Изобилие. Будущее будет лучше, чем вы думаете

В наше время, чтобы сдать анализ крови, необходимо стерильное оборудование и квалифицированный персонал. Конечно, взять кровь не так уж сложно, но ведь ее нужно еще отправить в лабораторию, а затем предстоит несколько дней (а то и недель) ждать результатов анализа. Мало того что анализы в странах третьего мира непомерно дороги – транспортная система во многих регионах практически отсутствует, поэтому для большинства людей добраться до врача даже один раз – серьезная проблема. Что уж говорить о том, чтобы повторить путешествие через несколько недель, чтобы узнать результаты и получить лечение.

Сейчас в разработке находится технология, известная как «Лаборатория на чипе» (Lab-on-a-Chip, LOC), которая потенциально способна решить эту проблему. LOC помещается в небольшом устройстве размером с мобильный телефон и позволяет врачам, медсестрам и даже самим пациентам брать образцы биоматериалов (мочу, слюну, каплю крови) – и тут же, на месте, проводить десятки, если не сотни анализов, причем весь процесс будет занимать всего несколько минут. Джон Ти Макдевитт, профессор биоинженерии и химии в Университете Райса, один из пионеров этой технологии, говорит:

В странах развивающегося мира «Лаборатория на чипе» обеспечит надежным здравоохранением миллионы людей, которые в данный момент его лишены. В развитых странах, таких как США, где цены на медицинские услуги растут на 8 % в год и 16,5 % бюджета расходуется на здравоохранение, подобные персонализированные медицинские технологии просто обязаны изменить ситуацию, иначе дело окончится банкротством страны.

Еще одно преимущество технологий LOC – их способность собирать информацию. Поскольку чип подключен к интернету, информация, которую он собирает, – например, указывающая на начало эпидемии свиного гриппа, – будет мгновенно загружена в облако, где ее можно будет проанализировать более тщательно. Макдевитт продолжает:

Впервые у нас есть доступ к огромным объемам медицинских данных по всему миру. Это невероятно важно с точки зрения противостояния новым заболеваниям и пандемиям.

LOC – не единственная подобная технология, находящаяся в разработке. По данным доклада компании PricewaterhouseCoopers за 2010 год,[76] индустрия персонализированной медицины, которая практически не существовала до 2001 года (ее началом считается расшифровка человеческого генома), растет со скоростью 15 % в год. К 2015 году всемирный рынок персонализированной медицины, согласно прогнозу, должен составить 452 млрд долларов[77]. Все это означает, что мы скоро будем располагать средствами, методами и стимулами для того, чтобы ценить здоровье каждого человека так высоко, как никогда раньше.

Свобода

Последний элемент нашей пирамиды изобилия – это свобода. Может показаться, что добиться ее очень трудно, почти невозможно, но без этого не обойтись. В своей книге Development as Freedom[78], вышедшей еще в 1999 году, лауреат Нобелевской премии экономист Амартия Сен указал, что политическая свобода «шагает в ногу» с устойчивым развитием. Учитывая то, что изобилие – по определению устойчивая цель, определенный уровень свободы необходим для ее достижения. К счастью, определенный уровень свободы также достигается естественным образом как ответ на определенные новые технологии – особенно те, что касаются коммуникационного и информационного разнообразия.

Эта идея не нова. В 1961 году философ Юрген Хабермас в своей книге The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society[79] утверждал, что инструменты для открытого самовыражения, оказавшись в руках граждан, оказывают всё большее давление на недемократических лидеров, одновременно расширяя публичные права. Но даже такой проницательный мыслитель, как Хабермас, не мог предсказать то, что Джаред Коэн открыл в июне 2009 года.

Коэн – молодой представитель поколения Y и настоящий гик, окончил Гарвард и оказался в Госдепартаменте в президентство Барака Обамы под началом госсекретаря Хиллари Клинтон. Именно Коэн в разгар протестов, охвативших Иран в июне 2009 года (причиной протеста были махинации властей на выборах), связался с основателем Twitter Джеком Дорси и уговорил его отложить плановое отключение сервиса (необходимое для проведения каких-то работ), чтобы иранцы могли и дальше писать свои твиты. Учитывая то, что все остальные формы коммуникации в Иране были заблокированы или отключены правительством, Twitter стал единственным средством связи иранцев с остальным миром.

Важность этого связующего звена стала предметом большого количества дискуссий. Webby Awards – самая престижная международная интернет-премия за лучшие веб-проекты – включила так называемую Twitter-революцию[80] в список десяти главных интернет-событий десятилетия (вместе с президентской кампанией 2008 года и первичным размещением акций Google), в то время как другие аналитики отмечали, что «твиты не смогли остановить пули».

В любом случае, иранские события определенно доказали, что информационные технологии могут выступать мощными вершителями перемен. «Используя новые СМИ, чтобы расширить горизонтальные связи и оказать давление на правящий режим,[81] – писал политический аналитик Патрик Квирк в издании Foreign Policy Focus, – это поколение укрепило потенциально мощные силы, способные совершить демократические перемены». И это не только иранский феномен. Шведское агентство по международному сотрудничеству исследовало влияние информационных и коммуникационных технологий (information and communications technologies, ITC) на развитие демократии и расширение гражданских прав в Кении, Танзании и Уганде и пришло к следующим выводам в своем отчете за 2009 год:

Доступ к ITC и их стратегическое использование продемонстрировали потенциальную возможность влиять на экономическое развитие, сокращение нищеты и демократизацию, включая свободу слова, свободный обмен информацией и поддержку прав человека.[82]

Еще более серьезная проблема

Итак, мы бросили первый взгляд на наши глобальные цели. Если говорить о сроках их достижения, все перечисленное на предыдущих страницах (а также многое другое, что мы обсудим позже) должно быть достигнуто в течение 25 лет, причем серьезные перемены возможны уже в течение следующего десятилетия. Конечно, теперь, когда мы определились с целями и расписанием, нужно решить еще одну проблему: все эти цели кажутся не очень-то реальными. Покончить со всеми бедами человечества к 2040 году? Вы что, серьезно? Именно об этом мы и поговорим в следующих нескольких главах.

Части 2, 3 и 5 нашей книги посвящены технологиям, которые помогут произвести нужные сдвиги; часть 4 исследует три силы, которые сообща смогут обеспечить изобилие; и, наконец, в части 6 пойдет речь о способах ускорить этот процесс и направлять его. А в оставшихся главах части 1 мы как раз и обсудим причины, по которым многие из нас, услышав разговоры о грядущем изобилии, просто не могут поверить в то, что оно возможно.

Этих причин немало. Кое-кто считает, что человечество сейчас находится в ужасной яме, полной болезней, голода и войн, и эта яма слишком глубока, чтобы мы могли выбраться из нее. Другие решат, что временные рамки, которые мы обозначили, слишком узки, и никакие перспективы технического прогресса в ближайшие несколько десятилетий не смогут развеять их скепсис. Есть люди, которые чувствуют, что ситуация только ухудшается: богатые становятся еще богаче, бедные – еще беднее, в то время как список мировых проблем (пандемии, терроризм, эскалация региональных конфликтов) все растет и растет. Все это небезосновательные опасения, и мы подробно обсудим их в следующих главах. Но прежде всего нам нужно лучше понять, в чем корни этого скепсиса и почему именно подобная реакция – неспособность человека увидеть изменения к лучшему в море плохих новостей – может стать основным камнем преткновения на пути к изобилию.

Глава 3

Увидеть лес за деревьями

Даниэль Канеман

Изобилие – это большая перспектива, втиснутая в узкие временные рамки. Следующие 25 лет могут изменить мир, но это не произойдет само по себе. Нам предстоит столкнуться с множеством проблем, и не все они будут технологическими. Не менее важно преодолеть психологические блоки: скепсис, пессимизм и все остальные подпорки современного мышления, которые не дают нам поверить в возможность изобилия. Чтобы этого достичь, нужно понимать, как мозг формирует наши представления, а наши представления формируют нашу реальность. И, наверное, лучше всего в решении этой задачи нам поможет лауреат Нобелевской премии по экономике Даниэль Канеман.

Канеман – еврей, родившийся в Тель-Авиве в 1934 году, но проведший детство в оккупированном нацистами Париже. Однажды в 1942-м он заигрался дома у своего приятеля – мальчика из христианской семьи, потерял счет времени и прозевал начало комендантского часа, объявленного нацистами с шести вечера. Поняв, что дело плохо, Даниэль вывернул наизнанку свитер, чтобы скрыть звезду Давида, которую евреев заставляли носить на одежде, и направился домой. Однако не успел он пройти и двух кварталов по обезлюдевшим улицам, как буквально налетел на идущего навстречу офицера СС. Разминувшись с немцем, Даниэль поспешил дальше, пока офицер не заметил звезду, но эсэсовец все равно его остановил. Однако, вместо того чтобы арестовать мальчика, немец, как вспоминает Канеман в своей нобелевской лекции, крепко обнял Даниэля:

…Он очень эмоционально что-то говорил по-немецки. Выпустив меня из объятий, он открыл бумажник, показал мне фотографию какого-то мальчика и дал мне денег. И я отправился домой, лишний раз убедившись в том, как права моя мама: люди бесконечно сложны и интересны.[83]

Канеман никогда не забывал об этой встрече. Его семья выжила в оккупации и впоследствии репатриировалась в Израиль, где интерес Даниэля к человеческому поведению обернулся ученой степенью по психологии. После окончания Еврейского университета в Иерусалиме в 1954 году Канеман был призван на службу в Армию обороны Израиля. Поскольку у него было психологическое образование, ему предложили, чтобы он занялся оценкой кандидатов на курсы офицерской подготовки. Канеман согласился – и с этого момента наука о человеческом поведении изменилась навсегда.

Израильтяне разработали весьма наглядный тест для потенциальных офицеров. Кандидатов собирали в маленькие группы, одевали в форму без знаков различия и давали сложное задание – например, поднять лежащий на земле телефонный столб и передать его через двухметровую стену таким образом, чтобы столб не коснулся ни земли, ни стены. «Мы считали, – пишет Канеман, – что в такой стрессовой ситуации истинная натура солдат себя проявит, и мы сможем определить, кто из них станет хорошим лидером, а кто нет».

Но тест не работал. Канеман вспоминает:

Проблема заключалась в том, что мы ничего не могли определить. Каждый месяц или около того у нас был «день статистики», когда мы получали отзывы из офицерской школы, по которым можно было судить, насколько точны оказались наши психологические оценки кандидатов. И всегда повторялось одно и то же: наша способность предсказать, насколько хорошо кандидат будет проходить обучение, никуда не годилась. Но на следующий день прибывала очередная группа кандидатов, которую мы отводили на поле с препятствиями, ставили перед нашей стеной и наблюдали за тем, как раскрывались их истинные натуры. Я был настолько впечатлен полным отсутствием связи между статистическими данными и убедительностью ощущения, что я все понимаю правильно, что придумал для этого явления специальный термин «иллюзорная валидность» (illusion of validity).[84]

Канеман описывает иллюзорную валидность как «чувство, что вы понимаете кого-то и можете предсказать его поведение», но позже это определение расширилось: «склонность человека рассматривать его собственные убеждения как реальность». Израильтяне были уверены, что тест с телефонным столбом поможет выявить истинный характер солдат, поэтому продолжали его использовать, невзирая на факт, что никакой корреляции между результатами теста и дальнейшей учебой на самом деле не существовало. Поиски ответа на вопрос о том, что именно породило эту иллюзию и почему люди так поддавались ее чарам, и стали предметом дальнейших исследований Канемана, полувековой одиссеей, которая навсегда изменила наши представления о том, как мы думаем. В том числе и как мы думаем об изобилии.

Когнитивные искажения

Одна из причин, по которым идею изобилия до сих пор так сложно принять, заключается в том, что мы живем в чрезвычайно неопределенном мире, а принятие решений в условиях неопределенности никогда не было простой задачей. Будь мир идеально рационален, мы могли бы каждый раз, когда нам предстоит сделать выбор, оценивать вероятность и полезность всех возможных последствий, а затем комбинировать их таким образом, чтобы принять оптимальное решение. Однако мы редко располагаем сразу всеми фактами, необходимыми для принятия правильного решения, и поэтому просто не можем предвидеть абсолютно все последствия. И даже если бы у нас были все нужные факты, мы не обладаем ни достаточной гибкостью темпоральной памяти, ни неврологическими способностями анализировать подобные объемы информации. По большей части наши решения основываются на ограниченной, часто ненадежной информации; к тому же на них влияют как внутренние ограничения (способность мозга обрабатывать информацию), так и внешние (временные рамки, в которых нам приходится принимать решения). Поэтому мы разработали подсознательную стратегию, помогающую решать проблемы в подобных ситуациях: мы полагаемся на эвристику, то есть совокупность приемов и эмпирических правил, которые позволяют нам упростить процесс принятия решений. Эвристическое поведение может проявляться в самых разных областях. В обучении визуальному восприятию мы используем видимость как способ оценить расстояние до объекта (чем более ясно мы видим предмет, тем он, вероятно, ближе к нам). В области социальной психологии мы эвристически оцениваем степень вероятности – например, вероятность того, что тот или иной голливудский актер нюхает кокаин. В поисках ответа на этот вопрос мозг первым делом обращается к своей «базе данных», в которой содержится информация обо всех известных ему скандалах с наркотиками в Голливуде. Это называется эвристикой доступности (то есть насколько доступны примеры для сравнения), и легкость доступа к той или иной информации становится существенным фактором в нашем суждении.

Как правило, эвристическое поведение – это совсем не плохо. Эвристика – эволюционное решение вечной проблемы ограниченности ментальных ресурсов. И в этом смысле она на протяжении уже очень длительного времени неоднократно помогала нам принимать наилучшие решения. Однако Канеман обнаружил, что есть определенные ситуации, в которых опора на эвристику приводит к тому, что он называет «серьезными и систематическими ошибками».

Возьмем, к примеру, видимость. В большинстве случаев эвристическая опора на этот критерий идеально работает для оценки расстояния от точки А до точки Б; однако в условиях плохой видимости, когда все контуры размыты, мы обнаруживаем склонность к преувеличению расстояния. То же самое происходит в обратном случае. Когда видимость хорошая и все предметы видны четко, мы делаем ошибку в другую сторону. «Таким образом, – пишут Канеман и психолог Еврейского университета Амос Тверски в своей работе 1974 года Judgment Under Uncertainty: Heuristics and Biases[85], – ориентация на видимость как показатель расстояния ведет к распространенному искажению».[86]

Наши распространенные искажения получили название когнитивных искажений, которые определяются как «паттерны отклонений в суждениях, которые происходят в определенных ситуациях». Исследователи составили довольно длинный список этих искажений, и весьма многие из них оказывают прямое влияние на нашу способность верить в возможность изобилия. Например, предвзятость подтверждения (confirmation bias) – это склонность подбирать или интерпретировать информацию таким образом, чтобы она подтверждала заранее составленное мнение, что часто ограничивает нашу способность воспринимать новую информацию и менять устоявшиеся (неправильные) взгляды. Это означает, в частности, что если вы сторонник гипотезы «Яма, в которой мы сидим, слишком глубока, чтобы из нее выбраться» (а следовательно, изобилие недостижимо), то любую информацию, которая подтверждает гипотезу, вы запомните, а факты, доказывающие противоположное, даже не будут зафиксированы сознанием.

Отличный пример – так называемые «смертельные комиссии» (death panels), о которых говорила Сара Пэйлин[87]. В свое время слухи об этих «комиссиях» распространялись словно лесной пожар, несмотря на то что все авторитетные источники эту информацию опровергали. Газета The New York Times была озадачена:

В последние недели словно ниоткуда появились упорные, хотя и ложные слухи о том, что предложения по здравоохранению президента Обамы содержат идею о спонсируемых правительством «смертельных комиссиях», которые будут решать, кто из пациентов достоин того, чтобы жить.[88]

Это «ниоткуда» на самом деле демонстрирует предвзятость подтверждения. Правые республиканцы и так уже испытывали недоверие к Обаме, поэтому остались глухи ко всем веским опровержениям слухов о «смертельных комиссиях».

Предвзятость подтверждения – далеко не единственное когнитивное искажение, с которым приходится бороться концепции изобилия. Существует еще негативное смещение (negativity bias) – склонность придавать больший вес негативным информации и опыту, нежели позитивным. Безусловно, подобная предвзятость тоже не помогает в нашей ситуации. И есть еще якорение (anchoring): склонность слишком полагаться на неполную информацию при принятии решений. Канеман говорит:

Когда люди верят в то, что мир разваливается на части, это зачастую проблема якорения. В конце XIX века Лондон стал почти невыносимым для проживания из-за гор конского навоза. Люди ужасно паниковали. Из-за якорения они не могли представить себе никаких альтернативных решений этой проблемы. Никто и помыслить не мог, что скоро появятся автомобили – и придется тревожиться о загрязнении воздуха, а не о грязи на улицах.[89]

Еще сильнее усложняет ситуацию тот факт, что наши когнитивные искажения часто работают в тандеме. Стоит заявить, что, несмотря на ситуацию с климатом, мир все же становится лучше, как вас – спасибо негативному смещению! – тут же назовут сумасшедшим. Но мы также страдаем от эффекта группового давления (bandwagon effect) – склонности верить в то или делать то, во что верят и что делают другие. Поэтому, даже если вы подозреваете, что основания для оптимизма и правда имеются, эти два искажения вместе заставят вас усомниться в собственном мнении.

В последние годы ученые обнаружили еще более заметные паттерны в системе наших когнитивных искажений. Один из них часто описывается как наша «психологическая иммунная система». Если вы убеждены, что ваша жизнь безнадежна, какой смысл барахтаться? Чтобы оградить себя от подобных суждений, мы и построили психологическую иммунную систему:[90] набор искажений, которые поддерживают в нас нелепую самоуверенность. Сотни исследований демонстрируют, что мы постоянно переоцениваем свою привлекательность, свой ум, свои деловые качества и шансы на успех (идет ли речь о выигрыше в лотерею или о продвижении по службе), а также шансы на то, что нам удастся избежать всяческих бед, будь то банкротство или злокачественная опухоль. Мы преувеличиваем собственное влияние на события окружающего мира и на других людей и уверены в превосходстве социальной группы, к которой сами принадлежим (подобное искажение известно как «эффект озера Вобегон»[91]).

Но есть у этого эффекта и обратная сторона: сильно переоценивая себя, мы в то же время серьезно недооцениваем весь мир. Человеческие существа по сути своей локальные оптимисты и глобальные пессимисты, и это представляет собой еще бóльшую проблему для концепции изобилия. Соратник Канемана и Тверски, психолог из Корнелльского университета Томас Гилович считает, что проблема здесь двоякая.[92] Во-первых, как показывает явление якорения, существует прямая связь между воображением и восприятием. Во-вторых, мы одержимы контролем и склонны испытывать значительно больший оптимизм по поводу вещей, которые можем контролировать:

Если я спрошу у вас, что вы можете сделать, чтобы получить лучшую оценку по математике, – вы предположите, что вам следует начать заниматься усерднее, меньше развлекаться и, возможно, пригласить репетитора. Эту ситуацию вы можете контролировать, и поэтому ваша психологическая иммунная система придает вам чрезмерную уверенность в себе. Но если я спрошу у вас, что вы можете сделать, чтобы решить проблему голода во всем мире, все, что вы сможете вызвать в воображении, – это толпы голодающих детей. Здесь нет никакого ощущения контроля, никакой уверенности в себе, и эти голодающие дети становятся вашим якорем, который вытесняет из вашего сознания любые возможности.

Одна из этих «любых возможностей» заключается в том, что на самом-то деле мы умеем в определенной степени контролировать глобальный голод. Как мы увидим в следующих главах, в результате экспоненциального развития технологий маленькие группы теперь обладают возможностями делать то, что раньше способны были делать только правительства – включая борьбу с глобальным голодом. Но прежде чем мы доберемся до этого, нам надо по-настоящему оценить все психологические преграды на пути подобного прогресса. Поэтому мы сначала должны осознать, как устройство нашего мозга и его эволюционная история сообща делают из нас пессимистов.

Больше крови – больше внимания

Каждую секунду на наши органы чувств обрушивается лавина информации. Чтобы обработать этот потоп, мозг постоянно просеивает и сортирует ее, пытаясь отделить важное от случайного. Поскольку для мозга нет ничего более важного, чем выживание, первый фильтр, через который проходит информация, – это миндалевидное тело.[93] Миндалевидное тело находится в височной доле мозга и отвечает за простейшие эмоции, такие как гнев, ненависть и страх. Это наша первичная система предупреждения, орган, который постоянно находится настороже. Его работа – выявлять в окружающей среде то, что угрожает нашему выживанию.

Миндалевидное тело и в нормальной обстановке находится в состоянии тревожности, а при стимуляции включает режим повышенной бдительности. Наше внимание обостряется, и мы переходим в состояние «бей или беги». Сердечный ритм ускоряется, нервные волокна быстрее передают сигналы, зрение обостряется, кожа охлаждается по мере того, как кровь приливает к мышцам, чтобы обеспечить как можно более стремительную реакцию. Мозг тоже готовится к обороне: система распознавания паттернов прочесывает воспоминания в поисках похожих ситуаций (чтобы помочь идентифицировать угрозу) и потенциальных решений проблемы (чтобы помочь ее устранить). Но этот отклик так силен, что, единожды включившись, он уже практически не поддается выключению. И это представляет собой проблему в современном мире. Мы пресыщены информацией. Миллионы новостных выпусков борются за наше внимание. И как же они конкурируют? Пытаясь захватить внимание миндалевидного тела. Уже очень давно газетчики заметили, что «чем больше крови, тем больше внимания». Этот принцип работает благодаря тому, что «первая остановка», которую делает вся поступающая информация, находится в органе, изначально предназначенном для обнаружения опасности. Мы кормим чудовище. Возьмите, к примеру, газету The Washington Post и сравните количество заметок с позитивной и негативной информацией. Если ваш эксперимент пройдет так же, как и мой, вы обнаружите, что более 90 % всех статей полны пессимизма. Дело в том, что хорошие новости не захватывают наше внимание. Плохие новости продаются, потому что миндалевидное тело всегда ищет, чего бояться.

И это оказывает немедленное воздействие на наше восприятие. Дэвид Иглмен, нейробиолог из Медицинского колледжа Бейлора, объясняет, что даже в обыденных обстоятельствах наше внимание – ограниченный ресурс:

Представьте, что вы смотрите короткометражный фильм с единственным актером, который готовит омлет. Камера показывает нам с разных углов этого актера в процессе готовки. Вы ведь наверняка заметите, если актер вдруг превратится в другого человека, не так ли? Однако же две трети зрителей этого не замечают.[94]

Это происходит потому, что наше внимание серьезно ограничено, и, когда мы сосредоточены на каком-то одном аспекте, мы часто не замечаем других. Конечно, любая реакция страха только усиливает этот эффект. Все это означает, что раз уж миндалевидное тело начинает выискивать плохие новости, оно их обычно находит.

Дело в том, что наша система раннего оповещения эволюционировала в эпоху, когда требовалась срочная реакция на прямые угрозы типа «В этих кустах – тигр!». С тех пор ситуация изменилась. Многие из сегодняшних опасностей носят вероятностный характер: экономика может рухнуть, террористический акт может случиться – и миндалевидное тело не в состоянии определить степень опасности. Что еще хуже, система раннего оповещения не отключается, пока потенциальная угроза полностью не исчезнет, но вероятностные угрозы никогда не исчезают полностью. Добавьте к этому вездесущие СМИ, которые постоянно запугивают нас, пытаясь захватить еще кусочек рынка, – и вы получите мозг, который убежден, что живет в состоянии настоящей осады. Это состояние тем более печально, говорит в своей книге «Ложная тревога: вся правда об эпидемии страха» (False Alarm: The Truth About the Epidemic of Fear) доктор Марк Сигел из Нью-Йоркского университета, поскольку оно не имеет ничего общего с действительностью:

С точки зрения статистики жизнь в экономически развитых странах никогда еще не была настолько безопасной. Многие из нас живут дольше, чем наши предки, и при этом практически без происшествий. И тем не менее мы продолжаем верить в сценарии катастроф. За последнее столетие мы, американцы, серьезно уменьшили риски практически в каждой области жизни, в результате чего средняя продолжительность нашей жизни с 1900 по 2000 год выросла на 60 %. Антибиотики снизили вероятность смерти от инфекции. Стандарты чистоты питьевой воды и воздуха значительно повысились. Наши отходы быстро вывозятся. Мы живем жизнью, в которой контролируется температура окружающей среды и уровень заболеваний. И при этом мы тревожимся больше, чем когда-либо раньше. Угрозы со стороны природы устранены, но механизмы отклика на них до сих пор действуют – и большинство из них почти всегда включено. Наши адаптивные механизмы страха вызывают неадекватную реакцию, и в результате нас захлестывает паника.[95]

Для концепции изобилия все это втройне плохо. Во-первых, сложно сохранять оптимизм в условиях, когда система фильтрации информации в мозге пессимистична по природе. Во-вторых, хорошие новости проходят незамеченными из-за того, что СМИ всячески выпячивают плохие. И в-третьих, ученые недавно обнаружили еще более серьезную проблему: дело не только в том, что наши инстинкты выживания заставляют нас верить в то, что «яма слишком глубока, чтобы из нее выбраться». Они еще и ограничивают наше желание выбраться из этой ямы.

Желание улучшить мир отчасти зиждется на эмпатии и сочувствии. Хорошая новость заключается в том, что мы теперь знаем: эти просоциальные типы поведения «записаны» у нас в мозге. Плохая новость: они записаны в более медленной, лишь недавно возникшей в результате эволюции префронтальной коре. Однако миндалевидное тело появилось давным-давно, в эпоху, когда время, затраченное на реакцию, было критичным для выживания. Если в кустах прячется тигр, то у вас явно нет времени на раздумья, поэтому мозг реагирует мгновенно.

В опасных ситуациях миндалевидное тело направляет информацию в обход префронтальной коры. Именно поэтому вы отскакиваете, когда видите на земле что-то длинное и изогнутое, прежде чем разберетесь, что это ветка, а не змея. Из-за разницы в скорости нейронных процессов более новые, просоциальные инстинкты вынуждены отойти на задний план,[96] как только в действие приходят наши примитивные, но стремительные реакции выживания. Сочувствие, эмпатия, альтруизм, даже возмущение – все это становится неважным. Когда СМИ поддерживают в нас состояние повышенной тревожности, то, например, пропасть между богатыми и бедными выглядит гораздо более широкой, почти непреодолимой – поскольку те самые эмоции, которые могли бы подтолкнуть нас к преодолению этой пропасти, в данный момент отключены от системы.

«Неудивительно, что мы изнурены»

В последние 150 тысяч лет Homo sapiens эволюционировал в мире, который был локальным и линейным, но сегодняшняя наша реальность глобальна и экспоненциальна.[97] В локальной реальности наших предков почти все, что происходило в течение дня, происходило в пределах ограниченных расстояний, которые можно было пройти пешком. В их линейной действительности перемены были невероятно медленными – жизнь от поколения к поколению практически не менялась, и, когда перемены все-таки происходили, они всегда следовали линейной прогрессии. Чтобы вы почувствовали разницу: если я сделаю тридцать линейных шагов (допустим, преодолевая метр за один шаг) от порога моего дома в Санта-Монике, я пройду 30 метров. Однако если я сделаю тридцать экспоненциальных шагов (один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два метра и т. д.), я окажусь в миллиарде шагов от дома – то есть двадцать шесть раз обогну земной шар.

Сегодняшний глобальный и экспоненциальный мир очень отличается от того, который научился понимать в процессе эволюции наш мозг. Представьте себе масштаб информации, с которой мы сегодня сталкиваемся. Выпуски The New York Times за неделю содержат больше информации, чем среднестатистический гражданин XVII века встречал за всю жизнь.[98] И этот объем растет в геометрической прогрессии. Эрик Шмидт, главный исполнительный директор Google[99], говорил в 2010 году:

С самого начала времен и до 2003 года человечество создало пять эксабайт цифровой информации. Эксабайт – это один миллиард гигабайт, то есть единица с восемнадцатью нулями. В данный момент человеческая раса производит по пять эксабайт информации каждые два дня. К 2013 году пять эксабайт будут генерироваться каждые десять минут. Неудивительно, что мы изнурены.[100]

Проблема в том, что мы интерпретируем глобальный мир с помощью системы, разработанной для локального применения. А так как мы раньше не видели ничего подобного, экспоненциальные изменения кажутся нам еще более непонятными. Кевин Келли пишет в книге «Чего хотят технологии» (What Technology Wants):

Пятьсот лет назад технологии не удваивали мощность и не дешевели в два раза каждые 18 месяцев. Водяные колеса не становились дешевле с каждым годом, а пользоваться молотком не становилось проще с каждым десятилетием. Железные изделия не становились все более прочными, урожай кукурузы зависел от погоды, но не улучшался последовательно год за годом. Вы не могли каждые 12 месяцев «апгрейдить» свою воловью упряжку, переводя ее на какой-то принципиально новый уровень.[101]

Разрыв между локально-линейной прошивкой нашего мозга и глобально-экспоненциальной реальностью нашего мира создает ситуацию, которую я называю «разрушительной конвергенцией». Технологии переживают самое бурное в истории развитие и взаимопроникновение, а наш мозг не может с легкостью воспринять такую быструю трансформацию. Наши текущие способы управления и сопровождающие их структуры регулирования не предназначены для таких темпов.

Посмотрите на рынки. В последние десятилетия в одночасье рухнули такие компании-миллиардеры, как Kodak[102], Blockbuster[103] или Tower Records[104], в то время как практически ниоткуда появились новые компании-миллиардеры. YouTube[105] прошел путь от стартапа до актива, приобретенного Google за 1,65 млрд долл., за 18 месяцев. Groupon[106] проделала путь от стартапа до компании, стоящей 6 млрд, за два года. Состояния еще никогда в истории не делались столь быстро.

Здесь кроется фундаментальная психологическая проблема. Изобилие – глобальная концепция, в основе которой – экспоненциальные изменения. Однако наш локально-линейный мозг не способен уловить ни возможностей, которые приносят с собой эти изменения, ни скорости, с которой они происходят. Вместо этого мы оказываемся жертвами явления, получившего название «цикл ажиотажа»[107] (hype cycle) или «цикл зрелости технологий». Мы встречаем очередную новую технологию с завышенными ожиданиями – и очень быстро разочаровываемся, если ее возможности не соответствуют ажиотажу. Но помимо этого, вот что здесь важно: нам снова и снова не удается распознать постажиотажные трансформирующие возможности новых экспоненциальных технологий. То есть у нас имеется в буквальном смысле слепое пятно в отношении технологических возможностей, на которых могло бы основываться наше видение изобилия.

Число Данбара

Около двадцати лет назад антрополог и эволюционный психолог из Оксфордского университета Робин Данбар обнаружил еще одну проблему, связанную с нашей локально-линейной перспективой. Данбар заинтересовался числом межперсональных связей, которое человеческий мозг способен обрабатывать одновременно. Исследовав глобальные исторические закономерности, Данбар обнаружил, что люди имеют свойство самоорганизовываться в группы числом примерно в 150 человек[108] (это объясняет, почему армия США, пройдя длительный путь проб и ошибок, пришла к выводу, что 150 человек – оптимальное количество для функционального боевого соединения). Подобным же образом, когда Данбар исследовал паттерны общения в таких социальных сетях, как, например, Facebook,[109] он обнаружил, что, хотя люди могут иметь тысячи «друзей», на самом деле они общаются опять же примерно со ста пятьюдесятью из них. Сложив вместе все эти сведения, ученый пришел к выводу, что люди эволюционировали в составе групп примерно по 150 человек[110] – и это число, известное теперь как «число Данбара», и определяет максимум социальных связей, которые может обрабатывать мозг индивидуума.

В современном обществе, где, например, нуклеарная семья сменила расширенную семью, очень немногие способны по-настоящему общаться со ста пятьюдесятью соплеменниками. Но это число все еще зашито в наш мозг, поэтому мы заполняем пустое пространство теми, с кем поддерживаем «контакт» – пусть этот контакт заключается лишь в том, что мы видим этих людей по телевизору. Сплетни в их изначальной форме имели значение для выживания,[111] потому что в кланах численностью около 150 человек происходящее с одним членом клана оказывало непосредственное влияние на всех остальных. Но сегодня мы наблюдаем остаточный эффект этого явления. Нас так заботит то, что происходит со звездами вроде Леди Гаги, не потому что это может оказать непосредственное влияние на нашу жизнь, а потому что наш мозг не делает различий между поп-звездами, которых мы знаем, и родственниками, которых мы знаем лично.

Само по себе это эволюционное наследие делает нас еще более зависимыми от телевидения (и, возможно, отнимает у нас время, которое мы могли бы потратить на улучшение планеты), но число Данбара никогда не работает изолированно – как и ни один из когнитивных процессов, описанных в этой главе. Наш мозг – изумительно интегрированная система, поэтому все эти процессы работают совместно, как музыкальные инструменты в оркестре, – и симфония, которая получается в результате, не всегда звучит приятно.

Из-за функции миндалевидного тела и конкуренции СМИ за наше внимание поступающая к нам по каналам связи информация полна апокалиптических прогнозов. Из-за негативного смещения и предвзятого обращения к авторитету (authority bias) – еще одного когнитивного искажения, связанного с нашей склонностью излишне доверять авторитетным для нас фигурам, – мы охотно им верим. А из-за локально-линейного устройства нашего мозга (одним из примеров чего является число Данбара) мы к тому же относимся к этим авторитетным фигурам как к друзьям, что, в свою очередь, провоцирует ингрупповой фаворитизм (ingroup bias – склонность отдавать предпочтение тем людям, которых мы числим членами своей группы). В результате мы им еще больше доверяем. Как только мы начинаем верить в скорое наступление апокалипсиса, миндалевидное тело приходит в состояние повышенной тревожности, отбрасывая практически все доводы, которые свидетельствует о противоположном. Ту информацию, которую не улавливает миндалевидное тело, подхватывает предвзятость подтверждения, которая теперь направлена на убежденность в нашей неминуемой гибели. Все вместе приводит к тому, что множество людей на Земле убеждено в том, что конец близок и мы абсолютно ничего не можем с этим поделать.

И тут возникает последний вопрос: где же правда? Если наш мозг создает такой хаос в нашем восприятии реальности, то как же эта реальность выглядит на самом деле? Этот вопрос очень важен. Если мы движемся к катастрофе, то все эти когнитивные искажения могут оказаться полезным активом. Но именно в этот момент все становится еще более странным. В следующей главе мы обсудим кое-какие доказанные факты, и эти факты просто поражают воображение. Забудьте о «яме, которая слишком глубока, чтобы из нее выбраться». Как мы вскоре увидим, на самом деле никакой ямы, в общем-то, и нет.

Глава 4

Все не так плохо, как вы думаете

Эти пессимистические стенания

Во второй главе мы перечислили сложные цели, которых нужно достичь, чтобы наступило изобилие. Это был первый очерк нашей финишной прямой, но финиш – это не то же самое, что весь путь в целом. Чтобы полностью понять, куда мы хотим прийти, нам нужно как можно точнее определить отправную точку. Если мы сможем взглянуть на мир без присущего нам скепсиса, каким он пред нами предстанет? Какого прогресса мы уже достигли, не заметив этого?

Мэтт Ридли потратил последние два десятилетия, пытаясь ответить на эти вопросы. Сейчас Ридли под шестьдесят, это высокий англичанин с поредевшими русыми волосами и приятной улыбкой. Он учился в Оксфорде на зоолога, но сделал карьеру в качестве автора научно-популярных книг, специализируясь на истоках поведения и его эволюции. В последнее время его больше всего интересует чисто человеческий аспект поведения – предрасположенность нашего биологического вида к плохим новостям. «Это невероятно! – восклицает Ридли. – Эти пессимистические стенания, это непроизвольное „все ужасно“, вырывающееся у людей, живущих в довольстве и безопасности, за которые их предки бы отдали всё что угодно. Мы наблюдаем очень устойчивую тенденцию рассматривать каждый стакан как наполовину пустой. Впечатление, что люди судорожно цепляются за плохие новости, словно за противошоковое одеяло»[112]. В поисках объяснения этого пессимизма Ридли, как и Канеман, определил в качестве источника проблемы когнитивные искажения и эволюционную психологию. Он считает, что искажение, в наибольшей степени мешающее нам воспринять идею изобилия, – это неприятие потери (loss aversion), то есть склонность огорчаться из-за потери больше, чем радоваться такому же приобретению. Неприятие потери заставляет людей двигаться по накатанному пути. Человек не желает избавляться от плохих привычек из страха, что изменения только ухудшат его положение. Но это искажение тоже работает не в одиночку. «Я думаю, что здесь есть и компонент эволюционной психологии, – объясняет Ридли. – Возможно, мы такие хмурые потому, что именно самым хмурым из наших предков в эпоху плейстоцена повезло не попасть на обед льву».

В любом случае Ридли пришел к выводу, что этот отрыв от реальности приносит нам больше вреда, чем пользы, и последнее время начал с этим бороться. «У меня вошло в привычку спорить с подобными мнениями. Каждый раз, когда кто-то ворчит по поводу той или иной мировой проблемы, я стараюсь обдумать контраргументы – и каждый раз их нахожу». Такой переход к позитивному мышлению не случился за одну ночь. Когда Ридли только начинал работать научным журналистом, он встречал сотни экологов, которые убежденно предрекали планете самое мрачное будущее. Но потом он стал замечать, что признаки катастрофы, предсказанной этими экспертами, так до сих пор нигде и не наблюдаются.

Кислотные дожди были первым признаком того, что факты не очень-то соответствуют поднятой шумихе. Кислотные дожди, которые когда-то считались главной угрозой жизни на нашей планете, возникают из-за того, что ископаемое топливо при горении выделяет в атмосферу двуокись серы и оксиды азота, что приводит к кислотному сдвигу в pH-балансе осадков – отсюда и их название. Впервые явление кислотного дождя было замечено английским ученым Робертом Ангусом Смитом[113] в 1852 году – и понадобилось около столетия, чтобы кислотный дождь превратился из любопытного феномена, интересного только натуралистам, в причину предполагаемой глобальной катастрофы. Тревогу забили к концу 1970-х, и в 1982 году канадский министр по защите окружающей среды[114] сформулировал общие опасения в интервью журналу Time:

Кислотный дождь – это одна из самых ужасных форм загрязнения, какие только можно себе представить. Это коварная малярия, которой больна биосфера.

В то время Ридли разделял это мнение. Но прошло несколько десятилетий, и он осознал, что не происходит ничего катастрофического. «Дело даже не в том, что деревья так и не погибли, – дело в том, что они никогда и не думали погибать в больших количествах и из-за кислотных дождей. Леса, согласно всем этим прогнозам, должны были полностью исчезнуть, а вместо этого они сейчас находятся в лучшем состоянии, чем когда-либо».

Конечно, меры, принятые человечеством, сыграли огромную роль в предотвращении катастрофы. В Америке все эти «заламывания рук» привели к появлению множества законодательных запретов и норм, от Закона о чистом воздухе до обязательной установки на все новые автомобили каталитических конвертеров. В результате выбросы двуокиси серы уменьшились[115] с 26 миллионов тонн в 1980 году до 11,4 миллионов в 2008-м, а оксидов азота – с 27 млн до 16,3 млн тонн за тот же период. Некоторые эксперты считают, что уровень выбросов SO₂ и NO в настоящее время все еще слишком высок, но факт остается фактом: экологический апокалипсис, предсказанный в 1970-х годах, так и не наступил.

Этот факт возбудил любопытство Ридли. Он начал изучать другие мрачные пророчества – и обнаружил схожие закономерности. «Предсказания о грядущем кризисе перенаселенности и глобальном голоде оказались совершенно ошибочными, – говорит Ридли, – и пандемии были не были столь масштабными, как предполагалось. Уровень заболеваемости раком с учетом возрастных групп снижается, а не растет. Более того, я заметил, что людей, которые выдвигали эти прогнозы, подвергали серьезной критике, но они так и не признали свою ошибку».

Все это привело Ридли к следующему вопросу: если самые мрачные пророчества не сбываются, то как насчет достоверности более общих предположений – например, убежденности в том, что мир становится хуже? Чтобы ответить на этот вопрос, Ридли начал изучать глобальные тенденции: экономические и технологические отчеты, показатели продолжительности жизни и здравоохранения, а также целую группу экологических проблем. Результаты этих исследований легли в основу его книги «Рациональный оптимист», которая объясняет, почему в наше время разумнее смотреть в будущее человечества с оптимизмом. Источник его оптимизма основывается на очевидном, но часто пренебрегаемом обстоятельстве: время – это ресурс. Более того, время всегда было нашим самым драгоценным ресурсом, и этот факт имеет важные последствия для нашей оценки возможности прогресса.

Сэкономленное время и спасенные жизни

У каждого из нас в сутках 24 часа. То, как мы используем это время, определяет качество нашей жизни. Мы прилагаем огромные усилия к тому, чтобы управлять нашим временем, экономить время, находить время для чего-то. В прошлом мы тратили бóльшую часть нашего времени на то, чтобы обеспечить основные наши потребности. В огромной части мира и сегодня почти ничего не изменилось. Крестьянка в сегодняшнем Малави[116] 35 % времени своего бодрствования тратит на сельскохозяйственные работы, 33 % – на приготовление пищи, 17 % времени она таскает из колодца питьевую воду и 5 % уходит на собирание хвороста. В результате на все остальное, включая поиски работы по найму, которая могла бы освободить ее из этого замкнутого круга, остается всего 10 %. Поэтому Ридли считает, что лучшее определение преуспевания – это просто «сэкономленное время». «Забудьте о долларах, раковинах каури или золоте, – говорит он, – настоящее мерило ценности чего-либо – это время, которое требуется на то, чтобы это что-то получить»[117].

Как люди экономили время в разные эпохи? Например, когда-то мы практиковали рабство – держали в качестве рабов не только домашних животных, но и людей, и это работало до тех пор, пока у нас не появилась совесть. Мы научились усиливать мощь своих мышц с помощью природных сил: огня, ветра и воды, а позже – с помощью природного газа, нефти и ядерных процессов. Но на каждой ступени этого пути мы не только добивались всё большей мощности – мы также экономили всё больше времени.

Великолепный пример – свет.[118] В Англии примерно в 1300 году искусственное освещение стоило в двадцать тысяч раз дороже, чем сегодня. Но когда Ридли расширил уравнение и посчитал, как менялось количество света, которое можно было купить на один час работы (при средней заработной плате), выяснилась еще бóльшая экономия:

Сегодня час освещения стоит менее половины секунды вашего рабочего времени (если вы получаете среднестатистическую зарплату): полсекунды работы за час света! Если бы вы пользовались керосиновой лампой в 1880-е годы, вам пришлось бы работать 15 минут за то же количество света. Свет сальной свечи в начале XIX века: более шести часов работы. А чтобы лампа, заправленная кунжутным маслом, светила в течение часа в Вавилоне в 1750 году до н. э., нужно было работать более 50 часов.

Иными словами, если сравнить сегодняшнюю стоимость освещения с его стоимостью в 1750 году до н. э., мы получим экономию времени в 350 000 раз. И это лишь чистая экономия, выраженная во времени необходимой работы. Учитывая, что люди, пользующиеся электричеством, довольно редко поджигают собственные амбары в результате того, что у них опрокинулся масляный фонарь, и не страдают от респираторных заболеваний, вызванных постоянным вдыханием свечного дыма, мы получаем еще больше сэкономленных часов, которые раньше пропадали из-за потери трудоспособности и имущественного ущерба.

Кривая развития транспорта следует по еще более экономящей время траектории. В течение миллионов лет мы могли добраться только туда, куда можно было дойти пешком. Шесть тысяч лет назад мы одомашнили лошадь[119] – это был, конечно, гигантский прогресс, но лошадь – ничто в сравнении с самолетом. В начале XIX века путешествие из Бостона в Чикаго[120] на дилижансе занимало две недели, и, чтобы его оплатить, нужно было работать месяц. Сегодня оно занимает два часа, и на него можно заработать в течение дня. А как насчет того, чтобы переплыть океан? Положим, от лошади тут мало толку, но наши древние корабли тоже не были воплощением эффективности. В 1947 году норвежский путешественник Тур Хейердал потратил 101 день, чтобы добраться на плоту «Кон-Тики» из Перу до островов Полинезии. «Боинг-747» потратит на это 15 часов – налицо экономия в 100 дней (плюс преимущество в виде экспоненциально уменьшившегося риска погибнуть в пути).

Это сэкономленное время – не единственное незамеченное улучшение качества жизни. На самом деле, как объясняет Ридли, эти улучшения обнаруживаются, куда бы мы ни посмотрели:[121]

Некоторые из миллиардов людей, населяющих Землю, до сих пор живут в нужде и нищете, в худших условиях, чем большинство представителей Homo sapiens в каменном веке. Да, некоторые живут сегодня хуже, чем несколько месяцев или лет назад. Но подавляющее большинство людей гораздо лучше питается, обитает в жилищах гораздо более высокого качества, гораздо лучше развлекается, гораздо лучше защищено от болезней и имеет гораздо больше шансов дожить до старости, чем их предки.

Доступность практически всего, чего может пожелать человек, стремительно росла в течение последних 200 лет (периодические пиковые всплески имели место и в течение предшествующих двух тысяч лет): продолжительность жизни, чистая вода и чистый воздух, свободное время, средства передвижения более быстрые, чем наши ноги, и средства связи более дальние, чем расстояние, на котором можно расслышать наш крик. Даже с учетом сотен миллионов людей, которые по-прежнему живут в состоянии крайней нищеты, нужды и болезней, наше поколение имеет доступ к большему, чем когда-либо раньше, количеству калорий, ватт, люмен-часов, квадратных метров, гигабайтов, мегагерц, световых лет, нанометров, центнеров на гектар, литров на сто километров, воздушных миль – и, конечно, долларов.

Все это означает следующее: если ваше скепсис основан на аргументе «Дыра, в которой мы находимся, слишком глубока, чтобы из нее выбраться», возможно, вам стоит поискать другой аргумент. И если этот скепсис в отношении возможности изобилия на самом деле не так уж обоснован, то как насчет другого популярного критического аргумента – о постоянно растущей пропасти между бедными и богатыми?

Здесь тоже дело обстоит не так, как многие думают. Возьмем Индию. 1 августа 2010 года Индийский национальный совет по прикладным экономическим исследованиям[122] подсчитал, что впервые в истории страны число семей с высоким достатком (46,7 миллионов) превысило число семей с низким достатком (41 миллион). Более того, пропасть между двумя полюсами также стремительно сокращается. В 1995 году в Индии было 4,5 млн семей, которые можно было отнести к среднему классу. К 2009-му число таких семей выросло до 29,4 млн. И, что еще лучше, эта тенденция ускоряется. Согласно данным Всемирного банка, число людей, которые живут на менее чем доллар в день,[123] уменьшилось более чем в 2 раза с 1950 года и составляет менее 18 % мирового народонаселения. Да, миллиарды все еще живут в ужасающей нищете, но, если текущий темп сохранится,[124] число людей, живущих в «абсолютной бедности», достигнет нулевой отметки к 2035 году.

Возможно, что это число все-таки не упадет до нуля буквально, однако абсолютная бедность – не единственный показатель, который стоит рассматривать. Мы также должны изучить доступность товаров и услуг: эти два показателя, как уже было установлено, серьезно влияют на качество жизни. И здесь человечество тоже достигло невероятного прогресса. В период с 1980 до 2000 года уровень потребления – то есть количество товаров, потребляемых населением, – рос в развивающихся странах в два раза быстрее, чем в остальной части планеты. Поскольку потребление влияет на размер и здоровье народонаселения, а также на продолжительность жизни, эти показатели также улучшились. Если сравнивать с Китаем пятидесятилетней давности, современный китаец в десять раз богаче, имеет на треть меньше детей и живет на 28 лет дольше. За ту же половину столетия нигериец стал в два раза богаче, имеет на 25 % меньше детей и живет на девять лет дольше. В общем и целом, по данным ООН, за последние 50 лет бедность уменьшилась сильнее, чем за 500 предыдущих.[125]

Более того, можно уверенно утверждать, что эта тенденция не повернет вспять. Экономист Фридрих Хайек писал в своей книге «Конституция Свободы» (1960)[126]:

Как только улучшение положения низших классов ускоряется, обслуживание богатых перестает быть главным источником прибыли и уступает место усилиям, направленным на удовлетворение массовых потребностей. В результате те же силы, которые поначалу увеличивали неравенство, начинают его уменьшать.[127]

Именно это происходит сегодня в Африке: низшие классы набирают скорость и добиваются экономической независимости. Например, распространение мобильной связи создает возможности для микрофинансирования, а микрофинансирование способствует все более широкому распространению мобильной связи; то и другое вместе порождают все больше внутриклассовых возможностей (intraclass opportunity, то есть непосредственно от богатых людей зависит все меньше рабочих мест). Все это означает преуспеяние для всех, кто задействован в этих процессах.

Давайте помимо экономических показателей рассмотрим политические свободы и гражданские права,[128] которые также значительно распространились за последние несколько столетий. Например, рабство, которое ранее было распространенной практикой по всему миру, в наше время повсеместно находится вне закона.[129] Схожие изменения произошли с включением гражданских прав в конституции по всему миру, а также в распространение системы свободных выборов. Нельзя не признать, что пока что в слишком многих местах эти права и процессы – скорее бутафория, чем действительность, но в течение последнего столетия и даже чуть меньше эти идеи стали настолько влиятельными, что, согласно данным глобальных исследований, сегодня 80 % жителей Земли считают демократию предпочтительной формой правления.[130] Возможно, самая хорошая новость – это открытие гарвардского эволюционного психолога Стивена Пинкера,[131] которое он сделал, когда исследовал глобальные закономерности насилия. В своем эссе «История насилия: с каждым днем мы становимся лучше» (A History of Violence: We’re Getting Nicer Every Day) Пинкер пишет:

Жестокость как развлечение, человеческое жертвоприношение как оправдание предрассудков, рабство как инструмент экономии рабочей силы, завоевание как государственная политика, геноцид как способ захвата недвижимости, пытки и увечья как способ наказания, смертный приговор за незначительные проступки и инакомыслие, заказное убийство как механизм удержания власти, изнасилование как естественный побочный эффект войны, погромы как выплеск разочарования, убийство как основная форма разрешения конфликтов – все эти явления неизменно сопровождали историю человечества. Но сегодня в западном мире они исчезающе редки и во всех остальных странах встречаются гораздо реже, чем раньше; когда они все-таки происходят, их пытаются скрыть, а когда правда обнаруживается, они подвергаются повсеместному осуждению.

Все это означает, что за последние несколько сотен лет человечество прошло внушительный путь. Мы живем дольше, богаче, здоровее и безопаснее. Мы в огромной степени увеличили доступ к товарам, услугам, транспортировке, информации, образованию, медицине, средствам коммуникации, человеческим правам, демократическим институтам, прочным жилищам и т. д. и т. п. Но это не вся история. Для нашей дискуссии важен не только проделанный нами прогресс, но и причина, по которой мы его проделали.

Накопительный прогресс

Люди делятся знанием. Мы обмениваемся идеями и информацией. В «Рациональном оптимисте» Ридли сравнивает этот процесс с сексом,[132] и это не просто цветистая метафора. Секс – обмен генетической информацией, перекрестное опыление, которое делает биологическую эволюцию накопительной. Идеи также следуют этой траектории. Они встречаются, «спариваются» и мутируют. Мы называем этот процесс обучением, наукой, изобретательством – но, каким бы ни было название, означает оно именно то, что имел в виду Ньютон, когда писал: «Если я смог увидеть дальше других, то это потому, что я стою на плечах гигантов».[133]

Обмен – лишь начало, а не конец этого процесса. По мере его развития появляется специализация. Если вы – новый кузнец, только что появившийся в городе, и вынуждены конкурировать с пятью уже обитающими там кузнецами, у вас есть только два способа упрочить свое положение. Первый: вы можете работать до изнеможения, оттачивая свое мастерство, чтобы стать лучшим кузнецом из всех. Но это рискованный путь: вам нужно быть настоящим гением кузнечного дела, чтобы ваше мастерство перевесило родственные и семейные узы – ведь в маленьком городке большинство ваших конкурентов и клиентов окажутся близкими друзьями или родственниками. К сожалению, эволюция очень хорошо постаралась, создавая эти узы. Но если вы сможете разработать новую технологию – скажем, слегка улучшите подкову или придумаете, как быстрее подковать лошадь, – то вы побудите людей задуматься, не пренебречь ли им ради выгоды своими социальными связями.

В этом процессе, считает Ридли, создается дальнейшая цепь положительной обратной связи:[134]