— Ты мне не нравишься, ясно? И нечего тут звонить.
И все-таки я позвоню…
Наташка с умной Тамарой все говорили и говорили про свадьбы, будто собаку съели в этих делах, а я молчала.
— Она все думает про своего Юлечку, — сказала Наташка.
— Это в конце концов беспринципно с твоей стороны, — сказала умная Тамара.
— Вы тут поговорите про принципиальность, я пока выйду, — сказала я.
Я вышла в коридор и подошла к телефону. Номер я набрала смело, даже нахально. Подошла какая-то женщина — мама, видно.
— Юлю, — сказала я единственное слово.
— Юля! Тебя! Девушка!
— Алло, алло! — кричал Юлька.
На меня напал столбняк.
— Алло! — Он не вешал трубку, он выжидал.
Я молчала. У меня пропал голос. Я первая положила трубку. Мне стало легче: почему он не повесил трубку? Он ждал, ждал, он так хотел кого-то услышать! Мать сказала, что девушка. Он ждал меня! А почему именно меня? Что, у него теперь нет знакомых девушек? Да полно у него девушек! Любых! Он теперь работает в лаборатории своего отца, его отец шишка. А эта девица, наверное, была вместе с ним когда-нибудь в пионерском лагере — он ведь рассказывал, как был однажды влюблен в какую-то там, в пионерском лагере. А я-то жду его! Просто я Квазимодо. И все. Я подошла к зеркалу: косицы с бантами, дура, идиотка. Заржавленные ножницы лежали на подзеркальнике. Я взяла их и ампутировала обе косицы, прямо с бантами.
— Что ты делаешь? — в коридор выскочила Hаташка.
— Ничего. Подровняй.
Клочья волос сыпались прямо на пол. Явилась умная Тамара и сказала, что неровно. Взялась подровнять. Когда наконец было признано, что теперь ровно, я оказалась оболваненной почти наголо.
— Теперь я не пойду на свадьбу, — сказала я.
— Ну и зря! — сказала умная Тамара. — Ты не представляешь, какая получилась эффектная стрижечка!
Тамара всегда знала, что нужно сказать.
Раздалось два звонка. Это ко мне. Кто бы это мог прийти сейчас ко мне?
Я открыла дверь и увидела три темные фигуры.
— Привет… — Один был Юлька.
— К Наташке четыре звонка, — сказала я.
— А я не к Наташке, мы все к тебе… Знакомься…
Два парня по очереди протянули мне руки, при этом что-то пробурчав, чего я не разобрала.
— Зачем это вы ко мне? — глупо спросила я.
— Воскресенье, — сказал Юлька.
— Ну, проходите, а мы тут, между прочим, пьем.
— Ого! Ты подстриглась? У тебя идеальная форма головы, — сказал Юлька.
Юлька был другой. У него было спокойное выражение лица, он не заболтал суетливо, как обычно, ему не мешали руки. Когда мы шли по коридору, он обнял меня за плечи, будто так и полагалось. Заметив мой страх и изумление, он сказал:
— Что, предки дома?
— Н-нет.
— Тогда все о’кей! Проходите, ребята.
Он открыл дверь и пропустил ребят вперед. Сам задержался, сжал мое плечо.
Я не воспринимала происходящее как реальность. Я думала, что либо это сон, либо… Юлька пьян.
— Привет, — сказал он Тамаре и Наташке, не удостоив их взглядом.
Парни вытащили из карманов две бутылки портвейна.
— Хо-хо! Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! — сказала Наташка.
— Что за детский смех на лужайке! — сказал Юлька. Он и не думал проявлять по отношению к Наташке былой любви застарелого друга детства.
Наташка, как и я, уставилась на него изумленно. Он все еще обнимал меня за плечи.
— Располагайтесь, ребята, — сказал Юлька, будто это не ко мне, а к нему пришли.
Происходил какой-то спектакль, свою роль в котором я еще не понимала.
— Ты не против, что я пришел к тебе с друзьями? Это мои лучшие друзья, — сказал он мне.
— Я очень рада.
Рада! Это не то слово. Я была счастлива и не могла этого ни от кого скрыть!
Юлька нахально полез в буфет, достал еще рюмки, хлеб, пару луковиц.
— Может, еще чего надо? — спросила я.
— Надо, чтоб ты сидела и никуда не убегала. Что мы сюда, жрать пришли?
Умная Тамара смотрела на все происходящее со священным трепетом.
— Может… я там… картошки поджарю… или чего? — сказала она наконец.
— Сиди, ты нам не мешаешь! — сказал Юлька.
Мы все одновременно молча выпили вино.
— У тебя есть музыка? — спросил он.
Я проковыляла через всю комнату, включила радиолу. Подумала, что пора бы перестать улыбаться, но улыбка не отклеивалась от лица. От этой улыбки уже болели губы и зубы.
— Зачем эта полная иллюминация? — Юлька зажег настольную лампу (судя по точности его движений, он не был пьян), погасил верхний свет.
Запретная вечеринка с притушенным светом. Впервые в моей жизни такое. В школе — девчоночий класс, на работе — все уже взрослые для того, чтоб тушить свет.
— Что случилось? — спросила я.
— То, что случается на каждом шагу, моя девочка… — важно сказал он.
Я хотела сказать ему, что «я не девочка, и не твоя», но лицо его было так невыносимо близко от моего лица и это было так чудесно, так невероятно, что мне не захотелось ничего говорить…
— Поставьте быстрое-быстрое… — верещала Наташка, — Маша умеет быстрое… Чарльстон поставьте!
— Повторите то же самое, — сказал Юлька.
И его послушались. Почему-то нельзя было его не послушаться.
— Давайте еще выпьем! — не своим голосом крикнула я.
— Не надо нам, — сказал Юлька тихо, увлекая меня в самый темный угол. — Вы, ребята, пейте, а мы не хотим…
— А мы… что? — спросила я.
— А мы вот что, — сказал он и поцеловал меня. Даже не поцеловал, а скорее укусил.
Мы не танцевали, а стояли и ошарашенно смотрели друг на друга. У Юльки был такой вид, будто он и сам от себя не ожидал подобного…
Мы смотрели друг на друга, машинально слушая пластинку, и постепенно взгляды наши становились наивно-осмысленными: вот, дескать, слышишь, что поют? Это про тебя, про тебя… Это на тебе сошелся клином белый свет…
— Какие у тебя… руки красивые… — еле слышно сказал Юлька, но мне показалось, что голос его наполнил всю комнату, раскатился, как глухие, шуршащие камушки под ногами.
Потом он поднес мои близко сведенные руки к лицу и стал очень старательно и как-то трогательно-аккуратно целовать их.
— А чиво это вы такое делаити? — К нам про-вальсировала Наташка с двумя рюмками в руках.
— У нас в Польше женщинам целуют руки, — сказал Юлька.
И это было совсем не смешно. Он взял рюмки, одну протянул мне:
— Не допивай…
Я оставила на дне, он тоже.
— Теперь поменяемся, — сказал он.
— Зачем?
— Так надо. — Он выпил и бросил рюмку на пол. Она разлетелась. Я тоже бросила рюмку на пол. Наташка что-то заверещала.
— Ты еще маленькая, уйди отсюда, — сказал Юлька. — Не знаешь, зачем нам весь этот детский сад?
— Не знаю.
— Давай уйдем?
— Давай. Надо им сказать.
— Не надо говорить, уйдем — и все… Вечно у тебя толчется какой-то народ…
Народ! Будто не он их привел!
На улицу мы вышли уже опять будто чужими. У нас это бывало всегда.
— У тебя что-то произошло? — спросила я.
— Это должно было когда-нибудь произойти… — сказал он.
— Что… должно было?.
— Да так, что-то вроде вдовушки или разведенной… Занятная бабенка…
Он сказал это до отвращения легко и игриво. Это был не тот Юлька, который поцеловал меня только что и сам испугался. И это был не тот Юлька, который врал про Галю. У того была длинная, тощая шея, и трогательная болячка от простуды на верхней губе, и смешные усы…
Это был Юлька, который заявился ко мне с друзьями (для чего-то они ему были нужны, эти свидетели), это был Юлька, который не удосужился взглянуть на бывшую одноклассницу Наташку, который так вот запросто поцеловал меня… Правда, после этого тут же стал другим. Но пока мы одевались, спускались по лестнице, заново привыкали к новым нашим отношениям — снова изменился.
Ревность во мне зашевелилась? Думаю, что нет. Слишком уж пренебрежительно он сказал все эго о какой-то женщине, да и пришел же ко мне, пришел, не к кому-то… Так что же так покоробило меня, почему я вдруг задохнулась и остановилась?
Я не хотела с ним ссориться, не могла, это было мне не под силу — поссориться с ним, потерять его хоть ненадолго. Я уже не могла потерять его, этот его единственный поцелуй приварил меня к нему накрепко. И все же я не могла сказать ни слова, сделать так, чтоб лицо мое не изменилось. А я чувствовала, как затвердевало, застывало мое лицо. И он тоже видел это.
— Да, как-то так вышло… Выпили. Ребята с работы затащили в Ликерку на танцы… Она так, ничего себе… Я а не думал! А она говорит — дома никого пет…
Он выдавливал из себя по слову, под конец уже почти кричал, заглядывая мне в глаза и пугаясь моего молчания.
— Что ты молчишь?! Я даже не целовал ее! Я даже… Но я же мужчина, черт дери! Это естественно.
Не могла я с ним поссориться! Злить всех других, злить кого угодно — это была моя любимая роль, но я не могла поссориться с ним, тем более что видела — от его самоуверенности ничего не осталось.
И еще я почему-то очень ясно видела эту бедную фабричную девчонку, скорее разведенную… Может, ребенок спал в той же комнате. С убогим лексиконом, с этими: «Катись колбаской по Малой Спасской» — ну конечно, эта девчонка была такая, иначе удержала бы его, и он не прибежал бы ко мне.