Помоги проекту - поделись книгой:
Мама как-то торжественно держалась, папа беззаботно-шутливым был.
С этих площадок, не помню в каком году, лицезрели мы фейерверк над Днепром по случаю прибытия царствующей четы. И мы, и Булгаковы, и набежавшие с соседних дворов. Мы все — на нашей горке, а государь с Александрой Федоровной в это время — на Владимирской. Принимали посылаемые им огненные цветы.
Запомнился вечер этот каким-то единым настроением взрослых и детей, как будто в одну игру играли.
В каком же году это было? В 1913-м, наверное. В последнем году мирного времени. Хотя должна вам сказать, что и 1915-й и даже 1917-й мирными помнятся мне.
В лето 1915-го мы с мамой почему-то не поехали никуда. И меня мама отправила на дачу к Варваре Михайловне в Бучу. Соскучившаяся по лесу, я пустилась пешком и заблудилась. Ночь надвигается, а иду уже не знаю куда. Еле-еле выбралась все-таки. Прихожу, а на даче переполох. Меня разыскивают, с ног сбились. Коля с Ваней на велосипедах по лесу, и аукают, и в рог трубят (у Булгаковых в рог к столу сзывали). Варя с Карумом уже второй раз на станцию встречать пошли. Одним словом, испугана была Варвара Михайловна и взбучки мне не устроила.
— А могла? — спрашиваю.
— Вот и вы тоже! Как Лакшин. Интеллигентной и мягкой представляете ее себе. Что интеллигентна — спору нет, в высшей степени интеллигентна, но мягкой — извините. Да и как бы она управлялась со всей этой оравой своей, будь она мягкой-то? Семеро ведь! Какой там семеро — девятеро! Племянников же еще двое, сыновей брата Афанасия Ивановича, настоятеля Токийского собора. Жили в Токио, учились в Киеве. Японцами прозывались. На лето уезжали, на зиму приезжали.
Мягкая! На даче и то: сказано к одиннадцати в постелях быть, и тут уж — никаких разговоров. Сбегали, правда, иной раз. Оставят чучела под одеялами и — в лес. Но это под страхом смерти!
А когда Варвара Михайловна с головной болью просыпалась, спешили позавтракать и разбрестись кто куда. И тогда, если кому что понадобится, то — через Варюшку только. Одна Варюша могла уладить.
Варюша и обязанности камеристки исполняла — помогала Варваре Михайловне волосы расчесывать, сеточку на прическу надевать. Варвара Михайловна очень следила за собой. И детям не позволяла неряшливости.
Дом вела — поучиться надо!
Взять Рождество хотя бы, елки. Булгаковские елки я больше наших любила — так она умела устроить все: и стол и игры.
Среди приглашенных дети отца Александра бывали, священника церкви Николы Доброго. Вот кто совершенно с натуры нарисован Мишей в романе. Именно таким и был.
Между прочим, на процессе Бейлиса выступал в качестве знатока Талмуда. В пользу обвиняемого, конечно. Прихожан своих едва ли не всех по имени, имени-отчеству знал. Кланялся первым.
Неверующему папе, который провожал меня до церкви и приходил за мной к концу службы, с амвона, помню, поклон посылал, заметив его на паперти.
Отец Александр и Варвару Михайловну отпевал и Ядвигу Викторовну. В 1936-м уже. А в 37-м сам в «отпетые» угодил…
Но я отвлеклась. Вот еще пример Варвары-михайловниной «мягкости». Братец мой Виктор не в пример весьма серенькой паненке Гене, Генриетте, золотыми руками обладал и баритоном — слов нет каким!
Дефект у Виктора один имелся: гуллив был баритон этот, как тенор. Не преминул и Леле Булгаковой вскружить голову. У самого закружилась, и ей вскружил.
И не знаю, чем бы это кончилось, когда бы не вмешательство Варвары Михайловны. Мигом точку поставила! Не поглядела, что оба как в воду опущенные ходят.
Правду сказать, не прошло и полгода — Ромео женился.
Имею сведения, что умер в Тунисе…
— А Леля? — спрашиваю.
— Леля пять лет назад умерла. И совсем недавно — Геня, в замужестве Кистяковская.
Кистяковские — это была известная в Киеве профессорская семья. Запомнившаяся киевлянам еще и тем, что на территории их усадьбы (Кузнецкая, 58) Столыпин долгое время лежал, сброшенный с пьедестала. Геня за младшим Кистяковским была, за Жоржем.
После реквизиции у них имения они еще особняк в состоянии были купить. Но скоро продали и его. Домик купили, и не в Киеве уже, а в Виннице. Где и настигла их участь многих в те годы семейств — распродаваться и распродаваться до полного обнищания.
А приданое ей к свадьбе папа у Альшванга и Слинько заказывал да белошвейкам Флоровского монастыря. Рудковский же, родной отец, отделался дюжиной серебра.
Слова-то все какие: «дюжина серебра», «белошвейки» — совсем из другой жизни! Из которой так или иначе выбросило всех.
Вот папина записка. Читать погодите, послушайте прежде. Записка из тюрьмы.
Это 19-й год, город под большевиками.
После ночи, в которую папу забрали, оставив бедлам в квартире и вопль в душе, нам с мамой утра не дождаться было. Чуть развиднелось — помчалась я к дяде Петру, единственному из нас пролетарию. С ним — в Губчека.
Узнали, что содержится Листавничий в Лукьяновской тюрьме и что передачи принимают неограниченно.
Потом я пронюхала, что из тюрьмы их выводят на огороды копать картошку, и прибегать туда стала. Прибегу, приткнусь где-нибудь в отдалении и сижу. Тут-то однажды папа и перекинул мне в спичечной коробке записочку эту вот. Теперь читайте. Полвека хранится она у меня.
«Нинусяка, возвращаю посуду — два горшка, кастрюлю, салфетку. Переводят в Гомель… Не ответила, получила ли (слово неразборчиво).
Твой паптуся Вас Лис».
«Переводят в Гомель» — вот что ему хотелось сообщить нам, что через охранника нельзя было.
Потом почему-то свидание разрешили. Да не по одному, а партиями: партию заключенных, партию родственников.
Увидела я паптусю моего вблизи — обомлела: обросший, всклокоченный какой-то, с мученическими бегающими глазами. Я — к нему, а он — как не в себе: «Держись дальше, держись дальше, делай вид, что ты чужая».
Вышла я со свидания с того сама не своя.
На другой день прибегаю опять на огороды, а их уводят уже. И он крайний. Оглядывается на меня, оглядывается. Вдруг — я даже не сразу догадалась, чего это он — крестным знаменьем меня осеняет из-под полы. Это папа-то!
На другой день, и через день, и потом их не вывели уже. А в городе расстрелы начались: Деникин — Добровольческая наступала.
За особняком Бестужевых, что Ирочка показывала вам, где теперь стоянка такси, как только добровольцы вошли в город, ров был вскрыт. Удушающее зловоние от рва до самой Думы стелилось. В близлежащих домах форточки не открыть было. А пошли, потянулись опознавать…
Что творилось с людьми, этого я вам передать не могу!
О какой-то княжне Урусовой разговоры помню, расстрелянной, как видно, последней: сверху лежала обнаженная…
Не прекращались слухи и об отправленных заложниками в Гомель, даже пароход называли: «Дедушка Крылов». Так что у нас с мамой надежда оставалась еще.
Пока письмо не подбросили однажды за подписью «Ученики Василия Павловича». Во время уборки в Лукьяновской тюрьме, сообщалось нам в том письме, на стене одной из камер обнаружена надпись: «В ночь с 30 на 31 августа 1919 года расстрелян инженер В. П. Листавничий без следствия и обвинения».
Ну, что с нами было, сами понимаете, можно не рассказывать.
Вдруг Нивин появляется (инженер тоже), не приходил ли Василий Павлович, спрашивает. Рассказывает, что с «Дедушки Крылова» вместе бежали. Через окно уборной. Но пароходишко колесный, мог и под лопасти угодить. А могла и пуля догнать: огонь был открыт.
Но, может, и придет еще.
Ждем. От каждого скрипа калитки вздрагиваем. День, другой, неделя — нет. Нет, нет и нет. Пережили и это — вторые похороны, считай.
Марыся является. В горничных когда-то была у нас. «Что с паном?» — спрашивает. На Тифлисском вокзале, оказывается, когда мужниных родственников встречала, по перрону прохаживалась, бросился ей в глаза старик, одиноко стоящий у подножки вагона, очень напоминающий Василия Павловича. Решила подойти. «Вы не пан Листавничий будете?» — «А вы кто? Откуда вы меня знаете?» Но тут паровоз дал свисток, пан вскочил на подножку, и что уж он прокричал ей, она не расслышала.
А состав, как она узнала потом, шел в Константинополь.
И на том — все, точка. Если не считать недавней паники. Пару лет назад.
Выхожу я утречком со двора, соседка навстречу: «Что за гость у вас такой почтенный?». — «Никакого гостя, — говорю, — с чего вы взяли?» — «А кто-то, — говорит, — чуть свет похаживал против вашего дома, на окна поглядывал. Пожилой такой и одет не по-нашему. Мне подумалось, что будить не хочет».
Как я дослушала ее, — Инна Васильевна прижала ладони к груди, — сама не знаю. В ушах зашумело, сердце заколотилось. На мое счастье, Валерий выходил из ворот. Увидел меня, испугался: «Что случилось?» А у меня ноги подкашиваются: «Папа! — кричу, — мой папа!» Тут же и Ирочка выбежала. Ввели меня в дом. Николая Ивановича с работы вызвали.
Объездили все гостиницы города.
Последнее видение.
Инна Васильевна помолчала, разглаживая ладонью немятую скатерть, вздохнула.
— Вот и вся жизнь. И вам, Борис Яковлевич, я очень признательна за ваше внимание. Как будто того только и ждала — ухнуть в прошлое.
В последний перед моим отъездом вечер Инна Васильевна с Ирочкой устроили мне проводы — веселое семейное застолье.
…Так дом Турбиных стал для меня не только — Турбиных.
Лечу на свидание в Киев, на первое свидание.
Мне уже сорок шесть было.
В саратовском аэропорту разговоры о подряд двух катастрофах. Страшусь: только бы не на пути
Редкий вечер я не у Нины Карловны, не на ее — от потолка через тахту до пола — ковре. Завалишься к ней, бывало, тебя еще в коридоре, не дошедшего до двери, встречает заливистый лай из ее комнаты, а в комнате — Нина Карловна своей всегдашней улыбкой навстречу и щенячье вилянье у твоих ног.
Если у нее кто-нибудь из приятельниц — ничего, долго не засидятся. Одну дети дома ждут, другая живет — не ближний свет, а вставать утром рано.
Они — за дверь, мы — на ковер.
Нина Карловна в один угол с ногами под себя, облокотясь о пеструю подушку; я — в другой, что вплотную к старинному столику у высокого окна под зеленым абажуром с очередной книжкой на нем. Между нами пепельница, сигареты, спички. И пошло-поехало.
Читателей таких, как Нина Карловна, поищи пойди. Каждое слово в толк берет, не пропустит. Поспешишь — прервет:
— Погоди-ка, погоди, еще раз…
Булгакова «Избранное» читали, помню (только что вышел тогда), «Белую Гвардию». На фразе: «Много лет до смерти в доме № 13…» — вырвалось:
— Вот ведь как! Слово «матери» отсек и преобразил смысл. Одно дело — «до смерти матери», другое — «до смерти в доме». «Смерть в доме» — это смерть, весь дом перевернувшая, какой и была для Турбиных смерть матери, «светлой королевы».
И берет сигаретку:
— Покурим?
Вот Нина Карловна.
И вот Нина Карловна.
Вхожу в тот же коридор и слышу приглушенный треск, визг транзистора. Открываю без стука дверь в ее комнату. Она, вижу, притулилась на краешек тахты в плаще, в чулках (туфли у порожка сбросила), ловит, ловит — черта с два! Кроме как на разных языках: «Чиерна… Чиерна… Чиерна…» Заметила меня, мотнула головой — проходи, мол. Выключила, встает:
— Слышал? Значит из Кашиц — в Чиерну.
Плащ — на вешалку, ноги — в тапочки:
— А ты из мастерской или из дома? Поешь со мной? у меня росинки маковой во рту не было с утра. Пойду чайник поставлю.
Не успела выйти — телефонный звонок. «Здравствуй… Да что ты!.. Посылают или он сам?.. Понятно, ничего удивительного. Ведьмы мы или не ведьмы — патриоты или нет!»
А нас Злата Прага в четырех стенах ни на минуту не отпускает от себя. Мы и через год будем у телевизора дрожать от восторга при каждой шайбе чехов в наши ворота. Не то что — тогда. И никакой машинописи, как на грех, что сдувает нас с ковра к столу, за машинку.
Время такое было — самиздатское.
Людмила батьковна, супруга босса в областном масштабе, шутила не на шутку над своим старшеклассником:
— Хоть ты ему «Мертвые души» перепечатывай, чтобы он прочитал!
— Живая душа, — улыбалась Нина Карловна.
Саму Нину Карловну эта тревога не глодала. Из замужества бездетной вернулась к матери. От славного, но слабовольного мужа, задерганного волевой до самодурства матушкой. Да так, что, когда в больнице оказалась, и он приходил к ней украдкой, а после операции уговаривал вернуться («матери не вечны»), отказалась.
Скоро Нина Карловна свою похоронила, а оставшись, пусть и без нелегких подчас забот о ней, впала в одиночество. Сестра, правда, за стенкой той же отцовской квартиры семьей жила, но общались сестры через порог, не более того. А отец-то старорежимным инженером-путейцем был, и фотопортрет его у Нины Карловны между окнами над письменным столом висел, а реликвией ее — карне было, привезенное им из Парижа.
Словом, общим между сестрами на моих глазах являлась только кухня с замком. Ключ у одной сестры, ключ у другой.
Короче. В те-то похоронные дни и надоумил кто-то Нину Карловну взять себе псенка. Назвать Никитушкой Освободителем. Кормила ливерной колбасой, поила бутылочным молоком, сшила ему подстилку. Дрых то калачиком, то брюхом кверху. Только вот тапочки приходилось на вешалку убирать, к шляпам.
Не о чем бы и говорить, не прокатись слух об андроповской облаве на самиздат. Даже у Юрия Михайловича Лотмана, у Леонида Ефимовича Пинского, у алма-атинского литературоведа Лендау, выбросившегося во время обыска из окна.
Мы подобрали ноги, чтобы, чего доброго, не отдавило. Береженого Бог бережет, небереженого конвой стережет. Самое опасное Нина Карловна к Полине отнесла, в ее деревянный домик с печкой. И принялись, как всегда, читать. Жена сказала бы: «витать!»
Пока разом семерых нас не выдернули. Меня прямо с работы привезли на «Москвиче» в кабинет к следователю.
— Здравствуйте, Борис Яковлевич, — быстроглазый молодяк мне, — присаживайтесь. Знаете, зачем мы вас?
Поделиться книгой: