Помоги проекту - поделись книгой:
Ну ладно, снова отвлеклась. Редактор эти лирические отступления безжалостно потом вычеркнет.
Город затянула сеть супермаркетов. В двух появились туалеты, аж трёх видов! Женский, мужской и для инвалидов! Правда, два последних тут же закрылись на ремонт – пожизненно.
Мужчины справедливо расценили данный факт как ущемление прав по гендерному типу. Поэтому в женском туалете через тонкий пластик, в двадцати сантиметрах от тебя, справляют нужду мужики.
То ли это высший расцвет равноправия, о котором мечтают европейские феминистки. То ли под крышей гипермаркета открылся легальный притон для вуайеристов и эксаудиристов…
А на автовокзале в туалетном «предбаннике» оживлённо стрекотали две моложавые пенсионерки. Из кабинок периодически выскакивали посетительницы с безумно вытаращенными, слезящимися глазами, задыхаясь, зажимая носы.
Крепким пенсионеркам в голову не приходило взять швабры, вёдра с водой и хлорку. Зато они исправно брали по 25 рублей за этот увлекательный и опасный аттракцион. Я бы зазывно назвала его: «Сколько ты можешь выдержать в газовой камере?» Или: «Тренажёр для начинающих токсикоманов».
Да, при этом пенсионерки забывали выдавать кассовый чек и клали деньги в карман.
Моё возмущение было писком вопиющего в пустыне. Пенсионерки переглянулись и, как в лучшие советские годы, грубо меня послали. А если мне не нравится, мол, иди и опростайся в кустиках.
Что ж, история сделал виток и вернулась в махровые советские годы, но уже в виде уродца-гибрида. Произошло сращение социалистического хамства с пофигизмом – и капиталистической алчности (двадцать пять рублей за возможность насладиться миазмами и лужами на полу).
Так, потерпите ещё совсем чуток. Остался гипермаркет в новом районе. Говорят, там не туалет – а лабиринт и какие-то навороченные супер-пупер светильники.
У входа в ретираду возвышалась архитектурная группа из троих моложавых мускулистых мужчин в красивой униформе. Они откровенно скучали и попинывали продуктовые корзинки на колёсиках.
– Дама, вы куда? – лениво вопросил один. – Вы в магазин – или так, мимо проходили? У нас гальюн только для покупателей.
Я не удостоила туалетных апостолов ни взглядом, ни словом.
Светодиодные светильники реагировали на движения, пожалуй, даже слишком чутко. Он, то вспыхивали, то гасли, так что я едва на ощупь нашла кабинку в сложных лабиринтах.
В потёмках треснулась и набила шишку о коробку воздушного полотенца. Оттуда вырвалось обжигающее ЗмейГорынычево дыхание: оно вздыбило, своротило набок и напрочь испортило мою свежую укладку.
– У вас в туалете лампочки нужно поменять, – сказала я трём могучим катальщикам проволочных корзинок.
Пока гуляла по торговому залу, пока набирала продукты, пока расплачивалась на кассе… Выходя, кинула взгляд на туалет. Он был на замке!
На дверях красовалось объявление: «Туалет закрыт по техническим причинам». Три бугая так же сидели, покатывая корзинки…
Спорим: чтобы поменять лампочки, им понадобится не меньше месяца? Война чистильщиков и «гадёнышей» продолжается.
И вот я, наконец, добралась до Короля городских туалетов – железнодорожного.
Недавно вокзал капитально отремонтировали – скорее, заново отстроили. Эпопея длилась двадцать лет. Сначала пять лет говорили-говорили, потом пять лет искали деньги, потом пять лет проектировали, потом пять лет строили-строили…
И вот он стоит, во всей красе и великолепии, отделанный под мрамор, с башенками, колоннами и эркерами.
По слухам, новый туалет в нём – дворец. Кафельно-стеклянно-зеркально-фаянсово-пластиковые чертоги. Всё сияет и слепит глаза. Невооружённым глазом смотреть воспрещено: гарантируется снежная болезнь.
На входе козыряет изысканно-вежливый полицейский:
– Куда изволите? К кассам – брать билетик? Или на посадочку – тогда удостоверение личности и билетик предъявим в развёрнутом виде… Ах, вы из газеты?! Оч-чень, оч-чень приятно, давно пора удостоить…
Я окидываю взглядом учтивого человека в форме: точно ли полицейский? Дотошный металлоискатель пищит на мои часы, серёжки и даже почему-то на кроссовки.
– Извинения просим… Войдите в положение… террористическая угроза…
Вокзал встречает гулким простором, белизной и пустотой. Одинокие фигурки робко жмутся к кассовым и справочным окошкам. В красных пластиковых креслах законопослушно ждут своих поездов немногочисленные пассажиры.
Округлая белоснежная, словно висящая в воздухе лестница, ведёт на второй открытый этаж, в буфет. Оттуда доносятся аппетитные запахи рассольника и жареного мяса. И пропадают втуне: ни одного посетителя.
Эх, а что творилось в грязном тесном, тусклом, плавающем в сигаретном дыму буфете четверть века назад! На табличку «Курить и распивать алкоголь запрещено!» – никто не обращал внимания. Ногу некуда поставить, гул, приветствия, хлопанье по плечам, взрывы мужского гогота, женские взвизги.
Портовый кабак, а не буфет – странно, но в этом вертепе охватывал странный, почти домашний уют. Очередь за пельменями, расстегаями, пивом, солёными сушками… Пиво – какой же это алкоголь?! Всё, что крепче градусом, доливалось в пиво под столиками.
Да что я всё отвлекаюсь. Моя цель – современный туалет. В прозрачной пластиковой клеточке смотрела телевизор крупногабаритная бабушка. Клиентке, то есть мне, обрадовалась как родной. А уж что я из газеты!
Предупредила:
– Вообще-то мы по проездным документам обслуживаем. Посторонним в туалет ни-ни, даже платно.
С неподдельной гордостью, как мать – роженое дитя, повела показывать своё хозяйство. Непрестанно оглядывалась, сияла морщинками, глазками, дешёвыми стеклянными грушками в ушах – всем добрым круглым лицом сияла, приглашала вместе с ней порадоваться.
Водила по ослепительной узорной плитке («Не поскользнитесь!»). Гостеприимно распахивала узкие, интимно подсвеченные розовым светом, стерильные кабинки. Вертела, как по маслу, послушные краны-смесители: оттуда бил то кипяток, то воды растаявшего айсберга. Включала бесшумные воздушные полотенца, голубовато освещённые ультрафиолетом: «А?! Каково?!».
И, чем больше на меня оглядывалась, тем пристальнее в меня всматривалась. Тем больше любопытства я у неё вызывала.
– А не вы ли, часом…
– Я, тётя Катя! Всё смотрю и жду, когда вы меня признаете.
– Господи! А я-то, старая, думаю: где видела? Это ж сколько времени прошло? Лет тринадцать с гаком?
– Ровно пятнадцать, тётя Катя. Как раз перед ремонтом.
Тётя Катя обрадовалась старой знакомой, живому человеческому общению. Увела обратно в клеточку, хлебосольно захлопотала, включила чайник. Повынимала судочки с холодцом, котлетками – у неё и холодильник, и микроволновая печка, и телевизор тут были.
– Да как это? Да ты всё так же, в корреспондентках, как бобик, бегаешь? А ведь уж не молоденькая. Не выбилась, значит, в большие люди, э-эх, вертихвостка! А я вот, – повела рукой и то ли пожаловалась, то ли похвасталась: – Сижу как Снежная Королева. От нечего делать, романы, журнальчики читаю. Эх, а времечко было, помнишь? Жись – только держись. Кипела, бурлила, ходуном ходила. «Тётя Катя, сюда! Тётя Катя, туда!» «Тётя Катя, без вас никак!».
Ну, это она привирала. Мы все идеализируем прошлое и преувеличиваем наше былое востребование. Но что тогдашняя жизнь здесь била ключом – это да.
Все дороги, как в Рим, вели на вокзал. Вокзал был тугим переплетением, сложным узлом, комком нервов, живым организмом. Для кого-то салоном и клубом, для кого-то (гастролёров и проституток низшего пошиба) постоянным рабочим местом. Кому-то заменял стол и дом. Магнитом был, притягивал как шушеру, так и чётких пацанов. Они там в каморке за кухней фильтровали базар.
Это было государство в государстве: со своей иерархией, авторитетом, каталами, шестёрками, сводниками, шалашовками, марухами, доходягами, фраерами, снующими крысами-стукачками. С купленной с потрохами ментовкой, включая линейную.
Ну, тупики, склады, запасные пути, депо – это другой коленкор. Это уже недосягаемый уровень, Клондайк для избранных. Как говорится в известном фильме, «кухня с нами не делится. Она на себя работает».
Тётя Катя, тогда миловидная, кругленькая, в синем нейлоновом халате, семо и овамо царила, властвовала на территории вокзального туалета.
Возглавляла коллектив из трёх уборщиц и сантехника. Казнила и миловала, от казённых щедрот премировала и раздавала выговоры, боролась за выполнение обязательств, дисциплину и переходящий вымпел. В общем, была не последний человек в вокзальной карьерной лестнице.
…Привокзальная женщина, с неопределённым стёртым возрастом, с серым стёртым лицом, жила на вокзале третьи сутки.
То неподвижно сидела, устремив глаза в одну точку и пугливо вздрагивая от раскатистых объявлений о прибытии поездов. То спала, поджав ноги, подложив под голову клеёнчатую хозяйственную, туго набитую сумку. Укрывалась серым пальто с цигейковым воротником, тоже стёртым.
Подходил, для порядка, милиционер. Согнутым пальцем, костяшкой, твёрдо, как в дверь, стучал в плечо спящей. Женщина испуганно, угодливо поднималась, рылась в сумке и бормотала: не может достать билет до Сургута.
Это была правда: осень, небедные северяне тучами возвращались из отпусков из Адлера, Анапы и прочих Гагр. Кассы брались штурмом, как в гражданскую войну. Люди неделями жили на вокзале.
А через три дня в туалете был страшный переполох, в который была вовлечена вся женская часть вокзальной обслуги: включая буфетчицу, медсестру, кассирш…
Безликая женщина в самую глухую пору, в Час Быка, между двумя и тремя часами ночи, в туалете родила ребёнка, девочку. Никто не заметил её большого пуза из-за просторного, на несколько размеров больше, пальто.
Стараясь не стонать громко, она родила в кабинке на полу. Чистоплотно затёрла за собой следы. Завернула новорождённую в чистые тряпки (приготовленные в сумке). Вытрясла из картонной коробки, служившей урной, использованный бабий гигиенический мусор. Утеплила, умягчила и уложила дитя как в гнездо, как в колыбель. А сама, незамеченная, выбралась на платформу.
Там, за акациевыми кустами, её и нашли: подтёкшую кровью, в тяжёлой, сырой, почерневшей юбке. Она уже окоченела, лежала с широко открытыми глазами. Документов при ней никаких не было.
– блеснул эрудицией начальник «линейки», капитан Снежко.
Но это её уже утром нашли. А среди ночи пришлось откачивать особо нервную пассажирку. Её приспичило по нужде, и она, сделав дела, выбросила в коробку-урну подложку. А подложка возьми, зашевелись и скрипни-мяукни. Ну, мяукнула и мяукнула, мало ли котят выбрасывают. А там из тряпок выпростались, задрожали пружинками, замахали красные, сморщенные ножки и ручки.
Пассажирке – нашатырь под нос. И:
– Дура, чего орёшь как резаная, всех людей нам перебудишь!
Дитя – в медпункт. Даже по громкой связи среди пассажирок нашли кормящую мать. Найдёныш, вымытый под краном, запеленатый в чистое и тёплое, жадно насытился из чужой набухшей, равнодушной груди и уснул.
«Спокойная, здоровенькая», – сказала медсестра утром. И добавила, глядя прямо в глаза капитану Снежко, нужны ли вокзалу и железной дороге проблемы?
Проблемы ни вокзалу, ни железной дороге были не нужны. Возня, писанина, докладные, свидетели, статистика, хрен бы их побрал…
Насчёт мёртвой родильницы в морге всегда можно недорого сговориться: бомжей толком и не осматривают. Сваливают в братские могилы, водружают слепые жестяные пирамидки в углу кладбища – и с концами.
– Никто не узнает, – обещала медсестра. – Пассажиры разъедутся, да они и не сообразили ничего. А я отнесу в Дом малютки. Будто не на нашей территории, а в мусорном баке нашла.
Сейчас бы этот номер не прошёл – больно много полощется на ветру ушей, свисает до колен праздных языков, рыщет в поисках жареного репортёров. А тогда вокзал был – единое целое, монолит. Могила.
А через годик глянь – тётя Катя не поверила своим глазам. Под буфетным столиком сидело белокурое, до невозможности грязное дитя и грызло яблоко. Впрочем, тут же прибежала медсестра, яблочный огрызок выбросила и увела девочку в туалет мыться.
Оказывается, пока тёти Кати не было (гуляла в отпуске), медсестра вернула девочку и повинилась перед суровым женским коллективом. Что ни в какой приют отдавать найдёныша не собиралась.
Она когда-то работала в Доме ребёнка и знает, какие заторможенные, со стеклянными глазками, трёхлетки оттуда транспортируются в детский дом.
В сердцах выкрикивала, что работать там могут только фашистки и женщины с куском льда вместо сердца, потому что невозможно выдерживать изо дня в день вопросительные взгляды подкидышей.
А нормальные женщины в этом концлагере для детей работать не могут – а с рёвом бегут, потому что удочерить и усыновить всех сироток физически невозможно.
Вот и она, медсестра, в своё время сбежала, несмотря на хорошую зарплату, разные льготы и раннюю пенсию. И бесплатный массаж, и зубное лечение, и каждый вечер уносимое домой в сумках детское питание, и дефицитные витамины, и фрукты, и кефир, и прочие поблажки.
Бездетная медсестра – она как планировала? Хотела с помощью знакомой акушерки сымитировать задним числом собственные беременность и роды. Но, во-первых, старая акушерка наотрез отказалась участвовать в должностном преступлении: оно ей надо, у неё пенсия на носу?
А, во-вторых, муж подулся год, а потом встал на дыбы, оря: «Или живёшь со мной, или выметаешься с выблядком».
Дескать, подумала ли дура жена, какие гены заложены в девчонке, если у матери документов при себе не было?! Тогда как даже у последней нищебродки и шлюхи имеется «пачпорт» или хотя бы справка из мест отдалённых.
А она, медсестра, уж прикипела к дитю. Хотите верьте, хотите нет – вот такую ахинею она всем на уши навешала.
И такая Маугли поселилась при вокзале. А точнее, при вокзальном женском туалете – чтобы лишний раз не мозолить глаза блюстителям порядка. Потому что хоть и устная договорённость имеется – да ведь все эти мужики такие падлы и козлы, от них любой пакости можно ждать.
А так как туалет был вотчиной тёти Кати, да и свободного времени у неё было достаточно – она больше всех и кохала беляночку, и игралась в ладушки, и делала козу. Кормила тем, что приносила сердобольная буфетчица, да и баловали вокзальные служащие домашними печёными вкусняшками.
Так что когда я впервые увидела «дочь полка» – это была купающаяся во всеобщей любви, жизнерадостная пампушечка с пузатыми диатезными щёчками, с ротиком в вечных засохших разводах от шоколада, пирожных и джемов. Пластиковые стаканчики с джемом входят в дорожный набор, и ими всегда были набиты карманы проводниц.
Купали девочку в раковине – не общего пользования, упаси Бог подхватить заразу. Просто на самую глубокую и дальнюю фаянсовую ёмкость тётя Катя повесила картонку «Не пользоваться! Кран не исправен!» – и для верности замотала в полиэтилен.
В утренние и вечерние часы туалет закрывался на уборку. Тогда раковина разматывалась из полиэтилена, затыкалась пробкой. Набиралась водой с обильной детской пеной… Время от времени, по мере остывания, доливалась горяченькой.
И девчонка резвилась там часами. Пускала по волнам кораблик-мыльницу. Играла пробкой от шампуня и резиновым пупсом. В восторге хлопала пухлыми ручонками и разбрызгивала воду на полтуалета.
– Ишь, изварлыжили, балованная какая девочка! Я вот те – по толстой-то попе! – делала вид, что сердится, тётя Катя.
А сама, вместо шлепка, тёплой любящей рукой намыливала жирную спинку в ямочках, мыла нежные лопаточки и, не удержавшись, подхватывала и чмокала красную распаренную заднюшку. И – заворачивала в пушистое, заботливо нагретое на трубе центрального отопления полотенце.
Вот за эти бултыхания и любовь к воде сиротка получила прозвище «Туалетный утёнок». Да ещё за то, что все над ней сюсюкали: «Ути, какая у нас девонька хоёсенькая! Ути, какая беленькая!»
– Гадкий ты утёныш, весь в болячках. А вырастешь и будешь принцессой, прекрасным лебедем, – приговаривала тётя Катя.
На общем вокзальном совете искали девочке имя. Почему-то все норовили дать экзотические и иностранные, заковыристые имена: тогда по телевизору шло много бразильских, мексиканских сериалов.
Сантехник предложил назвать Стеллой. Будто бы так называется известная марка итальянского туалетного гарнитура: биде, унитаз, смеситель, кабинка для душа… Всё «изячное», дорогое, красивое и качественное.
Для меня до сих пор вот что осталось мучительной, необъяснимой загадкой. Как, при такой любви, никто не взял, не удочерил, не узаконил ребёнка? Неужели из ревности, чтобы не лишаться общей живой игрушки? Как это жестоко!
Однажды после бессонной очи в поезде я, не выспавшаяся, с опухшими глазами, пришла в вокзальный медпункт. Там любезничали аптекарша и капитан Снежко. На меня недовольно оглянулись.
Со стола тут же исчез флакончик медицинского спирта, валялась лишь половинка гематогена, которым закусывали. Потому что я человек хоть и свой, но с тараканами в голове, как все газетчики: распитие на рабочем месте и всё такое. Потом вставлю для красного словца…
– Так и так, – говорю. – Долго обдумывала решительный шаг. В трезвом уме и ясной памяти. Готова пожертвовать молодой холостяцкой жизнью и взять Туалетного Утёнка в дочки. Пойти в отдел опеки, повиниться, прояснить ситуацию…
Поделиться книгой: