Автобиография Иисуса Христа

Я вышел к Иордану рано утром. Я был один, босой, усталый и очень голодный. По всему берегу, среди кустов, в тени пальм и кипарисов, лежали и сидели люди, многие еще спали; стояли шалаши, покрытые тканью, со стенками из перевитых ветвей; к деревьям были привязаны лошади и верблюды, горели костры – готовилась пища, и над водой Иордана стлался дым. Там были сотни людей. Простолюдины, солдаты, бродяги, книжники, чиновники и ессеи, которым наскучила оседлая жизнь. Бегали дети. Вокруг раскинулась безжизненная долина, еды взять было негде, и люди там подолгу не задерживались. Иоанн совершал над ними свой обряд, и они отправлялись обратно – в Галилею, Самарию, за Иордан…

Я увидел, что у ближайшего костра женщина ощипывала белого голубя, пойманного в силки, собираясь варить из него похлебку.

У самого берега группа людей ожидала очереди подойти к Иоанну, который стоял в реке, в неглубоком месте, по пояс в воде.

Он был космат и черен.

Когда человек приближался к Иоанну, он с головой окунал новообращенного в воду, смеялся и кричал непонятные слова.

Не обращая внимания на тех, кто ждал очереди совершить обряд (кто-то стал роптать и показывать на меня пальцем), я сбросил с себя одежду, оставшись в набедренной повязке, и вошел в реку. Иоанн как раз закончил очередной ритуал – старая женщина, плача от счастья, выбиралась на берег, стыдливо прикрывая руками груди, выпирающие из-под мокрой одежды.

Иоанн, задрав голову к небу, крикнул что-то на языке, понятном, наверное, только ему, и заметил меня. Его глаза были похожи на глаза мясника, уставшего от работы. Он был страшен: черный от солнца, в полуистлевшей вонючей накидке из меха, косматый, как лев (но лев из колена Иудина – это все-таки я). И он совершенно не сомневался в истинности того, что делал. Да, он верил в то, что совершал, гораздо сильнее меня. Мне хотелось легкой и необычной жизни, любви, безграничной свободы, а он не думал об отдыхе, не заботился о своем теле, он был движим некоей неистовой силой – слепой жаждой неустанно сотрясать воздух воплями о целительной силе речной воды и необходимости всеобщего покаяния.

Как только мы с ним посмотрели друг на друга, как только это произошло – все было кончено. Нам не надо было ни о чем спорить и что-то доказывать друг другу. Он сразу понял, что должен мне покориться, хотя я пришел один, а на берегу была целая толпа, очарованная им.

Так бывает, когда встречаются дикие звери или гладиаторы. Недаром говорят, что можно проиграть бой еще до поединка.

Иоанн, этот сильный человек, будто действительно посланный свыше, поддержал огонь моей, моей игры! И это было закономерно – люди, которым я предлагал эту игру, либо начинали ненавидеть меня, либо сразу становились участниками этой мистерии. На счастье, Иоанн оказался в моей власти, иначе неизвестно, чем закончилась бы эта встреча. Последователи Иоанна запросто могли убить меня, защищая своего учителя. Они были готовы на все. Но Иоанн смирился. Иными словами, хищная буква проглотила другую, поменьше. Я победил.

– О нем, о нем говорили пророки! – хрипло крикнул Иоанн, указывая на меня.

И множество лиц на берегу повернулось к нам.

– Вот человек, который несоизмеримо выше меня, – продолжал Иоанн.

– Мое имя Йесус! – крикнул я людям. – Иоанн спасает вас водой, а я – духом! Незримым духом! Даже если вся вода мира будет отравлена безумием человеческим, дух останется неуязвимым!

– Да! Да! – послышались голоса с берега.

Я слышал их голоса, я видел их ликующие лица… Кто были эти люди? Такие же, как те, что окружали и меня, когда я ходил из города в город. Женщины с пустыми глазами, кроткие юноши, готовые на все, кроме работы, стареющие мужчины, в иных обстоятельствах готовые отдать за гетеру последние сестерции…

Я вернулся на берег, а Иоанн продолжил свою работу в воде. Но люди вокруг стали смотреть на меня иначе – с нескрываемым благоговением. Меня накормили и поднесли вина, я лег в тени кипариса на чьи-то заботливо подстеленные циновки. Какая-то женщина села рядом, глядя на меня с обожанием, и провела ладонью по моим волосам. Я подумал, что ее молодое тело вполне достойно меня, и велел ей навестить меня ночью…

Люди подходили и прикасались ко мне, повторяя слова, сказанные Иоанном: «О нем, о нем говорили пророки!»

Иоанн поступил правильно. Он стал не просто очередным проповедником, которого я убрал со своего пути, а частью моего учения.

После встречи со мной Иоанн продолжил с помощью воды приобщать людей к вечной жизни – в Еноне, близ Салима. Не думаю, что он впрямь дарил людям вечность, которая и так дана каждому с рождения. Просто это нравилось и ему, и людям. Но теперь, во время каждого своего ритуала с водой, он говорил обо мне. Конечно, это делало меня известнее и сильнее.

Глава 3

Пустыня

Я был один в пустыне, и голова кружилась от голода. Я чувствовал легкость, хотя четвертые сутки почти не ел. Днем там страшная жара. Земля, покрытая желтым песком, известняком и галькой, пышет жаром, и я прятался в пещере рядом с ущельем, на дне которого был источник, а ночами спал под открытым небом на подстилке из верблюжьей шерсти. Незадолго до рассвета я вдруг проснулся. Далеко впереди виднелись темно-серые очертания гор, и созвездие Ас хищно выжидало чего-то, как и во времена праотца Иова.

«Я должен уединиться, чтобы ничего не мешало моей молитве», – сказал я своим людям, и они остались ждать меня там, в часе ходьбы на запад, у границы пустыни, в чьем-то фруктовом саду. Среди них были две мои новые жены. Одна собиралась скоро родить. Я не знал, сколько к тому времени у меня было детей. Женщины приходили к нам и уходили.

«Когда-нибудь вся эта каменистая земля станет ложем любви для народа Израиля, и мы обретем неугасимый огонь истины». Вроде бы это пустые пышные слова, думал я, глядя в ночное небо, но, если говорить людям такие вещи, подкрепляя их предначертаниями вдохновенных пророков, толпу можно повести за собой на что угодно, даже на очередное восстание против Рима, которое заведомо кончится провалом. Это занятно.

Как на моем цельнотканом хитоне не было швов, так и в том, что я говорил людям, не должно было быть слабых мест. Я наконец научился искусству оратора – главному ремеслу современного человека. Мир очень изменился за последние годы, народ жаждал чего-то нового, и я особенно это чувствовал, потому что не сидел на месте и знал, что говорят люди, тысячи людей по всей еврейской земле.

В пустыню я взял с собой несколько лепешек из инжира с изюмом – отщипывал понемногу и жевал, когда становилось совсем невмоготу. К тому времени я привык сытно есть и даже немного раздобрел. Я почти ни за что не платил, всё покупали (а иной раз и воровали) мои люди. Для этого всего лишь надо было поддерживать в них на должном уровне чувство вины и готовность к раскаянию. Но при этом я уже немного устал от постоянной свиты. К тому же репутацию учителя надо было подтверждать не только в словесных дуэлях с книжниками, но и на деле, например недолгим походом в пустыню, так делали многие великие учителя. Поэтому я и оказался в пустыне.

И все-таки очень хотелось есть…

Интересно, думал я, чем питался Давид, когда прятался в пустыне от царя Саула?

Я стал думать о еде. Не надо было этого делать, не надо было поддаваться искушению мечтать о вкусной пище. В конце концов, я ведь пришел в пустыню молиться. Но…

Нежная, шипящая на жаровне козлятина с шафраном, перцем и тертыми орехами…

«Господи, – подумал я, отгоняя от себя эту козлятину с шафраном, – обрати на меня взор!.. Чего ты прячешься от меня, чего ты выжидаешь?»

Но вокруг сохранялось безмолвие, и не было никаких привычных звуков ночи, потому что на голых камнях не было ни травы, ни цикад в ней, ни других букашек. И не слышно было криков птиц, которые питаются этими букашками… Вечное безмолвие, наполненное мудростью – никому не нужной мудростью, потому что постичь ее во всей полноте все равно невозможно.

Не было ни звука. Хоть бы шакал заплакал! Лишь сновали призраки чьих-то забытых и незабытых страшных грехов.

Вдруг невыносимо захотелось простого, свежего и душистого блюда: мелко нарезанный эндивий, петрушка и лук, все это приправлено медом, солью, уксусом и маслом. Подается с куском овечьего сыра. А сделано смуглыми руками юной голубоглазой иудейки из знатной семьи… Девушки, примкнувшей к нам, но еще не испорченной никем из моей свиты.

Захотелось выпить чашу яин-яшан[9], отрезать кусок от жаренного в печи молодого барашка с густым, как остывающая кровь, соусом из виноградного сиропа. Захотелось оливок, выдержанных в уксусе…

Да хотя бы просто свежего жареного зерна, политого маслом!

Кумранские отшельники всю жизнь проводят в пустыне. Не они ли настоящие подвижники? А я кто? Жалкий мечтатель, выдававший себя за посланника истины. Но если я мог дарить людям надежду, я должен был это делать. Что толку сидеть в пустыне ради спасения лишь своей души?

Иногда я с ужасом думаю, что вся жизнь человека подчинена исключительно еде, как будто цепи волнующих событий – само рождение и смерть, триумф и любовь – нужны только для регулярного утоления голода. Поговаривают, даже прославленный поэт Квинт Гораций Флакк заявлял, что живет по большей части ради выращивания базилика и капусты.

Я лежал под небом пророков и видел копченые говяжьи ребра, похлебку из бобов с луком и специями, фруктовые пироги, горячие лепешки с медовой пастой из миндаля и фисташек… Пиры проплывали у меня перед глазами один за другим.

Пища! Радость пищи! Даже Моисей перед смертью пел о меде, сочащемся из скалы, и о масле из кремнистого утеса. А еще о пенистом соке винограда.

Мне слышались какие-то шлепки и хохот, рычание ручного леопарда и звон его цепи, я видел, как нагие рабы внесли корзины с лепестками роз, чтобы рассыпать их по мраморному полу среди колонн, и там, в облаках этих лепестков, началось неистовое совокупление, с быстрым чередованием изумительных задниц, горячечное блаженство. И сразу после бурного извержения – еда, еда…

Хор мальчиков пел для меня!

Нет-нет, это был мертвый звон пустыни. Неудивительно, что сам пророк Илия хотел в отчаянии умереть там, сидя под можжевеловым кустом.

– Господи! – крикнул я что есть сил. – Я здесь, я жив, я настоящий, Господи! Я подлинный человек, разве ты не понимаешь? Что за проклятие? Почему ничего не меняется? Открой мне глаза!

Сколько таких воплей поглотила Иудейская пустыня? Но я решительно приподнялся на своей подстилке и встал на колени, молитвенно сложив ладони на груди. Я был исполнен уверенности, что получу откровение здесь и сейчас.

Я напряженно всматривался вперед и вверх, ожидая божественного присутствия, как вдруг каменистая пустыня посветлела, хотя небо оставалось темным, затем погасла луна, словно ее проглотил Апофис, и откуда-то появилось существо, похожее на человека, грубо вылепленного из теста. Или на белую раздутую мумию. Голова ее выглядела как шар с выгнутым стеклом вместо лица, в котором мелькнуло мое маленькое отражение. Мумия двигалась необычайно медленно, задерживаясь в воздухе после каждого шага, и несла в руке тонкий шест с прямоугольным куском материи, на которой были пурпурные и белые полосы и звезды на синем фоне, но не шестиконечные, как в орнаментах Храма, а с пятью лучами.

Я замер, стараясь не выдать себя. Я не испытывал страха, а мумия не обращала на меня внимания либо не видела, что более вероятно. Она воткнула свой шест между камней прямо у меня перед носом, при этом загадочная цветная материя почему-то оставалась в развернутом состоянии, хотя ветра не было. Мумия стала удаляться плавными шагами, будто невесомая. К спине у нее был прикреплен какой-то белый ящик. Я смотрел ей вслед, и мне почему-то казалось, что весь мир стал вдруг безлюдной каменной твердью, как на второй день творения.

Настало утро пятого дня в пустыне. По голым холмам я пошел назад, к людям, нельзя было больше там задерживаться, я мог сойти с ума или попасть в плен к бедуинам, которые сделали бы из меня раба. Я мог просто настолько ослабнуть, что не нашел бы сил вернуться… Я мог стать добычей львов, которые появлялись в тех местах.

Конечно, мои люди искали бы меня, но нашли бы?

Что означало мое ночное видение? Сон ли это был? От которого не осталось и следа в пыли? Кто это безмолвное существо, раздутое, как утопленник? Оно не хотело причинить мне вреда и делало свое дело, только в интересах каких сил? Но мне кажется, это добрый знак. Может быть, это нельзя назвать истинным откровением, но и это неплохо. То, что делала эта белая, грациозно парящая мумия, напоминает… утверждение победы. Может быть, это торжество духа над плотью?

Солнце поднималось, тени от камней становились медленней и короче, повинуясь вечному ритму, который заставляет плясать все живое под неумолчную флейту смерти. Я шел на запад по бесплодной сухой земле, но раз в год даже там случается чудо: в те редкие дни весны, когда наверху близ Иерусалима идет дождь, пустыня преображается, из ущелий раздается гул жизни – бегут потоки воды и на короткое время все вокруг покрывается нежной зеленью.

Так когда-нибудь небеса отверзнутся, и мы, бродяги и возмутители душ, станем теми, кем являемся на самом деле. Мы обретем себя, и в нашу честь воскурят благовония. Мы есть у нас самих – и только в этом слава всех царств мира. Надо иметь хотя бы каплю, каплю решимости – и камни вокруг станут хлебами, а на иссохшем дереве дряхлой веры появятся белые и розовые цветы.

Когда я вернулся из пустыни, то узнал, что мой пылкий друг Иоанн, мутивший воды Иордана, взят под стражу по приказу царя Ирода и сидит в тюрьме крепости Махерон. Я опечалился, но надо отдать должное его гонителю – Ирод долго терпел. Зачем Иоанн публично обвинял царя в том, что тот совратил жену брата и женился на ней, отослав куда-то свою жену? Какое дело нам было до этих страстей? Ирод – слабый царь без настоящей власти, угнетенный зависимостью от Рима, да еще получила огласку история с его женщинами. Зачем Иоанн прицепился к нему? По всей Палестине каждый день происходило такое, что и подумать страшно, но гнев Господень через Иоанна был обращен на жалкого Ирода. Это было так же глупо, как нападать с мечом на петуха, который топтал своих кур.

Глава 4

Кафарнаум

Я бродил по Галилее, и все больше народа стекалось слушать меня. Каждое утро я встречал рассвет где-нибудь на уединенной вершине холма либо на утесе. Нет ничего лучше этих минут, когда воздух еще прохладен и солнце косыми неизбежными лучами призывает к ответу каждую птаху, каждого скорпиона, каждую мышь. Одно существо отвечает солнцу тем, что подыхает на камнях от жажды, другое – тем, что подставляет теплому свету свой бок. Это – язык, на котором все общаются с солнцем. В этом языке есть только три слова: жизнь, смерть и жертва, ведь египтяне режут баранов и гусей во славу солнцеликого Амона, таким образом беседуя с ним.

Но каждый мой рассвет на этих вершинах омрачала мысль, что и в этот день люди будут искать способ уязвить меня, добиться какой-то неистовой правды, кричать о божественных законах, о которых они знают не больше, чем свинья про эллинскую скульптуру, и при этом будут клеветать, лжесвидетельствовать, истреблять урожай соседа и поджигать его дом. Ради высших целей, конечно, в которые верят. Если собрать эти иллюзии вместе, можно уничтожить мир.

При этом я не считал преступлениями многое из того, что предписывают законы Рима. Например, измена государству. Что это? Что есть государство? Сады, долины и горы? Животные? Или люди? Но какие? Изменить можно только кому-то, нельзя изменить всем. Там, где трое или более собираются во имя справедливости, Бога нет, ведь любую толпу ведет за собой только безумие.

И если Бога нет, то, получается, там его нет вдвойне. А если Бог есть, он не безумен. Он часто беспощаден и циничен, ему нравится не оставлять шанса, но чертогом истинного безумия правят низшие демоны.

И можно ли верить закону из Таблиц, согласно которому младенец, отличившийся исключительным уродством, должен быть лишен жизни? Я сомневаюсь, потому что уродство – это случайность, которая допущена Богом. Кто знает, быть может, младенец, имеющий по шесть пальцев на каждой руке, когда-нибудь вызволит свой народ из рабства. Меч справедливости рука с шестью пальцами будет держать крепче.

А вот что касается двух голов или трех ног… Здесь надо предоставить младенцу возможность выжить, разве что не заботиться об этом больше, чем мы заботились бы о совершенно здоровом ребенке. Чтобы не превращать заботу об уроде в маленький культ… Ведь избалованный урод может вырасти и стать тираном более свирепым, чем неизбалованный тихий красавец.

Встретив рассвет, я спускался вниз, к людям. Там меня обычно уже ждали, хотели слов утешения, целовали мне руки, плакали, жаловались, скорбели и несли мне подарки. Но иногда мне было так трудно! Одно доброе слово – и будто передвигаешь тяжелый камень. Я был одинок, даже находясь в центре толпы. Даже когда возлежал с двумя женщинами сразу.

А бывало, я сидел на горе долго, в оцепенении, пока не начинало припекать, тогда за мной приходил кто-то из учеников и вел вниз, к мужчинам и женщинам, восторженным глупцам и скептикам, которые задавали нелепые вопросы, спорили со мной до беспамятства, книжники требовали разъяснения трудных мест Писания и упрекали меня в извращении учения, в отступничестве, говорили, что я лживый и неразумный человек. Иногда за этими разговорами некогда было поесть.

В то время в Кафарнауме, на берегу Галилейского озера, я жил в доме, вход в который стерегли два мраморных льва. Прежде мне не доводилось даже заходить в такое богатое жилище. Дом принадлежал состоятельной и благочестивой вдове военачальника, погибшего во время подавления восстания Такфарината в Африке, и она позволила мне жить в этом доме, в том числе распоряжаться тремя рабами-галлами и вольнонаемным поваром, а сама переселилась к родителям.

Рабам я, конечно, сразу подарил свободу, но они в нее не поверили и добровольно продолжали выполнять обязанности по уходу за домом и садом.

Что ж, меня это устраивало. Я ведь не из тех евреев, которые за разбитую вазу сажают своего раба в садок с муренами или ставят тавро serva[10] юной варварке на ягодицу. Но что, если кто-то ценой своей жизни подарит свободу целому народу, а народ не примет этот дар?..

Я понравился вдове, когда проповедовал в местной синагоге и перед толпой рыбаков укорял тамошних учителей Закона тем, что они не помнят наизусть всю Тору.

Как и прежде, ко мне приходило много злых людей, ищущих наживы, а то и беглые преступники. Например, мужчина, который совратил весталку в Альба-Лонге и скрывался так далеко. Удивительно! Я притягивал неимущий сброд. Одни беглецы. Но и в них был толк, они разносили слух обо мне, и этот слух доходил до тех добрых людей, которые могли помочь мне деньгами. Немного слов – и всё в твоей власти, ты на коне. Они искали новой жизни – пожалуйста! Свобода от имущества, свобода от семейных уз и (тише!) свобода от законов Рима.

Мне нравилось в Кафарнауме. Зеленый город. Всюду фруктовые сады, пальмы, и виноградники подступают к голубым водам моря, в котором изобилие рыбы… Олеандры, миртовые кустарники с белыми цветами. Там нет изнуряющей жары, а урожай – в течение всего года. Недаром говорят, что в Галилее легче вырастить рощу масличных деревьев, чем в засушливой и пустынной Иудее одного ребенка.

Во дворе вдовьего дома располагался маленький фонтан с дном, украшенным искусной мозаикой: Левиафан среди прислуживающих ему мелких морских гадов. Омовение в этом фонтане всегда быстро приводило меня в чувство, если я долго спал или переусердствовал накануне с вином. Из восточных окон дома открывался прекрасный вид на озеро и благословенную землю вокруг.

Ну и конечно, молодые женщины. Дом был открыт для них. Если Бог все-таки есть, именно они его главное орудие.

К тому времени со мной находились три постоянных ученика, которым я доверял: Андрей, Симон и наивный, как дитя, Иуда. Эти ученики отсеялись из сотен случайных и бесполезных мужчин, восторженных простаков, которые хотели видеть во мне совершенное существо, а видели, к их великому огорчению, мужчину, вкушавшего плоды земные в свое удовольствие, пившего неразбавленное вино и утешавшего привлекательных женщин, отдавая предпочтение мулаткам. Он гневался, он смеялся и не склонен был обличать всё и вся, в отличие от многих бродячих проповедников. И, конечно, он не отличался ненавистью к Риму, а ведь глубина ненависти к врагу – это мерило святости для простодушного народа…

Ни тогда, ни позже я не спрашивал своих учеников, откуда они пришли, где их дом и родители, а они не открывали этого мне. Я знал о них только какие-то очевидные вещи: Андрей менее распутен, чем другие, а еще обидчив; неуклюжий Симон добродушен и забавен; Иуда моложе других и очень сильно привязан ко мне, может безропотно выполнить любую мою просьбу. И каждый из них был очень сообразителен и ловок, если дело касалось нашей общей выгоды.

Эти мои три ученика зачем-то убедили весь Кафарнаум в том, что я пришел освободить евреев и стать царем. Это меня пугало. Римляне терпят многое, но с властью расставаться не будут, даже если на нее претендует (только на словах!) смехотворный царек какого-нибудь захолустного поселения. Не зря говорит император Тиберий, что власть – это волк, которого он держит за уши. И это усугублялось тем, что в Кафарнауме постоянно находился отряд легионеров.

А ведь я говорил не о примитивной власти, нет, совсем о другом: наслаждайтесь тем, что есть, каждой минутой, а уходя – не берите с собой ничего лишнего. Свобода от предрассудков важнее, чем царский трон! Можно сидеть в клетке и петь песни, сохраняя радость в сердце.

В Кафарнауме я начал постигать искусство врачевания – местный лекарь Априм учил меня. Слишком уж много стало к тому времени приходить ко мне страдальцев, которым требовалось лечить не только душу. Априм рассказал, что когда-то служил в доме проконсула Сирии. Он чтил Эскулапия, ко мне относился с дружеским спокойствием, а иногда даже сочувственно (когда я был в печали), не принимая всерьез то, что я обычно говорил во время проповедей в синагогах. Безусловно, он повидал в жизни немало пророков. Видимо, я был симпатичен ему по каким-то иным причинам. Он больше любил римских и греческих мудрецов, чем премудрости Закона, и среди прочего – Тита Лукреция Кара, часто цитируя что-то из его труда «О природе вещей».

Мудрый Априм отвергал боязнь смерти, саму смерть и потустороннюю жизнь, лишь материя, по его словам, была вечна и бесконечна, а после смерти тела людей просто принимают иные формы существования.

Столбняк, эпилепсия, истерия, лихорадка, астма… Эти слова стали для меня реальностью. В бой с ними успешно (но чаще наоборот) вступали другие слова: кровопускание, порошки, отвары целебных трав.

Я узнал, какими травами лечить мокрую рану, а какими засохшую, и какими мерами отпускать лечебные снадобья, чтобы изгнать воду у водяночных или задержать кровь у кровоточивых, или остановить чахотку и проистекающее от нее истощение.

Прекрасная вещь – лечение в термах, с помощью разницы температур.

Хорошо, что не приводили чумных.

Грустно было, когда приводили стариков, разум которых иссох от времени, и просили их вылечить. Да я сам был бы счастлив оказаться на месте такого старика – это же прекрасно! Ты в блаженном неведении, в мире грез и детских уютных страхов, ничего не понимаешь и по большей части счастлив, если тебя не забыли покормить. Даже если бы я мог возвращать таким старикам ужас осмысленной жизни, я бы не стал этого делать. У меня много грехов, зачем отягощать себя еще и этим?

Глава 5

Кровь

Светало. На полу валялись мои пьяные ученики. Вокруг – остатки пиршества. Рядом спали на коврах голые женщины, имена которых теперь вспоминать нет смысла. До глубокой ночи мы веселились. Было много молодого вина и угощений, а бродячие музыканты играли и пели для нас. Этот праздник устроил нам галилейский торговец Итан, караваны которого ходили в Египет, Ливию и Сирию по средиземноморскому побережью.

Его интересовало все: пшеница, фрукты, воск, лен, кожа и шерсть, микенские сосуды и тирийский пурпур, мирра, пряности, масло, одрисские рабы, вино и оружие. Он превращал это в денарии, драхмы и ауреусы с удивительным упорством и был богат, как Крез.

Этот рыжебородый детина пресытился, захотел чего-то особенного, и мы предоставили ему такую возможность – некоторое время он заботился о нас. Неотесанность у него соединялась с торжественным высокомерием и щедростью.

Еврейский Закон ему наскучил, римские боги справедливо казались чужими, ессейские монахи пугали его нечеловеческой аскезой, вновь вспыхнувшее среди образованных людей Галилеи почитание Исиды он осмеивал – и вот решил сблизиться с нами. Думаю, его смогли бы увлечь орфики своими жизнерадостными мистериями, но он про них не знал.

Я с нежностью посмотрел на своих спящих учеников и женщин, сходил в сад, помочился, выпил финиковой воды из кувшина и уснул вновь на вдовьих шелках.

Этот беспечный симпозиум запомнился мне, потому что случился незадолго перед тем, как мы ушли из Кафарнаума, из дома, который охраняли каменные львы. Почему? Мне казалось тогда, что страстный проповедник, живущий в большом и удобном доме, – это неубедительно, и я не хотел задерживаться там, где было слишком хорошо. Я полагал, людям нужен мессия-странник, спящий под кустом, который презирает блага земные. Сейчас я понимаю, что это не так, – люди верят кому угодно, лишь бы он поощрял в них мечтательное невежество. Но тогда я был наивнее.

И мы отправились дальше.

Здесь стоит вспомнить то, что случилось в Кане – галилейском городке, окруженном пшеничными полями, на которых в отдалении друг от друга возвышаются огромные камни, будто бы оставшиеся от игр древних гигантов. Как только мы там оказались (был вечер), какие-то люди стали уговаривать меня пойти с ними на свадебный пир. Сказали, женится сын местного судьи. Они общались со мной без почтения, чуть насмешливо. Ученики отговаривали меня идти туда, но я все-таки пошел, взяв с собой Иуду. Остальные ученики разбрелись по городу – узнать, чем можно поживиться и не грозит ли нам опасность.

Не люблю свадьбы, это самое абсурдное, что может быть на свете. Вместо того чтобы тихо оплакать свою судьбу где-нибудь в уединенном месте, новобрачные тратятся на увеселение голодных гостей.

И вот я оказался среди них. Меня усадили за стол. Я был голоден, но терпел и не набрасывался на еду – это выглядело бы нехорошо. Дом, в котором все происходило, показался мне очень неуютным – сырым и мрачным, хотя горели свечи на столе и подвешенные к потолку лампы. Я давно заметил за собой способность чувствовать, в хорошем нахожусь доме или в плохом, причем это совершенно не зависит от хозяев. Само место, на котором возведены стены дома, может отталкивать.

Осушались чаши, произносились обычные в таком случае речи, страшные в своей самонадеянной пустоте, в своей надежде на благополучие. Никто меня ни о чем не спрашивал, и это было необычно.

Понемногу я подкрепился, съев мяса с овощами. Иуда грыз яблоко.

Прошло какое-то время, и вдруг распорядитель свадьбы объявил, что кончилось вино. Все притихли, обратив ко мне взоры, и какая-то старая горбоносая женщина с лукавыми глазами сказала:

– Йесус, что нам делать? Винные лавки уже закрыты. Мы слышали, ты умеешь дарить людям радость. Сделай так, чтобы наше веселье продолжалось.

В этот момент я понял, что все они знали, кто я, и ждали моего прихода. Слух о том, что я направляюсь в Кану, опередил меня, и они хотели чуда – либо доказать, что я лжец.

Иуда перестал грызть яблоко и шепнул мне, что нам лучше уйти.

Но это было бы неразумно. Они расценили бы это как мое бессилие…

– Йесус, не прячь от нас то, что ты умеешь, – продолжала говорить эта женщина с напускной кротостью. – Зачем накрывать зажженную свечу горшком? Пусть она лучше будет светить всем, укрепленная на подставке. Яви нам свет и вино, Йесус… Видишь, возле стены стоят пустые кувшины, ты можешь наполнить их?