Помоги проекту - поделись книгой:
Осунувшийся, похудевший, с синюшными мешками под несуразно покрасневшими глазками, он сидел за огромным, заваленным книгами и свитками столом, что-то лихорадочно выписывая, и чуть ли не рычал от вожделения и научного энтузиазма. На вопрос господина Дрона, обедал ли он сегодня, господин историк буркнул что-то невразумительное, приблизительно означающее "А? Что? Не помню. Отвалите уже все!", и продолжил работу.
Однако! — изумился про себя почтенный депутат. — Похоже, тут нужны решительные меры!
Выйдя из библиотеки и поймав какого-то пробегающего мимо служку, он велел немедля мчаться на кухню и нести оттуда мяса, овощей, хлеба и крепкого красного вина хорошей выдержки. И чтобы одна нога здесь, другая там!
Напутствуемый отечески отпущенным пенделем, слуга умчался выполнять порученное и уже буквально через десяток минут вернулся, обильно нагруженный провизией.
Господин Дрон же, тем временем, выдернул почтенного историка из книжных завалов — так добрая хозяйка выдергивает с грядки созревшую редиску — отряхнул его от насевшей пыли и паутины и, полуобняв, начал прогуливать озверевшего от многосуточной и почти беспрерывной работы Доцента вдоль книжных стеллажей. Взад и вперед. Взад и вперед. Дабы застоявшаяся кровь вновь начала нормально циркулировать в изможденном организме научного работника.
— Ну, нельзя же так увлекаться, — мягко выговаривал он все еще ничего не соображающему господину Гольдбергу, поддерживая того за локоток и помогая успешно огибать встречающиеся препятствия. — Так ведь и ласты склеить недолго. Наука не простит нам потери бойца. А что я скажу в обкоме КПРФ по возвращении? Мол, потерял вашего товарища при выполнении боевого задания? Нет, батенька, аккуратнее с этим делом нужно, как-то спокойнее… Фанатизм, — он еще никого до добра не доводил… Да и годы наши с вами уже не те, чтобы вот так вот, сутками напролет безобразия нарушать…
Так, нежно воркуя и выгуливая историка, он дождался уже упомянутого слугу с продуктовым набором, решительно сдвинул книги с одного конца стола и велел накрыть на освободившемся месте. Когда все было готово, почтенный депутат усадил своего подопечного на стул и чуть ли не насильно влил тому в рот несколько глотков вина.
Алкоголь оказал на истерзанный мозг господина Гольдберга самое живительное воздействие. Щеки порозовели, в глазах появилось осмысленное выражение, а руки сами собой, почти без участия воли и разума, ухватили нож, отрезали от принесенной гусиной ноги добротный шмат мяса и отправили его в рот. А то, что пища некошерна — так когда истинных коммунистов пугала некошерная еда!
Насыщение шло молча, изредка прерываемое лишь глотком-другим вина. Еще немножко. Вот этот кусочек. И вот этот. И луковкой закусить. И хлебушка отломить. А теперь снова глоточек. И еще кусочек…. Казалось, ничто не в состоянии отвлечь от трапезы дорвавшегося, наконец, до еды историка-медиевиста. Но тут входная дверь резко распахнулась, и огромная фигура загородила вход. Господин Дрон, было, вскочил, ухватившись за рукоять кинжала на поясе, но тут же и сел.
На пороге стоял король Ричард…
А дело все в том, государи мои, что оглашать стены замка Шато Сегюр в сей апрельский день довелось не только господину историку. Занимался этим сегодня и сам король Ричард. Вот только, он оглашал их не горестными стонами, как господин Гольдберг, а разъяренным львиным рыком. Что, согласитесь, для короля намного более прилично.
Ибо его Величество изволил гневаться.
Причиной королевского гнева стал Пьетро да Капуа, кардинал и легат его Святейшества папы Иннокентия III, совершенно некстати попавший под горячую королевскую руку. Успешно проведя в Дижоне ассамблею французского духовенства, на коей пастырям галльского стада агнцев Божьих был выставлен полный перечень задач, связанных с грядущим Крестовым Походом, а после этого с трудом, но все же заставив этого упрямца Ричарда заключить мир с Филиппом-Августом, святой отец имел все основания быть довольным собой. Основные поручения наместника Святого Престола были выполнены точно и в срок!
Подвела почтенного прелата — как это нередко случается и со многими из нас — излишняя старательность, склонность к перфекционизму и желание объять необъятное.
Заслышав, что Ричард во время наступления на замок Милли, захваченный ранее Филиппом-Августом во время его, Ричарда, отсутствия, — так вот заслышав, что король во время штурма Милли пленил епископа Филиппа Бове, мессер Пьетро решил принять меры к его освобождению. Трудно сказать, что стало причиной этого неосмотрительного поступка — эйфория ли от удачно выполненных поручений римского Понтифика, недостаток ли информации или просто проявленное легкомыслие?
Но, в любом случае, шаг сей стал для столь опытного дипломата непростительной, роковой ошибкой.
Ведь король Англии не раз публично называл епископа Бове человеком, "которого он ненавидит больше всех на свете". И Ричарда, в общем, можно было понять.
Именно епископ, возвратившись из Святой Земли, занялся распространением гнусной клеветы на короля. Дескать, коварный Ричард намеревался выдать французского короля Филиппа-Августа Саладину. Ричард же приказал убить Конрада Монферратского. Ричард отравил герцога Бургундского. Ричард… В общем, принцип понятен: если в кране нет воды, то вину следует целиком и полностью возложить на короля Англии.
Английский король, по словам зловредного епископа, занимался в Святой Земле исключительно тем, что предавал дело крестоносцев.
Легко вообразить какие чувства испытал венценосец, узрев мессира Бове среди пленных! С какой мстительной радостью подбирал ему самое темное, тесное и сырое узилище, каковое только можно было найти в случившемся неподалеку славном городе Руане!
И вот, заезжий святоша смеет просить — и даже требовать, вы только подумайте! — освобождения этого негодяя…
Нет, поначалу король честно пытался образумить потерявшего всякие берега итальянца.
— Посудите сами, ваше преосвященство, я бы мог забыть все, что он сделал против меня дурного… Но один лишь его визит к Генриху! Да на свете нет пыток и казней, достойных свершенной им тогда подлости!
— Э-э…, но что же такого мог сделать несчастный прелат в Трифельсе?
— Что?! Вы не знаете даже этого, но при всем при том смеете высказываться в его защиту! Так знайте, что когда я был задержан Императором, со мною обращались с определенным уважением и оказывали подобающие почести. Пока как-то вечером не появился этот человек. Я не знаю, что рассказывал он Генриху, но уже на следующее утро я оказался отягощен железными цепями, как вьючная лошадь или осел под поклажей!
И вот за этого человека вы осмеливаетесь меня просить?!
Несколько растерявшийся от такого напора, кардинал не нашел ничего лучше, как обратиться к библейской мудрости, не раз и не два выручавшей его в стеснительных обстоятельствах.
— Но, ваше Величество, ведь сказано в Писании: не мстите за себя, но дайте место гневу Божию… Тем более, по отношению к духовному лицу, э-э-э…
Вот здесь-то короля и прорвало. Навязанное ему совершенно ненужное перемирие с Филиппом-Августом, многомесячное нудение увязавшихся за ним в Лимузен прелатов, непрекращающиеся попытки Святой Церкви влезать в его королевские дела — все это, наконец, прорвалось наружу, вызвав настоящий вулкан бешеной ярости!
— Клянусь своей головой, — неистовствовал король, вскочив со своего кресла и выпнув к самому входу подставку для ног, — он больше не священник, потому что он и не христианин! Он был взят в плен не как епископ, но как рыцарь, сражаясь в полном доспехе, с разукрашенным шлемом на голове! Сир лицемер!!!
Да ты и сам дурак! Не будь ты посланником Папы, я бы отослал тебя обратно кое с чем, что Папа долго не смог бы забыть! Иннокентий и пальцем не шевельнул, чтобы вызволить меня из темницы, пока мне нужна была его помощь! А теперь он просит меня освободить вора и поджигателя, который не принес мне ничего, кроме зла! Убирайтесь, господин предатель!
Лжец, обманщик!! Церковный деляга!!! Избавь меня от своего общества навсегда!!!!
Откровенно смущенный и, что уж там говорить, изрядно испуганный королевским гневом, несчастный итальянец попытался сменить тему. Но сделал это столь неудачно, что лишь еще более разжег ярость Ричарда. Хотя, еще больше ее разжечь казалось невозможным.
Дело в том, что проезжая через лагерь королевских войск, и сам кардинал, и его люди неоднократно были свидетелями очень нерадостных для них разговоров. Дескать, разобравшись с виконтом Лиможа и наведя порядок в Лимузене, король откроет боевые действия против Раймунда VI, графа Тулузского, владения которого начинались сразу же за границами виконтства. Мол, король Ричард не забыл о графстве Керси, который отец нынешнего графа Тулузского, Раймунд под номером пять, отобрал у Плантагенетов.
И вот, теперь, собрав весьма грозное войско, Ричард намерен вернуть себе принадлежащие Аквитании по справедливости земли. И собирается, напав на графа Тулузского, присоединить к своим владениям не только Кагор, но и земли до самой Тулузы. А то и до границ с Арагоном, коли будет на то Божья воля.
Вообразив, что возложенная на него Папой миссия — отправить Ричарда как можно быстрей воевать Святую Землю — находится под угрозой, его преосвященство обратился теперь к королю, дабы отеческим увещеванием вернуть того на путь истинный. И вновь нарвался…
Как только слова достойного прелата, общий смысл которых сводился к тому, что долг доброго христианина повелевает королю как можно скорее принять крест и возглавить христолюбивое воинство, а вовсе не заниматься завоеваниями французских владений… Так вот, как только эти слова достигли слуха Ричарда, он резко замолчал, сжал до белизны огромные кулаки, деревянными шагами дошел до входной двери, забрал — сам! — выпнутую прочь подставку для ног, вернулся к креслу, сел и молча уставился на кардинала.
Нездоровые, в склеротических прожилках, глаза короля, упершись из-под набрякших век прямо в переносицу славного служителя церкви, напугали того еще больше. Затем король заговорил, медленно и монотонно.
— В мои намерения входило дойти с войском до Лиона и там, встав на старую Агриппиеву дорогу, совершить марш уже до портов северной Италии. Но, клянусь бородой Спасителя, вы подали мне прекрасную мысль, мессир. И правда, зачем стаптывать подметки моих солдат, идя за две с половиной сотни лье неизвестно куда и неизвестно зачем, если совсем рядом лежат земли Тулузы, которые столь несложно взять под свою руку? А, святой отец? Назовите мне хоть одну причину, из-за которой я не могу этого сделать?
— Н-н-о, ваше величество, Святая Земля стенает под пятой неверных, взывая к христовым воинам… Вспомните, какой грех совершите вы этой войной. В ней гибель Святой земли… Ей грозит уже конечный захват и опустошение, а христианству конец…
— Ах, вот как?! — раздражение и ярость на этот раз окончательно разнесли в щепки плотину королевской сдержанности, и рыкающий бас вновь сотряс залы и коридоры замка. — Пока я рисковал своей жизнью во славу Христа, Филипп ускользнул в Европу, чтобы коварно украсть мои владения! Если бы не его злой умысел, вынудивший меня вернуться, я бы еще семь лет назад очистил Святую Землю!
А потом, когда я был в заточении, он сговорился, чтобы меня продержали там как можно дольше, дабы успеть похитить мои земли! Вор! Вор и клятвопреступник!!! Если бы он оставил в покое мою державу, мне не нужно было бы возвращаться сюда! Вся земля Сирии была бы уже очищена от язычников! Стон Иерусалима — на его совести!!! Убирайтесь прочь! Прочь, я вам говорю! Иначе вы пожалеете, что вообще родились на свет!!!
Позднее, вспоминая о гневе, охватившем его в этот момент, Ричард не раз задавался вопросом об его истоках. Что-то и в самом деле изменилось в нем после возвращения из плена, он чувствовал это. Вот только что? Была ли его ярость на несчастного епископа Бове, на короля Филиппа, на аквитанских мятежников вызвана лишь тем, что они восстали против его власти? Задавая себе этот вопрос, король с удивлением отмечал, что нет, дело вовсе не в этом.
И ранее случалось тому или иному сеньору восстать против власти короля. Но всегда он, Ричард, воспринимал такое восстание с пониманием, как естественное и в какой-то мере даже должное. В самом деле, разве не является делом долга и чести любого благородного сеньора всеми силами и средствами пытаться расширить границы своих владений? Является! Да он, Ричард, и сам такой. Поэтому ранее, поражая восставшего сеньора, он делал это с улыбкой на устах. Не забывая протянуть руку, дабы помочь поверженному подняться после понесенного поражения.
Так что же изменилось?
Почему сейчас он воспринимает любой бунт против себя не как извечную игру благородных сеньоров, что написана им на роду, а как тяжкий грех? Который должен быть выкорчеван с корнем, до седьмого колена?
Размышляя обо всем этом, король с немалым удивлением находил, что его новое отношение к любым помехам на своем пути сродни, пожалуй, чувствам крестьянина. Крестьянина, выращивающего фруктовый сад и свирепо уничтожающего всех зайцев и сусликов, что обгрызают у деревьев кору, подгрызают корневища и тем самым губят их, сводя на нет многолетние труды садовника.
Он, Ричард, ведь и сейчас готов с легкой душой простить любое восстание против себя лично. Скажем, оскорбительные и насмешливые песенки, вроде тех, что пишет иной раз старина Бертран, сейчас не трогают его, как будто соскальзывая без следа по некой волшебной броне. Но все, что мешает возведению того огромного и прекрасного здания великой империи, которому он посвятил всю оставшуюся у него жизнь — сколько бы ее ни осталось — вот это все вызывало у него теперь неистовую ярость и желание выжечь помеху дотла.
Впрочем, это понимание придет к королю чуть позже.
Сейчас же, не в силах более сдерживать душившую его ярость, Ричард вскочил с кресла. Его гнев требовал действий! Едва владея собой, король выбрал все же самый безобидный способ выпустить его на свободу. Сделав несколько гигантских шагов, он пинком распахнул створки дверей и пошел по галерее, куда глаза глядят, стремясь хотя бы быстрыми шагами затушить бушующее в груди пламя. Вот один из переходов привел его в тупик, заканчивающийся высокой, изящной резьбы, дверью. Взявшись за ручку, король рванул ее на себя и остановился на пороге, всматриваясь в сумрак, едва разгоняемый светом из крохотного оконца и канделябром на полтора десятка свечей…
— А, господа колдуны, — после довольно продолжительной паузы произнес венценосец и шагнул внутрь.
За время созерцания трапезничающих чужеземцев глаза его перестали метать молнии, ноздри раздуваться, а грудь вздыматься, как после быстрого бега.
— И то верно. Где еще и быть колдунам, как не в библиотеке? И как вам книжное собрание виконта?
— Вевикоепно! — не прекращая жевать, отозвался господин Гольдберг. — Если бы не долг верности моему господину, я бы, пожалуй, поселился здесь навсегда. Редчайшие рукописи, о многих из которых я только слышал, но даже не мечтал подержать их в руках!
— Не желаете присоединиться к нашей небольшой пирушке? — проявил гостеприимство господин Дрон. — Еды и питья нам натащили на пятерых, так что ваша помощь была бы очень кстати.
— Почему бы и нет, — не чинясь, согласился Ричард, и тут же впился зубами в ухваченную из корзины закопченную половинку курицы. Благодарно кивнул на поданную господином Дроном кружку вина, но в разговор вступать не спешил. Его мысли явно бродили где-то не здесь, и мысли эти были не из веселых.
Последнее обстоятельство не укрылось от внимания господина Гольдберга. И, то ли подкрученный в Шатору гормональный обмен, то ли перегретые долгой работой мозги тому причиной, то ли просто обычно присущая почтенному историку самоуверенность, но его понесло пооткровенничать. И ладно бы о своем, так — нет! Евгений Викторович решил обсудить, ни много ни мало — королевские дела.
— Не будет ли с моей стороны неучтивостью поинтересоваться, — довольно стройно начал он, несмотря на прилично уже отпитый кувшин с порто, — кого ваше величество так страстно желает видеть сейчас висящим на доброй веревке, привязанной к крепкому дубовому суку? — Широко открытые глаза историка взирали на короля с таким искренним вниманием и каким-то детским интересом, что тот не нашел в себе сил возмутиться.
— Полагаю, его преосвященство, кардинал Петр Капуанский смотрелся бы в пеньковом воротнике очень и очень выигрышно, — в том историку ответил Ричард, слегка даже улыбнувшись.
— О, давайте я угадаю, чем его преосвященство вызвал ваш гнев, мессир!
Послезнание, перемешанное с парами доброго алкоголя, образовало в груди историка воистину гремучую смесь, коя так и рвалась наружу, дабы осчастливить удивительными откровениями — если уж и не все человечество, то хотя бы сидящих вокруг столь приятных и симпатичных во всех отношениях собутыльников.
— Он наверняка просил за епископа Бове, ик…
— Об этом вам тоже поведали звезды? — иронично осведомился Ричард, неприятно удивленный осведомленностью своего нетрезвого собеседника.
— О, мессир, ик… совершенно напрасно недооценивает могущество небесных светил!
— Значит, звезды… И что же еще интересного поведали они в ваших высокоученых занятиях?
Господин Дрон, вполне резонно опасавшийся, что беседа захмелевшего историка и явно чем-то раздосадованного короля может принять совершенно неприятный оборот, решил взять инициативу в свои руки.
— Возможно, если мессир уточнит свой вопрос к небесным светилам, ответить на него будет несколько легче, чем перечислять все откровения звезд и планет за многие десятки лет ученых занятий моего господина?
"А почему бы и нет", — подумалось вдруг Ричарду. Эти двое обладают многими и весьма необычными знаниями. Да и, похоже, осведомлены о наших делах как бы не получше меня самого. Вот как это может быть, чтобы чужестранцы — а оно же сразу видно, что чужестранцы, и по речи, и по одежде, и по оружию — чтобы чужестранцы могли знать, с чем прибыл сюда этот святоша? Но ведь знали! Может, и правда есть в этих звездах что-то такое? Почему бы и не спросить совета? Уж во всяком случае, прибыв издалека, они точно не станут держать чью-то сторону во имя преданности, долга или корысти…
— Хорошо, сир астролог! Вот вам мой вопрос. Как быть мне с папой Иннокентием? С его армией церковников, так и норовящих везде сунуть свой святейший нос? Чего мне ожидать от них? Сейчас и в дальнейшем? С одной стороны, папа как будто бы на моей стороне. Он прислал телохранителей, сумевших избавить меня от множества покушений…
Хотя, от последнего не смогли уберечь даже они, и если бы не ваше столь своевременное появление… Ладно!
Он пытается выдоить из церковной братии деньги для воинов и делает это — всякому видно — со всем усердием. Он постоянно и всячески выказывает мне свое благорасположение, объявляя с кафедры чуть ли не главной надеждой христианского мира. Это с одной стороны.
Но есть и другая. Его церковники слишком много на себя берут! Они лезут везде и всюду с непрошенными советами, наставлениями, поучениями. Как будто хотят властвовать вместо меня моими же руками. Святая церковь богата. Земли и города, серебро и золото… И всем этим она также может подкрепить любые свои пожелания!
Одной лишь угрозой интердикта она в состоянии взбунтовать подданных против любого законного господина… О, Церковь — грозная сила! Сила, способная противостоять власти любого светского властителя.
Значит, она опасна! Папа Иннокентий опасен!
Так как же мне следует поступать? Должен ли я благословлять протянутую мне руку помощи, или же, наоборот, мне следует вечно остерегаться ее грозной силы, способной в любой момент взять меня за горло?!
Последние слова Ричард почти прорычал, но вовремя остановился, взяв себя в руки. Его собеседники сидели молча, пораженные вспышкой королевского красноречия. Господин Гольдберг даже прекратил жевать. И да, икать он тоже вдруг совсем перестал. Из глаз пропала пьяная одурь. Теперь в них сквозила острая мысль и некая трудно уловимая беспощадность, свойственная уверенным в безупречности своей логики умам.
— Что ж, ваше величество, — мягко начал он, — я понимаю ваши затруднения. Впрочем, для ответа на заданные вопросы совершенно необязательно задавать вопросы звездам. Ибо все ответы есть уже здесь, — он широким жестом очертил лежащие на столе и стоящие на полках книги.
— Да, все ответы уже здесь, — повторил он в ответ на недоуменный взгляд короля, — нужно лишь открыть их на нужном месте. Итак, первый вопрос. В чем истоки такой яростной поддержки папой Иннокентием ваших усилий по очистке Святой Земли от сарацинов и язычников?
Святые реликвии?
Король вернул почтенному историку его ядовитую усмешку и кивком потребовал продолжения.
— В действительности, папа здесь не одинок. Он лишь продолжает политику многих поколений церковных иерархов. Политику, направленную на обуздание войны в землях, попавших под длань святой католической церкви. Давайте посмотрим, что нашла церковь на землях, населенных осевшими здесь германцами, что приняли семь-восемь столетий назад христову веру!
Господин Гольдберг неожиданно резво вскочил, подбежал к одному из стеллажей, вытащил толстую книгу в телячьем переплете, рывком раскрыл.
— Это "История франков" Григория Турского. Писана шесть столетий назад. Франкские королевства уже приняли христианство. Но что ж находит в них епископ славного города Тура? — Историк опустил глаза и начал весьма бегло озвучивать латинский текст:
Наугад перевернув десятка два листов тяжелого, плотного пергамента, господин Гольдберг вновь, причем совершенно наугад, продолжил:
Снова несколько лихорадочно пролистанных страниц и вновь наугад, с первого попавшегося места:
Еще десяток страниц, и вновь первый попавшийся абзац:
— Я могу переворачивать эти листы до бесконечности, и везде мы увидим одно и то же. Войну, набеги, грабежи, разорение. Да вот, ваше величество, не угодно ли попробовать самому? Открывайте на любой странице, читайте любой абзац.
Заинтересовавшийся столь необычным развлечением король взял тяжелый фолиант, перевернул сразу десятка три страниц и начал читать прямо сверху:
— Ну, допустим. — Король закрыл "Историю Франков" и внимательно посмотрел на колдуна и астролога. — И что из этого следует?
— Да все очень просто, мессир. Свою пятую книгу Григорий Турский начинает почти со стенаниями: "Мне опостылело рассказывать о раздорах и междоусобных войнах, которые весьма ослабляют франкский народ и его королевство…". Но истина, как всегда не в том, что сказано, а том, о чем умолчано. Весьма возможно, что епископ Григорий действительно беспокоился о судьбах франкского королевства и народа франков. Но уверен, еще больше его беспокоило другое. Когда ревут пожары и грохочут копыта, очень трудно расслышать голос, раздающийся с амвона. А чем еще, кроме слов, может святая Церковь крепить и приумножать свою власть над душами пасомого ею стада Божия?
— Ну да, ну да, власть, а что же еще… — пробормотал король, давая знак собеседнику не прерываться.
— Однако Церковь способна не только наблюдать и писать хроники, — не стал чиниться почтенный историк, продолжая свою импровизированную лекцию. При этом он вытащил из кучи книг на столе какой-то свиток и, разворачивая его, продолжил. — Она способна еще и действовать. В 990 году епископ Ги Анжуйский созвал в Ле-Пюи нескольких прелатов южных провинций. Результатом этой встречи явилось очень важное обращение, адресованное всем добрым христианам и сынам Церкви. — Господин Гольдберг подошел со свитком поближе к канделябру и, тщательно всматриваясь в текст, начал читать:
Поделиться книгой: