Мы стоили друг друга

Алла Драбкина

Мы стоили друг друга

Повесть

1. Я и он

Он был поляк. И звали его Юлиан (я, правда, обходилась просто Юлькой). Юлиан Казимирович Кровельский.

Умная Тамара из нашего класса сказала:

— Если б его звали Петькой или Сашкой, ты б в него не влюбилась.

Очень может быть. Хотя нет, вот уж этого быть не могло.

…Он пришел к моей соседке по квартире Наташке списать задание по английскому. Наташка жила в малюсенькой комнатке вместе с родителями, было десять часов вечера — и ее родители легли уже спать (они всегда рано ложились), поэтому она вытащила на лестницу учебник и дневник и там объясняла ему, что задано. А я шла из хореографического кружка и, поднимаясь по лестнице, танцевала на каждой площадке «веревочку», которой нас только что научили.

Наташка стояла в проеме двери, и я увидела ее сразу, с размаху швырнула ей свое пальто и, ухватившись за края великолепной белой пачки, выдала ей весь свой репертуар. Я тогда везде танцевала: дома, в школе, на улице, даже во сне.

— Вот это да! — сказал он.

И тут только я его увидела.

Я фыркнула, встопорщила плечи и пролетела мимо него в дверь.

— Наташка, познакомь… — услышала я.

И тут… Если скажу, что это случилось вдруг, то совру. Ничего не вдруг. Деревья оттаивают весной, выпускают листья, набираются сил за лето, листья зеленеют, потом желтеют, багровеют… А потом идешь по осеннему парку, и вдруг — как по голове — ударит тебя по всем чувствам хмельным запахом опадающей листвы: не устоять на ногах от этого хмеля, и не знаешь, на каком ты свете, на каком небе…

Все давным-давно были влюблены. А некоторые даже взаимно (непонятное для того возраста чудо!), этих счастливиц называли по фамилиям их мальчиков (школьное остроумие), счастливицы хихикали с непередаваемыми интонациями в ответ на эти милые шутки, а я… — «…Драмкружок, кружок по фото, хоркружок (мне петь охота), за кружок по рисованью тоже все голосовали…»

Нравилась я двум затюканным мальчикам из нашего класса (их в нашем классе всего-то было четыре), но их влюбленность меня оскорбляла, потому что о каких мужских доблестях может идти речь, если в классе почти одни девчонки, и бедные парни стесняются даже ходить на физкультуру. Правда, были в нашей школе и почти целиком мальчишеские классы, но там я никому не нравилась, потому что до смерти надоела всем своими выступлениями на комсомольских собраниях. Я уже тогда была в каждой бочке затычка. От нашего класса меня выдвинули в комитет комсомола — на школьном собрании прокатили. Никогда не забуду, как стояла я, окруженная четкими столбиками рук, голосующими «против». Я не заплакала тогда, я улыбалась. Зато ревело все комсомольское бюро нашего девичьего класса. Да, я ведь забыла, я еще была вожатой в треть-ем-а классе и носила, хоть это не обязательно, пионерский галстук. Это уж я назло его носила, не только тогда, когда шла к пионерам.

На школьных вечерах меня никто не приглашал, мало того, стоило мне войти в круг с какой-нибудь девчонкой, как ее тут же кто-нибудь «отхлопывал». Сказать, чтоб я очень переживала, нельзя. В глубине души я даже гордилась своим непонятным положением и яростно плясала «гопака» в школьных концертах, пела «Со вьюном я хожу…» и, до поры до времени, пыталась вырастить боб (это в юннатском кружке, где была старостой).

Конечно, если б мне кто-нибудь нравился, то вряд ли я могла бы так безболезненно для себя эпатировать общество, а мне никто не нравился…

Правда, я писала письма Евтушенко и вырезала из «Юности» его портрет, но это не в счет, тем более что писем я не отправляла…

Юльку тогда в темноте даже не рассмотрела, но эта его фраза… Я еле дождалась, пока Наташка его выпроводит, и тут же подступила к ней:

— Кто это?

— Дурак один, — сказала Наташка.

— Зачем он к тебе приходил?

— Задание по английскому списать…

— И только?

— Ты что, очумела?

— Нет, я влюбилась…

Итак, сначала было слово. Как часто, когда вот как хочется полюбить, пусть ненадолго, но чтоб весело и жутко, я пытаюсь так, как тогда, сказать слово и жду, что вот оно, чудо, сейчас и начнется, поглупею я и помолодею, и заскачу, как тогда, на одной ножке, и буду выкрикивать нечленораздельно, что не могу без кого-то жить:

Я! Не могу! Без тебя! Жить! Мне! И в дожди! Без тебя! Сушь! Мне! И в жару! Без тебя! Стыть! Мне! Без тебя! И Москва! Глушь!

…Но те слова, и даже прекрасные стихи утратили для меня свою первозданность. И зрение мое, и обоняние, и слух — потускнели. И слезы — иссякли. И не раздуваются ноздри от первого запаха весны. Но это… Когда вспоминаю, думаю: просто сейчас я немножко больна. Вернее, до отвращения здорова. А влюбиться — это заболеть. Заболеть — желанно, как в школе перед контрольной.

Я! Не могу! Без тебя! Жить! Мне! И в дожди! Без тебя! Сушь! Мне! И в жару! Без тебя! Стыть! Мне! Без тебя! И Москва! Глушь!

Ах нет, все, наверное, было не совсем так, немножко иначе, но то, что так же весело, неожиданно и прекрасно, я уверена. Потому что иначе — зачем жалеть об этом?

…Буквально в следующее воскресенье он пришел к Наташке опять. Ее родителей не было дома. Я точно помню, что я должна была в этот день куда-то поехать с нашим классом, кажется, в Пушкин. Но я не поехала. Я не знала, что он придет, я вовсе его не ждала, но никуда не поехала. Потом у меня всегда так было: не было случая, чтоб он пришел или позвонил, когда меня нет дома!

Он пришел к Наташке, и Наташка позвала меня. Я вошла в ее комнату и тут же села, потому что ноги у меня дрожали. Мы посмотрели друг на друга… Его лицо показалось мне знакомым, он тоже смотрел на меня несколько удивленно. Потом я глупо улыбнулась. Он тоже улыбнулся. До чего же знакомый рот, даже зубы!..

Наташка смотрела на нас испуганно, потом сказала:

— Подойдите к зеркалу. Только вместе.

Мы подошли к зеркалу. Чтобы поместиться в зеркале вдвоем, надо было встать теснее. Мы встали теснее, глянули в зеркало…

— Знали бы вы, как вы похожи, — сказала Наташка.

Мы смотрели в зеркало и глупо улыбались: у нас были абсолютно одинаковые губы и зубы.

На стуле висела Наташкина косынка, он взял ее и повязал себе на шею, погримасничал в зеркало, развязал и повязал мне. Его пальцы коснулись моей шеи. Я боялась потерять сознание и ничего не соображала.

Помню это наше с ним зеркало: одинаково ошалелые, испуганные глаза. И я — красивая. Потому что в глазах его — интерес, такой же интерес к моему лицу, с каким мы смотрим только на свое лицо.

— А ничего смотримся, — сказал он.

Я и сама понимала, что происходит что-то не то: действия наши были замедленны, взгляды слишком долгие. Мы смотрели друг на друга не опуская глаз, никакого стыда не было в помине.

Впервые кто-то смотрел на меня с интересом, впервые мне не хотелось делать все наоборот, как я привыкла в школе, потому что он был такой же, как и я.

Потом мы о чем-то разговаривали, но я не помню, о чем. Помню только, что я говорила ужасно много. И еще помню, что ему мешали собственные руки. И поэтому он то щелкал меня по лбу (причем абсолютно не больно), то дергал за волосы — тоже не больно. И бедная Наташка уж совсем не могла смотреть на такое безобразие, почему и ушла совсем уж надолго. Ей было непонятно: среди бела дня, при свидетеле, люди ищут повод, чтоб притронуться друг к дружке.

— А ты, наверно, многим нравишься в вашей школе? — как бы между прочим сказал он.

— Еще бы! — сказала я и даже не покраснела от такого наглого вранья. Впрочем, это не показалось мне враньем.

Он скис и сказал, что ему надо домой. И ушел.

— Ну? — недовольно сказала Наташка. — И что ты в нем нашла? Его у нас и за человека не считают!

— Почему?

— Не знаю, но его всегда лупят.

— Ах уж это мне общественное мнение! — фыркнула я вполне искренне. Мне совсем не хотелось, чтобы он кому-то нравился, это не входило в мои планы.

…В команду «КВН» меня все-таки взяли, тут уж хочешь не хочешь. Все-таки я умела сочинять кой-какие стишки, танцевала, пела. Правда, во время подготовки капитан Дима Спешнев предпочитал обходиться без меня, как бы говоря этим, что если наш дурной класс и выдвинул меня, то он не обязан со мной возиться. И поэтому я сама по себе разучивала «лезгинку», которую потом не хотели включать в номера самодеятельности. Конечно, я могла вообще отказаться от участия в матче — пусть бы на мое место шла умная Тамара или красавица Элка Котенок. Но все дело в том, что мы должны были встретиться с Юлькиной школой. И тут моя гордость была не к месту. Перед матчем мне выдали самую захудалую бумажную шапочку, которая только нашлась, а красивой эмблемки мне вообще не досталось. Оказывается, про меня забыли. Что забыли, так это они врали — они никогда не забывали щелкнуть меня по носу- Но я молча скушала и это.

…Разглядеть со сцены лица сидящих в зале было трудно, почти невозможно. Только по поднятой ладони в середине зала я поняла, что Юлька здесь. Этот знак подавала, как мы и уговорились, Наташка. Что было потом, я помню смутно. Помню панику на лице у Димы Спешнева, помню, как мы с ним стояли за кулисами — он в одних трусах, протягивая мне свои брюки:

— Ну, иди же… Иди…

И я надеваю его брюки, которые все норовят упасть, вылетаю на сцену и под барабаны (откуда взялись эти барабаны?) начинаю отплясывать какую-то неистовую «лезгинку». Я так отчаянно гримасничаю, что рискую потерять наклеенный нос с усами.

Потом помню свое лицо в зеркале: как я усердно корчу страшную рожу, вычерчиваю морщины, потом их оттеняю, безбожно пудрю волосы и опять — на сцену! А зал ревет, беснуется. А мне — хоть бы что.

В «Юбилее» я играю Хирина, потому что исполнитель этой роли заболел, а я одна знаю текст. Мне и сейчас становится стыдно, стоит только представить то безобразие. Боже мой, ну и способ же избрала, чтоб понравиться мальчику!

— У них свой поэт! — панически вопит Дима Спешнев. — У них свой поэт! Что делать, что делать! — Потом он вдруг поворачивается ко мне: — Иди! Иди! Читай стихи.

— Какие стихи?

— Свои!

— Да нет у меня никаких стихов!

— Иди! — кричит он. — Иди, Квазимодо…

И я иду. О том, что стихи могут быть и без рифмы, я уже знаю. Эскимосы, так те вообще — что видят, о том и поют. А чем я хуже? Правда, о том, что я вижу, петь трудно. Помаю, как говорила я что-то весьма расплывчатое. Про голубой период Пикассо, оказывается, говорила, про каких-то вороных коней и еще бог знает про что.

Та половина зала, где сидит наша школа, истерически хлопает. И вдруг — чьи-то неистовые аплодисменты с другой стороны. Кто-то один мне хлопает все же, да еще так громко.

Потом Дима Спешнее ругался с комиссией.

— Это не стихи! — говорил какой-то дядька.

— Это стихи! — орал Дима. — Вы что, не читали французов?

— Но мы то не французы! Это не стихи.

— Это гениальные стихи, ясно? Она вообще гениальная девчонка, вам этого не понять…

Я ушла, так и не выяснив, кто кого переспорит. В зале уже были раздвинуты стулья, хрипела уже радиола.

— Привет! — Он схватил меня за руку и так и держал за руку, как будто даже не замечая этого.

— Привет! — ответила я, сияя, предвкушая, в каком он должен быть восторге от знакомства со мной.

— Потанцуем?

— Потанцуем, — ответила я, как будто это мне хоть бы что — танцевать с ним.

— Ну как? — спросила я, ожидая, что он сейчас же начнет расхваливать меня за все мои таланты.

— Что как?

— Я про КВН.

— Ах, это? Да я не видел, я только что пришел. Я такими пустяками не занимаюсь.

Кто бы знал, что со мной тогда сделалось!

— Ты знаешь, я что-то устала… Я не хочу больше танцевать, я пойду домой…

— Как хочешь, держать не буду, — равнодушно сказал он.

И я ушла. А потом сидела в нашей коммунальной ванной и ревела.

— Ты знаешь, — сказала, придя, Наташка, — твоего Юльку побили…

— Так ему и надо!

— За тебя побили, дура!

— Почему это?

— Он же один тебе хлопал из всех наших. За это его и побили, что он чужой школе хлопал.

Вот тут уж я зарыдала так, что Наташка испугалась.

— Ты можешь ему позвонить, — сказала она, — я узнала телефон…

И я позвонила.

— Мне, пожалуйста, Юлю…

— Это я.

— А это я.

— Я понял это, еще когда зазвенел телефон…