Огонь и агония

То есть картины счастливой жизни разнообразием вариантов не балуют. Ты, Ваня, не выпендривайся, а паши поглубже. Пардон за древний дурацкий анекдот, само соскочило.

И бедный Джек, который до этого угрохал чертову прорву денег на «Снарк», шхуну свою необыкновенной мореходности и комфорта… Время такое было, сынки, тогда не принято было полуторастаметровые корабли покупать и называть их яхтами. Кругосветное путешествие на «Снарке» пришлось прервать, заболел Джек в тропиках, но года полтора провел в плавании, Тихий океан, Гавайи, Таити, Фиджи, потом пришлось бросить. И корабль пропал, можно сказать…

Да, так вот купил он ранчо, назвал «Лунная долина», лошадей завел, дом стал строить каменный на свой вкус, о вине со своих виноградников думал. Не судьба…

Вы понимаете, если Тот, Кто Наверху, создал тебя бродягой и поэтом, авантюристом, писателем, открытой душой, рубахой-парнем, никому Джек в помощи не отказывал, когда разбогател, – то не стоит и пытаться зажить благополучным земледельцем. Лондон ведь даже толком и не знал: а чего еще тогда делать-то? Вот он – знаменитейший писатель, всемирная слава, переводы на все цивилизованные языки, живи не хочу. Пиши! Не торопись никуда – денег куча, нужды нет, можно работать в свое удовольствие; хочешь дом – купи дом, хочешь ранчо – купи ранчо, только не напрягайся, не бери в голову, – ты что, чета всем этим фермерам и ранчменам?..

Но вот – с детства неприкаянный, наскитавшийся по миру и работам, он так и нес в себе эту жажду идиллического семейного очага домашнего, мирную такую картину библейского счастья. Не судьба!

Версия, что он застрелился – от усталости, депрессии, переутомления, нервного истощения – это фигня для драматизма и романтизма. Как справедливо писали, у него всегда кольт лежал в тумбочке у кровати – так на фига на бумажке высчитывать, сколько там поточнее надо морфия. Во-первых, такие люди стреляются, а не травятся подобно нервным барышням. Во-вторых, такую дозу можно всегда взять из справочника – сколько уже нельзя, в-третьих – бери больше, не промахнешься. Да нет. Он пил ведь, видите ли. Почки, уремия, боли. Вот он и считал, сколько еще можно принять для купирования приступа, снятия боли, чтоб не превысить, а то уже копилось в организме чего не надо. Ну и промахнулся…

Сегодня, в эпоху постмодернизма и политкорректности, Джека Лондона на родине не жалуют. Романтик, эпигон романтизма, в стиле имеются штампы, увлечение сильной личностью, не хватает гуманизма, зато наличествует расизм. Белый супрематизм, как выражаются сегодня в Штатах. Да, понимаешь, у Лондона это встречается не раз: гордость величием белой расы, ее несгибаемостью, ее непреодолимым шествием по миру. Гордость волей белого человека, жаждой преодолевать трудности и властвовать над всем и всеми. Ну, а цивилизационное превосходство христианской цивилизации на рубеже ХХ века – это было нечто само собой разумеющееся. (А что – между нами, девушками: разве наша цивилизация создана не белыми? Все наши науки, технологии, искусства – это все не белой расой создано? Это не повод угнетать и презирать прочих, согласны безусловно, – но и не повод отрицать очевидное, нет?..)

…Лет двадцать назад на Аляске, в Клондайке, в городишке Белая Лошадь, поселке в бытность Лондона, решили одну улицу назвать в его честь. Хо! – собрались леваки с одураченными индейцами (эскимосами? аборигенами; коренными аляскинцами, по-современному) и сообщили, что Джек Лондон был расист, так что никаких улиц и бульваров ему не полагается. Один самодеятельный скульптор поставил ему бюст там самочинно, сказав, что благодаря Лондону весь мир знает, что такое Клондайк, а они ослы неблагодарные. Не знаю, насколько убедил.

Но главный герой одного из шедевров Джека Лондона – рассказа «Тропою ложных солнц» Ситка Чарли – индеец, и говорится о нем только с лучшей стороны. Как о человеке слова, выносливом и честном. А рассказ блестящий!

Он начинается с разговора об искусстве. Первый рассказчик, как бы автор – художник. И Ситка Чарли – индеец, который стал белым, усвоил образ мыслей белых и ценности белых, жалуется, что картины не имеют начала и конца, и поэтому смысл их ему непонятен. Вот так подано остранение в искусстве – которое началось с описания балета у Толстого и получило название у Шкловского. А здесь – запросто так, самодеятельный художник курит и болтает с индейцем-проводником. То есть ему, как и нам-то с вами, условность живописи понятна – а странновата такая простодушно-дикарская логика восприятия Ситки Чарли. Ну не понимает он живописи, ему надо, чтоб ему рассказали весь сюжет происходящего от начала до конца. А картину он воспринимает лишь как иллюстрацию только одного мига из всей истории.

А вот дальше историю начинает рассказывать он. Как молодая красивая женщина, приехавшая из Штатов, платит ему сумасшедшие деньги, чтобы он привез ее в Доусон в своем каноэ, а потом пошел работать к ней проводником. Потом к ней присоединяется мужчина. А Ситка Чарли даже не знает, как их зовут. И не знает, куда они так торопятся – полторы тысячи миль зимой в лютый мороз через Аляску, обмораживаясь, недосыпая, за бешеные деньги докупая во всех поселках свежих собак и бросая загнанных. Они кашляют, у них обморожены легкие, черные от струпьев обморожения лица, они качаются и падают, но гонят его вперед и идут сами! И догоняют такого же в смерть измученного человека. Он стреляет в преследователей и промахивается, мужчина не может снять рукавицы с обмороженных рук, и женщина убивает того человека тремя выстрелами из револьвера. А потом, когда лед на побережье вскрывается, они уезжают первым пароходом, и щедро расплачиваются с Ситкой Чарли. В тот год он пожертвовал большую сумму христианской миссии, замечает автор.

И Ситка Чарли говорит, что однажды он, сильный и выносливый человек, проведший всю жизнь в пути, насмерть замученный этими двумя волчатами, гнавшими его вперед и почти умиравшими от изнеможения – однажды ему вспыхнул свет, и он увидел и понял, что счастье не покупается даже за семьсот пятьдесят долларов в месяц, которые ему платили, и счастье никогда не покупается за деньги, и он идет вперед и работает не ради денег.

А он так никогда и не узнал, за кем они гнались, и почему, и за что убили его, и даже как их звали. Это был просто кусок жизни.

Не тот мальчик был Джек Лондон, чтобы писать «просто кусок жизни». Речь тут о смысле искусства, и о смысле жизни, и о соотношении одного и другого. И насколько миг на картине правомерно отражает суть жизни, или во всяком случае – суть длинной и часто драматичной происшедшей истории.

Мы не знаем, почему в трудах и муках мы идем вперед – но точно не за деньги, хотя деньги мы хотим заработать, и это хорошо, но только точно не в них счастье. Те, с кем мы проходим путь жизни – случайные и временные попутчики, и их имена по большому счету ничего не значат. Мы созданы для труда и дороги, мы выпущены в этот мир на муки и радости, в этом смысл нашей жизни.

Нам светят ложные солнца! – черт побери, ну как еще яснее можно сказать, что цели наших трудов и мук иллюзорны, условны, по большому счету даже непостижимы – на кой черт оно все нам нужно! Но пока мы живы – мы идем, вопреки всем трудностям!

С кем мы сводим счеты? Зачем мы их сводим? За кем мы гонимся в этой сумасшедшей и мучительной гонке жизни? А черт его знает… Какая по большому счету разница.

И жестокий, страшный, печальный конец: когда мы настигаем свою цель – мы тем самым уничтожаем ее. Гонка кончена. Теперь можно спать, есть, отдыхать, уезжать далеко. Теперь ты исчезаешь… Жизненный цикл завершен – не весь, так по крайней мере период жизни.

И тот катарсис, который ты однажды испытаешь в изнеможении жизни от сумасшедшей гонки и напряжения всех сил – вот этот катарсис и отображает миг, запечатленный на картине. В искусстве вообще.

В принципе на одном только этом рассказе можно строить лекцию. Это мы сейчас довольно кратко сказали об его содержании и обойме смыслов.

Да только на индейской теме в новеллистике Лондона можно строить монографию! И везде индейская тема у него – не этнография, не очерки быта и нравов – а глубокие конструкции, принимающие символическое звучание, многозначное.

«Сказание о Кише» – как умный и храбрый мальчик с сильным характером научился побеждать в одиночку белых медведей, самых сильных и опасных хищников, и избавил племя от голода, и установил в нем справедливые законы, чтобы никто не был голодным, и даже дети и старики получали справедливый кусок и могли жить. Такая чудесная модель сочетания сильной личности с установлением социалистической модели распределения продукта. Это вообще была идеальная социология по Лондону – социализм, но сильный индивидуалист все же значительнее и полезнее других людей, однако свои достижения ставит на службу обществу, а не превращает в источник личной власти и благ.

«Лига стариков» – величественный панегирик двум столкнувшимся расам. Белым – с их победоносной поступью по миру, их силе и умениям, их несгибаемому характеру, их изобретениям, сделавшим их покорителями природы, принесшими процветание и изобилие. И туземцам – их гордости и храбрости, их верности своей земле и заветам предков, их любви к независимости и своей земле. Мужчины племени Белая Рыба объявили войну белым людям, которые пришли на их землю и она стала делаться землей белых. Они забирали себе самых красивых девушек и к ним стали уходить самые сильные юноши. Их ружья и револьверы разучили мужчин охотиться так, как раньше, а их мука и сахар, одеяла и виски изнежили и растлили народ, который утерял свою суровость и выносливость. И белых становилось все больше, а индейцев все меньше. И молодые уже не имели былого мужества и отваги, и только старики объявили войну белым людям и убивали их всех, где могли и кого могли.

Вы понимаете: их убийства были коварны и жестоки, их мечты были наивны и несбыточны – они еще не знали, как много белых людей на свете, – но их характеры, их намерения были мужественными, справедливыми, гордыми – они в обреченной борьбе боролись как могли за жизнь своего народа, его права, его историю, культуру, процветание, его все!

И когда последний из этих стариков племени, некогда вождь и сын вождя, сам приходит на суд в белый поселок, и рассказывает историю своей борьбы, признавая теперь ее обреченность – и все же гордый собой и своей правотой! – даже сердце судьи молит о снисхождении… Сильные и гордые люди двух рас столкнулись на краю земли. Чистый Киплинг, да, один из киплинговских знаменитых мотивов! И здесь – гордость силой обоих народов и боль трагедии тех, кто должен уступить, проиграть, раствориться в народе победителя, ибо противостоять его преимуществам невозможно и бессмысленно. Достоинство и величие старика-индейца вызывают только огромное уважение и печаль.

А «Мужество женщины» – рассказ о великой любви и великой жертве? Лондон писал о любви много, и женщин вообще склонен был идеализировать, почти все они у него прекрасны обликом и душой… кроме двух, разве что, которые мне помнятся:

Одна из них – это прелестная мисс Кэрьюферз из рассказа «Под палубным тентом». Того, что начинается сакраментальной фразой, запоминается отлично: «Может ли мужчина – я имею в виду джентльмена, разумеется, – назвать женщину свиньей?» И оттуда же этот дивный диалог: «А сколько соверенов надо, чтобы прыгнули вы? – Столько еще не начеканено! – был ответ». И вот она бросает в воду золотой соверен, чтобы мальчик – красивый ловкий туземец – прыгнул, хотя в воде акулы, ее предостерегали – и акула перекусила мальчика пополам. После чего никто из ее поклонников на пароходе видеть и знать ее не желает; отдадим джентльменам должное.

А другая – это молодая богатая сука, пардон, из рассказа «Убить человека» (вышла замуж за деньги старика), которая сочувственно выслушивает забравшегося в дом грабителя, обещает помощь безработному человеку, ставшему преступником от голода – а сама в это время нажимает кнопку тревоги и вызова, представляя в завтрашних газетах свою фотографию и заметку о ней, отважно задержавшей громилу. «На пороге он обернулся и медленно, с расстановкой, произнес отвратительное ругательство, вложив в него все свое презрение к этой женщине».

Да, так все остальные женщины у Лондона прелестны и замечательны. Добропорядочны, верны в любви и вообще хорошие и благородные. Но ни одна из них и близко не достигает душевного величия и самоотверженности индеанки Пассук, жены Ситки Чарли. Он купил ее в племени, как рабочую собаку, и не любил ее, но он был к ней справедлив, и он был настоящий мужчина, храбрый, мудрый и сильный, лучше многих, и все уважали его; и постепенно она полюбила его. И в тяжелейшем переходе, когда от них зависело, выживет ли голодающее селение, отдавшее им лучшую пищу и собак, чтоб они привели помощь – Пассук возвышается до образа героинь античных трагедий, только в простом, страшно трудном, обыденном нашем мире.

Причем сначала она берет на себя грех – необходимый грех, но смертный грех убийства – и губит тем свою душу: она убивает их спутника: он обессилел, слаб духом, требует помощи и переводит зря пищу. А им надо идти, их ждут люди, и они сами полумертвые от усталости и голода. И она стреляет в этого большого плаксивого янки.

А еще она не дала пищи даже своему брату, который встретился им в пути, на снежной тропе, умирающий от голода, а когда-то в детстве он спас ей жизнь, вступив в схватку с медведем. Она не подала виду, что узнала его: а у него не было одного пальца, он потерял его тогда в битве с тем медведем. И тогда Ситка Чарли впервые услышал ночью, что она плачет. Но она рассказала это ему только перед смертью.

А умерла она, потому что ела только половину еды, а другую откладывала для мужа. И когда она, уже умирая, сказала это, он отбросил этот мешочек и сказал, что умрет вместе с ней. Он познал любовь женщины…

И вот тут – вот тут! – она сказала, что он должен идти, чтобы спасти людей, которые ждут помощи, которые дали им все лучшее и послали позвать помощь, которые всегда уважали его и верили ему, и он не может обмануть их и дать погибнуть! (А идти им было семьсот миль по зимней тундре, почти тысячу двести км!)

И он дошел эти последние восемьдесят миль, и ему казалось в полубессознании, что это она помогает ему идти. Но дело даже не в этом!

Такая подлая штука – здесь любовь к любимому и долг перед людьми сливаются вместе! Такое не каждому дано закрутить, совместить, дать воедино! Она любит его и спасает ценой собственной жизни – ради него самого, потому что любит. Но ведь еще – потому что он должен дойти и спасти всех! Вот как получается. Вот какой непростой парень был этот Джек Лондон. Вы понимаете: любить – и спасать собой, любить – и заставлять выполнять свой долг, давать возможность выполнять свой долг, и любить – спасать людей ценой своей жизни, пусть чужих людей, но своих, в том смысле, что они тебя знают, в тебя верят, и от тебя зависят их жизни; и вот ты умрешь – но будет жить не только любимый и помнить тебя всю жизнь и благословлять и тосковать – но спасенные тобой люди, пусть они тебя-то именно не вспомнят, но они тоже будут жить. Вот какая штука.

Женской любви мы все обязаны тем, что выжили в этой трудной жизни. Это женщина, проявляя чудеса любви и героизма в тяжких, нечеловеческих, скотских условиях, – спасает всех нас, дает жизнь всем нам.

Так вдобавок ко всему – они индейцы. Люди Природы. И когда здоровенный янки хнычет от слабости и отказывается идти – это они, индейцы, идут вперед сквозь все муки ада и делают свое дело, и спасают людей. Белых.

И после этого умственные уроды называют Джека Лондона расистом? Много левацких кретинов, паразитов на теле разъедаемой ими цивилизации, развелось нынче. Ничего, и это тоже пройдет. Уму, конечно, трудно, зато глупость по сравнению с ним живет недолго, временное она явление.

Один из самых стоических, самых мужественных и мужских рассказов Джека Лондона – «Кулау-прокаженный». Это белые завезли к ним на райские теплые и зеленые острова проказу с китайскими кули. Это белые присвоили их землю, а теперь они же должны работать на этих белых, чтобы прокормиться. И теперь белые, укравшие их землю, их вольную жизнь, их независимость и даже их здоровье – теперь они хотят лишить их родины. Выслать всех прокаженных в один лепрозорий на один дальний остров и заставить жить только там.

Но у них, у канаков, островитян, есть винтовки. И Кулау, их вождь – вождь тридцати прокаженных, изуродованных болезнью бедолаг – храбрый и упорный человек. Они отказываются выполнить приказ белой власти и выйти на берег для посадки на корабль. Они ни в чем не виноваты. Они живут на своей родине. И имеют на это право. Которое будут защищать.

Но к горной долине, где живут прокаженные, прибывают солдаты, туземная полиция, привозят пушки. И хотя Кулау, меткий стрелок, защищает единственную горную тропку, по которой к ним можно пройти, предупреждая солдат, а потом стреляя и убивая – они открывают огонь из пушки. Люди начинают погибать от разрывов снарядов, и в конце концов сдаются. Спускаются вниз.

Но момент социальный, исторический, экономический и политический – как белые захватили земли туземцев – сменяется другим. Моментом высокой этики.

Кулау, храбрый прокаженный туземец, – прав! Он защищает свое право жить и умереть на родной земле. Он ничем не обязан этим белым, кроме своей гибельной болезни. И он дерется с винтовкой в руках. Он горд, умел и неустрашим, и справедливость на его стороне.

Но белые люди, исполненные готовности выполнить неизвестно от кого полученный приказ – переселить их на Молокаи в лепрозорий – тоже неустрашимы. Ты не убьешь меня, я не сделал тебе ничего плохого, говорит шериф, – и Кулау стреляет. Я должен выполнить свой долг и увезти тебя отсюда, говорит молоденький голубоглазый капитан, – и Кулау будет стрелять, как только тот, с белым флагом переговоров, вернется в свое укрытие. Он бьет солдат без промаха.

И удивляется их упорству, упрямству, их воле и решимости добиться своего, невзирая на любые потери, невзирая ни на что. И понимает теперь, почему горстка таких людей приходит неизвестно откуда – и вскоре подчиняет себе все вокруг. Белые люди не умеют отступать. Они не умеют отказываться от своих решений. Даже если это стоит им жизни.

Что ж. Так когда-то европейцы и покорили весь мир. Да, у них были ружья, пушки и корабли. Но ружья и пушки появились вскоре и у их противников, у покоренных народов. А вот такой неукротимой воли в достижении любых своих целей и задач так и не появилось. Да. Давно то было…

Солдаты гоняли Кулау по зарослям шесть недель и в конце концов отстали. А через два года, уже беспалый от проказы, не могущий спустить курок своего маузера, он заполз в зеленые заросли один умирать под дождем. Вспоминая счастливую свободную молодость…

То есть. Это герой – и смерть героя. Он – жертва победного марша белых людей по миру. Жертва их жажды наживы, их эксплуатации. Его любовь, его религия – свобода. Он дрался за нее, он жил свободным и свободным умер. Это высокий гимн герою.

И все таки, в то же время – это гимн неукротимому белому человеку. Поработителю, да, корыстному, да, присвоившему себе право решать судьбы других людей и народов, да. Но!!! Всегда готовый платить своей жизнью за это право! Готовый умереть – но не отказаться от своего, настоять на своем! И потому непобедимый Белый Человек.

Опять же – это чистый Киплинг, которому Лондон наследовал: «И платить – то честь наша! – будем дань мы тысячи лет морям. Так и было, когда «Золотая Лань» раскололась пополам, и когда на рифах, слезя глаза, кипел прибой голубой. Коль кровь – цены владычеству, то мы уплатили с лихвой!»

Об этом неукротимом духе белого человека – знаменитый рассказ «Ату их, ату!» Собственно, история эта о том, что корабль вошел в лагуну ловить трепангов, эти морские съедобные растения, когда-то во всех дорогих ресторанах была скоблянка из трепангов. Канаки напали на корабль, экипаж перебили, а имущество хотели разграбить, это веками было в их обычае. Но помощник сумел сбежать на шлюпке, погоню он кого перестрелял, а кого взорвал, бросая в их каноэ динамитные шашки. И через месяц пришли три корабля с «акцией возмездия и устрашения». Их команды перестреляли всю живность туземцев, сожгли все деревни, уничтожили все имущество, уничтожили две трети всего населения поголовно, а оставшихся, сломленных и запуганных, заставили работать на себя. Так они еще заразили их корью, и большинство оставшихся умерло.

И вот теперь они, рослые храбрые люди, помнят, как маленький злобный неустрашимый помощник уплывал от них и с криком «Ату их, ату!» стрелял беспрерывно, и с этим же криком стрелял с палубы одного из пришедших карать их кораблей. Им «выжгли каленым железом в мозгу», что поднимать руку на белого человека нельзя. Притом, что канаки, полинезийцы, рослые, красивые, храбрые. А купец-шотландец, как бы смотритель на этом острове, аттоле, ничтожный крошечный пьяница, самодур, может буквально измываться над ними, и они молча повинуются, жертвуя собственным достоинством.

М-да, канаки хорошие, белый плохой. Но веками они убивали команды всех кораблей – и не видели в этом ничего плохого! А отучили их таким жестоким способом. Теперь поняли. Ненавидят! Но уважают!

Или «Зуб кашалота». Убили и съели неукротимого белого миссионера. Но когда тело несут к печи – поют обрядовую песню павшему бойцу, которому сейчас предстоит быть зажаренным и съеденным: «Несите меня бережно, несите меня бережно, ведь я защитник родной страны. Где храбрец? Его несут к печи!»

Понимаете, черт возьми, Лондону свойственно то благородство по отношению к своим и вроде бы чужим, традиция которого благородства пошла у нас еще от Гомера, от «Илиады», от воспевания мужества и силы Гектора. Пусть враг – но сильный, красивый и благородный враг, достойный враг, его есть за что уважать! Никогда Лондон не противопоставляет белого человека туземному ничтожеству! Он не интересуется ничтожествами, его интересуют только храбрые люди, сильные характеры, герои!

В чем отличие Джека Лондона от очень многих писателей, особенно нашего постмодернистского периода. Для него жизнь – никогда не помойка. Жизнь – это битва за жизнь в снежной пустыне или в море, на островах или в городе. Мир – это место для сильных людей. И если ты будешь сражаться, невзирая ни на что – то даже если ты потерпишь поражение, то так и не узнаешь, что разбит.

Вот поэтому мне представляется довольно подлым и злоумышленным, что уже много последних лет во все американские онтологии, хрестоматии и истории литературы ставится как самый известный рассказ «Костер», он же в оригинале «Разжечь огонь». Это человек идет в слишком большой мороз, у Лондона там получается 102° мороза по Фаренгейту, то есть минус семьдесят пять, но точка замерзания по Фаренгейту плюс 32°, короче это примерно 57° по Цельсию. В Якутии и на Колыме такие морозы очень редки, на Аляске – не знаю, не читал про такое. Чтобы идти в такой мороз и еще жевать и сплевывать табак – ну, не знаю. Природные тундровики через шарф из песцовых хвостов дышали, а когда кусок индевел – сдвигали в сторону и дышали через соседний, значит, участок.

Но это все буквализм, это не важно. А суть в том, что человек идет, замерзает, костер разложить уже не может, потому что пальцев не чует, ну и замерзает насмерть. Все.

И вот товарищи с левацкими постмодернистскими экзистенциалистскими мозгами, которые жизнь желают видеть и изображать как страх и страдания одинокого человека в убивающем его жестоком неприветливом мире, схватились за этот рассказ как программный, характерный и вообще лучший. Символичный. Едва ли не главный. Хотя Лондон в начале подчеркивает, что человек дурак, чечако, новичок, Севера не знает и не понимает, пустился по дурости в гибельное предприятие и погиб – ибо жизнь сурова и дурости не прощает, за неумение и неготовность будешь платить своей смертью.

Я уж скорее помещу тот самый любимый ленинский «Любовь к жизни». Нет, он не будет сосать кости Билла. А вот Билл стал бы сосать его кости, подумал он. Извиваясь по земле как червяк, продвигаясь на двадцать шагов в час – он полз! И дошел, и выжил!

Умереть может любой дурак. Выжить и победить могут герои Лондона. Чем и ценны. За что их и любят уже вторую сотню лет.

Чтобы потерпеть поражение и умереть без славы – уметь ничего не надо. Чтобы выжить и победить – вот тут есть чему учиться.

Мы не успеем сказать все. О каждом рассказе можно читать отдельную лекцию – слишком много всего тянется в них от окружающей жизни. Слишком много в них слоев и ассоциаций.

«Мексиканец». Они продажны все до одного, эти гринго, и даже этот, лучший из них. Ривера один стоял в своем углу, где секунданты даже не поставили для него табурета. Он прислонился к канатам, колени его дрожали; он всхлипывал в изнеможении. И вдруг он вспомнил: винтовки! Винтовки принадлежат ему! Революция будет продолжаться.

Вот – Джек Лондон!

У нас остался еще «Конец сказки» – о благородстве любви сильных людей. И «Сын волка» – буквально по Эмерсону: если тебе нужно что-то, человек, то возьми это, и уплати положенную цену. И «Мужская верность – крайне полезный в наши наплевательские времена сюжет, когда люди решают принадлежать друг другу всю жизнь – и это уже нерушимо и непоправимо. И «Однодневная стоянка» – рассказ о любви и неверности, диаметрально противоположный «Концу сказки» – рассказ о ледяной ядовитой мести.

И повести «Игра» и «Лютый зверь» – о боксе, который самая яркая условная иллюстрация, ритуал, борьбы в жизни. Честная игра на победу. И «Кусок мяса» как оборотная сторона этой игры…

…А вообще Джек Лондон был не только драматический романтик, так сказать, но человек веселый. Перечитайте себе для удовольствия «Страшные Соломоновы острова», развлекитесь после серьезных тем.

И плюньте в глаза тому, кто объявит по дурости своей, что Лондон – писатель для юношества, автор приключенческих произведений. Просто никто не может увидеть в книге того, чего нет в нем самом.

И в заключение необходимо сказать хоть несколько слов о стиле прозы Джека Лондона. Стиле его новеллистики прежде всего, но и к длинной прозе это тоже относится. Ибо стиль этот не чуждается романтических штампов, которые в то время могли уже выглядеть анахронизмом. Лондон был героическим романтиком-стоиком прежде всего. Но…

Здесь такое интересное сочетание. По духу, по мировоззрению, по отношению к жизни – он был безусловно романтик. А вот что касается всех реалий быта, всего видения и ощущения жизни – он был безусловный реалист. То есть:

Он видел жизнь такой, какая она есть на самом деле, со всеми ее трудами и муками, неудобствами и гадостями, без всяких сглаживаний острых углов и без всякой «лакировки действительности», как выражались когда-то в Советском Союзе. С ее вонью и грязью, подлостью и слабостью, с ее несправедливостью и жестокостью. Уж он-то жизнь знал.

Но! Это тот самый случай, когда вид пропасти рождает у человека мысль не о бездне пропащей, а о мосте для перехода. Сильный и храбрый – все может. Борись, иди вперед, не падай духом, не сдавайся ни в каких условиях, найди в себе силы добиться задуманного любой ценой.

Вы понимаете – перефразируя старую римскую пословицу: добиться своего необходимо – жить не так уж необходимо. И если ты исповедуешь эту истину – ты победишь всегда, и выживешь скорее всего.

А. Сильные чувства. Сильные страсти. Проявления сильного духа. Проявление несгибаемого мужества человеческого и благородства. Требуют для выражения, для описания, для изображения – сильных слов! Сильных слов и выражений! Ну нельзя описать, изобразить действия и чувства великого романтического масштаба – скромными словами критического реализма, который к рубежу, опять же, ХХ века пришел к принципиальному отрицанию любой метафоричности, любой красивости и масштабности, любой выразительности, если она выходила за рамки сугубо бытового, простого, точного, протокольного – о, протокольного! – языка. Ну глаза, ну цвет их, ну могут блестеть или наполняться слезами в крайнем случае – но уж «пылать негодованием», «метать молнии» и тому подобное – увольте, во времена Чехова это уже полагалось пошлыми штампами и высмеивалось людьми, «имевшими вкус».

Лондон был храбр и плевал на мнения. Драться один против компании он умел с детства. И. Его романтическое героическое мировоззрение – неизбежно должно было отражаться в местами романтическом героическом стиле. Стиль – это мировоззрение! Поэтому великан ростом шесть футов два дюйма. Поэтому пороги вскипают белой клокочущей пеной. Поэтому вокруг стояла зловещая тишина, а дерево склонилось под бременем лет, и сталь весело звенит, вгрызаясь в промерзший ствол. Хотя это – очень изредка. Для обстановки, настроения, контраста, чтоб лучше прочувствовать читателю. Ибо эти красивые и наивные слова и обороты безотказно, безошибочно действуют на чувства и воображение. Оу йес, они вышли из моды! Но стоящие за ними понятия не могут выйти из нашего воображения.

Выразительные средства искусства – условны. Но чувства наши в этой жизни – неизменны и вечны.

Язык Джека Лондона, соединяющий точный простой реализм описаний и характеристик с оборотами и выражениями порой сугубо романтическими – это классический, богатый, выразительный, литературный язык. Именно – богатый классический литературный язык талантливого писателя, не боящегося ничего: ни натурализма, ни простоты, ни романтических цветов, ни штампов – если они уместны и точны здесь и сейчас.

Если хотите – этот язык можно назвать синкретичным, а можно комбинированным, а можно всеядным. То есть он включает в себя многие стили – в зависимости от надобности. А это – высокий класс.

1929

Люди всегда знали, что пришла беда – отворяй ворота, что жизнь – полосатая, все в ней идет полосами, если подвалило счастье – играй пока играется. И вообще закон парных случаев никто еще объяснить не смог, хотя у меня есть подозрения о прорыве ткани пространства-времени, когда для проделывания дырки нужна энергия большая, чем нужно для прохождения одного случая, и вот они прорываются один за другим, как бы один проскакивает в дырку, еще не затянувшуюся сразу после первого; скажем, у меня телефоны могут полдня молчать, но если зазвонит один – буквально в половине случаев не успеешь договорить, как звонит второй (а первый абонент замечает уважительно: «Ну у вас и плотный график!»). А это могут быть два звонка за весь день, случалось и так.

А в ХХ веке решительный гений Александр Леонидович Чижевский создал свою теорию влияния активности солнца на биологические, а также на социальные процессы на Земле, и составил график одиннадцатилетних циклов солнечной активности, с минимумами и максимумами, и вот на солнечные максимумы приходилось на Земле максимум биологической активности, и, что поразительно, социальной. Войны, революции, перевороты и реформы – все это коррелирует с урожаями и засухами, широкими годовыми кольцами тех лет на спилах пней, и так далее.

Кто не слышал и не верит – возможно, слышали о том, что в новолуние обостряется болезненное состояние у сумасшедших, у лунатиков, и животные иначе себя ведут, и на многие циклы организма фазы луны влияют, ну это даже диетологи и косметологи знают: стричь волосы и ногти на спаде Луны, и вес легче сбрасывается на спаде, а на подъеме Луны и волосы растут быстрее. И вес набирается легче – сумоистам это сто лет (или пятьсот?) известно.

И вот мы берем до крайности интересный 1929 год. Очень год был непростой и выдающийся разносторонне.

Великая Депрессия. Мировой кризис. Биржевики выбрасываются в окна. Масссовая безработица и взлет коммунистических настроений в Америке; обострение национализма в Германии.

В СССР «Год великого перелома»: к началу 1929 пошла первая пятилетка, НЭП сворачивается, крестьянство раскулачивается и загоняется в колхозы, строится мощная индустриальная база огромной военной промышленности, первый после Ленина человек в Партии и СССР Троцкий выслан из СССР.

И вот этот год для литературы выдался совершенно экстраординарным. Практически одновременно выходит несколько книг, ставших знаковыми и определяющими для всего идущего столетия. Другой такой год в мировой литературе назвать невозможно, не было другого такого.

В Германии появляется бесхитростный внешне роман никому почти не известного Эриха Мария Ремарка «На Западном фронте без перемен» – эта фраза еще памятна всем по газетам десятилетней давности, военной поры, стандартная фраза военных сводок, когда на фронте – на Западном, основном, против французов с англичанами (там и канадцы были, и сенегальские и марокканские стрелки колониальных частей, и сикхи, и американцы в конце присоединились) – когда были длительные периоды затишья, мелких боев местного значения, то есть ничего важного, примечательного не происходило. Линия фронта та же. На Западном фронте без перемен.

За годы войны эта формулировка стала обычна, как сводка погоды: по-прежнему дождь или переменная облачность; она стала привычна, бои были в порядке вещей, сидение в окопах и смерти юношей стали обычным делом…

Книга произвела в Германии грохот небывалый. Ее раскупали тираж за тиражом. Ее прочли все. Буквально. С тех пор, как немец же Иоганн Гутенберг изобрел свой печатный станок – ни одна книга в Германии не вышла такими тиражами. (Библию за полтысячелетия мы не считаем, очевидно.)

Массовый успех ей обеспечили внешняя простота и искренность, правда окопной жизни без прикрас. Но долгую жизнь книге может обеспечить только некое особое литературное качество, особый взгляд на жизнь, особый поворот мозгов писателя; строй мыслей, отбор деталей, весь образ чувствования – это должно иметь в книге какое-то особое качество, быть разовым, уникальным, штучным, или хотя бы решительно новым.

Со времен старых уже раздумий над феноменом Жюль Верна я понял простейшую, в сущности, вещь: стиль – это еще не все, и более того – это не главное. (Еще Аристотель знал.) Хотя чрезвычайно важно, принципиально важно, но это еще далеко не все. Ибо очень долго живут славной жизнью книги, которые по языку, стилистически, читать неинтересно или просто невозможно! И когда кто считает, что язык – это все, то ему просто засорили мозги неумные адепты самоценного слова. Поэтика слова – еще не литература. Особенно в прозе. Ибо:

Сначала надо уметь увидеть.

Потом надо прочувствовать то, что ты увидел, чтоб оно проникло в тебя.

И отделить главное от неглавного.

Потом надо это осознать, осмыслить, понять.

Потом – привести свои мысли, осознанное, в систему, в стройную, логичную цепь – то есть создать в мозгу, в сознании, такую информационную модель действительности, которую ты уже трансформировал из поступившего снаружи, извне, сырья реальной неразборчивой жизни, где все свалено в кучу. Ни в какой книге нельзя изложить ничего адекватно жизни: в жизни все одновременно, и все крупное сопровождается массой мелочей, всего не передашь словами.

То есть: у тебя в мозгу должна родиться книга.

И только тогда – последняя стадия! – ты должен изложить это языком, словами, языковыми средствами.

С одной стороны, у нас любят вздыхать значительно о пушкинской простоте. С другой, когда сталкиваются с истинной простотой, безыскусностью, кривят губы и говорят: ну, это не стиль, не литературный особо-то язык, это не литература.