Битва под Оршей 8 сентября 1514 года

БИТВА ПОД ОРШЕЙ 8 СЕНТЯБРЯ 1514 ГОДА

К 500-летию сражения

Памяти всех воинов, погибших в день Рождества Пресвятой Богородицы 8 сентября 1514.

ПРЕДИСЛОВИЕ[1]

«В политике приходится делать много такого, чего не следует делать»

Теодор Рузвельт

Днями воинской славы являются события, сыгравшие решающую роль в истории государства. Испокон веков героизм и мужество воинов-предков, проявленные на полях брани, являлись предметом гордости страны. Дни выдающихся военных событий занимают важное место среди памятных дат истории.

Прошлое страны, как известно, изучают историки, а дни воинской славы учреждают политики. Новоявленные политики национальных окраин бывшего СССР взяли на вооружение один из эффективных способов пробуждения чувства национальной гордости и развития самоидентификации — обратить внимание общественности на исторические примеры прошлого, в которых присутствуют победы над захватчиками. «Захватчиками» для этой цели можно назвать и недавних союзников, и даже братские народы. Подобное явление получило особенное распространение после развала СССР, и с 1991 г. таким врагом часто объявляются русские. В современном обществе случается и так, что небольшое сражение или временный тактический успех могут подниматься на щит политиками и, как следствие, отмечаться как величайшее событие в истории государства. Процесс формирования образа «врага» для «консолидации нации» стал наиболее актуальным в бывших республиках Советского Союза.

Так, в соседней с Россией Украине 11 марта 2008 г. президентом Виктором Ющенко был подписан Указ о праздновании 350-летия Конотопской битвы. В следующем, 2009 г., власти с размахом отметили очередную годовщину поражения русского отряда С. Р. Пожарского и С. П. Львова от казацко-татарского войска. «Конотопская перемога» прочно заняла свое место в структуре идеологической политики Украины начала XXI столетия[2].

Подобные процессы, но несколько ранее, проходили и в Беларуси. День 8 сентября, дата Оршанской битвы 1514 г., после распада СССР на государственном уровне стал считаться «Днём воинской славы». Сражению, в ходе которого полевое войско великого князя Василия Ивановича было разгромлено польско-литовскими войсками под предводительством князя Константина Ивановича Острожского, стало придаваться большое значение. В ряде работ новейшей белорусской историографии битва называется «крупнейшим внешнеполитическим успехом Великого княжества Литовского в многовековом противостоянии с Россией». Иногда Оршанскую битву преподносят как «Бiтву еурапейскага значэння». 8 сентября 1992 г. в Минске солдаты и офицеры только что созданной армии Республики Беларусь были приведены к присяге.

Именно поэтому неудивительно, что в некоторых трудах современной белорусской историографии можно наблюдать кардинальное изменение в плане оценок результатов сражения. На постсоветском пространстве стали популярными новые, национально ориентированные историко-идеологические концепции. Тезису советской историографии о вековом стремлении русского населения Литвы быть под властью и защитой Государя Всея Руси была противопоставлена концепция о вековом противоборстве двух государств. В некоторых современных научно-популярных белорусских работах Россия представляется исконным врагом белорусов…

Оршанская битва стала темой исследований как профессионалов, так и краеведов-любителей. Несмотря на то, что до сегодняшнего дня специального монографического исследования сражения так и не появилось, за период 1991–2009 гг. увидели свет несколько десятков популярных и научно-популярных брошюр и статей, повествующих о «грандиозном разгроме 80-тысячного московского войска». О необходимости возрождения традиций празднования Оршанской битвы неоднократно заявляли и некоторые историки, имеющие научные степени, среди которых следует отметить А. Грицкевича, Г. Сагановича, В. Орлова, Н. Ермаловича и др.[3]

Приходиться констатировать: почти за двадцать лет так и не появилось серьезного научного труда, в котором освещаются все аспекты этого сражения. Напротив, из работы в работу кочуют штампы и аксиоматические утверждения, берущие начало в пропагандистской публицистике 1514–1515 гг. Подход к источникам вызывает, мягко говоря, полное недоумение. Отбираются только польско-литовские хроники и пропагандистские сочинения, а изучение русских источников не ведётся.

Вместо тщательного изучения источниковой базы появилось большое количество популярных и научно-популярных работ, не лишённых поверхностных эмоциональных оценок. Особенностью белорусской историографии постсоветского периода является наличие национально ориентированных работ, в которых интерпретация внешнеполитических событий проходит в рамках заданной концепции, с преувеличением значения одних исторических фактов и преуменьшением или игнорированием других. Суть проблемы заключается ещё и в том, что одни исследователи пытаются давать оценку только военным действиям, другие, наоборот, игнорируют военный аспект, акцентируя внимание на политическом значении итогов битвы.

С приходом к власти А. Г. Лукашенко дату 8 сентября 1514 г. перестали праздновать на государственном уровне, однако оппозиция каждый год отмечает ее концертом и народными гуляниями на Кропивенском поле. В данных мероприятиях принимают участие также видные политики и историки, которые в своих выступлениях рассказывают о грандиозных масштабах сражения 1514 г. и о незаурядном полководческом таланте князя Константина Острожского. Периодически с трибун произносятся речи о необходимости возведения мемориала, «достойного славных предков нынешних белорусов». Например, в день 494-летия битвы по-прежнему звучали призывы праздновать «День воинской славы» на государственном уровне, поскольку «в 1514 году решалась судьба будущего белорусской нации» (О. Трусов) и «…подвиг героев Оршанской битвы, которые разгромили втрое превосходящее войско Московского государства, всегда будет сиять яркой страницей в истории Беларуси и освещать путь нынешнему и будущему поколениям патриотов» (М. Купава).[4]

Конечно, в прошлом народы не раз враждовали, поскольку воевали государства, Великое княжество Литовское (далее — ВКЛ) и Россия. Изучать историю противостояния Вильно и Москвы необходимо, ибо запреты и табу на «запретную» тему вызовут лишь очередной всплеск «национально ориентированной» части общества. Но изучать её необходимо не с идеологических и политических позиций, а с позиций историзма. Инсинуации на тему «величайшего разгрома войска Московского княжества» служат во вред исторической науке, призванной объективно изучать прошлое.

Анализ событий, произошедших в 1514 г., — капитуляция Смоленска перед армией Василия III, Оршанский бой и оборона Смоленска от войск под командованием князя К. И. Острожского, — объясняют предпочтения жителей приграничных земель политических систем двух государств. Поэтому в данной работе основное внимание уделено вышеупомянутым событиям. Оршанская битва 8 сентября 1514 г. занимает среди них особое место, так как была одной из крупных битв в истории русско-литовских войн первой половины XVI столетия.

Несмотря на то, что историки много раз обращались к Оршанскому сражению, практически никто из них не исследовал кампанию осени 1514 г. во всех ее аспектах: вооружение и численность сторон, диспозиция на поле боя, ход битвы и её политическое значение. Получается странная ситуация: с одной стороны, бой под Оршей 1514 г. некоторые считают «крупнейшей битвой XVI столетия», но, с другой стороны, не существует труда, в котором бы взвешенно, с использованием современных методов исторических исследований, проводился анализ одного из главных событий этой кампании. Пропагандистские штампы приподносятся как достоверные сведения и кочуют из работы в работу.[5] Вместо скрупулёзного анализа всех источников, поиска и публикации новых документов, многие исследователи предпочитают, подобно заклинанию, повторять слова о том, что войска Великого княжества Литовского «разгромили втрое превосходящее войско» и «остановили интервенцию Москвы». Это больше напоминает эмоциональные выпады, нежели результаты исторических исследований. Одна крайность — это когда в угоду какой-либо политической конъюнктуре преувеличиваются и превозносятся итоги сражения, но в то же время другой крайностью можно назвать стремление представить кампанию 1514 г. братоубийственной войной, главными поджигателями которой являлись Ватикан и Польская Корона.[6] Подобные идеологические баталии, метания от крайности в крайность, только служат во вред исторической науке, призванной изучать прошлое с опорой на принципы историзма.

Для польской историографии битва под Оршей 1514 г. имеет особое значение. Участие польского наемного контингента, как известно, предопределило исход упорного сражения. В работах К. Турского, Т. Корзона, 3. Войцеховского, Я. Виммера и других помимо рассмотрения общего хода сражения внимание уделяется и силам сторон, и участию польских воинов.[7] В 1965 г. Варшавский военно-исторический институт подготовил исследование по польской военной истории, в первом томе которого описание битвы под Оршей занимает шесть страниц.[8] Определенным достижением польской историографии следует назвать реконструкцию схемы сражения (локализация, привязка к конкретной местности) и диспозиции королевского войска на поле боя. Гораздо меньше сделано для детальной критики интересующих нас источников и содержащегося в них материала. Поэтому нельзя сказать, что за последние годы достигнуты в исследованиях значительные успехи. Наглядным примером является книга польского историка П. Дрозда в серии «Historyczne bitwy», недавно выпущенной издательством «Bellona».[9] Исследование П. Дрозда опирается на предшествующие работы и не содержит никаких новых оригинальных выводов о ходе сражения. Последний труд польского историка не является исчерпывающим, а полнота фактической основы оставляет желать лучшего.

Не лучшим образом обстоят дела и в российской историографии. Традиционная версия событий о грандиозном разгроме восьмидесятитысячной армии была изложена ещё в классических трудах Н.М. Карамзина[10], Н.С. Арцыбашева[11] и С.М. Соловьева[12]. Вслед за ними и другие историки пересказали официальную польско-литовскую версию событий.[13]

В некоторых исследованиях рассказ об Оршанской битве обрастает новыми «подробностями». Так, во многие работы по истории, включая энциклопедические издания, вошло изложение событий, предложенное Н.С. Голицыным,[14] которое отличается большим количеством неточностей, ошибок и совершенно некритическим подходом к источникам. В качестве последнего курьеза можно привести статью из «Славянской энциклопедии» 2004 г., из которой следует, что во время боя «полк М. Л. Глинского-Дородного в полном составе перешел на сторону противника, что в большей степени предопределило разгром русского войска» (sic!).[15] В другой книге рассказывается о том, как М. Л. Глинский во время решительного боя 8 сентября 1514 г. оставил находившиеся под его командованием войска и попытался перебежать на сторону противника.[16] Таких примеров домыслов найдется немало.

Даже в работах, ставящих под сомнение соотношение сил и численность сторон, а также масштабы политических последствий битвы,[17] проблемы критики исторических источников затрагиваются лишь вскользь.

Краткий обзор историографии показывает, что в современных работах исследователи предпочитают вместо поисков новых документов пользоваться уже набившими оскомину рассказами, а вместо вдумчивого анализа сохранившихся документов — повторять стереотипы. Неоднократные призывы «публиковать источники и монографии по Оршанской битве» так и остались не услышанными.

В последнее время наметились новые подходы в исследованиях, которые основаны как на анализе всей источниковой базы, так и на принципах «военной логистики» и критического пересмотра традиционных схем. Применение новых методик к изучению военно-исторических аспектов неизбежно приводит к кардинальному пересмотру существующих историографических парадигм.

Идея написать книгу об Оршанской битве у автора существовала давно. Обнаружение новых архивных и малоизвестных сведений позволило пересмотреть традиционный взгляд на события 1514 г. Отдельные положения проделанной работы были опробированы в ходе международных дискуссий и конференций[18]. Собранные воедино результаты многолетних исследований автор представляет на суд читателя.

Любой исследователь знает, что в ситуации, когда штампы прочно вплелись в ткань исторических повествований, достаточно сложно докопаться до истины. Отказаться от историографических догм и аксиом и исследовать Оршу 1514 «с чистого листа» — такова задача настоящей работы. Для того чтобы выявить основные мифы об Оршанской битве, необходимо не только пересмотреть все известные источники, но и проанализировать документы, ранее мало привлекавшие внимание историков.

Итак, в большинстве работ, посвященных Оршанской битве, ситуация с подбором и критикой источников плачевна. Часто историки не озадачивались проблемой их достоверности, цитируя и пересказывая порой даже пропагандистские сведения без всяких оговорок. В изучении Оршанской битвы существует масса вопросов, из которых, в первую очередь, следует выделить вопросы источниковедческие.

Как провести историческое исследование при ограниченной источниковой базе? Какие исторические материалы содержат достоверные сведения, а какие недостоверные? Возможно ли определить состав русской армии, если полковой архив воевод Челядина и Голицы не сохранился, а повествовательные источники польско-литовской стороны весьма субъективны? Как исследовать военные аспекты сражения в ситуации, когда источники часто противоречат друг другу? Решение вопросов с источниками позволит, в свою очередь, разобраться с рядом мифов, бытующих в современной историографии.

Разные по составу и структуре документы доносят до нас скупые сведения о событии, произошедшем 8 сентября 1514 г. Но даже и этот пласт сохранившихся источников до настоящего времени не исследован должным образом. Необходим поиск новых источников, ранее не привлекавших внимание исследователей. Сложность в исследовании заключается ещё и в том, что написаны они на разных языках: хроники и письма — на латинском и польском, донесения — на немецком и итальянском, «реестры» и «листы» — на старобелорусском и латинском и т. д.

В настоящей работе мы впервые постарались собрать и проанализировать все известные нам исторические сведения об Оршанской битве.

Главным источником при исследовании военных приготовлений ВКЛ являются акты Литовской Метрики. По форме и содержанию они разнообразны и содержат отрывочные сведения о войне 1512–1522 гг. В их числе постановления и решения сеймов, наём и отправка жолнеров, предварительные списки и реестры войск и т. д. Особую ценность представляют так называемые «мобилизационные документы» — акты 1514 г. в составе неопубликованной 7-й книги записей Литовской Метрики (книга-копия конца XVI в.).[19] В ней также содержатся книги посольств 1506–1530 гг., «реестры московских вязней» 1520, 1525, 1538 гг.[20] Материалы книги охватывают интересующий нас период с сентября 1511 по апрель 1514 гг.[21], но наиболее ценны для нас документы «о обороне земской», такие, как «Обмова с паны радами», «Окружная грамота» и списки наемников, датированные апрелем–маем 1514 г. Историками данные документы почти не использовались, хотя отдельные выписки из этой книги публиковались как в изданиях Археографической комиссии и Министерства Юстиции[22], так и в трудах М. К. Любавского, М. В. Довнар-Запольского, Е. И. Кашпровского, Н. А. Максимейко, И. Малиновского[23].

Представляют интерес также некоторые документы из книг Литовской Метрики №№ 8, 9, 10, опубликованные литовскими археографами в 1995–2004 гг[24].

Несколько сохранившихся в Отделе рукописей РНБ актов из Радзивилловского архива, относящиеся к рассматриваемой теме, ввёл в научный оборот М. М. Кром[25]. В частности, следует отметить реестры за июнь–июль 1514 г. Сопоставление их с записями книг Литовской Метрики позволяет установить темпы сборов народного ополчения («посполитого рушения»), направляемого под Оршу в 1514 г.

Следующую группу источников по войне 1512–1522 гг. составляют дипломатические бумаги. Прежде всего, следует отметить корпус «Томицианских актов». «Acta Tomiciana» — это сборники документов, служебных актов и корреспонденции королевской канцелярии, собранные Станиславом Гурским (ок. 1497–1572), секретарем королевы Боны. В период работы у коронного вицеканцлера Петра Томицкого, Перемышльского епископа, Станислав Гурский переписал большое количество писем и бумаг, охватывающих периоды правления Сигизмунда I Старого и Сигизмунда II Августа с 1512 по 1535 гг. Помимо актов королевской канцелярии Гурский пополнил свою коллекцию также панегириками и публицистическими сочинениями.

Гигантская работа по сбору документов проводилась им в два этапа — вначале бессистемно собирались и копировались материалы канцелярии и современной публицистики, а затем массив документации был систематизирован и разделен в хронологическом порядке на тома. В итоге коллекция составила 29 томов. Собранию документов каждого тома предваряло обстоятельное описание внешнеполитических событий за тот или иной год.

В настоящее время известно более 4000 документов «Acta Tomiciana», которые хранятся в Варшавской национальной библиотеке, в Курницкой библиотеке, в Польской Академии наук и в библиотеке Чарторыских. С середины XIX в. стараниями польских исследователей издано 18 томов. Первые тринадцать томов увидели свет в Познани (тт. I–VIII в 1852–1860; тт. IX–XIII в 1876–1915). Публикация «Томицианских актов» была продолжена только после Второй Мировой войны (тт. XIV–XVII в 1952–1966 гг.), последний, восемнадцатый, том издан научными сотрудниками Курницкой библиотеки в 1999 г.[26]

К сожалению, «Томицианские акты» недостаточно привлекались исследователями. Между тем «портфели» С. Гурского — неоценимый источник по истории дипломатики Польской Короны и Великого княжества Литовского (ВКЛ) с 1508 по 1530-е гг. Документы затрагивают как внешнеполитические вопросы, отраженные в переписках ведущих европейских держав (императора Священной Римской Империи Германской нации, магистра Тевтонского ордена, венгерского короля, папы Римского и др.), так и вопросы внутриполитического устройства связанных унией государств. К периоду 1512–1522 гг. относятся пять томов[27], из них кампании 1514 г. посвящен третий том, содержащий большое количество документов, написанных в основном на латыни.

При исследовании политических событий обозначенного периода нельзя обойти вниманием бумаги Ordens-Briefarchiv за 1512–1519 гг. так называемого Кенигсбергского тайного архива (Секретного государственного архива прусского культурного наследия)[28]. Часть документов, относящихся к России, была опубликована в 1848 г[29]. Но публикация актов была произведена А. И. Тургеневым выборочно, в стороне остались интереснейшие отчеты комтуров Мемеля и Динабурга и донесения агента во Пскове В. Ригенсберга (сентябрь 1514 г.) — одни из самых первых известий о битве под Оршей.

Необходимо отметить также сборник договоров и соглашений с европейскими державами, заключенных ВКЛ и Польшей при Сигизмунде I Старом.[30]

К дипломатическим документам примыкают «дневники» венецианского историка, сенатора Марино Сануто Младшего (1466–1536 гг.). С начала 1496 г. по сентябрь 1533 г. изо дня в день он вел записи о событиях европейской политики на основании венецианских дипломатических документов[31]. О событиях под Оршей рассказывается в 19-м томе.

О войне с «московитами» в 1512–1522 гг. поведали почти все польские хронисты XVI в., среди которых особо следует выделить хроники И. Деция[32], Б. Ваповского[33], М. Бельского[34], М. Стрыйковского[35], С. Сарницкого[36] и др. Только в 1514–1515 гг. в Кракове было издано более двух десятков панегирических сочинений, прославлявших Оршанскую победу над московитами. Мотивы «оршанского триумфа» в ягеллонской пропаганде рассмотрены в работах польских и литовских историков[37].

Указанные источники отличаются друг от друга степенью достоверности. Отрывочность сведений, противоречивость, умышленно искаженная информация — все это особенно характерно для нарративного материала польско-литовского происхождения.

Российские посольские дела — дипломатические переговоры первой трети XVI в. с Орденом, Империей, Крымом и ВКЛ — включают в себя несколько важных сведений о политических решениях и победных сражениях в ходе войны 1512–1522 гг., однако поражение московских войск на Оршанском поле обходят молчанием[38].

Русские летописи, в массе своей, содержат крайне скудную информацию о боевых действиях. Собственно, к русскому нарративу можно применить такую же характеристику, что и к польско-литовскому — противоречивость и тенденциозность сведений можно обнаружить почти во всех летописях. Мы не будем здесь затрагивать обзор всех повествовательных источников[39], а остановимся лишь на некоторых.

Официальное летописание представлено Уваровской (свод 1518 г.), Софийской II, Иосафовской, Воскресенской, Никоновской, Львовской летописями (своды 1520–1533 гг.). В них содержатся рассказы о событиях, предшествующих битве (измена М. Глинского, посылка корпуса И. А. Челядина), и о ходе самого сражения, причем ряд деталей находит подтверждение в других источниках, как то: артиллерийская засада литовцев, наличие в войске противника «жолныров с пищальми», гибель кн. Ивана Темки-Ростовского в передовом полку.

Среди памятников периферийного летописания следует отметить новгородские летописи, восходящие к своду 1539 г., а также псковские летописи. Псковский летописный свод 1547 г., переработанный игуменом Псково-Печерского монастыря Корнилием, включает в себя описания тех событий, которые обошло вниманием московское летописание. Среди них следует отметить сведения о наборе на войну огнестрельной пехоты (пищальников), а также о поражении рати В. В. Шуйского под Витебском в 1518 г. Нельзя не отметить и летописную статью по 7023 (1514) г., содержащую отрывок некой героической песни «об Оршанском побоище», созвучной со «Словом о полку Игореве» и «Задонщиной».

Для изучения военных кампаний Василия III особую ценность имеет Устюжский летописный свод, составленный около 1516 г. Историки не раз замечали, что некоторые рассказы, например, о взятии Смоленска и Оршанской битве, а также о походе на Рославль псковского наместника Сабурова, были записаны в нем, скорее всего, со слов очевидцев.

Из всех имеющихся в распоряжении исследователя отечественных источников самыми достоверными данными обладают разрядные книги[40]. Но в отношении разрядных книг еще А. А. Зиминым подмечено: «русские данные (прежде всего разрядные книги) отличаются точностью, но дают не общую численность войск, а состав войска того или иного похода…»[41]. При этом надо заметить, что в разрядах за первую половину XVI в. слишком редко встречаются и численные данные по составу армии. В большинстве случаев перечисляются только воеводы. Никаких разрядных росписей, подобных «смете» вооруженных сил Московского государства 1651 года[42], за XVI в. не сохранилось. При работе с разрядными книгами необходимо проверять содержащуюся в них информацию, ибо в текстах могут содержаться неточности и ошибки, привнесенные составителями и переписчиками. Так, например, роспись под «7002 годом» на самом деле является разрядом 7020 (1511/1512) г., а поход на Литву 1520 г. В. Д. Годунова ошибочно помещен под 1519 г. и т. д.

Итак, ход самой битвы освещён во многих источниках, благодаря чему можно точно локализовать место сражения по ряду топографических указаний (левый берег Днепра, от Пашинского оврага, р. Крапивна и др.). Однако археологические изыскания, начавшиеся ещё с 1883 г. по инициативе директора Артиллерийского музея, известного археолога генерала Н. Е. Бранденбурга, ни к чему не привели — на месте боя не удалось найти каких-либо существенных артефактов.

Сопоставление и анализ всех указанных источников между собой позволяют по-новому осветить ряд вопросов, связных с битвой под Оршей.

Автор благодарит коллег, помогавших в написании работы: В. А. Артамонова, О. А. Курбатова, Н. В. Смирнова, А. И. Филюшкина, Д. А. Селиверстова. Особая признательность — Я. И. Звереву за помощь в переводе латиноязычного текста С. Гурского «В год Господень тысяча пятьсот четырнадцатый» и ряд консультаций по другим латиноязычным документам, и Н. Э. Карандашовой за помощь в подготовке данного издания.

Глава 1

БОРЬБА ЗА СМОЛЕНСК

26 июня 1404 г., после продолжительной осады, великий князь Литовский Витовт взял Смоленск, после чего всё Смоленское княжество было присоединено к Литве. Князь Юрий Святославович Смоленский, лишившись владений, отъехал на службу в Москву. Принятие московского подданства князем Смоленским дало основание Великим князьям всея Руси считать Смоленск своей «отчиной», которую силою отнял литовский князь.

В правление Ивана III между Русским государством и Великим княжеством Литовским было две крупных войны — 1487–1494 и 1500–1503 гг. В результате успешных боевых действий к России отошли обширные территории удельных князей Одоевских, Воротынских, Белевских, часть владений князей Вяземских и Мезецких, а также 19 городов на западе и юго-западе.

При сыне Ивана III Василии Ивановиче началось новая серия войн. Первая война продолжалась с 1507 по 1508 гг. Хотя по итогам войны граница осталась прежней, Литва была вынуждена признать все прежние завоевания Ивана III. Князьям Глинским, выступившим на стороне московского государя, пришлось отказаться от своих владений в Литве и уехать в Москву.

Перемирие, заключённое в Вильно 14 января 1509 г., было лишь временной передышкой, во время которой каждая из противоборствующих сторон старалась учесть свои ошибки и подготовиться к новой войне. Сама кампания 1507–1508 гг. велась, по определению Е. И. Кашпровского, «без определенного плана, носила она случайный характер».[43] Воеводы ходили тогда к Смоленску, но всё же нельзя сказать, что это были целенаправленные походы с задачей взять крепость — ни имеющихся сил, ни средств тогда было недостаточно. Поэтому не с 1507-го, а именно с 1512 г. российские летописцы начинают отсчёт смоленским походам.

Следующая война, 1512–1522 гг., была самой продолжительной в серии русско-литовских войн конца XV — первой половины XVI вв. Поскольку главной целью войны был Смоленск, то вполне приемлемо назвать военные действия 1512–1522 гг. «Смоленской войной».

Прежде чем разбирать военную кампанию 1512–1514 гг., необходимо рассмотреть политическую обстановку в канун начала боевых действий, оценить мобилизационные возможности и силы противников.

Вооруженные силы Великого княжества Литовского накануне Смоленской войны 1512–1522 гг.

Вооруженное противоборство с Крымом и Москвой, в которое вступило Великое княжество Литовское (ВКЛ) к началу XVI в., потребовало от него значительного напряжения военных и финансовых ресурсов.

К началу XVI столетия мобилизационные возможности Литвы опирались на традиционные принципы комплектования — «службу с земли». Основу вооруженных сил ВКЛ составляло «посполитое рушение» (народное ополчение), созываемое накануне кампании с поветов[44] и городов. Каждый землевладелец был обязан нести военную повинность.

Одним из существенных мероприятий Великого княжества Литовского по подготовке к войне 1512–1522 гг. следует считать изменения в мобилизационных планах, призванные повысить численность полевого войска.

На литовско-русских сеймах решались все вопросы, вызванные внешней угрозой, устанавливались размеры повинностей, определялись налоги на наёмные войска. Попытка урегулировать военную службу с земских имений на общих основаниях была предпринята еще в 1502 г., когда на сейме в Новгородке с панами-радами и прелатами великий князь Александр установил норму — один ратник «в зброе, на коне и с древцом» с десяти служб (т. е. с 20–30 крестьянских дворов). Хоругви, выставленные с той или иной области ВКЛ, существенно разнились между собой. Например, 189 бояр городенского повета в 1528 г. выставляли 243 коня, 106 земян, берестейского повета — 165 коней, 34 владельца менского повета — всего 79 коней и т. д[45].

Сейм 1507 г. определил, чтобы все паны, княжата, земяне, вдовы и шляхта переписали всех своих людей в списки, которые необходимо было подать «господарю под присягою». Господарь должен был точно знать, кто и как должен служить. Тогда же было определено строгое наказание для тех, кто не явился к сроку[46]. Но только к окончанию войны 1512–1522 гг. Великий князь Литовский смог убедиться в неэффективности этого закона: шляхта неоднократно игнорировала окружные королевские грамоты, призывавшие на военный сбор. Поэтому на Городненском сейме 1522 г. было принято простое, но жёсткое решение: отнимать имения всех тех, кто не явится к сроку или дезертирует из армии.

Сигизмунд I Старый на Виленском сейме 1511 г. внёс предложения относительно некоторых корректив в мобилизационные принципы, согласно которым всадник выставлялся не с десяти служб, а с десяти «дымов»: «изъ своих именей выправляли з десяти дымов пахолка на кони в зброи з древцом; и естли бы то всим ватой милости виделося трудно, ино бы зъ десяти служобъ два молодцы — конно, збройно»[47]. Однако подобные коррективы носили скорее рекомендательный, нежели обязательный характер. Сигизмунд предлагал определить военные повинности для каждой области ВКЛ, «которым бы обычаем на них выправа мяла бы положена бытии, пенязьми або людми».

С 1512 г. король с панами-радой[48] неоднократно обсуждал проект о замене военной обязанности на фиксированный военный налог. В этом случае можно было бы собрать средства на наём «солдатов удачи» и закупку вооружения.

В актах Литовской Метрики сохранилась «роспись поборов с городов, которые освобождены от военного похода», в которой упоминаются 29 населенных пунктов, освобожденных от военного похода за счет выплаченного ими налога в казну.[49] С. Герберштейн отметил: «предводители и начальники войска велят всенародно объявлять в сеймах и в лагере, что если кто пожелает откупиться [наличными] деньгами, то может освободиться (от службы) и вернуться домой».[50] Однако вскоре от такой практики пришлось отказаться — денег собиралось немного, а услуги профессионалов стоили очень дорого: за одного наёмника платилось примерно столько же, сколько собирали отступных («откуп») за 2–3 воинов.

О численности войска ВКЛ можно судить благодаря сохранившейся переписи 1528 г.[51] Более ранние подробные реестры вооруженных сил, к сожалению, не сохранились. Группа переписчиков тогда объезжала имения державцев и собирала все сведения относительно «маемости» каждого человека. Всего «попис» 1528 г. перечисляет до 19800 человек. Но к указанной численности следует относиться с большой осторожностью. С одной стороны, уже через четыре года на Виленском сейме 1532 г. шляхтой было заявлено, что невозможно выезжать на войну с теми «почтами»[52], которые были указаны в реестре 1528 г., так как «мало не половицу того почту померло». С другой стороны, согласно исследованию В. С. Менжинского, перепись 1528 г. охватывала не все регионы ВКЛ, т. е. данные «пописа» являются неполными.[53] Кроме того, «Перепись 1528 г.» определяет размеры войска ВКЛ вне зависимости от качества боеспособности, от проблем при наборе в случае начала войны и т. д. По вычислениям Тадеуша Корзона в 1529 г. войска ВКЛ насчитывали 24 446 человек.[54] Примерно такую же цифру (20 000 – 25 000 человек) приводит Людвиг Коланковский.[55] В реальности из-за неявки шляхты в поле ВКЛ могло выставить в разные периоды от четверти до трети указанного количества. При конфронтации с сильными врагами — Крымским ханством и Российским государством — такие небольшие силы не могли повлиять на оперативную обстановку на татаро-литовском и русско-литовском фронтах, поэтому мобилизация в ВКЛ практически всегда проводилась одновременно с призывом наёмников.

Наёмников-жолнеров (söldner) ценили за профессионализм и стойкость на поле боя. Наёмные войска являлись важным элементом вооруженных сил ВКЛ; они несли военную службу за фиксированную плату, были неплохо экипированы и отличались хорошей боеготовностью. Основными подразделениями являлись конные и пешие роты, во главе которых стояли ротмистры. Обязанности ротмистра в соответствующей главе «Rostmistrz» подробно расписал гетман Ян Тарновской, участник битвы под Оршей, в своём трактате о военном деле.[56] Юридическим документом найма служили вербовочные листы (т. н. «лист пшиповедны» или «litterae servitii militaris»), фиксирующие условия службы, размер жалования, цены на продукты и фураж. Ростмистр обязан был по оговоренным условиям нанять определенное количество опытных воинов.

На «великом вальном сейме» в Вильно 1512 г. помимо внутренних вопросов воинской повинности планировалось рассмотреть проект совместной обороны Польши и Литвы против общих врагов. В «Томицианских актах» имеется два документа, повествующих о проектах не только совместных вооруженных сил, но и воссоединении государств на основании договора 1501 г.[57] Послание от коронных сенаторов с предложениями об унии доставили на сейм «Оттон Ходецкий, воевода Подольский, и Георгий Крупский, каштелян и староста Белъзский»[58]. С литовской стороны посольство воеводы витебского Ивана Сапеги доставило коронной раде предложения лишь об общем оборонительном союзе, которые не могли устроить польскую сторону. Единственное, в чем не было разногласий, это в решимости оказывать друг другу военную помощь. В случае начала боевых действий с «московитами» поляки не возражали против посылки добровольцев и набора в Польше наёмников.

Для укрепления династических связей в декабре 1511 г. великий князь Литовский принял решение на заключение брака с Варварой Запольяи, дочерью венгерского магната Яна Запольяи. Свадьба была сыграна через два месяца, тем самым Сигизмунд «сделался покровителем антигабсбургской коалиции в Венгрии».[59]

В 1512 г. существенно изменились отношения с Крымом. После того как, в битве под Вишневцами 28 апреля 1512 г. князь К. И. Острожский разбил крымское войско, с Менгли-Гиреем начались переговоры о совместных действиях против Василия III. Крымский хан в знак желания заключить мир прислал заложником своего внука Джелаль-аль-дина. Мир был заключен. По условиям договора Великое княжество Литовское и Корона обязаны были ежегодно выплачивать «поминки» Крыму в размере 15 000 злотых.[60] Крымские татары под предводительством «царевичей» в мае 1512 г. направились опустошать белевские и одоевские уезды.

В ожидании войны с «московитами» прошёл весь 1511 год. В «помежных» территориях (Смоленск, Витебск, Полоцк, Гомель, Мстиславль) гарнизоны были усилены наёмниками, содержать которых приходилось городу или повету.

Вооружённые силы России накануне Смоленской войны 1512–1522 гг.

«А ныне князь их страшен нам, поскольку он постоянно обучает людей своих воинскому искусству»[61] — так в середине XVI в. писал о «великом князе Московском» литовский агент, скрывшийся под именем Михалон Литвин. Донесения подобного содержания можно найти в литовских дипломатических бумагах того времени. Вследствие реформ, проведенных Иваном III, к началу XVI столетия Россия имела сильную, многочисленную и боеспособную армию.

Основой вооруженных сил Российского государства также являлась конница. На рубеже XV–XVI вв. военнослужилое сословие состояло главным образом из землевладельцев — бояр, князей, дворян и детей боярских. С «поместий и отчин» они обязаны были выставлять воинов, т. е. получали земельный надел только при условии военной службы. Ко времени правления Василия III великокняжеское войско состояло из «государева Двора», «городовых дворян и детей боярских» и отрядов вассальных удельных князей. В состав «Двора» входили представители и потомки знатных княжеских и боярских родов, а также мелкие служилые люди — дворяне и дети боярские. К концу XV в. великокняжеский Двор значительно увеличился за счет перехода на службу государя «дворов» удельных князей и бояр.

Образование огромного государственного фонда земельной собственности благодаря присоединению к Москве территорий древнерусских княжеств повлекло значительные изменения в формировании военного сословия.

Сословие городовых служилых людей состояло из мелких уездных помещиков и вотчинников, слуг удельных князей. Дворяне и дети боярские собирались на службу в городах — административных центрах уездов, где располагались их поместья. Эти служилые корпорации назывались по названию того или иного города — новгородцы, каширяне, костромичи, тверичане и т. д.

Во второй половине XV в. присоединение к Москве удельных и независимых княжеств, дробление боярских вотчин и роспуск боярских свит происходили на фоне наделения дворян, детей боярских и слуг землей. Практика «поместного верстания», созданная государем Иваном III, привела к увеличению численности русского войска. Источников, по которым можно рассчитать примерную численность вооруженных сил России в первой половине XVI в., почти не сохранилось. Основные количественные данные до нас дошли в составе летописей, но работа с летописными сведениями о численном составе вызывает довольно серьезные трудности, так как в текстах летописей возможны сознательные и несознательные преувеличения. Тем не менее, полностью отказываться от анализа нарративных источников нельзя. Несмотря на явные преувеличения размеров армии, в них можно найти, правда, в редких случаях, ценные сведения о комплектовании и обеспечении фуражом отдельных войсковых группировок[62]. Особого внимания заслуживают сообщения, в которых отразились какие-либо разрядные записи, в том числе так называемые «походные дневники».

Еще одним видом источников информации о численности русского войска являются записки иностранцев. Так как они постоянно указывают «точную» численность русских войск, зачастую эти сведения используются и в научных трудах. Но при обращении к иностранным свидетельствам обнаруживаются признаки, присущие нарративным источникам: тенденциозность и субъективизм. Приведем несколько примеров.

Русский посол Д. Герасимов в 1525 г. заявил в Риме, что государь может выставить «больше ста пятидесяти тысяч конницы».[63] Сведения, данные послом, в дальнейшем использовались при описании вооруженных сил «Московии» Д. Тревизано (1554 г.) и М. Кавалли (1560 г.).[64]

Иоганн Фабри (1526 г.) доносил испанскому королю, что «за короткое время [великий князь] может собрать двести или триста тысяч или иное огромное число [ратных людей], когда он намеревается вести войско против своих врагов».[65]

Подобные сообщения представителей посольской службы не вызывают доверия. И смотры вооруженных сил перед иностранцами, и пафосные речи послов при дворах европейских правителей были вариантами одного сценария. Русский «посольский обычай» представлял собой некое театрализованное представление и пышный церемониал. Показываемые послам зрелища преследовали несколько целей — продемонстрировать мощь государства, богатство русского царя, и даже внушить страх. Посольская служба не только участвовала в демонстрации вооруженных сил иностранным послам, но и разрабатывала инструкции своим резидентам, которые при дворах европейских правителей говорили о том, какая «у великого государя собирается сила многая и несчетная». Пропаганда военной мощи была постоянной как в XVI, так и в XVII столетии. И все послы, начиная от Дмитрия Герасимова в Риме в 1525 году и заканчивая послом во Флоренции и Венеции Иваном Чемодановым[66] в 1657 году, выполняли, в сущности, одну и туже задачу, поставленную перед ними посольской службой, — дезинформация противника.

С учетом эмоционального восприятия «варварских орд», заложенного в сознание европейца западноевропейскими изданиями, не стоит удивляться «сотням тысяч московитов» на их страницах. Если иностранцы и стремились выяснить для себя состав и размеры русских вооруженных сил, то не имели точных сведений, поэтому довольствовались визуальными наблюдениями и рассказами лиц, не имевших никакого отношения к военному делу. В такой ситуации очень сложно проверить иностранные свидетельства. Но даже при практически полном отсутствии других данных это не дает исследователю права доверять сообщениям европейцев. Многие иностранцы, побывавшие в Москве, стали невольными пособниками распространения мифа о «тьмочисленности» русского войска. Во все времена у любой страны было два пути информирования потенциальных союзников и противников о своих вооруженных силах: демонстрировать свои максимальные возможности, стараясь преувеличить их, или, наоборот, стараться скрыть как можно больше от лишних взгядов. Никогда правительства публично не показывали истинное состояние своей армии, ибо это не отвечало никаким внешнеполитическим целям.

Причины преувеличения «армии Московита» в агитационных летучих листках и хрониках достаточно очевидны: в случае победы триумф будет звучать наиболее величественным, а в случае поражения можно было оправдать свои неудачи многократным превосходством врага.

Многие историки в своих расчётах военного потенциала России XVI в. опирались на нарративные источники. Какими только цифрами не оперировали исследователи — от 50 000 до 200 000 человек.[67] Наличие такого спектра оценок свидетельствует о серьезной проблеме в исследовании военного дела средневековой России.

Прежде всего отметим порочную практику в вычислениях — историки базируются на старых аксиоматических утверждениях. В литературе принято считать, что каждый помещик выставлял со своего поместья от одного до нескольких боевых слуг. С. М. Середонин, «с большим риском», допускал максимальную численность поместного войска в 75 000 (с боевыми слугами).[68] Вообще, в литературе можно встретить следующие соотношения помещиков и послужильцев: 1:1; 1:2; 1:3.[69]

Как известно, число помещиков и их слуг зависело от земельной площади уезда, пригодной для поместной «дачи». Но сторонники «тьмочисленности» русского войска полностью игнорируют размеры служилого землевладения. Если применить к их вычислениям обратную логику, то получается вывод, противоречащий первоначальным построениям: увеличивая размер поместной конницы по формуле 25 000 (дворяне) х 3 (слуги) = 75 000 (поместная конница), историки как-то «забывают» умножить последнюю цифру на 100 или 200 четей. Между тем, по «Уложению о службе» 1556 года, с каждых 100 четей (ранее — с 200 четей) «доброй угожей земли» выставлялось по вооруженному воину. В итоге получается от 7,5 млн. до 15 млн. четей, — такого размера населенных помещичьих и вотчинных хозяйств Россия попросту не имела.

Сохранились отрывочные сведения о том, сколько ратников мог выставить с земли помещик на рубеже веков. Ю. Г. Алексеев в своей монографии «Походы Ивана III» приводит мобилизационные нормы псковской земли в походе на шведов в 1495 г.: «срубилися з десяти сох человек конны…»[70] Если «псковская соха» тогда равнялась «новгородской» («соха» = 3 обжи = 30 четей), то получается, что в дальнем походе конный ратник набирался с 300 четей, а не со ста, как в 1550-х гг.!

Реформаторы середины XVI в., опираясь на традицию, оставили прежними принципы самовооружения ратников и поставки ими с земельных владений зависимых людей,[71] но, по всей видимости, в период интенсивных «поместных дач» увеличили мобилизационную норму, подобно тому, как в Литве аналогичными решениями 1502–1511 гг. усложняли принципы набора войска. Реформа 1550-х гг. являлась юридически оформленной обязанностью несения службы с земли с четко установленными нормами: «государь же им уравнение творяше, в поместьях землемерие учиниша…, хто землю держит, а службы с нее не платит, на тех на самех имати денги за люди».

На наш взгляд, не следует рассуждать о численности помещиков и слуг без учета специфики сословнослужилой группы. Дворянство было тесно связано с другими категориями служилых людей, в частности, с несвободными военными послужильцами. В 1500-1520-х годах, на начальном этапе развития поместной системы, размеры земельного фонда не соответствовали численности тех, кто получил право на поместье. В некоторых случаях правительство вынуждено было раздавать земельные наделы выходцам из послужильцев (например, в пяти пятинах Новгородской земли).

Документы (Уложение о службе, Боярская книга 1556 г., десятни XVI в.) позволяют предположить, что в ряде случаев помещики могли выставить людей больше нормы, получив за это денежную компенсацию. Но, как правило, такие ситуации были скорее исключениями. Еще тем же С. М. Середониным замечено: сохранившиеся писцовые книги второй половины XVI в. показывают, что «у громадного большинства поместья ниже 200 четвертей земли» (выделено мной — А. Л.), т. е. по нормам середины XVI в. основная часть помещиков могла выйти в дальний поход не более чем с одним боевым холопом.[72] Ни о каких 60–, 80–, 100–, 150–тысячных армиях речи идти не может. Самый максимальный показатель участия дворянской конницы был достигнут в государевом Полоцком походе 1563 г. — 18 000 человек.[73] Принимая во внимание размеры землевладения, а также и то обстоятельство, что в поход дети боярские приводили далеко не то количество слуг, которое было заявлено на периферийных смотрах, можно выдвинуть предположение о 25 000 – 30 000 контингенте поместной конницы (вместе с боевыми холопами) в Полоцкой кампании.

Но если говорить о первой половине XVI в., то общая численность всех вооруженных сил в этот период не могла превышать более 20 000 – 30 000 (с учетом отрядов вассалов и вотчинников, а также пеших соединений пищальников). При Василии III Россия не имела такого обширного фонда «доброй угожей земли», с которого могла бы выставить «тьмочисленные силы», фигурировавшие в нарративных источниках (хрониках, летописях, пропагандистских «летучих листках»).

В 1510–1530-х гг. в больших походах на одном главном оперативном направлении могло принимать участие до 20 000 человек, а на отдельных театрах боевых действий развернутые конные рати могли насчитывать до 10 000 – 12 000.[74]

Этих сил вполне хватало, чтобы в войне с западным соседом иметь численный перевес — Великое княжество Литовское только «на бумаге» могло выставить грозную армию в 20 000 – 24 000 «коней». В целом мобилизационные нормы России и Литвы, как видим, очень похожи: конный ратник выставлялся примерно не менее чем с 20–30 дворов. Но лучше отлаженный механизм военной мобилизации Российского государства привел к тому, что в войне русские в большинстве случаев были обеспечены численным превосходством. Несмотря на широкую протяженность территории и низкую плотность населения, ратники с земель собирались в достаточно короткие сроки, что, несомненно, свидетельствует о высоких мобилизационных способностях Русского государства.

Еще одним преимуществом русской армии, оформившейся в годы активной внешней политики Ивана III, являлась высокая мобильность крупных соединений. Легкие конные рати могли оперативно перебрасываться с одного участка фронта на другой. Так, при отражении набегов крымских «царевичей» в 1511–1512 гг. была выделена войсковая группировка в составе ратей Д. В. Щени, М. И. Булгакова и И. А. Челядина. Фактически эти же войска, за исключением оставленных на окских рубежах заставах, и участвуют в первом походе на Смоленск. Как отмечал имперский посол Сигизмунд Герберштейн: «Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем, как сказано выше, он определяет каждому способному служить жалованье… Отдых дается им редко, ибо государь ведет войны то с литовцами, то с ливонцами, то со шведами, то с казанскими татарами».[75]

В отличие от своего соседа, государь Василий Иванович более тщательно готовился к войне, которая вот-вот могла вспыхнуть на границе при малейшем поводе. Большое внимание уделялось прежде всего новому виду оружия — осадным пушкам и пищалям, способным разбить укрепления противника. Еще в XV столетии бургундским герцогом Карлом Смелым артиллерия была метко названа «ключом от городов». В новой войне, где главной целью была сильнейшая крепость Смоленск, ключевую роль должны были сыграть пушки и пищали.

В 1508–1512 гг. в московских пушечных литейных — избах — мастера отливали большое число орудий. Со времен Ивана III пошла практика приглашения на государеву службу иноземных специалистов. После того, как итальянцы (Аристотель Фиоравенти, Якоб Фрязин, Джиакомо и др.) основали в Москве первый литейный завод — Пушечную избу, — мастера «пушечного дела» изготовили немало пушек и пищалей.

Иностранцы, побывавшие в России в период правления Василия III, неоднократно отмечали, что московский государь призвал «из Германии и Италии инженеров и литейщиков пушкарей, …а также отлил большое число пушек»,[76] и с этого момента московиты «стали искуснее во всех видах войны наступательной и оборонительной, применяют медные орудия, именуемые бомбардами, расставляют удивительной величины строи с обычной [для них] старательностью».[77] Павел Иовий видел в Москве «множество медных пушек, литых итальянскими мастерами», также С. Герберштейн заметил среди работников военного завода «немцев и итальянцев». Среди европейских фамилий мастеров следует упомянуть Николая Оберакера (он же Николай Фрязин, «Людовиков товарищ»), литейщика из немецкого города Шпаера, Иоганна Иордана, «уроженца города Халле в долине Инна», и «пушечника» Степана (Стефана) Немчина.

К 1511 г. государю удалось урегулировать отношения со своим вассалом Василием Шемячичем, князем Новгород-Северским. Через год новгород-северские отряды уже принимают активное участие в русско-литовской войне.[78]

Известие «об успехе переговоров с герцогом Михаилом (Глинским — А. Л.), для воспрепятствования союзу польского короля с русскими и татарами против Ордена», датируется 14 апреля 1511 г.[79] Через Христофора Шляйница (Christophorus Schleynicz) Глинский письмом сообщал Ордену о воинственной позиции Москвы в отношении Литвы. Хитрому саксонцу X. Шляйницу, несмотря на противодействие польских дипломатов, удалось также завербовать несколько рот немецких наёмников, отряды которых через Ливонию двигались в Россию в надежде послужить великому князю. За ними же поехали и военные инженеры: для развития успешных наступательных операций государь сделал ставку на техническое оснащение своей армии современными техническими средствами. 18 мая 1511 г. королем были посланы по приграничным городам инструкции, в которых говорилось о деятельности саксонца Христофора Шляйница, «слуги князя Михаила Глинского», который ездил в Орден договариваться о военном союзе с Россией. Комендантам Й. Голавинскому и Я. Росновскому в Мариенбурге (Мальборке) специальной инструкцией предписывалось следить за новыми приезжающими людьми и не допускать проезда в Московию военных специалистов.[80]