Помоги проекту - поделись книгой:
Но после похорон Троюродный самозванец махнул рукой на договор, на круглый стол и на поминки — и исчез, испарился, растаял, аки святой дух. Вот только что истово крестился и деловито рыдал в три ручья — и уж нет его.
А денежки таяли, таяли. На одни телефонные переговоры с нужными людьми Ольга потратила три тысячи: впопыхах забыла выйти в роуминг.
Результат неутешительный. Между сёстрами пробежала чёрная кошка, и они не общаются. По слухам, Троюродный самозванец активно шурует по своим каналам. Бача тоже чего-то там шуршит и вообще, оказался довольно мутным и скользким типом. Да не находится ли он в сговоре с Троюродным?!
А самое главное: в последний момент на авансцену выступил самый могущественный претендент, с которым попробуй потягайся. Очнулся, продрал глаза, с хрустом, сладко потянулся и вальяжно предъявил права на тётушкину недвижимость Его Величество Департамент жилищной политики, с целым штатом поднаторевших юристов. В их планах было доказать несостоятельность наследников, объявить квартиру и дачу выморочным имуществом, и загрести его в городской жилищный фонд.
Всё просто. Сёстры-родные кровинки — автоматически выбывали из второго круга наследников, так как никакие они не родные и не кровинки. Тётушка им
Троюродный самозванец вроде бы позиционирует себя как
Все участники временно прекратили открытые военные действия и заключили перемирие. Притихли в ожидании вскрытия завещания.
А тётушка одиноко лежит в углу дальнего кладбища: хоронить рядом с дядей было хлопотно, накладно, да и не до того. Кто сегодня вспомнит, что она была выдающимся учёным с докторской степенью, автором сотен научных трудов? Что её открытия внесены в энциклопедию? И что, в конце концов, она вывела сорт прекрасных цветов, который носит её редкое, короткое, нежное имя?!
Да кто просто вспомнит, что это была тоненькая заводная девчонка Огонёк — с той серебряной старой фотографии? Эта фотография уже и не память, а малозначительный вещдок, пронумерованный документальный довесок для будущих судов, подколотый к куче наследственных справок.
Нет, нет и нет! Оставляйте после себя научные открытия, яркие стихи и песни, прекрасные цветы, добрые дела. Иначе ваше имя погребут под собой квартиры, дачи, золотые побрякушки, сберкнижки, разбухшие папки судебных дел…
Приходите в мир голым и уходите голым.
Лёд и пламень
«Эта черта любопытная, в последние десятилетия стала являться между некоторыми лучшими из студентов…»
Я не собираюсь писать о народовольцах Чернышевского. И студенты-медики — чистое совпадение. Потому что действительно речь пойдёт о наших сыновьях, трёх друзьях — учащихся медакадемии. Красивые, сильные, здоровые, умные.
Один в разводе: провёл в браке год и разочаровался. Второй жил с девушкой четыре года, не расписываясь. Как вспышка, случилось увлечение сокурсницей. Пылко признался ей в любви, получил отлуп… Но и на прежнюю девушку уже смотреть не мог. «Любовь ушла», — сказал он. Третий, насмотревшись на них, не спешил вступать в отношения: хорошее дело браком не назовут.
И вот мама второго парня обрадовала: «У сына, наконец, появилась близкая по духу девушка. Вместе сидят в читалке, гуляют, ходят на премьеры в театр, в кино и… в церковь». Дружат уже год. Именно дружат: о постели речи не идёт, даже в гостях у него девушка ни разу не была. Опасаются: вдруг захлестнут понятные чувства, а предательская постель рядом. Кажется, даже не целовались. Максимум: берутся за ручку.
Девушка на это смотрит с пониманием: они так с самого начала договорились. Идёт проверка чувств и верности.
С одной стороны, маме приятно: девичьи чистота и непорочность, белое свадебное платье, первая брачная ночь и всё такое. С другой — странно, не по-людски как-то… Действительно, как заметил Чернышевский, «черта любопытная».
У других молодых всё рационально, практично, экономно. Встретились, переспали. Утром разбежались по работам, вечером снова потянуло друг к другу. Вдвоём, плечом о плечо, в каменных джунглях выжить легче. Жена — боевая подруга. Общая съёмная квартира, общее маленькое хозяйство, общая ипотека, вот и общий ребёнок наметился. Теперь, пока животик не очень заметен, можно и честным пирком да за свадебку.
Заслужили: выстояли, притёрлись друг к дружке, доказали серьёзность намерений. А эти белые платья, венки из флёрдоранжа, робкий взгляд из-под фаты — я вас умоляю, не смешите меня. Оставьте сантименты дореволюционным классикам.
В наш век, когда пластический хирург заштопает девственность за небольшую сумму хоть десять, хоть сто раз… Когда «ах, ах, я не такая, я ложусь в постель только после загса» — не более чем ловушка опытных стерв для дурачков…
Да, раньше сходились, не видя друг друга. И да, шли под венец по сватовству — и да, жили… Но как жили, какие страсти-мордасти кипели. Изменяли, бросались под поезд (Каренина), прыгали с обрыва (Катерина), стрелялись, топились, резали ножом, травили постылых мужей и жён…
— Мы четыре года жили вместе с первой девушкой, — напоминает сын: «особенный человек» по Чернышевскому. — Но это не спасло наши отношения. Убедился, что свободные отношения, потеря девственности до венца — это не для меня. У нас всё будет по-другому. Главное — не постель, главное — человек, его душа.
— Как постель не главное?! — приходит в ужас мама. — А если не совместимость?! Если ну совершенно разные темпераменты! Это же вся жизнь наперекосяк!
Мы идём в больницу навестить её знакомую. По дороге она рассказывает поучительную историю.
«Приехала по распределению в наш город девушка. Нежная как цветок, характер ангельский. Старательная, умница, отличный специалист: начальство не нахвалится. Мастерица на все руки: шить, вязать, готовить, наводить уют, выращивать цветы и фрукты-овощи. Под лупой выискивай недостатки — не найдёшь.
Ничего удивительного, что через месяц у неё появился жених. Спешно, напористо, скорее-скорее познакомила с племянником старшая сотрудница: иначе бы из-под носа увели такое сокровище.
Парень хоть куда: широкоплечий, здоровенный, ручищи, ножищи, грубовато рубленное лицо… Настоящий мужик. Она ему головку на плечо опустит — как цветочек прильнул к скале. До свадьбы — ни-ни: во-первых, мама не велела, во-вторых, время было советское, романтическое и высокоморальное.
Он до ночи еле выдержал: первому сорвать такой цветок… Другие от алкоголя слабнут, а для него водка лучше всякой виагры. Тогда такого снадобья и не знали, да оно ему ни к чему было. До сих пор ни одна женщина на него в обиде не оставалась. А было их — женщин — немало, и сам он был парень не промах.
В общем, наутро измученной и раздавленной девочке не хотелось жить. Она едва ноги передвигала — а нужно было вставать, с улыбкой встречать гостей на дурацкий обычай: невестину „яичницу“.
Довольная свекровь нахваливала блюдо из яиц и молока. Припухший после вчерашнего жених — вернее, уже молодой муж — исподтишка за спиной молодой жены исполнял ламбаду, потряхивал перед дружками простынёй в нежных розовых брызгах. „А что, съели?! Пробовали девочку?“
„И это будет каждую ночь?! Эта гадость, эта боль?“ — с ужасом думала она и приятно улыбалась гостям.
Ну, каждую не каждую, но ночи она ждала с тоской. Придумывала женские и головные болезни, усталость,
На работе сотрудник имел неосторожность продемонстрировать ярко выраженный мужской аромат дезодоранта. „Не пшикай!“ — с отчаянием крикнула она. Дома муж обнюхивал её (в прямом смысле: как пёс) с порога: не учует ли запаха чужого мужчины: табака, пота, терпкого парфюма?
Когда она возвращалась с работы, растопыривал руки в дверях и ловил, как неводом. Запускал руку в трусики: не влажны ли, не сохранили ли следов преступной любви.
Однажды перед корпоративом обнаружил на полочке в ванной красный флакончик с интим-мылом. Что тут началось! Вообще, тот красный флакончик приводил мужа в неописуемую ярость. Действовал, как красная тряпка на быка. То ли Марине ходить вонючей и заросшей мхом, как неандерталке, либо прятать интим-принадлежности в тайники.
Скандалы, молчанки, слёзы. Он начал заливать „горе“ вином. Несколько раз „с горя“ встречался с прежними знойными бабёнками в гаражах — не то, не то. Любил-то он свою жену, свой цветочек — и всё бы отдал, чтобы она вот так же жарко и жадно, со стонами и криками, с всякими шалостями и выкрутасами, его любила.
По ночам оба лежали, широко открыв во тьме глаза. Караулили друг друга, как затаившиеся хищник и жертва, как волк и агнец. Она боялась шевельнуться, выдать себя, что не спит: тут же с рычаньем набросится.
Господи, откуда у него этот вечный голод? Судя по болтовне на работе, она знала, сколько женщин мечтает о такой секс-машине в постели, как её муж, тайно завидует и не одобряет её. За спиной с неприязнью называют „наша фригидная Маринка“.
А мы как-то выпили бокал вина и разговорились о запретном… И Марина рассказала, что ей часто снится один и тот же сон. Почти каждую ночь к ней приходит златокудрый юноша… Его ласки едва ощутимы, напоёны неслыханной нежностью, исполнены тонкой любви. Прикосновения невыносимы и доводят её до исступления, она стонет сквозь стиснутые зубы и бурно содрогается во сне. И утром, пока муж не заметил, бросает простыни в стиралку. Фригидная? Какая чушь!
В последние дни она всё чаще потирала хрупкое плечико: простыла, остеохондроз. А это оказался никакой не остеохондроз, а сердце. Да — инфаркт, да — у такой молодой, да — у женщины, хотя инфаркт называют мужским недугом. Вот к ней, Марине, мы и идём в больницу. Несём полезные для сердца творог, хурму и компот из кураги.
Кстати, муж уже прибегал на свидание и пытался тихонько увести её в кабинку туалета для исполнения супружеского долга: соскучился по своему цветочку. „Ну чо как не родная, я осторожненько, на полсуставчика…“.
Хорошо, сестра на посту заметила, пристыдила, выгнала.
На обратной дороге я думаю о златокудром юноше, который является Марине в её преступных снах. А ведь есть горячие, страстные, темпераментные женщины, которым не нужны утончённые прелюдии и долгий разогрев. Их, напротив, заводит грубость и примитивизм, напор, продолжительность… извините, и размер. Их возбуждает и приводит в экстаз скольжение потных тел, летящие в лицо капельки слюны, кислый запах сокровенных соков…
И в это самое время за задёрнутыми шторами в сумраках спален, они зло говорят мужу: „Ну чего ты лижешься, хос-споди? Лижется и лижется, обслюнявил всю. Сосунок. Щекочется и щекочется, я щекотки боюсь. Достал своими обнимашечками-целовашечками. Не можешь — так и скажи, импотент несчастный“.
Все тут несчастны. А почему? Потому что — несовместимость! Совершенно разные темпераменты. Вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень… А вы говорите — постель не важна».
Ломака
Как точно подмечено: люди похожи на ёжиков. Им холодно и страшно, они жмутся в кучку, чтобы согреться — и при этом колют друг друга. В хаотичном движении, в ежедневном непрестанном соприкосновении, столкновении, пересечении находятся тысячи характеров, привычек, вкусов, предпочтений, настроений. И неизбежны недоразумения, непонимания, обиды…
На днях мне позвонила знакомая милая девушка. Она почти каждый вечер после работы спешит на репетиции в местный народный театр. Играет второстепенные роли милых, трогательных, нелепых подруг главных героинь.
И вот любопытно. Блистающей приме после спектакля не всегда дарят цветы, а нашей характерной актрисе поклонники не дают прохода. Мягкие игрушки, букеты, просьбы дать телефончик — дабы завязать серьёзные отношения… Потому что она идеал жены: хорошенькой, уютной, верной, покорной, держащейся на вторых ролях.
Так вот, о звонке. Весь месяц до этого девушка щебетала, с каким успехом идёт их последняя постановка. Полный аншлаг: билеты раскуплены на три месяца вперёд. Приходится расставлять стулья в проходе, чтобы вместить всех желающих. График гастролей расписан на всё лето, прямо на разрыв… Такой успех, такой успех!
И что спектакль победил в какой-то номинации в зональном конкурсе, и занял какое-то место среди провинциальных театров. Я, как водится, её поздравляла, вежливо, но сдержанно выражала восхищение. Подыгрывала: «Какие молодцы!» Ну, а как прикажете: мне кого-то или чего-то расхваливают, а я храню ледяное молчание?
Хотя я не поклонница данного театра. Вот этот провинциальный эпатаж, чрезмерное форсирование голосов. Так взревут — куда тебе Фросе Бурлаковой, на заднем ряду глохнешь. То есть понятно: на сцене актёр не говорит — а вещает, не ходит — а ступает, не глядит — а лицезрит. Но не так же гротескно!
Потом, эти современные интерпретации. Дона Анна из «Каменного гостя» делает шпагат и стоит на голове, так что всем видны панталоны: по задумке режиссёра, почему-то ветхие и застиранные. У Дона Гуана на голове ржавое ведро, украшенное бусами. Оно то и дело с грохотом скатывается, и все, в том числе командор, бросаются его с визгом ловить. Ну, не для средних умов: видит режиссёр такими пушкинских героев. А если отсталый туповатый зритель не понимает — его проблемы. Студенткам местного педучилища, например, очень нравится.
И всюду, к месту и не к месту, сверкание голых женских грудей и мужских ягодиц. И из каждой детали прёт школьная художественная самодеятельность.
Но я вежливый, деликатный человек. Воспитанность не позволяет мне высказать свою точку зрения и оскорбить человека, для которого театр — это ВСЁ. Поэтому я мычу, неопределённо повожу и взмахиваю руками, и поддакиваю.
Так вот, значит, эта девушка звонит, заранее радуясь за меня. И, не в силах скрыть восторга, кричит в трубку: «Я знаю, что вам подарить на день рождения! Поход в наш театр! Вы не представляете, каких трудов мне это стоило… И директор терпеть не может, когда проводят своих по блату».
Я задаю осторожный вопрос, в какой именно день намечается культпоход. С тем, чтобы с облегчением и притворным сожалением воскликнуть: «Ах, какая досада! Именно в этот день я чрезвычайно занята и буду находиться от города за триста (нет, лучше за семьсот) километров…»
— Когда скажете! — кричит милая девушка. — Когда вам удобно, на тот день и достану!
Н-да, не отвертишься. Я припёрта к стенке. Видит Бог, я пыталась. Памятую: главное: не ЧТО сказать, а КАК сказать. И начинаю вертеться вьюном:
— Простите, Наташенька. Но… как бы это выразиться… Я была на нескольких премьерах… Я не разделяю… И, как бы помягче… Мне не очень… Ради Бога, не обижайтесь… Не принимайте на свой счёт… Я не в том смысле, что… Ни в коем случае не о вашей… Но я даже не досидела первый акт… Не поймите превратно… Я об общем впечатлении… Разница вкусов… Вы играете превосходно…
Господи, чем я тебя гневлю? Живу тихо, сижу себе в норке, никого не трогаю, никому не мешаю, ни на что не напрашиваюсь. Отчего меня не оставят в покое, а снова и снова вытаскивают, выдёргивают? Заставляют играть в их игры, оправдываться, бормотать, неуклюже извиняться, елозить? Я собираю себя в горстку.
— Одним словом, — твёрдо говорю я. — Большое спасибо, но я не приду.
И, чувствуя себя последней скотиной, кладу трубку. Но меня, правда, достало. Всю жизнь я плясала под чужую дуду. Занималась нелюбимым делом, брала себя за шкирку, ломала себя через хребёт, переступала через себя. Зажимала рот, когда не надо, и, наоборот, льстила и лгала, когда надо было молчать. Уговаривала себя: это для дела. Увы, это моя работа.
Хватит, встало поперёк горла. Хочу жить в независимости и роскоши. Потому что говорить то, что думаешь, и делать что хочешь — это и есть неслыханная роскошь.
Так нет, оказывается. Обо мне обычно вспоминают накануне разных дат. То о юбиляре просят написать, то о презентанте, то ещё о каком-нибудь виновнике очередного сладкого события. И я снова вынуждена лить приторный елей, набрасывать черновик из велеречивых слов — как можно, иначе смертная обида.
В общем и целом юбилейная речь мучительно напоминает рекламу набора кастрюлей: «В этой двенадцатилитровой кастрюле вы сварите изумительные, фантастические щи, а в этой восьмилитровой — удивительный, уникальный, непревзойдённый, гениальный компот!». Только вместо кастрюли — виновник торжества.
Чтобы примирить себя с происходящим, мурлычу под нос:
Да, да, да! Пели, знаем. Вот именно, что жизнь короткая, а я должна сидеть и раскрашивать биографию Иван Иваныча в розовые цвета и увешивать её мишурой, шариками и ленточками.
«Небось, самой-то нравится, когда по шёрстке гладят, поют хвалебные оды», — думаете вы. Честно слово, нет. Когда расхваливают (к счастью, нечасто) — меня корёжит, как ужа на сковороде. Мне хочется провалиться сквозь все этажи до крысиного подвала. Я морщусь, тяжёло вздыхаю и пытаюсь остановить разливающегося соловьём оратора. Мои попытки воспринимаются как манерность, жеманность и кокетство. Общее мнение за спиной: «Ломака ужасная».
Вздрагиваю от неожиданности: звонок.
— «Что вы сказали Наташе? — это строгая мама милой девушки отчитывает меня: — Она так старалась, так радовалась, так мечтала. Она рыдает, с ней истерика. Вы для неё такой авторитет, а вы…»
Где, где грань между умением оставаться самой собой — и проявлением откровенного хамства, эгоизма и свинства? Природная доброта — это умение поддакивать, притворяться и искусно лгать? А что, если я… превращаюсь в старую злюку и брюзгу? Бывают такие: всем недовольные, бубнящие под нос, с отвисшей губой, социопатки… В ужасе вскрикиваю: «Не хочу, не хочу быть такой!»
Я чёрствая и толстокожая невежда — или они чрезмерно обидчивые неженки, слабые создания? Как мягко отказать и никого не обидеть? Не может же быть, что я одна такая вся из себя хорошая, а они все такие плохие? Я в отчаянии, я запуталась сама в себе!
Решаю навестить знакомого психолога, договариваюсь о встрече. Поднимаю руку к кнопке звонка — и замираю. А вдруг психолог в это самое время говорит себе: «Господи, как же
— Ну-с, чем вам помочь?
Рябина — бабья ягода
Ну и погода выдалась нынче летом — поневоле начнёшь задумываться о существовании климатического оружия. Словно целые города засунули в сырую земляную нору: холодно, промозгло, темно. Бельё в шкафу пахнет грибами: не ядрёными лесными, а плесневелыми.
Солнышко, будто по ошибке, в обед на минутку заглянет в голубое окошко, проясневшее между дымных туч. Потом спохватится, всплеснёт веснушчатыми рыжими ручками: куда меня занесло?! Мне куда-нибудь в Анапу или на Эльбрус, где я привычный гость 350 дней в году… Лучше бы не дразнило.
Тем неожиданнее и благословеннее редкие погожие, пятнистые от листвы и солнца тихие утра, вот как сегодня. Сентябрь, начало осени. Воздух прозрачный как ключевая вода — говоришь, а, кажется, тебя слышат далеко-далеко, за сто километров. Потому люди говорят, невольно и смущённо приглушая голоса. И ещё потому что — кладбище.
«Как почти все наши кладбища, оно имеет вид печальный», — ничто не изменилось со времён автора «Отцов и детей». Заросшие, заброшенные, провалившиеся могилки, накренившиеся памятники и кресты. Кладбище — непроходимый лес, кладбище-кустарник. Неистребимо в русском человеке желание посадить в изножье дорогого усопшего, у ритуального холмика деревце: сиреньку, рябинку, берёзку. С недавних пор мода пошла на экзотику: голубые ёлочки, кипарисовики, туи. Привозят нежные саженцы из огородов, они плохо приживаются. Покрываются ржавчиной, желтеют, осыпают иголки…
Вообще, идя по кладбищу, будто листаешь страницы истории полувековой давности, со дня его заложения. Семидесятые годы: умирали, как положено природой, чинно и дисциплинированно в срок пожилые мужчины и женщины. Смотрят с чёрно-белых фотографий строго, неулыбчиво, напряжённо: снимались для паспортов.
Восьмидесятые: по-военному чёткая, торжественная аллея афганцев (потом её расширят для «чеченцев»). У кое-кого уже и мамы, выплакав своё, ушли вслед за сыновьями. Но до сих пор в День десантника непременно придут друзья-сослуживцы. Наведут порядок, подметут плитку быстро и сноровисто, как казарменный пол. Выпьют спирту, душевно пощиплют струны на гитаре…
Одна могилка у дороги, со снимком улыбчивого парня-симпатяги, в тельняшке и берете, долго привлекала внимание своей особой любовной ухоженностью, сияла как чистенькая девичья светёлка. Неброские, белые и синенькие цветочки высаживались с ранней весны до поздней осени. Ни травинки у цветника, ни пылинки на памятнике. Прохожие замедляли шаг — и кто-нибудь, вздохнув, непременно говорил:
— Это его девушка приходит, ухаживает. Столько лет прошло, а она хранит верность, забыть не может…
И пролетал тихий ангел.
Трогательная могилка была своеобразной примечательностью местного кладбища, тихим свидетельством того, что есть, есть на земле Вечная Любовь. Потом могилка убиралась уже не с той тщательностью. А потом и вовсе потихоньку заросла. Жизнь затянула, взяла своё: девушка встретила другого, пошли дети, внуки. Жизнь — она вообще рациональная, жестокая штука.
А вот резко закончились аккуратные бетонированные дорожки. Вместо дорог пошли ухабы да страшенные ямы. Ямы наспех завалены кладбищенским мусором: иначе застрянут катафалки и автобусы с провожающими. По бокам возвышаются горы из выцветших венков, разбитых памятников, стволов и сучьев деревьев.
Это начался перестроечный раздрай, и длится он до наших дней. Разруха и безденежье не обошли стороной и город мёртвых. На встречу с усопшими нужно бы приходить траурно, торжественно принаряженными, но куда там. Посетители, осклизаясь, бредут в болотных сапогах, в последнем огородном тряпье: иначе по пояс вымажешься в глине, изорвёшься о дико разросшийся кустарник, о поваленное в бурю дерево.
Вот аллея новых русских: двухметровые глыбы. Высеченные в чёрном граните бритоголовые накачанные братки, на заднем плане любимый «мерс». Это как раньше верного коня хоронили вместе с князем. Смеются с того света, хозяйски уперев руки в бока, широко расставив ноги в штиблетах: попрали смерть. Смеётся тот, кто смеётся последним.
Одна каменная глыба раздвоена громадной трещиной на два куска: как бы расколотая молодая жизнь. Оригинально. И чем свежее захоронения, тем больше молодых. Вот тебе и стали лучше жить. Кладбища — самая непогрешимая, неподкупная статистика.
А на въезде у шлагбаума точно расцвели ядовито-яркие и пышные клумбы: здесь торгуют дешёвыми искусственными цветами. Удобно: не надо поливать, полоть, рыхлить. Постоят лето в вазочке или просто в банке, осенью их без жалости выбросят, весной новые воткнут.
Поделиться книгой: