Птицы, звери и моя семья

В неподвижных водах цвета золотистого вина скрывались пигмейские джунгли. По дну, в толще прошлогодней палой листвы, рыскали смертоносные личинки стрекоз; они крадучись подбирались к своим жертвам, хищные, как тигры. Черные головастики, лоснящиеся и яркие, как лакричные капли, резвились на мелководье, напоминая тучных гиппопотамов в какой-нибудь африканской реке. В зеленой чаще из водорослей рои разноцветных микроскопических существ сновали зигзагами, этакие стаи экзотических птиц, а среди корней тритоны и пиявки свивались и развивались, подобно змеям, и, вечно голодные, умоляюще тянулись хоть к какой-то добыче. Личинки ручейника в косматой одежонке из разного мусора ползали полусонные, как медведи после зимней спячки, по пятнистым от солнца холмикам и долинкам из мягкого черного ила.

– Ага, это интересно. Видите… мм… похожа на безногую личинку? Это личинка фарфорового мотылька. Кажется, у вас есть такой в вашей коллекции. Что? Их так назвали из-за пятнышек на крыльях, они очень похожи на те, которые гончар наносит на основу… э-э… тонкого фарфора. Споудовский фарфор и так далее. Чем этот мотылек любопытен… у него, одного из немногих, водяные личинки. Они живут под водой до… мм… окукливания. А еще он интересен тем, что у него… мм… два вида самок. Самец, естественно, летает… как и один вид самки. А вот самка другого вида рождается… мм… без крылышек и продолжает жить под водой, а плавает с помощью ног.

Теодор прошелся дальше по илистому краю, уже подсушенному весенним солнышком и словно пропиленному ажурной пилой. Из-под маленькой ивы, как голубой фейерверк, выстрелил зимородок, а над озером спикировала крачка и заскользила по водной глади на своих изящных серповидных крыльях. Теодор запустил сачок в заросшую заводь и ласково поводил им туда-сюда, словно поглаживая кота. Потом извлек вместе с привязанной к сачку бутылочкой и стал пристально изучать ее содержимое через увеличительное стекло.

– Мм, да. Несколько циклопов. Две личинки москитов. А вот это любопытно. Смотрите, эта личинка ручейника соорудила себе панцирь из крошечных ракушек улитки «бараний рог»… как красиво. Ага! А это у нас коловратки.

В отчаянной попытке уследить за безудержным потоком информации я спросил, кто такие коловратки, а сам схватил увеличительное стекло, чтобы получше разглядеть извивающихся существ.

– Первые натуралисты окрестили их «колесиками» из-за… мм… необычных ножек, которыми они совершают круговые движения… такие… э-э… как шестеренки в часах. В следующий раз, когда вы у меня будете, я дам вам возможность рассмотреть их под микроскопом. Исключительно прекрасные создания. Само собой разумеется, одни самки.

Для меня это не было само собой разумеющимся, поэтому я попросил пояснений.

– У коловраток есть интересная особенность. Самки откладывают девственные яйца. Ну то есть… без предварительного контакта с самцом. Собственно… мм… так же могут нестись и куры. Разница же в том, что из яйца коловратки вылупляется самка, которая потом отложит яйца, и из них появятся новые самки. Но иногда она откладывает маленькие яйца, и вот из них вылупляются самцы. Под микроскопом вы увидите, что у самки… как бы это сказать?.. довольно сложная внутренняя организация… есть пищеварительный тракт и тому подобное. А у самца ничего этого нет. Такой… э-э… плавающий мешочек спермы.

Столь затейливая личная жизнь коловраток лишила меня дара речи.

– Другая интересная особенность, – Теодор продолжал множить чудеса в решете, – заключается в том, что в определенные времена… например, в жаркое лето, когда пруд начинает высыхать… они залегают на дне и покрываются такой твердой скорлупой. Назовем это законсервированной жизнью. Пруд высох… прошло лет семь-восемь… а они всё лежали в пыли. Но вот зарядили дожди, пруд снова наполнился водой, и они ожили.

Мы перемещались с места на место и накрывали сачками массы лягушачьей икры, напоминавшей воздушные шары, и жабьей икры, растянутой ожерельями.

– А это, мм… если вы вооружитесь лупой… великолепная гидра.

Под увеличительным стеклом сразу ожила крохотная водоросль, а на ней – продолговатая и стройная кофейного цвета колонна с шевелящимися изящными щупальцами. На моих глазах пухленький циклоп, тащивший два явно тяжелых мешочка с розовыми яйцами, сделал несколько резких гребков и оказался в непосредственной близости от щупалец гидры. Через мгновение он был проглочен. Но сначала успел пару раз судорожно дернуться, прежде чем получить смертельный укус жала. Я знал, что если долго наблюдать, то можно увидеть, как циклоп медленно и неуклонно опускается внутри гидры, этой живой колонны, расширяя ее стенки.

В конце концов палящее солнце подавало нам знак, что пора перекусить. Мы возвращались в оливковую рощу и, устроившись под нашим деревом, ели и пили имбирное пиво под сонное стрекотанье новорожденных цикад и тихое полувопросительное воркование кольчатых горлиц.

– По-гречески, – заговорил Теодор, основательно пережевывая бутерброд, – кольчатую горлицу называют decaocto, то есть «восемнáдцатка». Существует легенда, что когда Христос из последних сил… мм… нес свой крест на Голгофу, римский солдат, пожалев его, подошел к старухе, торговавшей… мм… молоком на обочине, и спросил, сколько стоит одна кружка. Она ответила: «Восемнадцать монет». А у солдата было всего семнадцать. Он стал… э-э… уговаривать женщину продать ему за семнадцать монет, но жадная торговка стояла на своем. И вот после того, как Христа распяли, старуха превратилась в горлицу, обреченную до конца дней повторять: decaocto, decaocto, восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь согласится на семнадцать и скажет decaepta, то снова обретет человеческий вид. А если из упрямства произнесет decaennaea, девятнадцать, наступит конец света.

В прохладной тени олив черные и блестящие, как икра, муравьи набрасывались на остатки нашей еды среди прошлогодней листвы, высушенной солнцем, каштаново-коричневой и бананово-лимонной. Листья лежали свернутые и хрустящие, как трубочки с кремом. На склоне холма прямо за нами появилось стадо коз, колокольчик на шее вожака заунывно позванивал. Можно было расслышать хруст растительности (а козы тянулись за любой, до которой только могли дотянуться), перетираемой челюстями. Вожак подошел к нам и с минуту разглядывал скорбными желтыми глазками, фыркая в нашу сторону облачками с сильным запахом тимьяна.

– Их нельзя… э-э… оставлять одних, – сказал Теодор, деликатно шпыняя козла тростью. – Козы наносят деревенской местности больше ущерба, чем любые другие животные.

Вожак ответил ему сардоническим «ба!» и затрусил прочь, сопровождаемый вредоносным войском.

Мы на часок прилегли подремать и переварить пищу, а временами посматривали сквозь переплетенные ветви оливы на небо в белых пятнах облачков, похожих на проталины от детских пальцев, проделанные на покрытом изморозью окне.

– Ну-с, – наконец произнес Теодор, вставая, – а не проверить ли нам… э-э… что есть интересного на той стороне.

И вот мы снова медленно двигались вдоль берега. Наши пробирки, бутылочки и склянки постепенно заполнялись микроскопической живностью, а мои жестянки и коробочки набивались лягушками, водяными черепашками и всевозможными жуками.

– Кажется, – с досадой произнес Теодор, поглядев на закатное солнце, – кажется, нам… пора возвращаться домой.

Мы взваливали на плечи изрядно потяжелевшие полевые сумки и отправлялись в путь на подгибающихся от усталости ногах, а впереди бодро трусил Роджер с высунутым розовым языком, напоминавшим выкинутый флаг. Придя на виллу, мы перемещали наш улов в более просторные резервуары. После чего мы с Теодором отдыхали, обсуждая проделанную за день работу, вливая в себя галлонами горячий бодрящий чай и жадно поглощая золотистые сконы[1], еще в пузырящемся масле, только что извлеченные матерью из духовки.

Как-то раз, будучи на озере один, я случайно поймал существо, встречи с которым давно искал. Вытащив из воды сачок, я стал разглядывать кучу водорослей и обнаружил в них – кого бы вы думали? – паука. Я пришел в восторг: ведь это редкий вид, о котором я читал, единственный из всех пауков, живущий в водной среде. Он был в полдюйма длиной, с мутноватым серебристо-коричневым окрасом. Я, торжествуя, поместил его в одну из жестянок и бережно понес домой.

Дома я обустроил аквариум с песчаным дном и украсил его сухими веточками и морскими листочками. Затем усадил паука на веточку, торчавшую из воды, и стал наблюдать за его поведением. Он тут же, пробежав по ветке, спрыгнул в воду, где моментально обрел красивый ярко-серебристый окрас благодаря малюсеньким пузырькам, засевшим в его волосяном покрове. Минут пять он сновал под водой, обследуя веточки и водоросли, а потом принялся за строительство жилища.

Я знал, что водяной паук является изобретателем водолазного колокола, и вот сейчас, сидя перед аквариумом, я мог проследить, как он это делает. Сначала паук закрепил несколько длинных шелковистых волокон из водорослей к палочке – вот вам и тросы. Потом, заняв позицию примерно посередине между тросами, он принялся ткать сеть неправильной овальной формы, более или менее традиционную, но с тщательно выделанными ячейками, так что она, скорее, напоминала паутину. На это у него ушло добрых два часа. Вчерне закончив постройку по своему вкусу, он задумался о воздушной подушке и с этой целью совершил несколько подъемов на поверхность. Каждый раз, когда он возвращался, его тело серебрилось от пузырьков. Далее он залезал под сеть и начинал перебирать лапками, таким образом избавляясь от пузырьков, которые, всплывая, застревали в этой сети. После пяти или шести погружений в конце концов образовался один крупный пузырь. А паук все продолжал подкачивать воздух, и в какой-то момент раздувшийся пузырь поднял сеть вверх. Строитель своего добился! Закрепленное тросами между водорослью и палочкой, повисло похожее на колокол сооружение. Отныне в этом домике паук сможет жить со всеми удобствами, без частых подъемов на поверхность, – воздух будет пополняться за счет кислорода, выделяемого водорослями, а углекислый газ, выделяемый пауком, будет уходить через ячеистые стенки его жилища.

Наблюдая за этим чудом ремесла, я спрашивал себя, каким образом самый первый паук, пожелавший стать водяным, придумал гениальный способ проживания под водой. И ведь рукотворная подлодка – не единственная особенность этого вида. В отличие от большинства пауков, данный самец раза в два больше самки, и после спаривания она его не пожирает, как это часто происходит в паучьей брачной жизни. Судя по размеру, передо мной была самочка, а ее раздутое брюшко наводило на определенные мысли. Я решил, что ей предстоит радостное событие, и постарался, чтобы она ни в чем не нуждалась. Ей нравились зеленые водяные блохи, которых она умело отлавливала, но, пожалуй, главным ее деликатесом были новорожденные тритоны. То, что они для нее крупноваты, ее не останавливало. Поймав проплывающее лакомство, она утаскивала его в дом-колокол и там съедала со всеми удобствами.

И вот настал исторический день, когда она взялась за пристройку к своему жилищу. Она не спешила, и на работу у нее ушло два дня. Однажды утром, заглянув в ее цистерну, я с радостью увидел, что в детской лежит целый шар из отложенных яиц. В положенный срок из них вылупились миниатюрные подобия матери. Теперь я уже не знал, что мне делать с таким количеством водяных пауков. Тут, к моему прискорбию, выяснилось, что мамаша, не испытывая никаких родственных чувств, с удовольствием поедает собственное потомство. Мне пришлось пересадить деток в другой аквариум, однако стоило им только подрасти, как они начали поедать друг друга. В результате я оставил себе парочку самых на вид смышленых, а остальных выпустил в озеро.

В это самое время, когда я был глубоко увлечен водяными пауками, нас наконец посетил Свен Олсон. К ужасу матери, у Ларри появилась привычка приглашать толпы гостей – художников, поэтов, писателей, – не предупредив ее об этом. О возможном приезде скульптора Свена Олсона мы все-таки были наслышаны, так как он забрасывал нас противоречивыми телеграммами о своих перемещениях в течение нескольких недель, что совсем запутало мать, которая то застилала, то разбирала его постель. И вот мы с матерью тихо пили чай на веранде, когда показался экипаж, проехал по дорожке и остановился перед домом. Сзади сидел огромный мужчина с чертами лица, удивительно напоминавшими реконструированные портреты неандертальца. На нем были белая майка, безразмерные брюки гольф в яркую клетку и сандалеты. Массивную голову венчала широкополая соломенная шляпа. Две большие дырки по бокам наводили на мысль, что раньше в этой шляпе гарцевала лошадь. Он грузно выбрался из экипажа с объемистым потертым кожаным саквояжем в одной руке и аккордеоном в другой. Мы с матерью вышли его встречать. Увидев нас, он сорвал с головы шляпу и отвесил поклон, продемонстрировав непомерный и совершенно голый череп, лишенный волос, если не считать странной седой косички сзади, похожей на потрепанный утиный хвост.

– Миссис Даррелл? – вопросил он, уставившись на мать по-детски голубыми глазищами. – Я счастлив с вами познакомиться. Меня зовут Свен.

Его английский был безукоризненным, почти без акцента, зато тембр из ряда вон, от низкого богатого баритона до дрожащего фальцета, как будто, несмотря на возраст, у него ломался голос. Он протянул матери здоровенную белую ладонь, напоминающую лопату, и снова отвесил поклон.

– Я рада, что вы наконец смогли приехать, – сказала она столь же лучезарно, сколь и неискренне. – Входите и выпейте с нами чаю.

Я забрал у него аккордеон и саквояж, мы поднялись на веранду и сели пить чай, посматривая друг на друга. Молчание сильно затянулось, пока Свен жевал свой тост и временами нежно улыбался матери, а та улыбалась в ответ, отчаянно подыскивая подходящие интеллектуальные темы для разговора. Свен проглотил кусок тоста и страшно закашлялся. На глаза навернулись слезы.

– Люблю тосты. – Он задыхался. – Я их просто обожаю. И этим всегда кончается.

Мы залили его чаем, и в конце концов приступ кашля закончился. Свен подался вперед, сложив огромные руки на коленях, белый как мрамор на фоне чудовищно пестрых брюк гольф, и вперился в мать.

– Вы, случайно, не меломан? – спросил он мечтательно.

– Ну… – Мать смешалась, видимо испугавшись подвоха: вдруг, если она ответит «да», ее попросят спеть? – Я, конечно, люблю музыку, но я… не играю.

– Я полагаю, – произнес он смущенно, – вы не захотите, чтобы я для вас что-то сыграл?

– Ну что вы, непременно сыграйте, – воскликнула она. – Прекрасная идея.

Свен улыбнулся ей лучезарно и расстегнул аккордеон. Растянутый, как гусеница, он издал звук, очень похожий на протяжный крик осла.

– Эти мехи наполнены морским воздухом, – сказал Свен, любовно похлопывая по инструменту.

Он поудобнее пристроил аккордеон к широкой груди, прилежно расставил пальцы-сардельки на клавишах и, прикрыв глаза, заиграл очень сложный и изысканный пассаж. Неандертальское лицо Свена приняло такое выражение блаженства, что мне пришлось кусать щеки, чтобы не расхохотаться. Мать же сидела с застывшей маской вежливости, как всемирно известный дирижер, вынужденный прослушивать человека, пытающегося играть мелодию на игрушечной дудочке. Пассаж закончился резким неблагозвучным аккордом. Свен радостно выдохнул, открыл глаза и улыбнулся матери.

– Что может быть прекраснее Баха! – сказал он.

– О да. – Мать изобразила воодушевление.

– Я рад, что вам понравилось. Сыграю-ка я вам еще.

Битый час мы с матерью сидели как проклятые, пока Свен играл одну вещь за другой. Каждый раз, когда мать делала попытку встать, Свен поднимал свою ручищу, будто останавливая движение воображаемого транспорта, и лукаво говорил «Последняя», после чего мать с дрожащей улыбочкой снова откидывалась на спинку стула.

С невероятным облегчением приветствовали мы возвращение из города остальных членов семьи. Ларри и Свен устроили своеобразный танец, пихаясь и ревя, как два бычка, и душа друг друга в объятьях, после чего Ларри утащил приятеля в свою комнату, где они затворились на несколько часов, а до нас временами доносились взрывы смеха.

– Что он за человек? – поинтересовалась Марго.

– Даже не знаю, что тебе ответить, – призналась мать. – Он только и делал, что играл.

– Играл? – переспросил Лесли. – На чем играл?

– На шарманке, или как там она называется.

– Господи, вот чего я терпеть не могу, – воскликнул Лесли. – Надеюсь, он не станет нас этим донимать?

– Ну что ты, дорогой. Конечно нет, – поспешила его заверить мать, но в ее голосе не было уверенности.

И тут на веранду вышел Ларри.

– Где аккордеон? – был его первый вопрос. – Он хочет мне кое-что сыграть.

– О господи, – подал голос Лесли. – Что я вам говорил?

– Дорогой, я надеюсь, он не будет играть на нем весь день? – взмолилась мать. – У меня после одного часа голова раскалывается.

– Конечно не будет, – отмахнулся Ларри, забирая аккордеон. – Он хочет мне сыграть одну вещицу. А вам он что играл?

– Очень странную музыку. Композитор на «Б»… что-то связанное со стрельбой.

Остаток дня получился, мягко говоря, тревожным. Репертуар у Свена был неисчерпаемым, и, когда за ужином он решил нам продемонстрировать начало вечерней трапезы в шотландской крепости и принялся маршировать вокруг стола, играя заунывную мелодию, похожую на заезженную пластинку, я понял, что нервы у домашних сдали окончательно. Даже Ларри сделался каким-то меланхоличным. Роджер, не стеснявшийся выражать чувства на людях, подытожил свое отношение к музицированию следующим образом: запрокинул голову и мрачно завыл. Обычно такое с ним случалось только при исполнении национального гимна.

Но после трех дней пребывания гостя в нашем доме мы более или менее притерпелись к его аккордеону, а сам он успел всех обаять. Свен источал простодушную доброту, и, что бы он ни делал, на него невозможно было обижаться, как не обижаешься на младенца, писающегося в подгузник. Он быстро завоевал расположение матери, после того как она оценила его кулинарные таланты; у него всегда была при себе толстенная тетрадь в кожаном переплете, в которой он записывал новые рецепты. Мать и Свен часами пропадали на кухне, уча друг друга готовить свои любимые блюда, результатом чего являлись трапезы столь обильные и великолепные, что у нас у всех пошаливала печень и страдал желудок.

Как-то утром, примерно через неделю после своего приезда, Свен зашел в мою комнату, которую я гордо называл кабинетом. Вилла была такая огромная, с таким количеством комнат, что я уговорил мать выделить мне и моим подопечным отдельную.

К тому времени мой зверинец сильно разросся. В него входил Улисс, сова-сплюшка, которая просиживала весь день на ламбрекене, имитируя загнивающий пенек, и время от времени, с выражением высшего презрения, изрыгала из себя катышек на постеленную внизу газетку. Собачий контингент увеличился до трех собак, после того как крестьянская семья в качестве подарка на день рождения вручила мне двух щенков-дворняжек, которые за свое исключительно недисциплинированное поведение получили прозвища Писун и Рвоткин. Многочисленными рядами выстроились банки из-под варенья – как с заспиртованными образцами, так и с живыми микроорганизмами. Прибавьте к этому еще шесть аквариумов с разнообразными тритонами, лягушками, змеями и жабами. В грудах коробочек со стеклянными крышками хранились бабочки, жуки и стрекозы. Свен, к моему удивлению, проявил неподдельный и почти благоговейный интерес к моей коллекции. Довольный, что хоть у кого-то мой любимый зверинец вызывает энтузиазм, я провел для него тщательно спланированную экскурсию и показал всё, даже (предварительно взяв с него клятву о молчании) семейство крошечных шоколадных скорпионов, которых я пронес в дом втайне от всех. Самое большое впечатление на гостя произвел подводный колокол. Свен молча его разглядывал своими голубыми глазищами, а в это время паук, найдя пищу, утаскивал ее в свое куполообразное жилище. Мой гость пришел в такой восторг, что я предложил ему в виде эксперимента провести со мной время в оливковой роще и посмотреть, как живут некоторые из этих существ в естественных условиях.

– Вы так добры, – сказал он, и его отталкивающая физиономия расплылась от удовольствия. – Вы уверены, что я вам не помешаю?

Я его заверил, что нисколько.

– В таком случае я буду польщен, – сказал Свен. – Поистине польщен.

И вот, вплоть до его отъезда, каждое утро после завтрака я и он сбегали из дома и проводили пару часов в оливковой роще.

В последний день – он уезжал вечерним теплоходом – мы устроили для него прощальный обед и позвали Теодора. Обрадовавшись новой аудитории, Свен тут же устроил для него получасовую бахиану.

– Мм, – промычал тот, когда аккордеон смолк. – А вы знаете… э-э… еще какие-нибудь сочинения?

– Вы только назовите, доктор, – сказал Свен, широко разводя руки, – и я вам сыграю.

Теодор в задумчивости покачался на носках и спросил смущенно:

– Вы, случайно, не знакомы с… э-э… с песней «Есть таверна в городке»?

– Ну конечно! – воскликнул Свен и тотчас заиграл вступление.

Теодор пел самозабвенно, его бородка топорщилась, глаза сияли, а музыкант, когда закончил, без паузы заиграл «Клементину». Окрыленная филистерской реакцией Теодора на Баха, мать поинтересовалась, может ли Свен исполнить «Будь я черным дроздом» и «Песню прялки». Он с ходу мастерски сыграл то и другое.

Но вот пришел экипаж, чтобы отвезти Свена к пристани, и он стал всех обнимать с глазами, полными слез. Потом он забрался на заднее сиденье, поместив рядом саквояж, а драгоценный свой аккордеон поставив на колени, и принялся вовсю махать нам рукой, пока его увозили прочь.

– Какой он мужественный, – восхитилась мать, когда мы возвращались в дом. – Человек старой школы.

– Так бы ему и сказала, – подал голос Ларри, растягиваясь на диване и беря в руки книжку. – Больше всего гомики любят, когда им говорят, какие они мужественные.

– Ты о чем? – надев очки, подозрительно спросила мать.

Ларри опустил книжку на колени и озадаченно на нее посмотрел.

– Гомосексуалисты любят, когда им говорят, какие они мужественные, – терпеливо повторил он, как если бы разговаривал с тупым ребенком.

Мать продолжала на него таращиться, пытаясь понять, не является ли это очередным его розыгрышем.

– Уж не хочешь ли ты мне сказать, что он… что этот мужчина… что он из этих?

– О господи, мать, из кого ж еще! – вышел он из себя. – Отчаянный педик. По-твоему, почему он умчался в Афины? Да потому что завел роман с семнадцатилетним красавчиком-киприотом и теперь боится оставить его одного.

– Ты хочешь сказать, – у Марго округлились глаза, – что они друг друга ревнуют?

– А то нет, – отмахнулся от нее Ларри, возвращаясь к чтению.

– Потрясающе. Мама, ты слышала? Оказывается, они ревнуют…

– Марго, прекрати! – приструнила ее мать. – Не будем углубляться в эту тему. Ларри, я одно хочу понять: как ты мог его пригласить, зная, что он… э-э… что он с отклонениями?

– А почему нет? – удивился Ларри.

– Хотя бы о Джерри подумал, – возмутилась мать.

– О Джерри? – переспросил он. – Джерри-то здесь при чем?

– Как при чем? Ларри, ты меня просто расстраиваешь. Этот человек мог оказать на мальчика дурное влияние, если бы они проводили вместе время.

Ларри вздохнул, положил книгу и, сев поглубже, внимательно посмотрел на мать.

– Последние три утра, – сказал он, – Джерри давал Свену уроки природоведения в оливковой роще. И не похоже, чтобы это роковым образом отразилось на ком-либо из них.

– Что? – взвизгнула мать. – Что?

Я решил, что пора уже мне вмешаться. В конце концов, Свен мне нравился. Я рассказал, как вскоре после своего приезда он заглянул в мою комнату и в какой восторг его привела моя коллекция. Полагая, что один новообращенный стоит десятка святых, я взялся показать ему мои любимые места. И каждое утро мы отправлялись в оливковую рощу, где Свен, лежа на животе, мог часами следить за муравьями, деловито снующими с травинками на спине, или наблюдать за лукообразной самкой богомола, откладывающей на камне защитную оболочку яйца, или заглядывать в паучий колодец-капкан, шепча себе под нос «Чудесно! Чудесно!» в таком восторге, что у меня сердце готово было растаять.

– Знаешь, дорогой, – сказала мне на это мать. – В будущем, если ты захочешь взять с собой на прогулку кого-то из друзей Ларри, предупреди меня заранее.

5. Каракатицы и крабы

По утрам, открывая глаза, я первым делом видел комнату в полоску – это солнце пробивалось сквозь закрытые ставни. Потом обнаруживались мирно спящие собаки, без приглашения забравшиеся на кровать и захватившие чуть не все пространство. Улисс обычно сидел на подоконнике, с неодобрением и даже каким-то злорадством глядя на золотистые полоски прищуренными глазами. Снаружи доносились хриплые задиристые крики петуха и тихое кудахтанье кур (такое же успокоительное, как звуки бурлящей на огне каши), поклевывающих что-то под апельсинными и лимонными деревьями, отдаленный звон колокольчиков на шее у козла, пронзительное щебетанье воробьев под свесом крыши да неожиданный многоголосый умоляющий писк, означавший, что один из родителей принес в ласточкино гнездо под моим окном пищу для птенцов. Я откидывал простыню и спихивал собак с постели, а те отряхивались на полу, потягивались и зевали, высунув розовые языки, заворачивавшиеся, как экзотические сухие листья. Я подходил к окну и распахивал ставни. Перегнувшись через подоконник и ощущая обнаженной кожей теплые утренние лучи, я задумчиво почесывал розоватые пятнышки на теле от укусов собачьих блох, пока глаза привыкали к яркому свету. А затем устремлял взгляд поверх серебристых крон олив на берег и голубое море в полумиле от нашей виллы. На этот самый берег рыбаки периодически вытаскивали свои сети, для меня момент особый, так как в этих сетях обнаруживались удивительные морские обитатели, до которых иначе мне бы никогда не добраться.

Увидев рыбацкую шхуну, я быстренько одевался и, прихватив снаряжение, мчался по тропинке среди олив, а затем по дороге до самого берега. Почти всех рыбаков я знал по именам, но был у меня особый друг, высокий и крепкий молодой мужчина с копной рыжих волос. Естественно, при рождении его назвали Спиро в честь святого Спиридона, и, чтобы отличать его от многочисленных тезок, я его окрестил Кокино, то бишь рыжий. Кокино с большой радостью помогал мне добывать разную живность, притом что она его не интересовала, просто ему доставляло удовольствие видеть мои сияющие глаза.

Однажды я пришел на берег, когда рыбаки как раз вытаскивали тяжелую сеть. Коричневые, как грецкие орехи, широко расставив ноги на песке, они тянули за тросы, с которых капала вода.