Помоги проекту - поделись книгой:
Няня подхватила петлю. Посмотрела на Вернона поверх очков. Невозмутимая, безмятежная.
— Вряд ли Всемогущий обратит внимание на то, что болтает гадкий мальчишка. Винни, подай, пожалуйста, вон те ножницы.
Вернон удрученно ретировался. Не получилось. Няню не сокрушить. Мог бы и сам догадаться.
А еще был мистер Грин. Он был вроде Бога в том смысле, что его тоже нельзя было увидеть, но он был совершенно реальным, Вернон это знал. Он точно знал, например, как мистер Грин выглядит: среднего роста, довольно полный, слегка похож на зеленщика из их деревни, который пел в церковном хоре дребезжащим баритоном; у него красные щеки и усы щеточкой. Глаза у него голубые, ярко-голубые. Самое замечательное в мистере Грине было то, что он любил играть. Про какую бы игру Вернон ни подумал, всегда оказывалось, что мистер Грин любит в нее играть. Вернон и еще про него кое-что знал. Например, у него было сто детей. И еще трое. По мнению Вернона, те сто держались кучей; они веселой толпой ходили за Верноном и мистером Грином по тисовым аллеям. А трое были особенные. У них были имена, самые прекрасные имена, какие знал Вернон: Пудель, Белка и Кустик.
Пожалуй, Вернон был одиноким мальчиком, но сам этого не знал. Потому что, как видите, он мог играть с мистером Грином, Пуделем, Белкой и Кустиком.
Долгое время Вернон не мог решить, где же у мистера Грина дом. Неожиданно ему пришло в голову, что мистер Грин конечно же живет в Лесу. Лес для Вернона заключал в себе особую притягательность. Одной стороной к нему примыкал Парк, и Вернон часто крался вдоль высокой зеленой изгороди в надежде найти трещинку, чтобы сквозь нее посмотреть на Лес. Оттуда доносился шепот, вздохи, похрустывание, будто деревья разговаривали друг с другом. В середине ограды была дверь, но она, увы, всегда была заперта, и Вернону так и не удалось узнать, что же находится там, внутри Леса.
Няня, конечно, его туда не водила. Как все няни, она предпочитала прогулку по хорошей твердой дороге, чтобы никакие мерзкие мокрые листья не пачкали обувь. Так что Вернону не разрешалось ходить в Лес. От этого он думал о нем еще больше. Он думал о том, что наступит день, и он будет пить чай с мистером Грином. Для такого случая Пуделю, Белке и Кустику понадобятся новые костюмчики.
Детская надоедала Вернону. Она была слишком маленькая. Он знал в ней все, что можно было знать. Другое дело сад. Сад был действительно великолепен. В нем было много разнообразных частей. Были длинные дорожки между подстриженными тисовыми кустами, выложенные орнаментом в виде птиц, пруд с жирными золотыми рыбками, фруктовый сад, окруженный стеной, и дикий сад, где по весне цвел миндаль и между белых стволов берез распускались голубые подснежники, но лучше всего был огороженный участок с развалинами старого Аббатства. Это было место, где Вернону хотелось бы побыть одному, чтобы заняться настоящим делом — лазить и исследовать. Но не удавалось. Зато остальным садом он распоряжался как хотел. Гулять его отправляли вместе с Винни, но по странному совпадению они всегда натыкались на младшего садовника, и Вернон мог предаваться играм, не обремененный излишним вниманием Винни.
Постепенно мир Вернона расширялся. Двойная звезда Мама-Папа распалась, превратилась в двух отдельных людей. Папа оставался чем-то туманным, зато Мама — вполне определенным персонажем. Она стала часто посещать детскую — «поиграть с моим дорогим мальчиком». Вернон переносил ее визиты со степенной вежливостью, хотя для него это чаще всего означало прекратить игру, которой он был поглощен, и переключиться на другую, нисколько не интересную, по его мнению. Иногда с ней приходили дамы, и тогда она крепко прижимала к себе Вернона (чего он терпеть не мог) и восклицала:
— Как замечательно быть матерью! Я никак не могу к этому привыкнуть! Иметь своего собственного чудного крошку-мальчика!
Весь красный, Вернон вырывался из ее объятий. Потому что он был вовсе не крошка. Ему было уже три года.
Однажды сразу после подобной сцены он увидел, что в дверях стоит отец и саркастически смотрит на него. Их глаза встретились. Казалось, между ними что-то пробежало: понимание… родственное чувство.
Мамины подруги переговаривались:
— Как жалко, что он не в тебя, Майра. Если бы ему твои волосы!
А Вернона охватило неожиданное чувство гордости. Значит, он похож на отца.
Вернон навсегда запомнил день, когда та американская леди пришла к ним на обед. Начать с того, что об Америке он знал только со слов Няни, а та, как выяснилось позже, путала ее с Австралией.
К десерту он спускался в столовую в благоговейном трепете. Если бы эта леди была у себя дома, она ходила бы вверх ногами. Одного этого было достаточно, чтобы смотреть на нее во все глаза. Но она к тому же как-то странно называла самые простые вещи!
— Какой же он милый! Пойди сюда, голубчик, я принесла тебе коробочку сластей. Бери, угощайся!
Вернон робко подошел, взял подарок. Эта леди явно не знает, о чем говорит. Никакие это не сласти, а «Эдинбургская скала»[11].
С ней были два джентльмена, один из них — ее муж. Он сказал:
— Ты узнаешь полкроны[12], если увидишь?
Тут же выяснилось, что монетка в полкроны предназначалась ему. Словом, день выдался замечательный.
Вернон никогда особенно не задумывался про свой дом. Знал, что он больше, чем дом викария[13], куда однажды он ходил пить чай, но ему редко доводилось играть с другими детьми или бывать у них дома. Так что в тот день он был просто потрясен.
— Господи, это поразительно! Вам приходилось видеть что-либо подобное? Пятьсот лет, говорите? Фрэнк, ты только послушай. Генрих Восьмой![14] Как будто слушаешь историю Англии. Говорите, Аббатство еще старее?
Они повсюду ходили, осмотрели длинную картинную галерею, где мужчины на портретах были удивительным образом похожи на Вернона, они глядели с холстов надменно либо с ледяной снисходительностью, а женщины были кроткие, в высоких плоеных[15] воротниках или с жемчугами в волосах — жены Дейров изо всех сил старались быть кроткими, ведь они выходили замуж за неистовых лордов, которые не знали ни страха, ни жалости, — они теперь одобрительно смотрели на Майру Дейр, последнюю в их ряду.
Из картинной галереи все вышли в квадратный зал, а оттуда в «Нору Священника»[16].
Задолго до этого Няня увела Вернона. Но они снова нашли его в саду, он кормил рыбок. Отец ушел в дом за ключами от Аббатства. Гости остались одни.
— Господи, Фрэнк, — сказала американская леди, — это просто замечательно! Столько лет! Передается от отца к сыну. Романтично, сказала бы я, но уж слишком романтично. Столько лет. Фантастика! Как это может быть?
Тут заговорил другой джентльмен. Он был молчун, и Вернону еще не приходилось его слышать. Но тут он разжал губы и произнес одно слово — такое чарующее, такое загадочное, такое великолепное, что Вернон запомнил его на всю жизнь.
— Брамаджем[17],— сказал джентльмен.
Вернон хотел было спросить, что означает это загадочное слово, но его отвлекли.
Из дома вышла мать. За ее спиной пылал закат — яркая декорация в золотых и красных тонах. На этом фоне Вернон и увидел мать, увидел впервые: восхитительная женщина, с белой кожей и волосами цвета червонного золота, похожая на картинку в книге сказок; вдруг увидел ее как нечто удивительное, удивительное и прекрасное.
Он навсегда запомнил этот момент. Она — его мать, она прекрасна, и он ее любит. Что-то похожее на боль пронзило его грудь, но это была не боль. В голове возник дурманящий гул, как будто гром, и все закончилось на высокой, сладкой ноте, похожей на пение птицы. Удивительный момент.
И с ним связалось магическое слово Брамаджем.
Глава 2
Горничная Винни уезжала. Это произошло совершенно неожиданно. Остальные слуги перешептывались. Винни плакала. Она все плакала и плакала. Няня отправилась к ней, как она это называла, «беседовать», и после этого Винни стала плакать еще сильнее. С Няней творилось что-то ужасное; она казалась еще больше и шире, чем обычно, и еще сильнее шуршала. Вернон знал, что Винни уходит из-за Отца, и воспринял этот факт без особого интереса или любопытства — горничные и раньше уходили из-за Отца.
Мать заперлась у себя в комнате. Она тоже плакала, Вернон слышал из-за двери. Она за ним не посылала, а ему и в голову не пришло зайти к ней. Он даже испытывал некоторое облегчение. Он терпеть не мог звуков плача — всех этих сглатываний, всхлипов, долгого сопения, и все тебе в ухо. Плачущие всегда обнимают тебя. Вернон терпеть не мог этих звуков над ухом. Больше всего в мире он ненавидел неправильные звуки. От них все внутри тебя съеживается, как сухой листок. Вот отчего мистер Грин такой славный — он никогда не издает неправильных звуков.
Винни упаковывала свои коробки. С ней была Няня — уже не столь ужасная, почти обычный человек.
— Пусть это послужит тебе предостережением, моя девочка, — говорила Няня. — На новом месте не позволяй себе ничего такого.
Винни, шмыгнув носом, пробормотала, что ничего такого и не было.
— И больше не будет, смею надеяться, пока я здесь служу, — сказала Няня. — Должна сказать, больше всего тут виноваты твои рыжие волосы. Рыжие — всегда ветреницы, так говорила моя дорогая мамочка. Не скажу, что ты непутевая, но то, что ты сделала, — неприлично. Неприлично — больше я ничего не могу сказать.
И как обычно, после этой фразы у нее нашлось еще многое что сказать. Но Вернон уже не слушал. «Неприлично?» Он знал, что «приличная» говорят про шляпу. Но при чем здесь шляпа?
— Няня, что значит «неприлично»? — спросил он ее в тот же день.
Няня с полным ртом булавок — она кроила Вернону полотняный костюмчик — ответила:
— Непристойно.
— Что значит «непристойно»?
— Это когда маленькие мальчики задают глупые вопросы, — не задумываясь ответила Няня. Долгая профессиональная практика развивает в людях находчивость.
В этот день отец Вернона зашел в детскую. Бросил на него быстрый вороватый взгляд, несчастный и вызывающий. Слегка поморщился, встретившись с округлившимися от любопытства глазами сына.
— Привет, Вернон.
— Привет, папа.
— Я уезжаю в Лондон. Пока, старина.
— Ты уезжаешь в Лондон, потому что целовал Винни? — с интересом спросил Вернон.
Отец пробормотал слово, которого, как Вернон знал, дети не должны слышать — тем более повторять. Этим словом пользуются джентльмены, а не мальчики. Подобное обстоятельство заключало в себе особое очарование, так что Вернон завел привычку перед сном повторять его самому себе вместе с другим запрещенным словом. Другое слово было Корсет.
— Кто, к дьяволу, тебе это сказал?
— Никто не говорил, — поколебавшись с минуту, ответил Вернон.
— Тогда откуда ты узнал?
— Так ты целовал ее, правда? — допытывался Вернон.
Отец, не отвечая, подошел к нему.
— Винни меня иногда целует, — сообщил Вернон, — но мне это не очень нравится. Приходится ее тоже целовать. Вот садовник ее целует много. Ему это вроде нравится. По-моему, поцелуи — это глупость. Может быть, мне больше понравится целовать Винни, когда я вырасту?
— Да, — осторожно сказал отец, — вероятно. Ты же знаешь, что сыновья иногда становятся очень похожи на отцов.
— А я хочу быть похожим на тебя. Ты замечательный наездник, так Сэм говорит. Он говорит, равных тебе нет во всей округе, и еще не было лучшего знатока лошадей. — И быстро-быстро Вернон добавил: — Я хочу стать похожим на тебя, а не на Маму. От Мамы у лошадей спина саднит — так Сэм говорит.
Последовала долгая пауза.
— У Мамы ужасно голова болит, — сообщил Вернон скороговоркой.
— Знаю.
— Ты сказал ей «до свидания»?
— Нет.
— А скажешь? Тогда тебе надо побыстрее. Вон уже коляска подъезжает.
— Боюсь, уже нет времени.
Вернон с мудрым видом кивнул.
— Ну и правильно. Я не люблю, когда приходится целовать плачущих людей. Вообще не люблю, когда Мама меня изо всех сил целует. Она меня так сильно сжимает и говорит в самое ухо. По-моему, лучше целовать Винни. А по-твоему, папа?
Тут отец почему-то резко повернулся и вышел из комнаты. Мгновением раньше вошла Няня. Она почтительно посторонилась, пропуская хозяина, и у Вернона возникла смутная мысль, что она как-то ухитрилась сделать так, что отцу стало неловко.
Вошла младшая горничная Кети и стала накрывать на стол к чаю. Вернон в углу строил башню из кубиков. Вокруг него снова сомкнулась атмосфера мирной старой детской.
И вот — внезапное вторжение. В дверях стояла мать. Глаза ее опухли от слез. Она промокала их платочком, всем своим видом показывая, какая она несчастная.
— Он ушел, — воскликнула она. — Не сказав мне ни слова. Ни единого слова. О, мой сыночек. Сыночек мой!
Она метнулась через комнату к Вернону и сгребла его в объятия, разрушив башню, в которой было на один этаж больше, чем ему удавалось построить раньше. Громкий, отчаянный голос матери забивался в уши:
— Дитя мое… сыночек… поклянись, что ты никогда не предашь меня. Клянись… клянись.
Няня решительно подошла к ним.
— Довольно, мадам, довольно, остановитесь. Вам лучше вернуться в постель. Эдит принесет вам чашечку хорошенького чайку.
Тон у нее был властный и суровый.
Мать всхлипывала и еще сильнее прижимала его к себе. Все тело Вернона напряглось, сопротивляясь. Еще немного, еще совсем немного — и он сделает все, что Мама пожелает, лишь бы она отпустила его.
— Вернон, ты должен возместить… возместить мне те страдания, которые причинил мне твой отец. О Господи, что мне делать?
Краешком сознания Вернон отметил, что Кети молча стоит и наслаждается зрелищем.
— Идемте, мадам, — сказала Няня. — Вы только расстраиваете ребенка.
На этот раз в ее голосе было столько решительности, что мать подчинилась. Слегка опершись на руку Няни, она дала себя увести.
Через несколько минут Няня вернулась с покрасневшим лицом.
— Ну дела, — сказала Кети, — никак не успокоится! Вечные с ней истерики. Вы не думаете, что она этим только себя убивает? А Хозяин — что ему остается? Приходится мириться с Ней. Все эти сцены, и дурное настроение…
— Хватит, детка, — сказала Няня. — Займись-ка своим делом; в доме джентльмена слуги не судачат о таких вещах. Твоей матери следовало бы получше тебя воспитать.
Кивнув, Кети скрылась. Няня обошла вокруг стола, с непривычной резкостью передвигая чашки и тарелки. Губы ее шевелились, она ворчала под нос:
— Вбивают ребенку в голову всякие глупости. Терпеть этого не могу…
Глава 3
Появилась новая горничная, худенькая, беленькая, с глазами навыкате. Ее звали Изабел, но в доме ей дали имя Сьюзен, как Более Подходящее. У Вернона это вызвало недоумение. Он попросил Няню объяснить.
Поделиться книгой: