.

Дома по вечерам Мара часто переставляла мебель в своей комнате, представляя, что живет в квартире в высотном доме, далеко-далеко отсюда. Переключатель в ее фантазиях был домофоном, по которому она разговаривала с вымышленным швейцаром. Со временем девочка перебралась в подвал, где придумывала примерно такие же истории. Должно было пройти еще много лет, прежде чем Мара стала достаточно взрослой и смогла уехать из дома, но в своем сознании она уже была далеко.

* * *

В старших классах излюбленным убежищем Мары стала городская публичная библиотека. Учреждение, со времен Древнего Египта известное как «место для исцеления души»[293], было тем прибежищем, куда Мара отправлялась восстановиться от жизненных невзгод. В центре холла, под круглым прозрачным куполом, был установлен гигантский глобус, метров семи в диаметре, который медленно вращался вокруг наклонной оси. Библиотека располагалась на двух этажах вокруг этого глобуса, и Маре очень нравилось подниматься по лестнице на второй этаж и смотреть вниз на медленно двигающиеся внизу сине-зеленые пятна. С этого места библиотека с ее приглушенными звуками и равномерным освещением напоминала девочке космос. Находясь там, Мара чувствовала себя так далеко от дома, как только могла себе представить..

На втором этаже библиотеки девочка облюбовала себе стол; там Мара делала домашние задания. Возможно, на этот раз она, как Пиаже, убегала в упорядоченный мир; Мара старалась как можно меньше думать о матери, занимая себя сочинениями и задачами и постоянно подсчитывая свой средний балл. Неудивительно, что училась она на одни пятерки.

Иногда, чтобы расслабиться, девочка брала в аудиовизуальном отделе записи гипнотических сеансов — те, кто поднаторел в деле погружения в мир собственных фантазий, как правило, очень успешны в самогипнозе[294], — и, сдвинув вместе два квадратных мягких кресла, сооружала нечто вроде кушетки, где могла свернуться калачиком. Так же как она когда-то практиковалась «расщеплять» зрение, теперь Мара тренировала свой разум, обучая его делать то, что говорили голоса в записи. Один из таких голосов учил ее стирать мысли, словно мел на доске, и девочка лежала в креслах, закрыв глаза и мечтая о том, что ластик в ее голове наконец окажется сильнее слов, которые упорно всплывали в черноте обратной стороны ее закрытых век. Но больше всего ей нравились записи, которые помогли понять, кем она может однажды стать; это были управляемые медитации, благодаря которым Мара встречалась со своим будущим «я».

Тут стоит сказать, что для многих сверхнормальных людей самым доступным убежищем является именно их будущее. Для ребенка, который ведет среднеожидаемую жизнь, настоящее, как правило, означает возможность жить беззаботно и ни о чем особо не задумываться, а мысли о будущем нередко бывают пугающими и неопределенными. В отличие от благополучных детей, большинство сверхнормальных не страшат никакие перемены[295]; больше всего они боятся того, что их жизнь останется прежней. Они смело смотрят в будущее, потому что им нечего терять.

Таким образом, некоторым детям и подросткам с устойчивой психикой вроде Мары фантазии о будущем служат не просто средством отстранения от несчастливой реальности, но и являются проактивным способом подготовки к будущей борьбе. Именно тут совладание со стрессом, сосредоточенное на эмоциях, нередко начинает походить на совладание, сфокусированное на проблемах: на этом этапе реакции «бей» и «беги» объединяются. Готовность человека иметь четкое видение будущего способствует его дальнейшим достижениям и успехам[296], и подобное автобиографическое планирование[297] особенно важно для психологически устойчивых детей. Исследования неординарных индивидуумов — людей, с успехом преодолевающих серьезные трудности на жизненном пути, — показывают, что они склонны к уверенности в себе, целеустремленности и ориентированы на будущее[298].

Склонившись над любимым столом на втором этаже библиотеки, Мара часами корпела над учебниками, справочниками для поступающих в колледжи и картами далеких краев. Она нацелилась на одно учебное заведение из Лиги плюща не потому, что у нее там были знакомые, а потому, что много о нем слышала, и, судя по карте, оно располагалось очень далеко от дома. Библиотекарь распечатала для Мары информацию о поступлении, и девочка носила эти бумаги в рюкзаке, словно некий секретный, тщательно продуманный план бегства. Друг подарил ей брелок для ключей с логотипом этого колледжа, и Мара несколько лет носила его как талисман. «Этот мальчик был единственным в мире человеком, знавшим о моей мечте, и, когда он подарил мне брелок, это было похоже на то, будто он дал старт моей мечте, позволив относиться к ней с полной серьезностью, — вспоминает Мара. — До этого момента, думаю, это было не больше чем моя фантазия».

Чем конкретнее и реалистичнее образы будущего, тем лучше, а сверхнормальный ребенок иногда для начала просто сосредоточивает свои мысли, мечты и фантазии на определенной картине или моменте. На конкретной работе. На далеком большом городе. На тихом уютном доме. На безопасных, надежных взаимоотношениях. На квартире со швейцаром. На красном автомобиле. На хорошей школе. Для актера Алана Камминга это был набор пластинок, которые он однажды купил на сельской ярмарке и которые помогали ему в детстве весьма живо представлять, как в один прекрасный день он освободится от отца: «Они были для меня выходным билетом, — пишет Камминг об этих заветных пластинках в мемуарах “Не сын своего отца”. — Благодаря им я представлял себе мир, где ходят автобусы и такси и где мне, промокшему и продрогшему, никогда не приходится часами ждать в общественном месте, мучаясь от вопроса, когда у отца закончится свидание и он придет за мной, и придет ли вообще»[299].

В конце концов, для Мары таким выходным билетом стала усердная учеба в школе, но брелок с логотипом колледжа и справочник для поступающих, безусловно, тоже сыграли свою роль. Oни служили доказательством того, что где-то есть другая жизнь, что в мире есть другие места, куда она однажды сможет убежать раз и навсегда. Сидя за столом на втором этаже библиотеки и наблюдая, как внизу вращается мир, девочка, конечно, не знала, что, став взрослой, будет путешествовать по всему земному шару и со временем выполнит все, что планировала: окончит учебное заведение из почетной Лиги плюща и будет жить очень далеко от места, где родилась и росла. На тот момент — когда Мара планировала свое будущее и решала, в какую точку планеты отправится, — этого ей было достаточно, чтобы чувствовать, что она поднялась над своим нынешним миром и переместилась в другой, намного более счастливый.

Глава 6. Бдительность



Поделиться книгой:

На главную
Назад