Помоги проекту - поделись книгой:
Сам теракт также не является одним событием; под этим определением собрана целая серия микрособытий, таких, как церемония открытия клуба в Краби, выбор террористами его в качестве мишени и выбор дня нападения, первая атака террориста с рюкзаком за плечами, взрыв грузовичка, смерть Валери, спасение рассказчика.
Деление событий на непересекающиеся микрособытия имеет особое значение, так как эти события далеко не всегда подчиняются одинаковой логике. И ничто не запрещает представить себе, что одни из микрособытий подчиняются логике предвидения, в то время как другие являются всего лишь продуктом случая.
Предвидение Уэльбека позволяет произвести и более сложное членение, отделив часть предсказывающую, соответствующую его раздумьям об исламе и о войне цивилизаций, какой он ее представляет, от части более загадочной, сюрреалистической, а затем, отмежевав последнюю от рациональной части, определить, является ли она продуктом случая или результатом подлинного предчувствия.
Критики, придерживающиеся гипотезы о совпадениях, всегда готовы объяснить закон серийности, однако, как только в результате интеллектуального осмысления или эмоционального восприятия одно из двух сопоставляемых событий оказывается результатом рационального предвидения, уверенность их заметно ослабевает.
Усиливая критический заряд с целью избежать опасностей нерационализируемого, они продолжают отрицать очевидное, а именно что и писатели тоже могут – а иногда даже лучше, чем другие, ведь у них есть более приспособленные для этого инструменты и они обладают большей креативностью – исследовать эволюционные изменения времени и его линии разлома и создавать в своих произведениях их виртуальную картографию.
Глава II. Потребность в подтверждении
В третий раз за этот день Бен Ладен протянул руку к книге и открыл ее на страницах, которые он загнул, отчего те уже начали отрываться. Прошло несколько месяцев с тех пор, как он впервые прочел эту книгу, но он по-прежнему не верил очевидному. В ней было все, включая подробнейший рассказ о том, как самолет врезался в жилое здание, как он к нему приближался, все, вплоть до уловки пилота, придумавшего неполадку с двигателем, позволившую ему, не вызвав тревоги у наблюдателей на контрольных вышках, приблизиться к центру Вашингтона.
Достаточно было страница за страницей следовать за придуманным романистом ходом событий, чтобы, возможно, используя несколько самолетов, а не один, организовать атаку, которая заставит содрогнуться не только Соединенные Штаты, но и весь западный мир. И по иронии судьбы этой мыслью Бен Ладен был обязан американскому писателю, который никогда не скрывал своих республиканских симпатий. Как же он сам об этом не подумал?
Отрывки, казавшиеся Бен Ладену наиболее захватывающими и которые он без конца перечитывал, заранее представляя себе последовательность сцен, были, естественно, те, где самолет, управляемый Сато, чей силуэт вырисовывался внутри кабины пилота, постепенно приближался к своей мишени: «Сато часто бывал в Вашингтоне и объехал его по всем обычным туристским маршрутам, несколько раз посетив здание Капитолия. Какое безобразное архитектурное сооружение, в который раз подумал он, видя, как Капитолий становится все больше и больше, вырастая у него на глазах. Капитан чуть исправил курс и теперь гигантский самолет с ревом мчался вдоль Пенсильвания-авеню, пересекая реку Анакостия»[76].
Талантливый романист сумел с разных ракурсов показать и изобразить летящий вниз самолет, и Бен Ладен радовался, читая подробное описание паники, охватившей военных на базе Эндрюс, когда те, уже не надеясь спасти положение, начали понимать, что происходит на самом деле, а главное, что произойдет в ближайшую минуту: «Что происходит, черт побери? – Это не КЛМ! Смотрите! – указал младший авиадиспетчер. Прямо над полем огромный “Боинг-747” резко повернул налево, явно находясь в уверенных руках опытного пилота и повинуясь каждой его команде, и все четыре реактивных двигателя взревели на полной мощности. Диспетчеры переглянулись, сразу вообразив, что сейчас произойдет, и понимая свое бессилие предотвратить катастрофу. Капитан ВВС вызвал по телефону командира авиабазы, но это была простая формальность, которая никак не могла повлиять на дальнейшее развитие событий. Затем военные авиадиспетчеры на всякий случай оповестили Первую вертолетную эскадрилью. После этого им ничего не оставалось, как сидеть и беспомощно наблюдать за развитием драмы, об исходе которой они уже догадывались. Для ее завершения понадобится чуть больше минуты»[77].
