Украденный трон
ПАМЯТИ МАТЕРИ МОЕЙ
ЧИРКОВОЙ ИРИНЫ МИХАЙЛОВНЫ
ПОСВЯЩАЮ
«Худородная немецкая принцесса завладела
гигантской русской империей и правила ею до
самой своей смерти, отличаясь живым, деятельным
умом, незаурядной силой воли, и сумела придать
государству блеск и международное значение. При ней
Россия вышла на первые места в мире и уже в течение
целого столетия не сходила с них...»
3. Чиркова ОТ АВТОРА
Печальным осенним днём 12 октября 1989 года электричка несла меня к Петрокрепости сквозь позолоту белых берёз и синюю мглу хмурых елей. Колёса громыхали на стыках, вагон вздрагивал и подпрыгивал. По стёклам немытых окон стекали слезинки дождя, а я считала станции. Пятнадцать остановок от Финляндского вокзала, хотя с той стороны, южной, было бы, наверное, много меньше. Но я поехала северной стороной Невы, мне хотелось окунуться в атмосферу жизни, о которой я собиралась писать...
В глухую осень 1764 года здесь, верно, было вообще не проехать сушей, и ходили по Неве швертботы, барки, шлюпы и рябики. Против течения, ветер — ненадёжный двигатель, а вёслами выгребать — какое же терпение надо, чтобы грести столько вёрст...
Электричка всё неслась и неслась сквозь белую мглу берёзовых лесов. Вдоль всей дороги валялись вразброс тонкие стволы, там, где их застигала широкая лопата и боевой топор бульдозера. Зияли широкие просеки, залитые водой, a no сторонам карандашами натыканы белые тонкие стволы, словно рассыпанные неосторожной рукой.
— Дачники, гатят дороги, — тихо сказала в ответ на мой вопрос старая женщина в сером платке и старомодном плаще, подпоясанном широким солдатским ремнём.
Просеки мелькали чёткими прямыми линями. Будущие дороги были заполнены осенней коричневой водой.
— Торф, слой толстый, болотина, расти будет всё как на дрожжах, только осушай знай, — продолжала пояснять старая женщина.
Я уже догадалась, что и она, должно быть, дачница, потому что наряд её вовсе не соответствовал её говору и чему-то неуловимому, что выдавало в ней человека интеллигентного. Корзина, стоявшая у её ног в проходе, заполнена тонкими прутиками саженцев.
За просеками, у самой железнодорожной насыпи, потянулась дорога, вся избитая рытвинами. Сначала тёмно-серая, она вдруг, попав в какую-то необычную почву, стала тёмно-красной. Лужи в рытвинах отливали кровавым.
— Кровью земля плачет, — снова тихо сказала женщина.
Действительно, кровавая дорога. Наверно, по ней, этой земле, ходил Пётр Великий со своим размашистым топором, и кровь погибших выступает теперь изо всех пор земли.
Думать так было жутко, и я поскорей отвернулась от окна. Тонкие стволы выкорчеванных и никому не нужных брошенных берёзок и эта кровавая дорога как-то соединились, сошлись вместе, скрепились в моём сознании в одно целое.
Ох уж эти писатели и журналисты! Вечно изобретут что-то такое, от чего привычное станет необычным. А всего-то просто красная глинистая почва, дождь идёт, дорогу размыло, лужи отдают красным. Всё очень просто. Но воображение продолжало разыгрываться.
Дождь за окном и не думал переставать. Он то прыскал изо всех сил, то редкими слезинками скатывался по шероховатой, грязной поверхности стекла. Больно печальна эта ленинградская осень. Тоска во всём. Унылое серое небо такое низкое, что кажется, висит на плечах, каждое дерево плачет, роняя на пропитанную влагой землю каплю за каплей. Везде, на всём блестят капли дождя. Но не сверкают, не искрятся, не горят радугой, а лишь отливают каким-то неживым цветом, словно отражают не дневной, а тускло-лунный свет.
Может быть, просто настроение у меня такое? Еду не знаю куда — искать не знаю что. Какое мне вдруг дело затеялось, какая беда легла на плечи? Ну, жил когда-то, давным-давно, больше двух веков назад, один человек. В два месяца от роду он был венчан на царство русское, в полтора года вывезен в ссылку, в Холмогоры, в четыре года оторван от отца и матери и сдан на руки чужим грубым людям, солдатам, и до двадцати четырёх лет просидел в тюрьме, без света и воздуха, как дикий зверь. Даже «зицо» его не разрешалось видеть никому. Вторая железная маска. Только у него маски не было. Забрызганное чёрной краской окно за решёткой да чёрная тряпка на лицо, если кто чужой нагрянет.
Мало ли подобных историй в глубине веков, откуда же эта боль по нему, как будто и не чужой он мне?
Электричка остановилась у платформы. Петрокрепость. Вот и место моего назначения. Неподалёку отсюда, в Шлиссельбургской крепости, восемь лет просидел Иоанн Антонович[1], русский император, венчанный на царство в два месяца от роду и зарезанный своими тюремщиками только потому, что какому-то поручику с Украины, Василию Мировичу, втемяшилось в голову освободить его и возвести на престол, уже давно занятый. Как подумаешь, нелепейшая история. Впрочем, многое в России совершалось нелепо. В результате такого же легкомысленного заговора воцарилась на российском престоле чистокровная немка Екатерина Вторая[2]...
Я вышла из вагона. Дождик снова запрыскал и припустил всё сильнее. Вокруг всё так тускло и уныло, что я чуть было не вскочила обратно в вагон. Но двери электрички тучно чмокнули, захлопываясь, и вагоны покатились обратно, а я осталась.
С одной стороны высокой платформы плескал такой же редкий и тонкоствольный лесок, как и вдоль всей дороги, а с другой стороны стояло три ветхих деревянных дома, подзатянутых моховой плесенью. На одном из этих покосившихся домиков висела табличка с крохотными буквочками — «Петрокрепость». Табличка висела сбоку, на торце домика, забранного узкой доской и окрашенного унылой зелёной краской. А с фасада, возле сгнившей ступеньки бывшего крыльца, висели два объявления — «Билетная касса», «Зал ожидания для пассажиров».
Я спустилась с платформы и пошла по просторной дорожке, залитой лужами. Казалось, вода и не с неба льётся, а просто выступает из земли. Дождик сеялся мелкий, незаметный, и почва мягко пружинила под ногами. Сбоку от платформы лежали кучи угля, торчали покорёженные остовы каких-то металлических штуковин, но тут же стояли вполне современные автомобили — «Волги», «Запорожцы». У одного из водителей я спросила дорогу. Мне махнули рукой — прямо и направо. Я свернула на более заметную тропку, ступая прямо по лужам, перешла через бревенчатые мостки и выбралась на асфальтированное шоссе, пустынное и узенькое — едва разминуться машинам.
Тут и открылся мне посёлок с домами, вросшими в землю и в воду, сдвинувшими замшелые крыши-шапки на самые глаза-окошечки; участки, забранные палисадом, за которыми не виднелось ни одного дерева.
Голые дворы поросли травой и тоже набрякли водой, кое-где виднелись крохотные вскопанные делянки, лежащие так сиротливо, что казалось невероятным, чтобы они хоть что-то родили.
Я зашагала по дороге, подняла глаза и остановилась от неожиданности. Передо мной лежала старинная каменная крепость с приземистыми башнями, узкими бойницами, мощными стенами.
И таким неестественным казалось это далёкое великолепие древней полуразрушенной крепости по соседству с жалкими домишками, выбитой асфальтовой дорогой и пристанью, торчавшей у широкой серой ленты воды, что я долго стояла и смотрела, не в силах оторвать взгляд от мощи и силы этой грозной русской цитадели.
Я подошла поближе и увидела на берегу, усыпанном громадными валунами, великое множество лодок. Открылось передо мною и безбрежное пространство Ладоги, и широченная спокойная лента Невы, и островок посреди, прямо на исходе из озера. Подальше, среди красных буёв, рассыпались по озеру рыбацкие лодки. Словно чёрные мушки покрывали они гладь Ладоги. Стеклянную, прозрачную ширь.
Рыбаки стояли прямо на причале. Двое уже пожилые, вероятно, пенсионеры, а один совсем молодой, лет тридцати, не больше. Все в болотных сапогах по самый пах, в телогрейках и смешных шапках-треуголках, они сосредоточенно вонзились взглядом в воду и обречённо ждали поклёвки. Пока я суетилась на причале, ни один из них ничего не поймал, но они выдёргивали лески из воды и опять закидывали крючки с наживкой, поминутно её меняя и поплёвывая на червяков.
— Здрасьте, — оживлённо поздоровалась я, взобравшись на причал. Они и не взглянули на меня. — Скажите, когда будет пароход на Орешек?
Па такой нелепый вопрос и ответили так же нелепо. Бровастый пенсионер с толстым красным носом бросил мне не глядя:
— Следующей весной...
Я решаю, что это шутка или просто злая насмешка над не понимающей ничего гражданкой, и не подумала обижаться.
—Да нет, правда, мне очень в крепость надо, — заторопилась я с объяснениями.
— Дак навигация ж давно закрылась, — равнодушно пробурчал толстый, не отрывая глаз от поплавка.
— Как? — Я задохнулась. — Я ж так издалека приехала...
— Весной и приезжайте, — был мне ответ.
Я чуть не заревела. Стоять на берегу, видеть стены крепости и не попасть туда. Преграда довольно основательная — широченная, километра на три, серая вода.
Я остановилась возле удочки толстого и стала смотреть на воду. Я молчала, просто не знала, что сказать. Смешно, ехать за тысячи километров и не попасть в крепость... Ничего не сделаешь, близок локоток, да не укусишь.
— Что, сильно на Орешек надо ? — поинтересовался бровастый, не взглянув на меня.
Я молча покивала головой. Расскажи я кому-нибудь, что приехала отыскивать следы двухсотлетней давности, надо мной бы только посмеялись.
Сбоку у причала, в затишке крохотной гавани, бился на волнах катерок с рубкой и мостиком. За стёклами рубки виднелась фуражка с крабом и непромокаемая куртка. Я подошла к катеру. Кранцы[3] на бортах его тёрлись о причал, но катер был так крепко принайтовлен, что даже воды между ним и причалом не было видно.
— Эй, на катере. — Я перегнулась через перила причала и постучала в стекло рубки.
Человек в фуражке с крабом поднял голову.
— Перевезите на Орешек! — крикнула я, стыдясь рыбаков.
Человек покачал головой.
— Не могу, — поняла я через стекло по его губам. — Команды нету.
— А сами не можете?
Он взглянул на меня маленькими красными глазками и молча покачал головой.
— Я заплачу, — отчаянно крикнула я, сатанея от собственного нахальства.
Человек за стеклом повернулся ко мне спиной.
Я тоже отвернулась и опять тоскливо упёрлась взглядом в серое волнистое полотнище воды, в старые каменные стены и высокие башни крепости.
Рыбак в пятнистой молодёжной штормовке и спортивной летней кепке на голове резко повернулся ко мне остреньким ярким розовощёким лицом и громогласно заявил:
— Нет, русскому денег не надо! На кой хрен они ему? Никто не хочет работать. Никто не желает зарабатывать...
Я с интересом посмотрела на него. Верно, один из тех, кто при первом удобном случае заводит разговор о политике. Спасибо, я сыта по горло...
И правда, морщинистый пенсионер с красными, набрякшими от дождя и ветра щеками завёл одну из тех бесконечных песен, от которых мы все так устали.
Бровастый показал мне на лодки.
— Может, перевезёт кто... — нерешительно пробормотал он.
Я чуть не подпрыгнула от радости. Как же я сама не могла догадаться, что могут перевезти на лодке?
С надеждой и радостью я стала вглядываться в серую даль Ладоги. Издалека шли две моторные лодки. Я дождалась, пока они свернули к причалу и закричала:
— Эй, на лодке! — Мне было стыдно, но я помнила, что во всех прочитанных мною книгах к людям на воде обращаются именно так. — Перевезите на Орешек!
Лодки подошли ближе. На одной мотор уже сняли и завалили на корму, вёсла лежали по бортам. Лодку несло течением.
— Спешу на электричку, — отозвался мужик с рыжей курчавой бородой, аккуратно, как рамкой, обрамляющей лицо. Я подивилась — какие розовые, тёплые, красивые лица. У нас на юге — чёрные, коричневые, таких бело-розовых и не встретишь. Ветер, дождь нахлестали кожу — и человек становился красивым. В городе тоже такого лица не встретишь — там унылые серые лица.
Я начала канючить, но рыжий рыбак ловко, одним взмахом весла загнал лодку под маленький мостик между насыпью и причалом, пригнулся, проходя под ним, подогнал лодку к берегу и вытащил её на землю между двух позеленевших валунов так ловко и бережно, будто всю жизнь только этим и занимался. А ведь он, наверное, не рыбак, работает, и это его единственный выходной день...
Не повезло мне и со второй лодкой. У этой сломался мотор.
— Клёв кончился, сейчас и другие подгребут, — ободрил меня бровастый толстяк. Он всё ещё не поймал ни одной, даже самой крохотной, рыбки.
Сердце моё преисполнилось благодарности к этому человеку. Так одиноко и тоскливо показалось мне на этом причале, что одно только слово надежды давало сил и оптимизма.
Пенистые усы разлетались от носа моторки, идущей с Ладоги. Я обрадованно замахала рукой и закричала, хотя вряд ли меня слышали, но моторка, затарахтев сильнее и выпустив синий клуб дыма, свернула в заливчик по другую сторону пристани и скрылась из глаз. Я побежала туда, полезла на насыпь, закрывающую лодку от меня.
Лодка причалила к противоположному берегу заливчика. Мне показалось, что там меня не услышали. Да и совестно кричать, поэтому я остановилась на высокой насыпи и принялась наблюдать. В лодке не торопились. Один из рыбаков сразу же спрыгнул на сушу и скрылся за углом маленькой усадьбы, стоящей на самом берегу, а другой стал вытаскивать из лодки какие-то узлы, корзины, баулы, сумки. «Улов, — догадалась я. И ещё подумала: — Как много рыбы, на что им? Продавать», — насмешливо ответила сама себе.
Минут через десять вернулся первый рыбак, катя перед собой тележку на резиновом ходу. Он оставил её на косогоре, а сам спустился к воде, забрал несколько сумок и понёс к тележке. Второй сгрёб остальные вещи, и оба стали взбираться на крутой склон берега. «Всё, теперь на электричку», — подумала я. И повернула обратно к причалу. «Всё равно поймаю попутку», — подумала я так, как будто это просто такси или попутная машина.
Но тут второй рыбак вернулся и засуетился в лодке.
Я не выдержала.
— Эй, на лодке! — Я уже освоилась с этим восклицанием. — В крепость перевезёте?
Ответ пришёл сразу и раскатисто громко:
— Не могу!
Но я упрямо стояла и курила сигарету за сигаретой, отбросив всякий стыд — никогда не курю на улице, боюсь насмешливых взглядов, — и смотрела на лодку. Рыбак вытащил жестяное корыто, перевернул его, верно, сливал воду, засунул под кормовую скамейку и снова начал топтаться посреди лодки.
Я ничего не ждала, просто смотрела на человека, вернувшегося с Ладоги с богатым уловом. Курила, с раздражением стряхивала пепел на зелёные от мха камни, обложившие всю насыпь.
Рыбак изредка поднимал голову и посматривал на мою фигуру на высокой насыпи. Я словно бы тоже глядела на себя его глазами. Стоит тётка на фоне серого неба, довольно-таки толстая, в длинном кожаном пальто, в сапогах и брюках, в белой шапке по самые глаза, с сумкой через плечо и смолит, смолит... Дымок отлетал от сигареты плотной тучкой и долго стоял в воздухе, не рассеиваясь.
Ещё раз, уже безнадёжно, уловив, что рыбак поднял голову, я махнула рукой в сторону крепости. И, о чудо, рыбак кивнул головой. Я едва не заплясала, засуетилась, побежала к краю пристани, выходящей на Неву. Рыбак ещё раз махнул рукой, и я, счастливая его пониманием, выскочила на причал, где рыбаки, оторвавшись от созерцания своих поплавков, уже взглянули на меня с любопытством.
— Возьмёт ? — глухо буркнул бровастый.
Я кивнула, радостная, сияющая.
— Ай родные там? — не удержался от вопроса бровастый.
— Да нет, — затараторила я, — там царя Ивана зарезали, хочу поглядеть где...
И осеклась. Бровастый с недоверием и скрытой насмешкой окинул меня взглядом с ног до головы. Ну и идиотка, наверно, подумалось ему.
Пускай себе думает...
Моторка подошла к причалу, но сидела в воде очень низко. «Отлив», — с гордостью подумала я и заплясала на причале, не зная, как теперь быть, как спуститься в лодку. Рыбак затормозил моторку, упёршись одной ногой в сваи причала, подвёл лодку ближе к скользкой деревянной лестнице. Я спустилась по ней, но она, увы, кончалась в двух метрах выше моторки. И кончалась в никуда. Держась за смолёные сваи, я стала на перекрестие брёвен, потом на другое, потом на третье...
— Прыгай, — повелительно сказал рыбак, подняв ко мне своё румяное, яркое лицо.
