Придуманные люди с острова Минданао

Но есть в Европе такая страна — Великобритания! О ней-то мы знаем все. Мы читали Диккенса и «Сагу о Форсайтах» и Шерлока Холмса знаем не понаслышке. Там говорят «сэр» и «миссис», «милорд» и «миледи», а в пять часов пьют чай. И дворецкие, отвечая на вопрос, обязательно добавляют: «…если мне позволительно так сказать».

Но Диккенс писал в позапрошлом веке. А Голсуорси свою «Сагу» — в прошлом. В нынешнем же «сэром» вас назовут только приказчики, полицейские, кондуктора — словом, те, кто служит обществу. А на улице вас вполне окликнут хамским «you there» — примерно, «эй, вы там!», или даже «эй, ты!». И, представляясь, так же произнесут: «Джек» или «Молли». А если кто-нибудь предупредит, что такого-то следует титуловать «милорд», будьте уверены: это британец не местного розлива.

Эта картина всеобщего усреднения и опрощения была бы удручающей, не живи в Англии мистер Хэд. Я познакомился и подружился с ним в Девоне. Он живет в городке Ашбертон и работает садовником. Садовник он отличный. До того был отличным полицейским, достоинства которого с ностальгией вспоминает старшее поколение ашбертчан. А до того — служил в войсках в Малайе и, наверное, тоже отлично. Словом, настоящий британец, добросовестно делающий свое дело, и, как нетрудно понять, человек немолодой.

Мистер Хэд четко знает, к кому обращаться «милорд» или «миледи», к кому «ваше высочество», к кому просто «профессор такой-то», ибо по британской традиции, если у вас есть звание или титул, так это навеки. Служили майором — значит вы пожизненно майор Смит или там Аткинс (если вас, конечно, не произвели в подполковники).

Но ни у кого не повернется язык назвать мистера Хэда Питом, хотя его зовут Питер. Он — мистер Хэд. И только так.

Ей-богу, хорошо, что существует такой британец. Будем надеяться, не единственный на этом маленьком острове. Потому что демократия демократией, а традиции — вещь хорошая.

«Ты», «вы» и демократия

Прошу понять меня правильно: демократизм в манерах тоже совсем не плох. В меру. Скажем, «тыкать» всем налево-направо — это не демократизм, а обычное хамство. А «тыкать», ожидая в ответ «вы», — хамство заскорузлое и торжествующее. В нашей культуре нейтрально-вежливым обращением служит «вы». Автор этих строк предпочитает именно это обращение (кроме людей, которых знает с детства: общего или только их). Как выяснилось, не везде это рассматривается как признак хороших манер.

Уточню: неуместным это оказалось в Венгрии. Так уж получилось, что сначала по службе, а потом по душевной склонности я связан с этой страной и ее языком довольно много лет. Есть у меня там друзья, а у них тоже есть друзья, и стал я бывать в больших компаниях. И в этих компаниях я, естественно, всем говорил «вы», а то, что мне иной раз слышалось, что мне «тыкают», относил на счет несовершенства своего венгерского языка. Пока однажды мой друг Габор Миклош, сидя со мной за рюмкой, не сказал мне:

— Слушай, кончай ты всем говорить «вы». Выглядишь как идиот. — И прежде, чем я своим непониманием подтвердил это нелестное определение, пояснил: — У нас принято, что в компании все мужчины примерно одного возраста и положения сразу переходят на «ты». Женщины должны тебе предложить это сами.

Женщины скоро предложили. А далее, двигаясь в глубь венгерского общества, я узнал, что все коллеги по работе обязательно между собой на «ты». Ты можешь быть зеленым юнцом, только что пришедшим из университета в академический институт, но к его директору, почтенному академику, ты можешь — нет, обязан! — обращаться на «ты» и по имени. Он к тебе тоже. (У нас чаще только он к тебе.)

Экий демократизм! Не спешите с выводами. Директор и любой начальник все равно вам могут сделать выволочку, а то и уволить. И вдобавок — лифтерше, вахтеру, шоферу говорят только «вы». Вы, так сказать, сударь, не из наших-с.

О венгерской вежливости и ее формах говорить можно долго и интересно: уж больно она отличается от всех остальных. К примеру, все дети всем взрослым говорят вместо «здравствуйте» — «целую ручки». И все мужчины всем женщинам тоже. Тут могут возникнуть забавные ситуации.

Приходит, к примеру, мой друг Габор Миклош вечером домой и обнаруживает в прихожей симпатичную девушку — достаточно взрослую, чтобы жизнелюбивый мужчина проявил всю свою учтивость. Но прежде чем он успевает произнести вежливую формулу, юная дама делает книксен, вежливо приговаривая: «Целую ручки, дядя Мики!» И бедняга соображает, что это — приятельница дочки по гимназии. Просто он до этих пор не обращал на нее внимания…

Мало того что нам, иностранцам, трудно привыкнуть к венгерской манере обращения, есть тут еще одна проблема. «Тыкая», нужно употребить правильное спряжение глагола — одно из весьма многочисленных в этом занимательном языке. А при вежливой форме достаточно помнить служебное слово «тетсик» — «изволите», а дальше лепить к нему неопределенную форму глагола. И за умного сойдешь. Вот почему говорящие по-венгерски иностранцы столь преувеличенно и старомодно вежливы.

Ну да это не беда: лишней вежливостью кашу не пересолишь…

Г-н Амбадкар, владелец и водитель моторикши

А вообще-то пересолить можно. Я сам раз перестарался, поэтому эта заметка может послужить предостережением. Для тех, кто попадет в Индию.

Как-то в городе Бангалор, столице штата Карнатака, мы с моим киевским коллегой (тогда еще не иностранцем) освободились очень рано и решили погулять по городу. Жили мы в европейской части города, а пошляться хотели по индийской. Бангалор — город разбросанный, где эта традиционная часть города, мы не знали, но чувствовали, что далеко. Сдерживало нас и еще одно обстоятельство: принимающая сторона еще не выдала нам обещанные командировочные. По совету опытных людей мы захватили с собой по пачке сигарет «Золотое руно», сильный аромат которых очень нравился гражданам Индии. Да и все заморское они тоже уважали. Сигареты в Индии очень дороги, а заработки трудящихся — низкие. Не пропадем, решили мы. И вышли.

Сначала нам тихо гудели дорогие такси, ждавшие добычу во дворе отеля. Потом на улице нас стали окликать водители моторикш, забавных сооружений с брезентовым навесом, созданных на основе мотороллера. Мы все еще не решались предложить наше платежное средство и продолжали идти пешком. Тут перед нами затормозил моторикша, и из-под навеса выскочил любезно улыбающийся мужчина в рубашке и довольно глаженных брюках. Любезным жестом он показал нам на места за его спиной. Мы нерешительно объяснили ему, что вместо денег можем предложить сигареты. Он сказал, что этого будет достаточно, а потом осведомился: куда?

И мы помчались, подпрыгивая, в сторону базара. Вел он уверенно, был любезен, и мой киевский спутник расчувствовался и преподнес ему кубинскую сигару в алюминиевом патроне: он держал ее в кармане, чтобы с аппетитом выкурить в каком-нибудь живописном месте. Киевская интеллигенция, объяснял он, очень любит эти сигары. Шофер же, судя по всему, вообще держал такую дорогую вещь в руках впервые в жизни. Шофер был настолько тронут, что предложил немедленно — и бесплатно! — отвезти нас обратно. Этого нам было не нужно, и мы попросили его отвести нас в индуистский храм, если это возможно. Это оказалось возможным. Водитель преподнес нам визитную карточку, исполненную на ксероксе. Его звали Бхопад К. Амбадкар. Я ответил своей служебной визиткой. Он сводил нас в маленький храм, познакомил с пожилым любезным брахманом. Мы внесли нашу лепту иностранной валютой достоинством в три рубля. В благодарность брахман что-то произнес и посыпал нам темя пеплом. Еще по щепотке пепла, завернутого в обрывок газеты на языке каннада, он дал нам с собой. Тут мы распрощались с г-ном Амбадкаром и двинулись в лабиринт остро пахнущих лавочек, но это уже другая история.

Наша же история в том, что я счел невежливым отблагодарить нашего благодетеля только сигаретами. Вернувшись в Москву, я купил несколько детских книг на языке каннада, какую-то игрушку и симпатичный альбом на английском языке для самого г-на Амбадкара. И отправил в Индию бандеролью.

Через месяц от него пришло письмо. В конверте находилась отксерокопированная статья о г-не Амбадкаре из местной английской газеты и большое письмо. В письме г-н Амбадкар благодарил за подарки, разъяснял основы своей личной и вообще индийской философии. Выяснилось, что он «сделал мне святую пуньяпурушу». В заключение он изъявлял неудержимое желание посетить Москву. Он извинялся, что может взять с собой только несколько старших детей и младшего брата.

Я не знал, что такое св. пуньяпуруша, но очень возгордился: не каждый из нас, согласитесь, был до нее допущен. Но гордость никак не совпадала с желанием увидеть г-на Амбадкара со чады и домочадцы в малогабаритной квартире. Кроме того, мне не казалось, что за одну поездку по городу мы стали такими уж близкими друзьями.

Я ответил, что очень благодарен за все, а особенно за св. пуньяпурушу, и обещал быть ее достоин. Вопрос приезда большой части семейства Амбадкар в Москву я опустил, но послал еще одну большую книжку на языке каннада. (Их тогда в магазине «Прогресс» продавалось множество, на всех языках.)

Не прошло и месяца, как пришло новое письмо от г-на Амбадкара. В нем была ксерокопия статьи о г-не Амбадкаре и письмо, где он разъяснял основы философии, напоминал о св. пуньяпуруше и выказывал желание посетить Москву.

Я что-то кратко ответил, но через месяц пришло письмо. Вы уже поняли, что в нем содержалось, включая св. пуньяпурушу.

На восьмом письме я подавил в себе сильное желание сделать пуньяпурушу г-ну Амбадкару и попросил коллегу ответить, что переведен на работу в район полюса холода, куда почта почти не ходит. Но еще в нескольких письмах в адрес коллеги г-н Амбадкар добивался моего адреса, напирая особо на породнившую нас пуньяпурушу…

Так вот для всех, кто собирается в Бангалор и окрестные города и веси. Не надо пережимать. Наша вежливость в общении с коллегами г-на Амбадкара и другими, кто оказывает нам платные услуги, заключается в достаточной и точной оплате этих услуг. Пуньяпуруша — не обязательна.

Кусок зуба

(Только для взрослых читателей!)

Тему, которую мы хотим поднять, поднимать как бы и не принято. А зря, ибо она чрезвычайно интересует едва ли не всех подряд. И правильно. Впрочем, что это я все вокруг да около? Речь пойдет о ругательствах и словах, к ним приравненных. А также о могущих быть к ним приравненными, хотя и в мыслях у вас не было сквернословить и богохульствовать. Просто многие совершенно безобидные и привычные (приличные) слова родного языка иной раз звучат как просто мерзкие ругательства на языке страны пребывания (употребим этот точный советско-казенный термин). Зато зная, какие слова не следует произносить в той или иной стране, как невинно они ни звучали бы в родном языке, вы не оскорбите слуха гостеприимных хозяев.

Прошу поверить моим советам. Я, можно сказать, выстрадал право, чтобы к моим словам прислушивались…

…Дело в том, что я никогда в жизни не плавал в маске, но предполагал, что ничего сложного в этом нет: надел стекло с резинкой, сунул в рот трубку, высунул ее из воды — и ныряй-резвись. Причиной моего несерьезного отношения к этому увлекательному виду водного отдыха служила, несомненно, та легкость, с которой использовали маску люди, которых я видел на экране и в жизни. Я, конечно, никогда бы не отважился лезть без подготовки в воду в водолазном костюме или с аквалангом: вид любой техники вызывал и вызывает у меня почтительный страх. Маска же такого страха не вызывала, но и желания поплавать в ней — тоже. До определенных пор. Ибо до определенных пор я не видывал моря столь лазурного и столь прозрачного, как Красное.

Легкость оказалась обманчивой. Во-первых, маску нужно было точно подогнать — выяснилось, что это совсем не так просто, как представлялось. Во-вторых, в ней нельзя дышать носом. А я — в силу физиологических своих особенностей — предпочитаю дышать именно им. Это не страшно, объяснили мне, нужно равномерно вдыхать и выдыхать воздух ртом через трубку, хорошо набирая его в легкие. Минут десять так вполне можно выдержать. Только нужно плотно сжать загубник трубки между губами и зубами. И — вперед! Точнее — вниз.

…От борта до лазурной поверхности было метра два. Все коллеги по экспедиции уже бултыхнулись, и их трубки, как перископы подводных лодок, бороздили кристально-чистую морскую гладь. Время от времени, вырывая голову из воды, они жестами выражали высшую степень наслаждения и подбадривали меня к решительному шагу.

Я свесил ноги с борта, сделал несколько гимнастических движений руками, как бы не решаясь расстаться с теплым солнцем, посмотрел на море, подумав, что с борта катера оно тоже красиво, и довольно неуклюже сполз в воду. И, конечно же, тут же резко погрузился, вынырнул и судорожно хлебнул из трубки. Слово «хлебнул» подходит в данном случае, как никакое другое, ибо вместо воздуха я принял изрядную дозу лазурных и ласковых вод теплого Красного моря. Если кому-нибудь когда-нибудь доводилось пить английскую соль, то заверяю вас, что перед красноморской водицей она все равно что джин с тоником. То-то в этом море так хорошо плавается!

Если я и преувеличиваю, то только потому, что помимо мерзкого вкуса я ощутил такую нехватку кислорода, что инстинктивно рванул носом ту небольшую порцию воздуха, которая еще сохранялась в маске. Увы, и она была смешана с водой.

Я резко рванул загубник и, испустив китовый фонтан, судорожно вдохнул. Мне стало чуть легче, и через стекло я вдруг увидел божественной красоты мир, открывшийся подо мной. И какую-то пеструю рыбу, заинтересованно устремившуюся к изящно скользящему сверху крошечному предмету. Раскачиваясь, как бабочка, он неспешно уходил в глубину.

В отличие от рыбы я узнал этот предмет. Я знал его очень хорошо. Он был частью меня. Это был мой зуб… вставной, державшийся на изогнутой перекладинке, упиравшейся в небо. Именно эта перекладинка, ставшая от курения коричневой, и позволяла зубу с медленной грацией планировать в прозрачные до самого дна глубины Красного моря.

Не задохнись я так, следовало бы нырнуть за зубом, благо маска позволяла все видеть. Но я судорожно хватал ртом воздух, беспомощно крутясь в воде. Тут же рядом со мной оказались мои товарищи по поездке. Под левую руку меня подхватила мощная длань г-на Кукушкина, корреспондента одной из наших туристических газет, в то время как правое плечо сжал Григорий Евгеньевич Темкин, наш руководитель, великолепный пловец и ныряльщик. Очевидно, им показалось, что я тону. Я хотел объяснить, что случилось, но вместо слов из моих уст вырвался очередной фонтан, пальцем же я показывал вниз, под поверхность. Лишь набрав воздуху досыта, я смог произнести:

— 3-зуб!

Но поскольку в ушах тоже была вода, я, как и всякий кратковременно оглохший, не произнес, но проревел это короткое слово:

— Зуб! Мой зуб!

В ту же секунду раздался жалобный крик, и два матроса-египтянина, одновременно взлетев с борта, устремились ко мне. Лица их, то и дело выныривающие из мелких волн, выражали крайнюю степень ужаса. С соседней моторки свесился человек и что-то спросил у них. Один из плывущих коротко ответил, и человек, переводя взгляд на меня, издал протяжный жалобный стон.

Я еще только приходил в себя, а потому никаких мыслей по поводу происходящего чего-то не того не мелькнуло. В этот момент Темкин махнул египтянам рукой и крикнул:

— Ля, ля! Син! — и еще что-то по-арабски.

И тут раздался хохот, от которого могли бы расступиться волны Чермного — Красного — моря. И будь оно не лазурным, а истинно чермным, я и тогда бы выделялся на фоне его красноты своею багровостью. Ибо уже на палубе мне было разъяснено, что простое и понятное наше слово «зуб» обозначает на языках стран Ближнего Востока совсем другой, тоже очень важный (может быть, даже самый важный!) орган нашего тела, данный нам Аллахом. (То же, что я утратил, будет «син»; в Библии на иврите — «шин», и «шин ба-шин» значило «зуб за зуб», да не произнесете вы эту фразу по-русски в арабской компании!)

Тут мы подходим к совету на немаловажную тему.

Итак, кроме «зуба» никогда не употребляйте на арабском Востоке слова «кус» («кус мяса»): им называется дар Всевышнего другой половине рода людского, а уж тем более — «кусок» («кусок пиццы») — тут появляется притяжательное окончание, обозначающее принадлежность вышеупомянутого вашей собеседнице.

Что же касается моего «сина» — то он, бедняжка, покоится один-одинешенек в глубинах Красного моря. И, думая о нем с грустью, я на всякий случай именую его по-арабски…

Воля ваша — можете и не внять моим предупреждениям. Лет тридцать назад я гостил в Эстонии с венгерским коллегой. Точнее говоря, гостил он, а я его сопровождал. Принимали его дважды по-братски: как представителя братского социалистического государства и — что важнее — как братского угро-финна. А потому подробно выясняли все его желания и выдвигали заманчивые предложения. Венгр все внимательно слушал, кивал головой и приговаривал «Перзе, перзе». Что по-венгерски означает: «Конечно». По-эстонски же этим словом именуют то место, где спина теряет свое благородное название. И, видя, как с трудом сдерживают смех хозяева, а дамы среди них даже и краснеют, я сказал об этом своему спутнику (благо, что и в братском угро-финском окружении венгерский язык непонятен). На что он ответил, что знает об этом по Финляндии, чей язык с эстонским весьма схож, но не намерен отказываться ни от какого слова родного языка.

Если вы не занимаете подобную, скажем, великовенгерскую позицию, вам на родине моего спутника не следует употреблять слов «спина», «спичка», а также «фасон» — но по совершенно другой, нежели в двух первых случаях причине. «Спичка», кстати, нежелательна и в славянских Чехии, Словакии и Болгарии. (Причина опасности к спине отношения не имеет, скорее, обратно.)

Одному моему знакомому даже пришлось из-за этого жениться. Он работал в Будапеште, и туда приехала его мама посмотреть, как живет холостой и одинокий сын, и помочь ему в бытовых вопросах. И они пошли в ателье, где он заказал себе костюм. Маму он обо всем предупредил, но, женщина пожилая и привыкшая командовать сыном, а не прислушиваться к его советам, она все пропустила мимо ушей. И сев в ателье в кресло, она достала папиросы «Беломор» (мастер тут же подал пепельницу) и спросила:

— Мишенька, у тебя спинки есть?

— Мама! — воскликнул побагровевший сын, но персонал ателье сделал вид, что ничего не слышит.

Мама осмотрела костюм, велела повернуться и спросила:

— Спина не морщит?

— Мама!

Но мама опять не вняла, осталась очень довольна и поделилась с мастером:

— Чудесно! И фасон превосходен.

Тут уж и портной сильно закашлялся. Бедняге Мише пришлось жениться: работать в стране он собирался долго, костюмы ему еще требовались по роду деятельности, а заказывать или покупать их сам он отродясь не умел. Жена же поддавалась воспитанию.

Надо сказать, что в странах Дальнего Востока такие опасности вам не грозят. Местные жители категорически не верят, что европеец способен правильно произнести хоть слово на их односложных языках с большим количеством музыкальных тонов. Следовательно, что бы вы ни сказали, это никогда не будет принято за осмысленное слово на человеческом языке.

Сами же они знают, что не все из того, что столь приятно для них звучит, будет адекватно воспринято длинноносыми белокожими. И — люди вежливые — не хотят никого вводить даже в неожиданное смущение.

В университете у нас учился миниатюрный вьетнамец по имени Ле Дык Зуй. Когда его земляки освоили азы русского языка — грамматику на уроках, а неформальную часть в общежитии, — они стали, произнося его имя, как-то странно хихикать и доверительно сообщали, что он — совсем не Зуй. У нас это тоже вызывало приступы глупого смеха, поскольку в истинном звучании мы не сомневались. И, как выяснилось, совершенно напрасно. Потому что, когда отношения наши достигли уровня доверительности, мы его спросили, как же его зовут на самом деле. И он, побагровев, прошептал: «Хыу». Просто еще во Вьетнаме ему оформлял документы большой знаток русского языка. Как же был бедняга рад, узнав, что его имя в коррекции не нуждалось! И как он же смеялся, вспомнив, что в Харьков поехал учиться действительно бедняга, с откорректированным именем, чьи документы были оформлены тем же знатоком!..

Глава 2.

Есть ли у иноземцев чувство юмора?

Исследуя юмор разных знакомых ему народов, автор приходит к парадоксальному выводу: юмор у иноземцев есть! И даже иногда смешной. Но что смешного в павлине, загородившем Конфуцию проход по мосту, автор понять не может и оставляет разбираться в этом читателя.

То, что чувство юмора нам жить помогает, известно всем, даже тем, кто таковым чувством не обладает. Впрочем, утверждение о том, что существуют люди, лишенные чувства юмора напрочь, весьма спорно. Некоторый жизненный опыт автора этих заметок заставляет его утверждать, что это чувство присуще всему роду хомо сапиенс. Только у некоторых оно совсем другое, и не их вина, что остальные их не понимают. Скорее, это беда тех, остальных.

То же — причем в высшей степени — относится и к разным народам. Если вы не хотите предстать на чужбине человеком, смеющимся без причины, или, наоборот, сохраняя каменное лицо среди толпы хохочущих, пытаться понять, что случилось и нет ли тут провокации западных (восточных) спецслужб, вам лучше заранее подготовиться к тому, что вас может ожидать вдали от родных осин.

Позвольте начать с простого. Будьте готовы к тому, что смех — не обязательный признак веселости. Более того, иной раз он признак глубокой грусти и крайнего смущения.

Мой хороший знакомый, блестящий специалист в области экономики и никакой — даже в начатках — этнографии, совершенствовал свои блестящие знания в Южной Корее. Страна эта своими успехами в экономике дает возможности для глубоких и полезных рассуждений. Итак, погруженный в подобные рассуждения экономист ехал по Сеулу, старательно соблюдая правила дорожного движения, и уже тормозил на красный свет на перекрестке, когда ему основательно врезали в багажник. Это немедленно прервало рассуждения нашего специалиста, и он выскочил из арендованной машины с тем свирепым лицом, которое приличествует у нас жертве дорожно-транспортного происшествия. Виновницей столкновения оказалась дама средних лет. Оба участника ДТП сошлись, и дама расхохоталась. Она смеялась, вежливо прикрывая рот ладошкой, и сквозь смех пыталась что-то сказать.

«Ненависть к европейцам!» — пронеслось в голове специалиста-экономиста. Где-то он об этом читал.

Появился полицейский. Увидев иностранца, он тоже радостно засмеялся.

«Охранка! — мелькнуло в голове специалиста. — Провокация!»

Не будем забывать, что действие происходило лет двадцать назад, а совсем незадолго до того Южную Корею у нас малевали только черной краской.

Собрался народ. Народ смеялся.

«Даже народ оболванили… — мучительно подумал специалист, — трудовой народ…»

Опустим занавес сострадания над этой сценой, тем более что через некоторое время появился переводчик, и все встало на свои места. Главное же для нас — смеялись корейцы не оттого, что им было смешно. Дама смехом скрывала отчаяние от совершенного деяния. Полицейский — неудобство от того, что: а) происшествие имело место на вверенном ему участке и б) смущение перед иностранцем, который бог весть что может подумать о Корее, ее водителях и полицейских.

Народ же выражал таким образом сочувствие всем.

Павлин на мосту

Корея, Вьетнам, Япония… Особенно Китай. Разница цивилизаций приводит к тому, что в этих странах мы обязательно ждем чего-то отличного от нашего: в конце концов, мы принимаем как должное, что эти люди едят палочками, а не вилками, как мы. Более того, кто сейчас не умеет есть палочками, поливая еду соей, вон даже восточный Новый год стали отмечать! Мир сблизился. Правда, поздравляем мы с ним не тогда, когда он наступает по лунному — подвижному — календарю, а по нашему, так ведь и сои мы льем куда больше, чем надо. Но автору этих заметок никогда еще не доводилось встретить человека некитайских (невьетнамских, неяпонских) национальностей, который был бы знатоком и ценителем восточноазиатского юмора.

Меня занимал этот вопрос, и я постарался прочитать как можно больше о понятии смешного в столь глубоко мною уважаемых странах буддийско-конфуцианской цивилизации.

Помню, в записках некоего Тралли — не помню, кто он по национальности, главное, что европеец и работал в японской фирме — я прочитал, что самым трудным в общении с коллегами и работодателями была неожиданность их реакции. Бедный Тралли как-то опаздывал на работу, неудачно спрыгнул с трамвая, упал, задрав ноги, и был замечен японцем-коллегой. Японец не мог на месте устоять от хохота, чем бедного Тралли обидел. Но еще больше он обидел беднягу, немедленно рассказав об инциденте начальнику, скажем, г-ну Сумитомо. Г-н Сумитомо тут же вызвал Тралли, попросил все рассказать снова и корчился при этом от смеха. Не плати японцы приличную зарплату, только бы они своего сотрудника и видели! Зарплата была приличной, пришлось терпеть. Стоило приехать каким-нибудь инспекторам из Токио, как беднягу вызывали, и когда настроение повышалось, начальник говорил: «Тралли (получалось: Турари), расскажите, как вы упали».

А высокий гость из Токио уже начинал хихикать от предвкушения. Потом рассказ утратил юмористическую свежесть, но служебное положение (сильно от этого комического инцидента усилившееся) требовало неформальных встреч с токийскими визитерами, и те стали воспринимать его как почти своего. И вот один почтенный пожилой джентльмен, служивший во время войны на флоте врачом, рассказал о том, как их эскадру нещадно разбомбили американцы у побережья Суматры.

— Вода, — рассказывал отставной врач, — просто кипела от напалма! И моряки императорского флота, — тут он сделал паузу, — плавали в кипятке, как вареные рыбы!

И рассказчик захохотал, и все захохотали, а врач, усиливая юмористический эффект, повторил, утирая слезы:

— …как вареные рыбы!

Тут через силу засмеялся и Тралли, честно говоря, ничего смешного в страданиях моряков императорского флота (хоть они и были тогда врагами) не видевший.

Отсмеявшись, господин доктор сказал:

— Я вижу, у вас превосходное чувство юмора, Турари-сан! Мне говорили, что вы очень смешно падали с трамвая. Расскажите, пожалуйста…

Так вот страдал бедный господин Тралли…

Ну да бог с ним. Автор этих заметок в японских фирмах не работал. Зато ему пришлось провести немало времени во вьетнамских коллективах. Я заметил, что вьетнамцы очень смешливы, во Вьетнаме все время слышишь смех. По любому поводу. И даже без причины — на наш взгляд; тогда он служит проявлением вежливости и воспитанности. Тесно сойдясь с вьетнамскими друзьями и коллегами, я услышал от них множество забавных историй и могу утверждать, что народные вьетнамские анекдоты смело можно рассказывать у нас в здоровом армейском коллективе. Поэтому и пересказывать их не имеет ни малейшего смысла.

Но мой мудрый друг Ле Суан Ту, вспоминая своего дедушку-конфуцианца, поведал, что дедушка любил рассказывать одну смешную и поучительную историю о Кунфуцзы (Учителе Куне — Конфуции).

— Кун-фуцзы однажды шел по мосту. На мосту сидел павлин. «Павлин, кш-кш!» — сказал Учитель.

Мой друг приходил в состояние крайней веселости, излагая эту поучительную и забавную историю. Но так никогда и не смог объяснить мне — что же тут смешного. Наверное, чтобы оценить всю прелесть новеллы, надо хорошо знать иероглифы, чтение которых и каллиграфию всю жизнь преподавал дедушка-конфуцианец.