В тот момент, когда агент секретной службы, находящийся в Капитолии, пытается предупредить президента, – сцена, происходившая в стенах Капитолия, и переданная от лица героев, словно будущие жертвы уже пережили ее, – мы видим приближающийся самолет, который буквально вырастает у нас на глазах: «Зрелище было настолько ужасным, что агента секретной службы, стоящего на крыше здания палаты представителей, сковал паралич, но только на мгновение. Он тут же упал на колени и отстегнул застежки на длинной пластмассовой коробке. «Немедленно уводите “Десантника”!» – истошно выкрикнул он в микрофон, прикрепленный к груди, доставая “стингер”»[78].
Особую радость Бен Ладена наверняка вызывал миг, когда самолет врезался в Капитолий. Но своей кульминации радость от чтения достигала лишь тогда, когда он в сотый раз перечитывал, прокручивая у себя в уме, отрывок, где самолет, который уже ничто не может остановить, устремлялся на Капитолий: «Почти трехсоттонный самолет с больше чем полуполными баками врезался в стену на скорости, превышающей триста узлов. В момент удара он развалился на части. Авиалайнер был ничуть не прочнее птицы, но огромная скорость и масса вдребезги разнесла колонны у входа»[79].
Очевидно, прекрасно разбираясь в устройстве самолетов и их уязвимых местах, романист сумел скрупулезно описать, каким образом летающее оружие саморазрушилось в момент удара, словно поглощенное стенами здания, на которое его направили: «Затем последовала очередь самого здания. Как только рухнули крылья, четыре двигателя, самые массивные части самолета, пробили стены, причем один из них взорвался внутри зала заседаний палаты представителей. Капитолий был построен в эпоху, когда камень, уложенный на камень, считался самым прочным и надежным способом постройки, и потому в его стенах не было стальной арматуры, которая могла бы придать ему дополнительную жесткость. Вся сторона здания, куда врезался самолет, рассыпалась, превратившись в щебень, который разлетелся по сторонам…»[80]
В книге детальнейшим образом показано, как здание Капитолия рушится, словно карточный домик, подобно американскому обществу, по которому Бен Ладен решил нанести удар, уничтожив один из самых ярких его символов: «…однако самое страшное произошло через одну-две секунды, когда крыша, лишившись структурной опоры, рухнула на головы девятисот человек, находившихся в этот момент в помещении зала заседаний, а сотня тонн горючего, превратившегося во взрывчатую смесь, заполнила воздух внутри здания. Через мгновение она воспламенилась, и гигантский огненный шар поглотил все. Раскаленные языки пламени вырвались наружу, послав одновременно ударную волну по всему сооружению, даже в подвальные помещения[81]».
11 сентября 2001 года автор признанных международных бестселлеров, американский писатель Том Клэнси вновь оказался на пике славы: миллионы читателей вспомнили, что пять лет назад он написал роман «Долг чести», где террорист использовал «боинг» в качестве оружия, чтобы разрушить здание Капитолия.
Способ действия настолько совпадает с самым значительным террористическим актом, который когда-либо совершали на американской территории, что несведущий читатель может даже подумать, что книга написана после теракта. На протяжении истории террористы использовали самые разнообразные способы совершения своих преступлений, однако до сих пор никто не придумал воспользоваться самолетом, чтобы, погибнув самому, разрушить здание.
Каким бы впечатляющим ни было предвидение, содержащееся в романе, включая ряд деталей, подобных скрупулезному описанию взрыва самолета, врезавшегося в стену Капитолия, важно отметить, что за очень большим сходством (террорист использует самолет, чтобы разрушить американское здание, обладающее особым символическим значением) скрывается определенное число различий, которыми нельзя пренебрегать.
В романе «Долг чести» рассказывается о том, как была развязана война между Японией и Соединенными Штатами. Под влиянием группы бизнесменов японский премьер-министр отдает приказ потопить несколько американских судов и посылает войска захватить Марианские острова. Параллельно он провоцирует мировой финансовый кризис, целью которого является подрыв экономики Соединенных Штатов.
Но этот план проваливается, в частности, благодаря советнику президента по национальной безопасности Джеку Райану, герою цикла романов, в который входит и «Долг чести». Американские войска одерживают победу, а экономический кризис ликвидирован, так как японцы совершили ошибку, уничтожив информационные следы массовой скупки американских акций, что превратило их сделки в недействительные. Японское правительство свергнуто, а новый премьер-министр начинает переговоры с американским правительством. Но когда конфликт стремительно идет на убыль, японский пилот Сато, потерявший во время военных действий всю свою семью, разворачивает самолет, летящий из Ванкувера, в сторону восточной части Соединенных Штатов, а затем берет курс на здание Капитолия.
С тех пор не раз составляли список различий между реальностью и романом, который, как считают, предвосхитил случившееся событие. Пусть даже с точки зрения происхождения этот теракт не вписывается в рамки войны между западным миром и исламистскими организациями, а является продолжением конфликта между Японией и Соединенными Штатами, который во время нанесения удара уже находится на стадии разрешения.
При совершении теракта самолетов было не четыре, а всего один, хотя, разумеется, «боинг», но 747-й, а не 757-й или 767-й, как в 2001 году. И самолет был украден, а не угнан, и в нем оставался один пилот и не было пассажиров. Также в книге целью были не башни-близнецы или Пентагон, а здание Капитолия. Террорист не арабского происхождения, а японец. Теракт уносит не три тысячи жизней, а убивает президента, большую часть членов его правительства и множество сенаторов.
Последствия обоих терактов также не идентичны. В то время как атака 11 сентября привела к развязыванию войны между Соединенными Штатами и Афганистаном, а затем Ираком, война, описанная Томом Клэнси, повлияла, прежде всего, на внутреннюю политику: герой серии романов, одним из которых является «Долг чести», Джек Райан, только что назначенный вице-президентом, так как прежний оказался замешан в громком скандале, немедленно приносит присягу и вступает в должность президента.
В этом смысле роман Клэнси показывает, как посредством незаметного устранения всего, что не вмещается в избранный формат, искусственно выстраивается разительное сходство между книгой и реальностью.
Те, кто объясняет сходства между литературным текстом и последующими событиями с помощью совпадений, настаивает на том, что эти сходства существуют, прежде всего, благодаря вмешательству некоего наблюдателя, который если не вызывает их, то, по крайней мере, выявляет, сближая разрозненные факты и связывая их причинной логикой.
Именно в эту брешь снова устремляется Джеральд Броннер, напоминая о бесконечной способности человеческого существа продуцировать смысл: «Для мотивированного ума этот мир и бесконечные комбинации его явлений (молнии, лужи, созвездия, полет птиц в небе, куча сухих листьев на земле…) складываются в настоящую книгу, рассказывающую истории, которые он жаждет в ней найти. Если способность придавать смысл разного рода абстрактным комбинациям – к наиболее выдающимся относятся алфавит и числовой ряд – является одним из свойств нашего ума, то столкновение окружающего мира и нашей субъективности может породить многочисленные недоразумения»[82].
Способность находить смысл подкрепляется механизмом, о важности которого напоминает Джеральд Броннер, а именно о «притягивании за уши»: «О чем идет речь? Всего-навсего о тенденции человеческого ума при оценке истинности сообщения отыскивать скорее его подтверждения, нежели опровержения. Это свойство заметил уже великий Бэкон, упомянувший о нем в 64-м афоризме своего «Нового Органона»: «Уму человеческому постоянно свойственно заблуждение, состоящее в том, что он более поддается положительным доводам, нежели отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы одинаково относиться и к тем, и к другим»[83].
Для тех, кто ставит под сомнение феномен предвидения, тенденциозный отбор доказательств является логическим дополнением теории совпадений. Совпадения обретают для нас смысл постольку, поскольку мы пребываем в безудержной погоне за смыслом и готовы на все, чтобы заставить говорить реальность. Поэтому мы уделяем особое внимание сходствам и, отвращая наш ум от любых противоречащих нашим доказательствам различий, с воодушевлением ищем скрытые знаки, которые стремятся убедить нас, что мы не одиноки.
Если принять во внимание ряд фактов, проблема совпадения между рассказом Тома Клэнси и терактом 11 сентября значительно усложнится.
Во-первых, Том Клэнси, похоже, привык, что его предсказания сбываются. Прославившийся своим досрочным предсказанием 11 сентября, он также снискал известность видеоигрой[84], выпущенной в 2001 году, где представил, что в 2008 году – что действительно случилось и именно в это время – идет война в Южной Осетии и русские вторгаются в Грузию. Как и в случае с Уэльбеком, писателю, способному найти на карте Южную Осетию и интересующемуся международной геополитикой, вполне можно доверять, тем более что предчувствие Тома Клэнси содержит частичку предсказания, то есть аргументированного анализа.
Впрочем, множество расхождений в деталях между романом и реальностью необходимо конкретизировать, особенно принимая во внимание, что продолжение романа «Слово президента», изданное в 1996 году, рассказывает о том, как исламистское государство, рожденное в результате слияния Ирана и Ирака, начинает террористическое наступление на >Соединенные Штаты, начав массированное распространения вируса Эбола. Все происходит так, как если бы теракт 11 сентября фактически преломился между двумя эпизодами серийных романов, конденсация которых обнаруживает глубинную логику, более близкую к исторической реальности, нежели ее отражение в первом томе.
Американский романист был не единственным, кого занимала мысль совершить масштабный теракт против Соединенных Штатов, избрав целью здание, обладающее символическим значением. Подобного рода предвидения были выявлены незадолго до нападения[85], в частности в комиксе, авторы которого проводили мысль о том, что совершение теракта с использованием самолета являлось всеобщим предчувствием, а не интуицией одиночки[86].
Таким образом, косвенное подтверждение является всего лишь одной гипотезой из многих, между которыми колеблется интеллект.
Следуя первой гипотезе, сходство между терактом, описанным Томом Клэнси, и терактом 11 сентября, является, согласно рационалистическим теориям, чистым совпадением, обнаруженным постфактум любителями «политических триллеров», пренебрегающими любыми различиями, разделяющими эти два события, о чем также свидетельствует большинство политических романов того времени, где не сообщает ни о каких терактах с использованием самолета.
Следуя второй гипотезе, которую в данном конкретном случае также нельзя полностью отвергнуть, ибо Том Клэнси является одним из наиболее читаемых авторов в мире, Бен Ладен, наслышанный про его роман, а возможно, даже ознакомившийся с ним напрямую, вдохновился оригинальной идеей автора, приспособив и усовершенствовав ее для терактов 11 сентября.
Но существует и некая гипотеза-посредник, подкрепленная несколькими фантастическими рассказами, где описаны диверсии, совершенные с использованием самолета; согласно этой гипотезе, подобная идея могла одновременно прийти в голову и Тому Клэнси, и Бен Ладену, и другим неизвестным авторам, многие из которых вдохновлялись менее похвальными намерениями, нежели развлечь своего читателя.
С тех пор как исламский терроризм начал распространяться по планете, как можно даже не попытаться предугадать, какую крайнюю форму он может принять, какие средства использовать, какие типы зданий приносить в жертву? Поэтому вполне резонно предположить, что террористы и писатели, желая представить, как довести до крайности логику страха, шли одним путем.
Гипотеза, согласно которой Клэнси, Бен Ладен и некоторые другие вместе двигались в одном направлении, оспаривается критикой, полагающей, что, интерпретируя нашу реальность, мы стремимся найти больше подтверждений, нежели отрицаний. Она же побуждает нас задаться вопросом, что означает
Идея не обязательно размещается в строго определенной точке времени и пространства. Она может перемещаться в неопределенном пространственно-временном континууме, где сложно определить, кому же она в действительности принадлежит, потому что составляющие ее элементы уже начали свое движение, чтобы впоследствии собраться в ней воедино.
Таким образом, оба изучаемых события, реальное и вымышленное, больше не связаны причинной связью – вопрос о предшествовании также больше не стоит, – а происходят параллельно в умах различных творцов, которые незаметно, сами того не ведая, складывают их в общую копилку мыслей.
Такой пример общей дистанционной работы очевидно возможен только в случае событий, где главную роль играет человек, однако он вынуждает поставить под сомнение привычное нам понятие каузальности, используемое, когда мы хотим уточнить последовательность событий,
Если принять гипотезу, согласно которой писатели и террористы, не будучи знакомы друг с другом, тем не менее могут работать в одном направлении, одновременно обдумывая подготовку масштабного террористического акта, остается лишь воспринять всерьез другое важное предвидение из романа Клэнси, где подробно рассказывается о распространении вируса Эбола на территории Америки[87] и молить Бога, чтобы на этот раз правители с б
Глава III. Закон Мерфи
В 1947 году Эдвард Мерфи, инженер на американской авиабазе, принимает участие в экспериментах по определению максимальной перегрузки, которую способен выдержать человеческий организм. Ему в голову приходит идея поместить электронные датчики на шимпанзе, посаженного в катапультное кресло, которое, прежде чем замедлить движение по рельсу, разгоняли до полной скорости. Опыт был произведен, и, похоже, удался, но, как ни странно, датчики ничего не зарегистрировали. Пытаясь понять, что произошло, Мерфи выяснил, что его помощник установил датчики задом наперед. И тогда в адрес помощника прозвучала вот такая фраза: «Если этот человек имеет возможность совершить хотя бы малейшую ошибку, он ее совершит».
Жестоко высмеяв своего ассистента, Мерфи поступил по отношению к нему вдобавок еще и неблагодарно. Ибо из-за невольной ошибки своего помощника он без его ведома сформулировал закон, ставший знаменитым во всем мире, и носящий его имя: закон Мерфи.
Самым впечатляющим произведением, посвященным первому широкомасштабному геноциду ХХ века, стал роман австрийского писателя Франца Верфеля «Сорок дней Муса-Дага»[88], написанный в 1933 году.
Действие романа происходит в 1915 году. Правительство младотурков, недавно пришедших к власти, решило истребить армянское меньшинство, обвинив его в предательстве интересов Турции в пользу России, с которой Турция вела войну. Способ расправы с армянами заключался в следующем: после того как разоружили армянских солдат, армянское население стали изгонять из их деревень и пешими колоннами отправлять в пустынные турецкие земли, понимая, что большая часть армян не выдержит трудностей перехода.
Узнав о планах всеобщей депортации от выживших после резни в Зайтуне, жители семи деревень, расположенных у подножия горы Муса-Даг (иначе «Гора Моисея»), под предводительством харизматического персонажа Габриэла Багратяна, армянина, прожившего большую часть жизни в Париже и однажды посетившего Турцию, решают не ждать прибытия турецких войск и бегут на Муса-Даг, где им проще организовать оборону.
После того как проведена тщательная разведка местности для будущего поселения и туда тайно переправлено все, что может пригодиться для выживания во время долгой осады, пять тысяч жителей из семи деревень ночью вместе со своими стадами поднимаются на Муса-Даг, где уже вырыты и сооружены оборонительные укрепления, за которыми они начинают воссоздавать прежнее устройство общества.
На протяжении пятидесяти трех дней они отражают непрерывные атаки отрядов турецкой армии. Однако постепенно заканчивается продовольствие, жители оказываются на грани голодной смерти, но тут на помощь к ним приходит французское военное судно и эвакуирует всех, кто остался жив. А Габриэль Багратян, проследив за посадкой армян на французский корабль, решает умереть на склонах Муса-Дага.
В романе Верфеля представлены не только эпизоды резни и отчаянное сражение группы людей за спасение собственных жизней. Автор постоянно напоминает, что речь идет именно о геноциде армян, широко признанном сегодня в отличие от того времени, когда он происходил.
Масштаб истребления армян становится особенно четко виден во время реконструируемой Верфелем исторической встречи Энвер-паши, одного из ответственных за геноцид правителей, и немецкого пастора Иоганнеса Лепсиуса, попросившего у него аудиенции, чтобы выступить в защиту армян. Не намереваясь прислушиваться к просьбам пастора, Энвер-паша не скрывает, что массовые убийства не являются случайными, а подчиняются неумолимой логике запланированного уничтожения: “Ваше превосходительство, вы хотите основать новую империю. Но под фундаментом ее будет лежать труп армянского народа. Принесет ли это вам счастье? Не лучше ли изыскать мирное решение сейчас?” – И тут Энвер-паша впервые раскрывает глубокую и истинную суть происходящего. Глаза его смотрят непреклонно и холодно, сдержанная улыбка сошла с лица, и вдруг он скалится, показывая большие хищные зубы. “Между человеком и чумной бациллой мир невозможен”, – говорит он. Лепсиус немедленно переходит в наступление: “Так вы откровенно признаете, что намерены использовать войну для поголовного истребления армянского народа?”»[89]
План, приводимый в действие Энвер-пашой, не ограничивается единичными убийствами, а предполагает систематическое истребление армянской общины:«“Антиохии и побережья?” – переспрашивает Энвер и, кажется, хочет сделать какое-то замечание. Но ни звука не произносит и только пристально следит за толстыми пальцами Талаата, который в каком-то исступлении подписывает бумаги, одну за другой. Те же толстые, грубые пальцы написали незашифрованный приказ, адресованный всем вали и мутесарифам. Приказ гласил: “Цель депортации – уничтожение”»[90].
Однако в заявлениях Энвер-паши присутствует отрицание геноцида, присущего ему масштаба истребления, ибо целью геноцида является уничтожение не только всего народа, но и всех доказательств этого уничтожения: «Быстрый и энергичный росчерк свидетельствует о непреклонности, не знающей сомнений. Министр расправляет спину, все свое грубо сколоченное тело. “Так! Осенью я смогу сказать всем этим людям напрямик: армянский вопрос больше не существует”»[91].
Написанный в 1933 и посвященный геноциду, совершенному в 1915-м, роман Верфеля, несомненно, является историческим предвидением, и предсказывает истребление евреев в Европе. Этот тезис в предисловии к роману вместе с другими критиками защищает Эли Визель, который в строках, восстанавливающих трагедию армян, сумел заранее прочесть великие этапы катастрофы европейского еврейства: «Написанный накануне установления гитлеровского режима в Германии, этот роман словно предвидит будущее. Читая его, мне трудно представить себе, что Франц Верфель воссоздавал прошлое, незнакомое для него, незнакомое для меня. Столько деталей, столько событий, столько образов кажутся мне близкими. Холодная планомерная жестокость теоретиков истребления, алчность сплоченной своры, запах крови, притягивающий фанатичных убийц, призыв к жертвоприношению у жертв: не ошибся ли автор временем и местом?»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.8.]
Немногим далее Визель настаивает на пророческом характере, который в его глазах обретает роман Верфеля, когда начинаешь, как это сделал он сам, проводить параллели с теми событиями, которые были впереди: «Депортации, насильственные переходы, бесконечные унижения, убийства и резня, целью которых являлось истребление целого народа: вспоминал ли автор прожитое прошлое или пророчествовал о будущем?»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.8.]
Когда Визель показывает, как, продолжая соответствовать текущему историческому моменту, роман незаметно запутывает временные свойства явлений, так что становится трудно понять, рассказывает ли он о том, что произошло, или же сообщает, что произойдет в будущем, идея предвидения явно выступает на первый план: «Откуда Францу Верфелю был известен словарь и механизм холокоста еще до начала холокоста? Интуиция художника или историческая память, или одно связано с другим?»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.9.]
В книге, написанной несколькими годами ранее начала тотального истребления еврейского населения, Визель, один из главных свидетелей уничтожения евреев, узнает собственные переживания, встречает тех, кого знал сам («Мне кажется, что я встречал Габриэла Багратяна и сражающихся вместе с ним его друзей не только у них дома не только в этом романе»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.8.]), словно ее автор лучше, чем те, кто исследовал и комментировал это событие, сумел передать невыразимое.
Разумеется, надо с осторожностью относиться к словам Эли Визеля, согласно которым Франц Верфель предчувствовал приближение холокоста. Ибо не столько сам роман австрийского писателя, сколько геноцид армян явился предвестником дальнейших трагических событий истории. Методы, используемые всеми организаторами геноцида, который везде происходит одинаково, непременно несут в себе общие черты, так что сходство между двумя событиями, в сущности, не удивительно, ибо Гитлер знал о геноциде армян и не скрывал, что хочет повторить подобный опыт.
Так что вполне резонно предположить, что Верфель опасался, как бы в Германии не случилось того, что произошло в Армении, и даже предчувствовал скорое повторение событий. Многочисленные фрагменты из книги действительно написаны таким образом, что, похоже, могут относиться как к Армении 1915 года, так и – в еще большей степени – к будущей нацистской Германии.
Например, автор рассказывает, как Багратян пытается объяснить своей жене-француженке, что такое расизм, пережитый изнутри, расизм, существование которого он обнаружил, когда вернулся в свою страну: «А молодой мюдир? Он принял Габриэла в высшей степени обязательно и учтиво. “Знатный род Багратянов”. Но теперь Габриэл понял, что этот любезный прием вкупе со “знатным родом Багратянов” были просто издевательством. Более того: ненавистью под маской вежливости. Та же ненависть захлестнула его в этом базарном потоке. Обжигала ему кожу, гвоздила спину. А по спине и правда от страха вдруг мурашки забегали, будто это его преследовали, хотя никому здесь до него не было дела»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 32.].
В этом фрагменте армянина можно без труда заменить на еврея, словно Верфель устами Багратяна решил выразить вызревавшее в нем отношение к зарождавшимся преследованиям евреев, свое чувство принадлежности к еврейскому народу: «Хотя я там узнал много дурного, но не об этом речь. Пока фактически изменилось очень немногое. Но это нагрянет внезапно, как вихрь из пустыни. Это чуют во мне мои праотцы, эти безымянные мученики. Это чувствует во мне каждая клетка. Нет, тебе, Жюльетта, этого не понять. Тот, кто никогда не испытал на себе расовой ненависти, понять этого не может»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 72.].
Иногда у читателя создается впечатление, что страдания и гонения настолько объединили еврейский и армянский народы, что они смешались: «Когда Арама, Искуи и Овсанну спрашивали, какой момент высылки был самым страшным, все трое отвечали: “Время перед отправкой нашей колонны”. Это были минуты, когда реальное несчастье и вполовину не ощущалось так остро, как смертная истома (такое бывает во сне), как изначальный ужас, оживший в крови, которая теперь, должно быть, вспоминала о глухих правременах до оседлости народа, до его исторического бытия»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с.111.].
В других фрагментах сравнение между двумя народами проводится открыто. Например, когда рассказывается о шествии армян, следующих в убежище на Муса-Даге: «Кружившийся перед шествием песчаный смерч, точно призрачный танцор, открывающий танец, являл собой лишь жалкое подобие того великого столпа облачного, что указывал путь в пустыне сынам Израилевым»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 328. То же можно сказать и о турках, которые после первого поражения, нанесенного армянами, укрывшимися на склонах Муса-Дага, почти в открытую сравниваются с нацистами: «Могущество всякой воинственной нации зиждется на магической вере в ее непобедимость, которую она сама же о себе и распространяет. Поражение может отбросить такую нацию на целые десятилетия, в то время как другие, не столь воинственно настроенные народы военные неудачи переносят легче, да и скорей извлекают из них нужный урок. Однако самое тягостное унижение воинствующий правящий класс испытывает, когда кровавый урок преподносится ему “внутренним врагом”» (Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 369). См. также описание каймакама, турецкого чиновника высокого ранга, «глубоко убежденного в превосходстве своей воинственной расы, расы господ» (Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с.384).].
Вне зависимости от сравнений и аллюзий, проскользнувших в его роман[Одна из целительниц, сопровождающая войско, старая Нуник, названа «Агасфером в образе женщины» (Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 138).], Верфель пишет так, словно его книга выполняла функцию предупреждения, в частности, против разрушительного действия национализма, катастрофические последствия которого он видел в Германии: «Национализм заполняет ту жгучую пустоту, которую оставляет Аллах в человеческом сердце, когда его оттуда изгоняют. И все же помимо воли Аллаха изгнать его невозможно»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 606.].
Как объясняет Верфель в своем предисловии, он редактировал свой труд с июля 1932 по март 1933 года, то есть в основном до прихода к власти Гитлера. Однако в ноябре 1932-го, во время нескольких публичных выступлений в Германии, для чтения он всегда выбирал пятую главу первой книги, ту, где рассказывал о встрече Энвер-паши и пастора Иоганнеса Лепсиуса.
Все происходит так, словно Верфель в полной мере осознал, что эпизод, воссозданный в романе, принадлежит не только прошлому, но одновременно и будущему, как если бы он написал компримированную историю двух трагических периодов, где событие уже случившееся несет на себе будущие отпечатки события зарождающегося.
И здесь в игру вступает закон Мерфи.
Согласно этому закону, впервые сформулированному Эдвардом Мерфи в обстоятельствах, о которых я уже напомнил, все, что может произойти плохого, непременно произойдет рано или поздно, а следовательно, всегда надо быть готовым к самому мрачному повороту событий.
Этот закон обычно применяют инженеры, которые, предлагая технологические новшества, обязаны ради соблюдения мер безопасности предвидеть все ошибки, которые могут допустить неосторожные потребители, использующие их изобретения, и соответственно постоянно помнить о том, что однажды может произойти абсолютно невероятный несчастный случай.
Поэтому они испытывают свои изобретения не в условиях их нормального употребления, иначе говоря, когда они попадают в руки разумных потребителей, а в самых неожиданных ситуациях, о которых никто никогда даже не подумал бы, в ситуациях, когда к беспечной неосторожности присоединяется злополучный случай и в результате происходит катастрофа.
Но этот закон обладает также более общим, почти метафизическим действием, подобно своеобразному принципу абсолютного пессимизма, согласно которому худшее непременно произойдет – рано или поздно. Когда же для употребления в повседневной жизни происходит снижение этого принципа, он обычно формулируется как шуточная аксиома, согласно которой усилия, прилагаемые, чтобы избежать катастрофы, чаще всего парадоксальным образом приближают ее.
Когда закон Мерфи вторгается в размышления о литературном творчестве, это означает, что писатель, как заботливый инженер, продумывает все возможные варианты, и естественным образом выбирает наихудшие.
От творца, работа которого заключается в том, чтобы духовно возвышаться над привычным ходом событий, ждут как минимум постоянного напоминания о самом худшем, и, чтобы оправдать ожидания, он должен придумывать всевозможные ситуации, включая самые сложные, на которые люди, следуя естественному стремлению человеческого ума приукрашивать реальность, намеренно закрывают глаза. Когда в задачу писателей входит функция будильника, это значит, что они согласны смотреть на шаг вперед, чтобы увидеть то, с чем их современники не жаждут столкнуться.
Но склонность к пессимизму основана также на присущем творчеству принуждении, связанном, впрочем, с главной необходимостью: рассказывать оригинальные истории, способные увлечь читателя. А счастливая жизнь в краю, где царит гармония, в кругу порядочных и любимых людей, вряд ли вызовет у читателя интерес.
Трудно определить, какой из видов пессимизма – психологический или эстетический – стал определяющим для интонации Верфеля, который рассказывая о геноциде армян, предвосхитил геноцид евреев. С точки зрения восприятия истории и ее развития есть основания полагать, что принадлежность писателя к еврейскому народу и происходивший у него на глазах безудержный рост национализма в Германии могли заставить его предположить, что рано или поздно непременно случится самое худшее.
Впрочем, психологический пессимизм не противоречит пессимизму эстетическому. Возможно, Верфель никогда бы не написал столь сильный роман, если бы исходил только из исторического пути армянского народа, если, описывая его, он бы не ощущал, что его рассказ касается не только прошлой, но и актуальной истории, той, что пишется кровью событий, напластованных словно на страницах палимпсеста.
Во всяком случае, один человек нисколько не сомневался в провидческом характере романа Верфеля; этим человеком был сам Гитлер. Он даже не подозревал, что его проект геноцида окажется известен и подробнейшим образом описан, а потому запретил роман сразу после его публикации и велел сжечь его на том костре, где горели не угодные ему книги.
Глава IV. Параллельные миры
Три первые гипотезы, выдвинутые на предшествующих страницах, чтобы дать представление о феномене литературного предвидения, не подлежат исключению, ибо выявляют различные формы рациональности и могут участвовать в разнообразном комбинировании. Напомним, что речь шла о гипотезе, признающей только совпадения, о гипотезе, что ставит во главу угла естественную склонность человека плодить сходства, и, наконец, о той, что приписывает писателям исключительную способность придумывать наихудшие варианты событий.
Осталось только изучить иррациональные гипотезы, или, как правильнее было бы сказать, гипотезы, не признанные рациональными при сегодняшнем состоянии науки, но совершенно необходимые для объяснения интересующих нас феноменов. Более всего подталкивает прибегнуть к иррациональному объяснению роман «Мы»[ПВ+], шедевр антиутопии, опубликованный в 1920 году русским писателем Евгением Замятиным.
Когда читаешь «Мы», трудно сказать, действительно ли Замятин брал за образец демократическую Кампучию красных кхмеров или коммунистический режим бывшей Восточной Германии. А возможно, он просто – как это обычно бывает в писательской практике – брал за основу оба эксперимента и конденсировал их, чтобы создать промежуточное общество, заимствующее свои характеристики у обоих режимов.
У красных кхмеров Замятин берет идею обезличивания. Каждый член общества, представленного в романе, больше не имеет имени, а просто обозначается нумером – как и сам рассказчик, Д-503, которому поручено описать Единое Государство, созданное на земле после двухсотлетней войны.
В этом унифицированном обществе, где все спланировано для достижения счастья, каждый житель имеет расписанный поминутно распорядок дня, где нет места случаю и нарушать который запрещено: «Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу – единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну…»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с. 17.]
Нет ничего, включая даже секс, что не подчинялось бы строгим правилам. Каждый гражданин имеет право выбрать ту, с которой ему бы хотелось вступить в эротические отношения, и ему достаточно написать ее имя на специальной карточке, чтобы получить разрешение провести час в ее обществе.
В день граждане располагают только двумя часами «свободы», которые называются «личным временем», когда они могут заниматься тем, чем хотят. Но эти часы не вечны, они постепенно должны исчезнуть, и это является последней целью Единого Государства, которое намерено полностью планировать жизнь своих граждан.
Во главе общества стоит Благодетель, таинственный и недоступный персонаж, являющийся подлинным объектом поклонения: «Говорят, древние производили выборы как-то тайно, скрываясь, как воры […] Зачем нужна была вся эта таинственность – до сих пор не выяснено окончательно; вероятнее всего, выборы связывались с какими-нибудь мистическими, суеверными, быть может, даже преступными обрядами. Нам же скрывать или стыдиться нечего: мы празднуем выборы открыто, честно, днем. Я вижу, как голосуют за Благодетеля все; все видят, как голосую за Благодетеля я – и может ли быть иначе, раз “все” и “я” – это единое “Мы”»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с. 151.].
Поделиться книгой: