Помоги проекту - поделись книгой:
Кровотечение внушало ужас. Маленький Алексей казался таким крепким и здоровым, настоящий «богатырь», как заметила великая княгиня Ксения, когда впервые увидела его[294]. У Милицы же сомнений не было с самого начала. Имея тогда свободный доступ к Николаю II и Александре Федоровне в любое время, она и великий князь Петр поехали на Нижнюю дачу в день рождения Алексея, чтобы поздравить их с новорожденным. Роман, сын Милицы и князя Петра, позднее вспоминал:
Мария Гернигер позже вспоминала, как Александра послала за ней вскоре после рождения Алексея. Кровотечение, как она сказала Марии, было вызвано тем, что акушерка Гюнст слишком туго перепеленала ребенка. Тугое пеленание было принято в России, но из‑за давления плотной перевязи над пупком оттуда пошла кровь, а ребенок «зашелся» в крике от боли. Горько рыдая, Александра взяла Марию за руку: «Если б вы только знали, как горячо я молила Бога, чтобы он защитил моего сына от нашего наследственного проклятия», – сказала она Марии, уже вполне отдавая себе отчет в том, что кошмар гемофилии не обошел их стороной[296]. Двоюродная сестра Николая, Мария Павловна (Мари), не сомневалась, что они с Александрой Федоровной знали почти сразу, что Алексей «несет в себе семя неизлечимой болезни». Они скрывали свои чувства даже от своих ближайших родственников, но с этого момента, как она вспоминала, «характер императрицы сильно изменился, и здоровье ее, как физическое, так и душевное, тоже изменилось»[297].
До конца первого месяца супруги отказывались верить в худшее, в глубине души надеясь, что как только кровотечение остановится, все будет хорошо. Но когда почти шесть недель спустя оно началось снова, подтвердились их самые страшные опасения[298]. Доктор Федоров, которого Николай и Александра любили и которому очень доверяли, был всегда рядом. Он привлек для консультаций лучших врачей Санкт‑Петербурга. Но уже тогда было ясно, что врачи мало что могли сделать. Судьба сына Николая и Александры зависела от чуда: только Бог мог его защитить. Но никто в России не должен был знать правду. Опасное для жизни состояние маленького царевича – «надежды России» – останется в строжайшем секрете даже от их ближайших родственников[299]. Ничто не должно поставить под угрозу наследование Алексеем престола, который Николай II и Александра Федоровна были решительно намерены передать своему сыну без каких‑либо посягательств на его право престолонаследия с чьей‑либо стороны.
Александре Федоровне, императрице России, было только тридцать два года, но уже тогда состояние ее здоровья было критическим после десяти лет беременностей и родов, которые истощили ее физически и морально. И так всегда неустойчивая психика Александры была серьезно подорвана, когда стало известно о состояние здоровья Алексея. Она корила себя за то, что именно она невольно передала гемофилию своему столь любимому и долгожданному сыну[300]. Ранее просто печальный вид императрицы теперь стал необъяснимо трагическим с точки зрения тех, кто не был посвящен в тайну Алексея. Все внимание в семье теперь резко сместилось и сконцентрировалось на том, чтобы защитить Алексея от несчастных случаев и травм – под тщательным контролем домашнего круга. В связи с этим Николай и Александра оставили свои недавно отремонтированные апартаменты в Зимнем дворце и перестали бывать в городе во время бальных сезонов. С этих пор Царское Село и Петергоф стали их убежищем.
Четыре еще очень маленьких, но весьма чувствительных сестры Алексея – Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия – еще больше сплотились в ответ на затворничество семьи и в поддержку своей весьма болезненной матери. В конце лета 1904 года мир четырех великих княжон Романовых начал сужаться в тот самый момент, когда им хотелось рваться ему навстречу и освоиться в нем. В то время, конечно, еще никто не знал, что одна из них или же все они, дочери царицы, несущей ген гемофилии, тоже могут передать потомству этот дефектный ген, вызывающий страшное заболевание, эту бомбу замедленного действия, которая уже начала свое разрушительное действие в королевских семьях Европы. Старшая сестра царицы, Ирэна, которая, как и Александра, была носительницей и вышла замуж за своего двоюродного брата, принца Генриха Прусского, уже родила двух сыновей, страдавших гемофилией. Младший из них, четырехгодовалый Генрих, умер «от страшной болезни английской [королевской] семьи», как описала это Ксения, всего за пять месяцев до рождения Алексея. В России эту болезнь назвали «болезнью гессенских» или же «проклятием Кобургов»[301]. Одно можно было сказать точно: в начале 1900‑х годов продолжительность жизни ребенка, больного гемофилией, была в среднем не более тринадцати лет[302].
Глава 5Большая пара и маленькая пара
В начале 1905 года, несмотря на появление долгожданного наследника цесаревича, Россия переживала тяжелое время, так как продолжалась война с Японией. Российская императорская армия не стала непобедимой на востоке, как предсказывал мэтр Филипп, она была измотана, деморализована и испытывала серьезный недостаток в снабжении. В связи с этим цензура стала еще более жесткой. Все комментарии в иностранных газетах и журналах, поступавших в Россию, в которых в той или иной форме содержалась критика войны и неизбежно, по ассоциации, царского строя, безжалостно вымарывались.
Среди заметных материалов прессы, которые стали жертвой российской цензуры, была статья английского журналиста Чарльза Лоу о преемственности на российском троне в журнале «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Статья была опубликована вскоре после рождения Алексея. Материал сопровождался портретом Александры с подписью «Мать будущего царя», автор поздравлял россиян с появлением этого «луча солнца среди тяжелых туч национальных несчастий», провокационно добавив при этом, что «появление царевича, вероятно, предотвратило революцию». Российскому цензору пришлось помучиться над тем, как справиться с этим подстрекательским заявлением. Было бы кощунственно уничтожать всю страницу с портретом царицы, поэтому в конце концов был полностью замазан черной краской только текст статьи вокруг портрета. В таком виде журнал и дошел до российских читателей[303].
Однако эти драконовские меры были уже бесполезны: на улицах Санкт‑Петербурга продолжало нарастать недовольство экономической и политической ситуацией, выливавшееся в народные волнения. Великий князь Константин так описал это состояние страны: «Как будто прорвало плотину». Россию, как он отметил, «охватила жажда перемен… Революция уже стучится в двери»[304].
6 января по православному календарю, знаменуя окончание рождественских праздников, проводится торжественный обряд водосвятия. На этой церемонии Николай присутствовал лично, что стало уже редкостью к тому времени: государь практически не принимал участия в общественных мероприятиях. В главный момент праздничного богослужения император спустился по Иорданской лестнице Зимнего дворца на берег замерзшей Невы, чтобы присутствовать при непосредственном обряде водосвятия, когда Санкт‑Петербургский митрополит трижды окунал золотой крест в прорубь в ознаменование крещения Иисуса Христа. После этого императору поднесли сосуд со святой водой, чтобы он окропил себя ею и осенил крестом.
В это же время был дан традиционный салют. Однако те три залпа салюта, которые прозвучали с батареи на противоположном берегу Невы, как оказалось, случайно или намеренно были даны боевыми, а не холостыми зарядами. Одним из них разбило окна Николаевского зала Зимнего дворца, где находилась вдовствующая императрица Мария Федоровна и собралось множество гостей. Их осыпало шрапнелью и осколками стекла, которые также обрушились и на деревянный помост, сооруженный на льду. Там в этот момент был Николай со свитой и духовенством. Николая не задело. По наблюдению одного из очевидцев, у царя «не дрогнул ни один мускул, он лишь совершил крестное знамение», а его «тихая, отрешенная улыбка» казалась «почти неземной»[305].
В ходе расследования, которое было проведено позже, было установлено, что стреляные гильзы снарядов остались в казеннике пушки после проведения учебной стрельбы по мишеням, и, как предполагало следствие, они были забыты там по недоразумению, а не по злому умыслу. Однако Николай, которому были свойственны фаталистические настроения, был убежден, что боевые снаряды были предназначены для него[306]. Для народа, усматривавшего признаки катастрофы в каждом несчастном случае во время этого несчастливого царствования, данный инцидент стал еще одним доказательством того, что самодержавие обречено.
Три дня спустя еще более масштабная трагедия развернулась на улицах Санкт‑Петербурга, который уже несколько недель к тому времени был охвачен волнениями и забастовками рабочих, недовольных не только условиями труда, но и продолжением войны с Японией. В результате расстрела и разгона казаками мирного шествия рабочих, вместе со своими семьями направлявшихся к Зимнему дворцу, чтобы подать Николаю петицию с просьбой о начале экономических и политических реформ, были сотни убитых и раненых. Этот день вошел в историю как «Кровавое воскресенье» и стал поворотной точкой в традиционном восприятии царя в массовом сознании народа, который раньше относился к царю как к защитнику‑«батюшке». Теперь, по мнению народа, царь забыл о своей прежней любви к нему и, как показали события того года, не гнушался кровопролития и насилия.
В феврале российская армия была разгромлена при Мукдене, в Маньчжурии, а в середине мая в Цусимском проливе был уничтожен Балтийский флот. В августе был подписан договор о мире с Японией. К этому времени по инициативе министра внутренних дел Петра Столыпина были созданы военно‑полевые суды, которые выносили не подлежавшие обжалованию приговоры к высшей мере наказания, чтобы противостоять эскалации насилия.
На фоне массовых волнений участились и случаи покушений на видных государственных деятелей. Два предшественника Столыпина на посту министра внутренних дел были убиты один за другим: Дмитрий Сипягин убит в 1902 году, Вячеслав фон Плеве стал жертвой взрыва бомбы на улице в Санкт‑Петербурге за две недели до рождения цесаревича Алексея. Над семьей Романовых уже давно нависла тень политического террора. В феврале 1905 года революционерам удалось нанести им ужасный удар, когда муж Эллы, столь ненавистный народу великий князь Сергей, был разорван на куски взрывом бомбы в Москве. Николай и Александра не присутствовали на похоронах: было решено, что опасность для императорской семьи слишком велика. Вслед за этим нападения последовали одно за другим: в мае был серьезно ранен из револьвера начальник киевского охранного отделения Александр Спиридович, в августе 1906 года был убит генерал Вонлярлярский, временный варшавский генерал‑губернатор. Генерал Мин, командир лейб‑гвардии Семеновского полка, был застрелен революционеркой в Петергофе на железнодорожном вокзале на глазах у жены[307].
Николаю теперь угрожала такая опасность, что это «привело к организации удивительно сложной системы шпионажа и доносов. Шпионы должны были присматривать за шпионами, воздух был наполнен шепотом, пропитан страхом и недоверием», перегруженная работой царская полиция пыталась справиться с ситуацией[308]. Кроме того, императорская семья не появлялась без сопровождения в местах массового скопления людей в Санкт‑Петербурге. Каждое такое событие должно было проходить с принятием соответствующих мер безопасности, в том числе при поездках в открытых экипажах (в ландо или на тройке), при посещении церковных служб или публичных церемоний, где они могли оказаться в окружении толпы. Эта сложная система обеспечения безопасности сопровождалась запретом на какие‑либо объявления в прессе о назначенных императорской семьей мероприятиях, планируемых перемещениях и поездках[309].
Ничто не могло ускользнуть от пристального внимания цензурных комитетов. В результате, как отметила одна лондонская газета, русский народ совершенно ничего не знал о «благополучной семейной жизни» царя и царицы. «Газеты не осмеливаются печатать информацию об этом, об этом крайне редко говорят, если вообще затрагивают эту тему, да и то полушепотом». Для успокоения публики были выпущены несколько бюллетеней, можно было также приобрести официальные фотографии и открытки с изображениями царской семьи, но это было и все. За российской императорской семьей все больше закреплялась слава «поразительной недоступности»[310].
Каждое движение Романовых теперь охраняли четыре разных службы безопасности. Помимо царского конвоя, охрану Царского Села несла дворцовая полиция, патрулировавшая прилегающие улицы и досконально проверявшая всех посетителей дворца. Специально созданный железнодорожный батальон контролировал участок железной дороги от Санкт‑Петербурга до Царского Села и Петергофа. Другие железнодорожные участки по любому маршруту следования императорского поезда тщательно охранялись кордонами войск, расположенными по обеим сторонам железнодорожного полотна, а охрана в самом поезде гарантировала дополнительную защиту императорской семье[311].
И даже при такой системе охраны в поезде Александра всегда настаивала на том, чтобы жалюзи были опущены. Она запрещала детям – или даже Ники – подходить к окнам, чтобы помахать людям, мимо которых они проезжали. Во время одной такой поездки, по воспоминаниям Александра Мосолова, начальника дворцовой канцелярии, «дети прижимались лицами к щелкам с обеих сторон между шторами и оконной рамой», страстно желая увидеть мир за окном[312].
Убийство генерала Мина, которое произошло так близко к их дому – императорская семья была в это время в своей резиденции на Нижней даче в Петергофе, – очень обеспокоило Николая, но еще более это взволновало Александру, которая жила в постоянном страхе за жизнь мужа и безопасность своих детей[313]. Возрастающая изоляция императорской семьи чувствовалась даже за рубежом. В большой статье, напечатанной в конце мая в газете «Вашингтон пост» под заголовком «Дети без улыбки», проиллюстрированной свежими официальными фотографиями императорской семьи, отмечалось, что, несмотря на приятные лица сестер Романовых, на них отражалась «печаль, оставившая свой отпечаток на каждом». По мнению газеты, это явилось результатом того, что члены семьи жили, по сути дела, «почти как заключенные в своих дворцах, в окружении слуг и охранников, на чью преданность, как показали последние события, они не всегда могли рассчитывать»[314].
Под угрозой дальнейших политических потрясений осенью 1905 года Николай с неохотой дал свое согласие на создание Законодательного собрания – Государственной думы, которая была торжественно открыта в апреле 1906 года. Александра совершенно не одобряла это решение. Возможность каких‑либо политических уступок, которые могли бы создать угрозу для гарантированной передачи престола их наследнику Алексею, вызывала у нее протест и возмущение, и, как и следовало ожидать, существование Думы было недолгим. Глубоко консервативный по натуре и опасающийся всяческих перемен Николай вскоре потерял самообладание и объявил о роспуске Думы уже через два месяца, придя к выводу, что она была очагом и рассадником политического противостояния. Ответом на этот шаг самодержца неизбежно стала эскалация насилия.
В полдень 12 августа 1906 года премьер‑министр Столыпин чудом избежал смерти в результате мощного взрыва бомбы на его летней даче в Санкт‑Петербурге, на которой тогда было полно гостей. Здание было практически разрушено, погибли тридцать человек, еще тридцать два человека были ранены. Сам Столыпин чудом остался невредим, но когда его доставали из‑под обломков, он твердил: «Бедные мои дети, бедные мои дети»[315]. Двоих из них, трехлетнего сына Аркадия, и одну из дочерей, пятнадцатилетнюю Наталью, которые в это время находились на балконе, взрывом отбросило на дорогу. У Аркадия был только перелом бедра, Наталья же получила очень серьезные травмы. Несколько недель она находилась в больнице в критическом состоянии. Врачи предполагали, что она может не пережить этих травм либо ей придется ампутировать обе ноги, сломанные во множестве мест.
16 октября Николай прислал Столыпину и его жене записку, в которой сообщал, что человек Божий – «крестьянин Тобольской губернии» – хочет прийти, чтобы благословить Наталью и помолиться за нее. Николай и Александра познакомились с этим человеком недавно, и он произвел на них «чрезвычайное впечатление». Николай очень советовал Столыпину разрешить ему навестить детей в больнице[316]. «Придя в больницу, старец не прикасался к ребенку, просто стоял в ногах кровати, держа икону чудотворца, Праведного Симеона Верхотурского, и молился. «Не беспокойтесь, все будет в порядке», – сказал он, уходя». Состояние Натальи вскоре после этого улучшилось, и в конце концов она выздоровела, хотя и осталась на всю жизнь инвалидом, потому что одна из пяток была оторвана взрывом[317].
Таинственный целитель был странником. Этот полуграмотный, не имевший духовного звания паломник тридцати семи лет по имени Григорий Распутин с момента своего появления в Санкт‑Петербурге во время Великого поста 1903 года стал известен как мистик и целитель[318]. Первая короткая встреча Распутина с Николаем и Александрой произошла в ноябре 1905 года в доме Станы, в Сергиевке, вблизи Петергофа. Они вновь увиделись с ним там же в июле 1906 года. Мсье Филипп уже умер, и сестры‑черногорки с недавнего времени обратились к этому новому мистику и целителю. Они были посвящены в тайну неизлечимой болезни Алексея и прикладывали все усилия, чтобы направить Распутина к нуждающейся в помощи, совете и утешении супружеской паре. Вечером 13 октября 1906 года Распутин приехал навестить императорскую семью на Нижней даче. Он хотел подарить ей написанную по дереву икону святого Симеона, одного из наиболее почитаемых русских святых из Сибири, к которому он испытывал особое уважение. На Нижней даче Распутин получил разрешение встретиться с императорскими детьми и «дал им просфоры и святые образа, а также немного поговорил с ними»[319]. Но этим все пока и ограничилось. Распутин не получил повторного приглашения. Хотя Николай и Александра в то время и находились под впечатлением от знакомства с ним и, несомненно, хотели бы пообщаться еще, но проявили осторожность.
И Николай, и Александра были глубоко потрясены травмами детей Столыпина, особенно учитывая, что сын у Столыпиных родился после пяти дочерей подряд. Александра, как всегда, испытывала чрезмерную потребность защищать Алексея. То, как она «прижимала к себе малыша, было судорожным движением матери, которая, кажется, всегда находится в страхе за жизнь своего ребенка»[320]. Ужасные события 1905–1906 годов, а также болезнь Алексея тяжело отразились на ее здоровье. Сестры императрицы, Ирэна и Виктория, побывав у нее в гостях тем летом, отметили, что она постарела. Их очень встревожило то, как часто Александра была практически обездвижена от боли в пояснично‑крестцовой области. Она также страдала от одышки и боли в сердце, у нее было ощущение, что оно «увеличилось». Виктория была глубоко опечалена всем этим. Вернувшись домой, она вспоминала, что «лишь на очаровательных детских лицах четырех девочек» отразилось настоящее счастье, которое ей довелось увидеть в Царском Селе[321].
Категорический запрет на публикацию каких‑либо новостей о российской императорской семье был полной противоположностью придворным циркулярам, ежедневно выходившим в Великобритании. В них освещалось каждое, даже незначительное событие из жизни королевской семьи этой страны – будь то прогулка в карете или открытие какого‑либо светского мероприятия и памятника. Санкт‑Петербург того времени был наводнен иностранными корреспондентами, которые старались добыть какие‑нибудь истории о «частной жизни» царя в попытке приоткрыть завесу тайны вокруг императорской семьи. «Четыре маленькие русские принцессы» были объектом бесконечного любопытства дамских журналов Европы и Америки[322]. Иногда, еще до окончательного отъезда Николая и Александры из Зимнего дворца в 1905 году, девочек замечали проезжающими в ландо со своими нянями по улицам Санкт‑Петербурга, причем дети часто вели себя не вполне по‑светски: взбирались на сиденья, вставали и кланялись прохожим, жадно впитывая все, что происходило вокруг. Позже можно было невзначай заметить их за оградой Александровского дворца, когда они катались в парке верхом на своих пони или велосипедах, бегали по траве и собирали цветы. Они, казалось, были полны бодрости и жизнелюбия, и газетам хотелось знать о девочках больше[323].
Маргаретта Игар стала одной из первых, кто предоставил сведения о частном мире императорской семьи. Ее совершенно неожиданно «отпустили» с занимаемой ею должности 29 сентября 1904 года, вскоре после рождения Алексея. Ни сама Маргаретта в своих вышедших позже мемуарах и статьях, ни царская семья, кроме краткой записи в дневнике Николая, где упомянут ее отъезд, это никак не комментировали. Но не исключено, что прямолинейный характер Маргаретты стал неприемлем для Николая и Александры так же, как нрав миссис Инман до нее. Маргаретта была убеждена в том, что имеет полное право как воспитатель требовать от детей соблюдения правил и дисциплины. Как‑то в разговоре с царицей на эту тему Маргаретта неосторожно заявила: «Ваше Величество, Вы сами наняли меня для воспитания маленьких принцесс». Александра была вынуждена напомнить забывшей приличия Маргаретте, что та разговаривает с российской императрицей[324]. Игар всегда была очень категорична в суждениях и при этом довольно словоохотлива. Возможно, императорская чета пришла к выводу, что Маргаретта может представлять собой опасность в то время, когда они были в высшей степени озабочены сохранением в секрете состояния Алексея.
Тем не менее, Александре было очень трудно принять это решение, поскольку Маргаретта Игар выполняла свои обязанности с большим умением и преданностью, и все девочки обожали ее. Однако вопреки традициям русской аристократии, которая передоверяла ежедневные заботы о своих детях свите слуг, отныне императрица решила взять на себя ответственность за воспитание девочек и не нанимать больше английских нянь. У Александры, конечно, находились в услужении несколько русских женщин в качестве нянь для ежедневного ухода за девочками. Две из них были самыми верными и работали в семье уже давно – это Мария Вишнякова, заботам которой в дальнейшем будет препоручен Алексей, и Александра (Шура) Теглева.
Что же касается образования девочек, то Александра уже начала сама учить их английскому и французскому языкам и основам правописания, а обучение девочек рукоделию началось еще с того времени, как только они смогли держать в руках иголку. Александра определила свою гофлектриссу Трину Шнейдер учить двух старших девочек другим общеобразовательным предметам. Трина также стала выполнять обязанности сопровождения детей во время прогулок и поездок, как когда‑то Маргаретта Игар. Между тем начались поиски мужчины‑преподавателя других школьных дисциплин[325].
Одним из первых, принятых на эту должность, был Петр Васильевич Петров, учитель и бывший офицер, который раньше был старшим инспектором военных училищ. В 1903 году он начал преподавать Ольге и Татьяне русский язык и литературу. Хоть Петрову оставалось уже немного времени до пенсии, он с энтузиазмом и преданностью отнесся к обучению своих подопечных, и они ответили на его теплоту и доброжелательность искренней любовью. Дети обращались к нему по имени, составленному из его инициалов, – ПВП[326]. Но временами с девочками бывало непросто, они иногда вдруг становились совсем непослушными, выходили из‑под контроля. «Бывало, играя с ним, они кричали, смеялись, толкали и трясли его немилосердно», – вспоминала баронесса Буксгевден. Ольга и Татьяна могли вести себя во время учебы тише воды ниже травы, но как только их учитель выходил из классной комнаты, часто тут же начиналась «страшная беготня». Ольга могла запрыгнуть на диван или помчаться по аккуратно выставленным в ряд у стены стульям, а двое младших тут же выскакивали из детской, чтобы присоединиться к общей кутерьме. Но когда в классную комнату заходил следующий учитель, он видел детей, уже спокойно сидящих на своих местах.
Среди новых лиц, появившихся в классных комнатах, несомненно, одним из самых значительных стал двадцатишестилетний учитель Пьер Жильяр, швейцарец по происхождению, со щегольски торчащими жесткими уголками воротничка‑стойки, подкрученными усами и узенькой бородкой. Он начал преподавать французский Ольге и Татьяне в Петергофе в сентябре 1905 года, фактически еще работая в то время у Станы, герцогини Лейхтенбергской, и ее мужа. Жильяр приезжал на занятия из их находящейся неподалеку дачи в Сергиевке несколько раз в неделю, всякий раз проходя по пути череду бесконечных проверок безопасности. На первых занятиях его весьма нервировало присутствие самой императрицы, но она осталась им довольна, и впоследствии в качестве неофициальной сопровождающей на уроках бывала только какая‑нибудь фрейлина.
По первому впечатлению Жильяра о его подопечных, Ольга была «бойкая и решительная, как сорвавшаяся с привязи лошадка, и очень умная», а Татьяна – по сравнению с ней – «спокойная и довольно ленивая»[327]. Ему импонировала их откровенность, как и то, что они не пытались «скрывать свои недостатки». А еще больше ему нравилась простота царской семьи, что стало для него приятным контрастом по сравнению с изматывающей и опустошающей жизнью в семье Лейхтенбергов, со всей ее напряженностью и интригами (эта супружеская пара переживала мучительный период скандального развода)[328].
* * *
После летнего пребывания в Петергофе осенью жизнь в Царском Селе вновь потекла по привычному распорядку. Николай по утрам часто был уже на ногах задолго до того, как вставала его жена, которая из‑за нездоровья порой поднималась не раньше девяти. Дети тем временем завтракали наверху в детской. На завтрак у них обычно была простая пища, столь любимая в английских семействах, – овсяная каша, хлеб с маслом, молоко и мед. Иногда Николай ел вместе с ними, прежде чем отправиться к себе в кабинет на совещания с министрами. Когда девочкам исполнялось 8–10 лет, они считались уже достаточно взрослыми и воспитанными, чтобы присоединиться к своим родителям за столом для взрослых на первом этаже. Обеды часто проходили вместе с гостями или членами ближайшего окружения, пища тоже всегда была простой. Затем дети отправлялись обратно в свои классные комнаты, а Александра обычно проводила вторую половину дня за рукоделием, рисованием или писала письма до чая, который обычно подавали около пяти в лиловом будуаре царицы. В это время она предпочитала, чтобы Ники, по возможности, оставался с ней. Дети обычно появлялись там, только если их приглашали. По таким случаям они надевали свои лучшие платья. Вообще они могли прийти к ней в любое время, если на то была какая‑нибудь особая причина.
Когда дети стали постарше, семейные ужины обычно проходили очень скромно, после чего остаток вечера семья проводила вместе: кто‑то за рукоделием, другие до отхода ко сну играли в настольные игры или в карты, причем Николай часто читал вслух для всех[329]. Девочек никогда не видели без дела или скучающими, Александра с детства приучила их к тому, что они всегда знали, чем себя занять. Когда она отсутствовала дома, сопровождая Николая на мероприятиях, которые он должен был посетить, Александра отправляла девочкам маленькие наставительные записочки: «Ведите себя хорошо и помните: локти на стол не класть, сидите прямо и ешьте красиво»[330]. И она ожидала, что девочки тоже напишут хоть короткие записки в ответ. Типичный ответ Maman от Татьяны в 1905 году самым лучшим и опрятным почерком, написанный по‑французски, мог быть таким:
J’aime maman, qui promet et qui donne
Tant de baisers а son enfant,
E si doucement lui pardonne
Toutes les fois qu’il est mйchante[331][332].
Татьяна явно скопировала это откуда‑то, потому что грамматически правильно здесь должно было быть «qu’elle est mйchante» («когда она капризничает»), если она имела в виду себя.
Больше всего западную прессу, получившую в конце концов некоторые сведения о жизни царской семьи, поразили простота и размеренность этой жизни. Казалось удивительным, что четырем сестрам императорского семейства были доступны «обычные здоровые развлечения и радости, такие же, как и у обычных детей»[333]. Журналисты были поражены их воспитанием в английском стиле, когда занятия чередуются с длительным пребыванием на свежем воздухе и физическими упражнениями, когда все это заранее спланировано и происходит по установленному расписанию. Около одиннадцати, во время утреннего перерыва между уроками, Александра часто гуляла или каталась с детьми в парке в сопровождении одной из своих придворных дам, как правило, ее тогдашней личной фрейлины баронессы Буксгевден, которую они называли Иза, или Трины Шнейдер. Зимой она с детьми часто выезжала на прогулки в больших четырехместных санях. В такие моменты маленькая Анастасия, неугомонная любительница всяческих шуток и розыгрышей, то и дело «сползала вниз под толстый медвежий полог… и, сидя там, кудахтала, как курица, или лаяла, как собака», подражая Аэру, вредной маленькой собачонке Александры, которая имела обыкновение кусать за ноги. Иногда девочки пели по дороге в санях. «Императрица давала тонику», а из‑под медвежьего полога раздавалось: «Бум, бум, бум, – и Анастасия заявляла оттуда: – Я – фортепиано»[334].
Девочки в семье Романовых редко бывали одеты богато. Даже в самые холодные дни они никогда не были «закутаны по общей моде», как сообщала своим читателям британская газета «Дейли миррор», поскольку царица придерживалась вполне британских взглядов в вопросах «гигиены»[335]. Теперь, когда Анастасии исполнилось четыре года, Александра стала одевать девочек в своеобразную неофициальную «форму» подходящих цветов, для каждой из двух соответствующих пар: «большой пары» и «маленькой пары», как она их назвала.
Это собирательное название, придуманное с большой любовью к девочкам, однако, положило начало семейной привычке обращаться к ним коллективно, а не как к отдельным личностям. У большой пары и маленькой пары была общая спальня на двоих. Спали они на простых, узких никелированных раскладных кроватях (переносных походных кроватях, какие использовались в армии, – отголосок спартанских условий детства Николая). Они принимали по утрам холодные ванны, вечером им разрешалось принимать теплую ванну. Старшие девочки одевались сами. Кроме того, Александра требовала, чтобы они сами застилали свои кровати и убирали свои комнаты. А доля лютеранского пуританства в характере императрицы сыграла свою роль в том, что по ее настоянию одежда и обувь детей передавались от старших младшим. «Шкафы с игрушками в детских императорских детей совсем не набиты до отказа множеством дорогих игрушек, которые считаются неизменным атрибутом многих детских в семьях среднего класса», – отметила газета «Дейли мейл», на самом деле «великолепные куклы, которые отправила правнучкам королева Виктория, достают только по праздникам»[336].
Однако самое большое впечатление на иностранных обозревателей произвело то, насколько и мать, и отец были доступны для своих детей. Несмотря на большую загруженность работой, Николай всегда старался закончить свои дела и покинуть рабочий кабинет в вечернее время, чтобы присутствовать при купании самого младшего ребенка. Он всегда находил время, чтобы поиграть с детьми или почитать им по вечерам. Родители стремились привить своим детям высокие нравственные нормы. На Александру большое влияние оказали идеи популярного американского священника пресвитерианской церкви Джеймса Рассела Миллера, чьи назидательные брошюры, такие как «Секреты счастливой семейной жизни» (1894) и «Жизнь в браке» (1886), издавались миллионными тиражами и имели большой успех. Она отметила в этих брошюрах множество цитат о радостях семейной жизни, о детях как о «Божьем идеале завершенности» и об ответственности родителей за формирование характеров детей в любящем христианском семействе. «Да поможет нам Бог дать им хорошее и качественное образование, сделать их прежде всего отважными маленькими христианскими солдатами, сражающимися за нашего Спасителя», – сказала она в 1902 году своему старому другу епископу Бойду Карпентеру[337].
В 1905 году, когда Ольге скоро должно было исполниться десять, ей уже было вполне присуще осознание своего положения старшего ребенка в семье. Она любила, проходя мимо солдат, стоящих на карауле, по‑военному отдавать им честь, приветствуя их. До рождения Алексея люди часто называли ее «маленькая императрица», а Александра подчеркнуто настаивала, чтобы ее придворные дамы целовали Ольге руку вместо более импульсивных выражений привязанности. Хотя Ольга могла быть шумной со своими сестрами, в ней уже была серьезность. Эта серьезность и целостность характера могли бы очень пригодиться ей, если бы дело дошло до того, чтобы Ольга стала царицей. С самого начала Александра взращивала в Ольге осознание своей ответственности, постоянно напоминая ей об этом. «Мама нежно целует свою девочку и молится, чтобы Бог помог ей быть всегда добрым, любящим христианским ребенком. Проявляй доброту ко всем, будь нежной и любящей, и все будут тебя любить», – писала она дочери в 1905 году[338].
Маргаретте Игар было известно, что с самого юного возраста Ольге был присущ дух альтруизма, который она, видимо, унаследовала от своей матери и от бабушки Алисы. Она была отзывчива к несчастью или страданию других, к тому, кому в жизни повезло меньше. Как‑то при поездке по улицам Санкт‑Петербурга она увидела, что полицейский арестовывал женщину за то, что та была пьяна и нарушала общественный порядок. Ольга умоляла Маргаретту заступиться за нее и просила, чтобы ее отпустили. Вид бедных крестьян, которые падали на колени на обочине дороги в Польше, когда мимо проезжала карета с царской семьей, также очень расстраивал Ольгу, и она просила Маргаретту «сказать им, чтобы они этого не делали»[339]. Однажды вскоре после Рождества она увидела, проезжая в карете, что у дороги стоит девочка и плачет. «Смотрите! – воскликнула Ольга в сильном волнении. – Санта‑Клаус, наверное, не знал, где она живет». И тут же бросила ей свою куклу, которую держала в руках, крикнув: «Не плачь, девочка, вот тебе кукла!»[340]
Ольга была любознательна, задавала множество вопросов. Как‑то раз няня упрекнула Ольгу за ворчливость, сказав, что, вероятно, она «встала не с той ноги». На следующее утро Ольга с вызовом спросила, какая же «нога правильная», чтобы «неправильная нога не вынудила меня сегодня быть непослушной»[341]. Конечно, Ольга могла быть и капризной, и высокомерной, с ней иногда бывало трудно поладить, особенно в подростковом возрасте. Вспышки гнева, которые время от времени происходили с ней, давали представление о сложности ее характера, с которым Ольге порой было трудно справляться.
Но при этом девочка была мечтательна. Во время игры в слова с детьми Александра заметила, что «Ольга всегда загадывает слова, связанные с солнцем, облаками, небом, дождем или еще чем‑нибудь, имеющим отношение к небесам, объясняя мне, что ей очень нравится думать об этом»[342]. В 1903 году в возрасте восьми лет она впервые была на исповеди. В том же году, вскоре после трагической смерти ее двоюродной сестры, у Ольги появился острый интерес ко всему небесному и к загробной жизни. «Кузина Элла знает: она на небесах, она сидит и разговаривает с Богом, и тот рассказывал ей, как он это сделал и почему», – настойчиво доказывала она Маргаретте Игар, когда однажды у них зашел разговор о положении слепых женщин[343].
Татьяна уже к восьми годам была поразительно красива: стройная, с темными золотисто‑каштановыми волосами, бледной кожей, с глазами скорее серыми, а не такими синими, словно море, как у ее сестер. Она была «точной копией своей прекрасной матери» и, как и мать, от природы имела властный вид благодаря изысканно высоким скулам и приподнятым к вискам уголкам глаз[344]. Могло показаться, что она необычайно хладнокровна, но на самом деле она была эмоционально сдержанна и осторожна, как и ее мать. Татьяна никогда не впадала в зависимость от особенностей своего характера, как это случалось иногда с Ольгой, и в отличие от старшей сестры, у которой по мере ее взросления не всегда ровно складывались взаимоотношения с матерью, Татьяна была безусловно предана ей. Именно на нее Александра могла во всем положиться.
Татьяна и в детстве неизменно отличалась безукоризненностью манер и почтительностью при общении за столом со взрослыми. Кроме того, она оказалась прирожденным организатором, отличалась методичностью и прагматичным складом ума и значительно превосходила в этом отношении всех остальных сестер. Неудивительно, что сестры называли ее «гувернанткой». Ольга была очень музыкальна и прекрасно играла на фортепиано. Татьяна, как и мать, была искусной рукодельницей, а кроме того, она была совершенно бескорыстна и испытывала глубокую благодарность за то, что делали для нее другие. Обнаружив как‑то, что и ее няня, и мисс Игар получали плату за свои услуги, поскольку у них не было собственных средств и им было необходимо зарабатывать себе на жизнь, на следующее утро Татьяна пришла к мисс Игар, когда та была еще в постели, забралась к ней и обняла, сказав при этом: «А вот за это вам не платили»[345].
Третья сестра, Мария, была застенчивым ребенком. Позже она страдала оттого, что была как будто посредине: и не с двумя старшими сестрами, и все‑таки не со своими младшими братом и сестрой. Мать, конечно, считала ее «маленькой парой» вместе с Анастасией, но с течением времени Мария иногда ощущала, что все больше отдаляется от Анастасии и Алексея, более естественной маленькой пары. Иногда она чувствовала, что не получает любви и внимания родителей в той мере, в какой бы ей хотелось. Мария была крепкого телосложения, отчего иногда казалась неловкой, у нее была репутация неуклюжего и шумного ребенка. Но для многих, кто знал эту семью, Мария была самой красивой из всех – со здоровым, нежным цветом лица, пышными каштановыми волосами и природной «русскостью», которой не отличалась больше ни одна из ее сестер. Все замечали, как ярко, «будто фонарики», сияли ее глаза, и помнили теплоту ее улыбки[346]. Мария была не очень смышленой, но имела большие способности к живописи и рисованию.
Машка, как часто называли ее сестры, менее всего ощущала привилегированность своего положения как дочери царя. Она «могла пожать руку любому помощнику или слуге во дворце или расцеловаться с горничными или крестьянками, с которыми ей довелось встретиться. Если прислуга роняла что‑нибудь, она спешила помочь поднять это»[347]. Однажды, наблюдая, как мимо окон Зимнего дворца марширует полк, она воскликнула: «Ох! Я люблю этих дорогих солдат! Мне хотелось бы перецеловать их всех!» Из всех сестер она была самая открытая и искренняя. Кроме того, Мария всегда была чрезвычайно почтительна к родителям. Маргаретта Игар полагала, что она была любимицей Николая. Его трогала ее естественная привязанность. Однажды Мария смущенно призналась, что взяла без разрешения печенье с тарелки во время чаепития. Николай по этому поводу почувствовал облегчение, поскольку ему «всегда казалось, что у нее за спиной вот‑вот начнут расти крылья». Он был «рад убедиться, что она вполне земной ребенок»[348].
При такой мягкости и покладистости Марии, очевидно, было совершенно неизбежно полное подчинение ее личности доминирующему характеру ее младшей сестры Анастасии. Младшая дочь Романовых была таким природным явлением, в чьем присутствии нельзя было оставаться равнодушным. Уже в четыре года она была «очень крепкая маленькая обезьянка, которая ничего не боится»[349]. Из всех детей в семье Настасья или Настя, как они ее называли, выглядела менее всех «русской». У нее были темно‑русые волосы, голубые глаза, как у Ольги и у отца, но чертами лица она очень напоминала свою гессенскую родню, семью матери. Она совсем не была застенчива, как сестры. Напротив, Анастасия была крайне прямолинейна, даже со взрослыми. Она была самой младшей из четырех сестер, но именно к ней всегда было приковано всеобщее внимание. Анастасия обладала прекрасным чувством юмора и хорошо «умела развеселить всех и поднять всем настроение»[350].
Как‑то вскоре после рождения Алексея Маргаретта застала Анастасию за тем, что девочка ела горошек руками: «Я отругала ее, сказав очень строго, что даже новорожденные младенцы так не делают, не едят горошек руками». Она подняла на меня глаза и сказала: «Нет, делают! Они даже ногами его едят!»[351] Анастасия отказывалась делать то, что ей велят. Например, если ей приказывали не забираться куда‑либо, она поступала ровно наоборот. Когда ей не разрешили есть яблоки, собранные в саду для того, чтобы запечь их на ужин в детской, Анастасия намеренно наелась этих яблок, а когда ей сделали за это выговор, совершенно не чувствовала никакого раскаяния. «Вы даже не представляете, какое это было вкусное яблоко, то, из сада», – дразнясь, сообщила она Маргаретте. Потребовалось на неделю полностью запретить ей бывать в саду, чтобы Анастасия наконец пообещала больше не есть там яблок[352].
Все в Анастасии было противостоянием внешней воле. Она была плохой ученицей – рассеянной, невнимательной, органически неспособной усидеть на месте. Однако, несмотря на отсутствие склонности к обучению, у нее был дар общения с людьми. Когда ее наказывали за плохое поведение, девочка всегда умела отвечать за свои поступки. «Она могла заранее учесть все, чем можно поплатиться за любые свои действия, которые она хотела бы предпринять, и принимала наказание за них как солдат», – вспоминала Маргаретта Игар[353]. Однако это не мешало ей быть главной зачинщицей любых проказ. Отделывалась она при этом гораздо легче, чем сестры. Время от времени, по мере того как Анастасия подрастала, она бывала грубой и даже ожесточенной. Играя с другими детьми, могла поцарапать и схватить за волосы. Кузены и кузины из семьи Романовых, которые приезжали поиграть к ним, жаловались, что она бывала «вредной, почти злой», когда все шло не так, как ей хотелось[354].
Идиллический образ четырех милых девочек в белых вышитых батистовых платьях с голубыми бантами в волосах совершенно не отражал те четыре очень разных личности, которые росли и развивались за закрытыми воротами Александровского дворца. К 1906 году общественное представление о сестрах Романовых окончательно сложилось под влиянием тех многочисленных официальных фотографий, которые были сделаны для удовлетворения интереса публики. Именно это поверхностное, слащавое представление о них и преобладало вплоть до начала войны[355].
Глава 6«Штандарт»
Во время беспорядков 1905 года у семьи Романовых не было другого выбора – пришлось безвылазно оставаться в Петергофе, почти что пленниками. Начальник императорской дворцовой охраны генерал Спиридович (оправившийся от ранений, полученных после недавнего покушения на него) был одним из немногих людей в императорском окружении, который имел непосредственный доступ к семье[356]. Но даже Петергоф, по мнению Спиридовича, был не совсем безопасным для императора и его семьи местом. Неудивительно поэтому, что он предпринял особые меры безопасности летом 1906 года, когда семья поднялась на борт своей яхты «Штандарт» и отправилась отдохнуть у южного побережья Финляндии между Кронштадтом и Хельсинки. Три недели императорская яхта курсировала возле гранитных шхер в районе Виролахти, с остановками на любимых островах Бьёркё, Лангинкоски, Питкэпааси и Пуккио. Службы безопасности вели тщательный поиск подозрительных элементов в районе предполагаемого прибытия «Штандарта», в качестве дополнительной меры безопасности причалы яхты постоянно менялись. Уровень официальной озабоченности возможной угрозой нападения был так высок, что яхту постоянно сопровождала эскадра из восьми кораблей императорского флота, в том числе торпедные катера, которые препятствовали приближению к яхте любых других плавсредств[357]. На борту самой яхты между тем вообще не было никакой личной охраны членов императорской семьи, которая испытывала огромное доверие к бесконечно преданным им офицерам и членам экипажа яхты. «Мы – единая семья», – отметила Александра[358].
Дети любили «Штандарт» и знали многих из 275 матросов и офицеров ее экипажа, помнили их всех по именам. На борту яхты они чувствовали себя в безопасности, и вскоре она стала им вторым домом. Яхта «Штандарт» 420 футов (примерно 128 м) длиной была самой большой и быстрой из всех императорских яхт того времени. Кроме того, она была оснащена всеми удобствами: на яхте было электрическое освещение, паровое отопление и водопровод с горячей и холодной водой. Ее роскошные гостиные и кают‑компании были обшиты панелями из красного дерева, освещены хрустальными люстрами и канделябрами. На борту была судовая церковь со своим иконостасом и столовая, где одновременно могли разместиться семьдесят два человека. Каюты царской семьи были удобными, но достаточно скромными, в своем убранстве повторяя излюбленный уютный английский стиль Нижней дачи и Александровского дворца. Посыльное судно регулярно поставляло на борт яхты вместе с почтой для Николая коробки свежих цветов из Царского Села, предназначенные для Александры, которая всегда питала страсть к свежим садовым цветам.
Сначала девочки делили маленькие тесные каюты на нижней палубе со своими горничными. Их родители считали такое расположение вполне достаточным, пока дети были еще маленькими. Но после 1912 года каждой на императорской палубе были выделены собственные каюты размером побольше, хотя даже их нельзя было сравнить с просторной каютой, предназначенной для Алексея[359]. Однако хотя девочки и любили свои небольшие каюты, как ни малы они были, но лучше всего они чувствовали себя на палубе: там было ощущение свободы, там, одетые в свои темно‑синие матроски (или белые, если погода была теплая), соломенные канотье и сапожки на пуговицах, девочки могли пообщаться с офицерами, поиграть в настольные игры и даже покататься на роликах по гладкой деревянной палубе. Александра обычно была поблизости, шила, сидя в удобном плетеном кресле, или отдыхала на диване под тентом – и всегда наблюдала за детьми. Всякий раз, когда семья отплывала на яхте, каждому из детей Романовых назначался его личный телохранитель или матрос‑дядька из экипажа яхты, который должен был заботиться о безопасности ребенка на море. Летом 1906 года дети поначалу немного стеснялись членов экипажа «Штандарта», но скоро они уже подружились со своими дядьками, которые готовы были часами рассказывать им истории про мореплавание или о своих домах и семьях. Андрей Деревенько был назначен дядькой Алексея, которому требовалось особое внимание. Мальчик недавно научился ходить, и приходилось неустанно присматривать за ним, как бы он не упал и не поранил себя, чтобы не допустить кровотечения. Девочки тем временем подружились с некоторыми из офицеров. Когда они сходили на берег, на прогулках они держали этих офицеров за руки или садились вместе с ними в гребные лодки и помогали грести. Часто в 8 часов утра девочек уже можно было встретить на палубе, куда они приходили, чтобы увидеть построение экипажа на утреннем торжественном поднятии флага под звуки судового оркестра, игравшего «Николаевский марш».
Экипаж, понимавший и ценивший высокую честь служить на «Штандарте», отвечал взаимной любовью четырем сестрам. Всем они казались очень милыми, как вспоминал позднее в своих мемуарах Николай Васильевич Саблин. Общение на борту яхты было настолько неформальным, что матросы обращались к сестрам по имени и отчеству, без титулов, и готовы были для них на все. Первые детские робкие знакомства выросли впоследствии в глубокую дружбу. В ту первую поездку в 1906 году Ольга очень привязалась к Николаю Саблину, а Татьяна – к его тезке и однофамильцу (но не родственнику) Николаю Васильевичу Саблину. Марии понравился Николай Вадбольский, а маленькой Анастасии, на удивление, приглянулся довольно молчаливый штурман по имени Алексей Салтанов. Она устраивала беготню с ним и с другими, оказавшимися поблизости, включая ее матроса‑дядьку Бабушкина, носилась по яхте с утра до вечера, забиралась на мостик, когда никто не видел, всегда растрепанная и неуемная, а в конце дня дрыгала ногами и кричала, когда ее уносили спать. Ее флегматичная сестра Мария предпочитала менее энергичное времяпровождение на борту. Как вспоминал Саблин, «ей нравилось посидеть, почитать, закусывая сладким печеньем», отчего она полнела все больше, поэтому сестры дразнили ее «наша добрая толстая Гав‑Гав»[360].
Александра на «Штандарте» становилась совсем другой женщиной – более счастливой и спокойной, чем где бы то ни было. Теперь она общалась с новым другом, Анной Вырубовой, которая появилась при дворе в феврале 1905 года. Хотя она никогда не была официально назначена фрейлиной, Анна быстро заполнила пустоту, которая образовалась, когда любимая фрейлина Александры, княжна София Орбелиани, которая находилась при дворе с 1898 года, тяжело заболела и не смогла больше служить императрице[361]. Вскоре Анна стала для царицы незаменимой наперсницей и почти постоянной фигурой в ее повседневной жизни. Бог послал ей друга, сказала Александра, а друзей, которым можно было доверять так же, как Анне, было трудно найти в том замкнутом мире, в котором она жила.
Маленькая, приземистая и неказистая, с короткой шеей и большой грудью, Анна Вырубова была доверчива. Она «была, по сути, как ребенок; казалось, ей впору бы находиться в какой‑нибудь школе»[362]. Именно это незнание света и уступчивость понравились в ней Александре больше всего: Анна была слишком проста для интриг и не представляла собой никакой угрозы. Фактически Александра испытывала к ней чувство жалости. Необычная близость императрицы с двадцатилетней инженю вызвала значительное недовольство и зависть среди других дам, уже давно находившихся при императорском дворе, в частности удаленных от императрицы Орбелиани и Мадлен Занотти. Но на борту «Штандарта» Александра и Анна были неразлучны. Они часто пели дуэтом и играли в четыре руки на фортепиано. Послушная и восторженная Анна ловила каждое слово Александры, и менее чем через год царица по‑матерински помогла ей устроить брак.
Простой, но идиллический отдых на яхте в финских шхерах, ставший обыденным для семьи Романовых вплоть до начала войны в 1914 году, был для четырех сестер лучшим и счастливейшим временем. В отличие от любого периода на суше эти поездки давали девочкам возможность быть в особенной близости к родителям и в первую очередь больше времени проводить с отцом, которого все они боготворили. «Быть на море со своим отцом – вот что составляло их счастье», – вспоминал флигель‑адъютант императора граф Граббе[363]. Тогда Николай оставлял свое привычное по‑викториански снисходительное отношение к детям, а они, в свою очередь, были счастливы просто быть в его компании и наслаждаться простыми удовольствиями. На борту «Штандарта» Романовы могли вести ту идеализированную, свободную от великосветских условностей семейную жизнь, о которой они так мечтали, но никогда не смогли обрести на берегу.
В золотом осеннем свете яхта неторопливо проплывала вдоль побережья Финляндии мимо череды небольших, густо поросших пихтами, елями и березами островов и безлюдных отмелей с редкими рыбацкими хижинами. Семья могла остановиться где угодно. Дети с большим удовольствием высаживались на сушу в середине дня со своими нянями и дядьками и играли в мяч или догонялки, устраивали пикники или собирали грибы и ягоды. Они часто отправлялись с отцом погрести на лодке, от этих поездок осталось много фотографий, сделанных генералом Спиридовичем, который неизменно был поблизости и не сводил с детей глаз, обеспечивая безопасность царской семьи. Николай не был таким уж заядлым охотником и совсем не любил рыбалку. Однако он любил продолжительные пешие прогулки, ходил быстрым шагом, и немногие из окружения могли за ним угнаться. Даже на отдыхе ему приходилось уделять немало времени поступавшей почте, но когда появлялась возможность, Николай спускался на берег, чтобы поиграть в теннис на кортах местных землевладельцев, или отправлялся один погрести в своей байдарке в спокойных заводях на закате. Конечно, царя сопровождали офицеры охраны, но они следовали за ним на достаточном расстоянии. Иной раз Николай просто выходил на палубу посмотреть на погоду, поговорить о навигации с флаг‑капитаном, принять участие в смотре судовой команды или просто посидеть с сигаретой в руке рядом с Александрой, почитать книгу или поиграть в домино со своими офицерами.
День шел за днем в полном спокойствии, воздух был по‑прежнему чист и ясен, сентябрьское солнце низко стояло на небе, но вскоре ночи стали все непрогляднее и холоднее, наступили первые заморозки. 21 сентября 1906 года семья провела последний день «прекрасной беззаботной жизни», как с сожалением писал Николай[364]. Ему нравилось в Виролахти, он предпочитал это местечко всем другим и хотел даже построить здесь летний домик или приобрести один из островков. После того как яхта пришвартовалась в Кронштадте и пришло время сойти на берег, девочки, сгрудившись, плакали, прощаясь со своей «семьей» на борту. Перед тем как расстаться – и так было в каждую их поездку на «Штандарте», – императорская семья делала щедрые подарки всем членам экипажа яхты.
* * *
В ноябре 1906 года семья вновь обосновалась в Александровском дворце. Как всегда, девочки любили проводить время в парке. Им нравилось кататься на коньках по замерзшим прудам. По льду можно было добраться до маленького домика, построенного в 1830 году для детей Николая I посредине Детского острова. Там можно было погрузиться в мир своей мечты[365]. Но самым любимым зимним развлечением для детей с того времени, как они становились достаточно большими, чтобы сидеть на коленях у отца, было катание на санках с ледяной горки, которую делали специально для них. А в ту зиму для детей было приготовлено особое развлечение – были выстроены «американские горки» для катания на санках. Длина новой горки была 200 футов (61 м).
Журналисту из «Вашингтон пост», который готовил материал о мерах по обеспечению безопасности в Царском Селе и случайно оказался поблизости, повезло увидеть момент, когда достроенную горку осматривала группа чинов в красных мундирах «с таким количеством медалей, что они накладывались друг на друга». Они с серьезными лицами осматривали результаты строительства, за ними следовали няни девочек, проверяя дорожку горки. Вдруг три старшие девочки в толстых медвежьих шубках «выскочили откуда‑то в страшной спешке, так, что чуть не опрокинули военных… и громко закричали что‑то по‑русски, за что получили выговор от своей наставницы». Затем они уселись на санках «как пришлось», и «пока взрослые на минуту отвлеклись, оттолкнули санки и понеслись вниз по склону одни, без сопровождающих. Гувернантка взвизгнула от ужаса, маленькие великие княжны – от восторга. Они, видимо, проделывали нечто подобное и раньше». После этого охранники настояли на том, что они будут придерживать санки, девочек это совсем не устраивало, и они постоянно пытались съехать с горы без присмотра. «На десятый раз великая княжна Мария при спуске оттолкнулась от обледеневшего борта горки и попыталась устроить то, что на горках аттракционов Кони‑Айленд называют «толкунчики»[366][367].
Медленно тянувшиеся зимние дни с рано наступавшей темнотой оживлялись также постоянными появлениями тети девочек, Ольги Александровны, младшей сестры Николая. Каждую субботу она садилась на поезд от Санкт‑Петербурга, где она жила, до Царского Села. «Полагаю, я вправе утверждать, что они были ужасно рады, когда я навещала их и вносила некоторое разнообразие в их повседневную жизнь, – написала она позже. – Первое, что я делала, – это бежала наверх в детскую, где обычно заставала Ольгу и Татьяну, которые заканчивали последний урок перед обедом… Если же я приезжала раньше, чем преподаватели завершали утренние занятия, они точно так же радовались, что урок прерван, как когда‑то радовалась я»[368]. В 1 час пополудни они «неслись вниз по лестнице из детской в комнату матери», затем они все вместе обедали, а потом сидели, разговаривали и шили в лиловом будуаре. После этого все шли на прогулку в Александровский парк. А после прогулки, скинув промокшие шубки и сапожки, Ольга Александровна и девочки часто устраивали шумное веселье и баловство на лестнице. Свет выключали, и кто‑нибудь спускался, а «другие лежали на ступеньках, и когда я приближалась, меня хватали за лодыжку и щекотали или придумывали другие шутки. Было много смеха и крика, когда мы все вместе кувырком скатывались вниз с лестницы, ударяясь по пути головами о перила»[369].
С годами девочки становились ближе к тете Ольге, чем к другим родственницам. Она была им как старшая сестра и часто заменяла им мать, когда та была больна, сопровождая девочек на тех общественных событиях, где они должны были вместе присутствовать. «Кто‑то должен был находиться рядом с ними, чтобы помочь детям вести себя правильно, вставать, когда необходимо, и приветствовать людей, как это следует делать, или, может быть, еще что‑нибудь, за чем стоит приглядеть, – вспоминала она позже. – В конце концов стало как‑то само собой разумеющимся, что я всегда должна была идти вместе с ними, куда бы они ни направлялись»[370]. Ольга была ближе всего со своей старшей племянницей и тезкой, которая была всего на тринадцать лет моложе ее. «Она была похожа на меня по характеру, и, наверное, поэтому мы так хорошо понимали друг друга». Но со временем Ольга Александровна не могла скрывать свою особую любовь к Анастасии, которой она дала прозвище Швыбзик (немецкое разговорное выражение, означает «маленький негодник»), намекая на ее неисправимую проказливость. Этот ребенок отличался такой отвагой, такой горячей любовью к жизни, воспринимая все как большое приключение, что Ольга не сомневалась: из всех четверых Анастасия была самой одаренной[371].
То было прекрасное время, эти субботние игры с тетей: «Мы все являлись к субботнему дневному чаю радостные, смеясь и переговариваясь о том, что «другие» могли об этом подумать»[372]. Когда наступали сумерки, семья собиралась на вечерню, и тетя Оля оставалась до тех пор, пока девочки не ложились спать, а затем она отправлялась обратно в Санкт‑Петербург. В конце того же года она убедила Николая и Александру позволить ей оставаться на ночь, а утром забирать девочек с собой на весь день[373]. В Санкт‑Петербурге, после ланча в Аничковом дворце с бабушкой, Марией Федоровной, при которой даже Анастасия старалась вести себя как можно лучше, они отправлялись к тете Ольге, где встречались со своими любимыми офицерами из окружения, пили чай, играли в игры, слушали музыку и танцевали, пока за ними не приезжала одна из фрейлин, чтобы отвезти девочек обратно в Царское Село.
Позднее Ольга Александровна вспоминала о тех довоенных счастливых «памятных воскресеньях» с племянницами. Необычайная замкнутость и самодостаточность были по‑прежнему свойственны четырем сестрам Романовым, как и их трогательная детская неосведомленность о мире вокруг. Но это было результатом той странной тепличной обстановки, в которой они воспитывались. «У моих племянниц не было друзей, – с грустью отмечала великая княгиня Ольга, – но, возможно, их это не огорчало, потому что они любили друг друга»[374].
* * *
А далеко оттуда, в Англии, Маргаретта Игар не забывала своих бывших воспитанниц, хотя прошло уже четыре года с тех пор, как она оставила свою должность при дворе. Теперь она жила в стесненных обстоятельствах, содержала пансион в местечке Холланд‑парк. Время от времени она все‑таки писала девочкам письма и посылала подарки на день рождения. Часто, сидя у себя в гостиной, она вглядывалась в их многочисленные, тщательно сохраненные фотографии в серебряных рамках и с тоской ждала от них новостей. Маргаретта терпеть не могла лондонских туманов, ее жизнь, как сообщала она Марии Герингер, была «ужасна… Я хочу вернуться в Россию. Скорее всего, я никогда не смогу быть счастлива здесь». Отправляя Татьяне поздравления с днем рождения в июне 1908 года, Маргаретта мечтательно добавила: «Наверное, у вас по‑прежнему подают пирожные и миндальные ириски. Как они бывали хороши!»[375]
Несомненно, девочкам ее тоже не хватало, поскольку со времени отъезда Маргаретты в конце 1904 года отсутствие гувернантки стало сказываться на дисциплине в детской. Природную энергичность девочек и их безграничный интерес ко всему окружающему становилось все труднее контролировать. Александра слишком часто была занята или нездорова, чтобы самостоятельно справляться с этим, и то и дело оставляла их под присмотром Трины Шнейдер. При всей своей скромности и преданности Трина, бесспорно, испытывала большое напряжение, равно как и часто раздражавшаяся старшая няня девочек, Мария Вишнякова, которой они доставляли немало хлопот[376].
В связи с этим в марте 1907 года Александра решила назначить Софью Тютчеву, которая служила у нее фрейлиной предыдущим летом в Петергофе, фрейлиной‑гувернанткой для девочек. В обязанности Софьи входило помогать им готовить уроки и сопровождать их на прогулках и других выходах. Рекомендовала Софью великая княгиня Елизавета (Элла). Тютчева была представительницей старой школы, внучкой известного русского поэта Федора Тютчева. Она была очень консервативна, относилась к своим обязанностям очень серьезно, большое значение придавала хорошему поведению и манерам, и ей было непросто с воспитанницами. Как она вспоминала, девочки «не слушались и всячески испытывали мое терпение». Как‑то Тютчева обратилась к Ольге: «Вы имеете влияние на сестер, вы старшая и может убедить их слушаться меня и не озорничать так». «Нет, – ответила Ольга, – тогда мне пришлось бы всегда вести себя хорошо, а это невозможно!» Софья не могла не согласиться, что Ольга права, что трудно было бы достаточно маленькому ребенку всегда быть примером для своих сестер. Хотя позднее она услышала, как Ольга отчитывала Анастасию за ее поведение, говоря: «Хватит! А то Саванна [прозвище Тютчевой] уйдет, и тогда нам будет еще хуже!»[377]
В том же году в жизни девочек появилась еще одна новая подруга – Лили Ден, чей муж, лейтенант гвардейского экипажа «Штандарта», уже был любимцем семьи. Девочкам Лили сразу же понравилась. Как и тетя Ольга, она была готова присоединиться к их зачастую несерьезным и очень энергичным играм, могла даже покататься с ними с горки в игровом зале Алексея на первом этаже дворца. Те, кто не был вхож в тесный круг приближенных к семье Романовых, полагали, что сестры там были «Золушками, находились на вторых ролях в семье, поскольку главное внимание родителей было обращено на царевича», но Лили обнаружила, что это далеко не так[378]. Александра любила своих дочерей, «они были ее неразлучными спутницами». Но нельзя не признать, что жизнь девочек проходила в оранжерейных условиях. «Они понятия не имели о неприглядной стороне жизни», – вспоминала Лили. Мировая пресса единодушно полагала, что дети Романовых вели замкнутую жизнь, укрытые от внешнего мира для их же собственной безопасности «в стране, которая напоминала большую пороховую бочку», что их, должно быть, «охраняют целые полки солдат и тысячи высокооплачиваемых шпионов». Однако к 1908 году появилось уже достаточно информации, чтобы в мире сформировалось представление об Ольге как об «очень интересной, с развитым воображением девочке, которая очень любит читать»[379]. Стало известно даже о том, что она имеет большие способности к арифметике, а по‑английски умеет читать лучше, чем по‑русски[380].
Все четыре сестры на самом деле хорошо говорили по‑английски, а с 1905 года шотландец Джон Эппс дополнительно обучал их этому языку[381]. В результате его преподавания, однако, у Ольги и Татьяны появился странный шотландский выговор, что подметил их дядя Эдуард VII во время краткой семейной встречи в 1908 году (можно было также предположить, что ирландский акцент воспитанницы переняли от Маргаретты Игар)[382]. Вместо Эппса Софья Тютчева предложила пригласить англичанина по имени Чарльз Сидней Гиббс, выпускника Кембриджа, который вот уже несколько лет преподавал в Санкт‑Петербурге. Она послала секретарю Александры записку, к которой было приложено рекомендательное письмо от директора императорской школы права, где Гиббс в последнее время вел курс современных языков. В письме ему давалась высокая оценка, было сказано, что он «очень талантлив»[383].
Когда Гиббс в ноябре 1908 года приступил к своим обязанностям в императорской семьей, Софья Тютчева представила его тринадцатилетней Ольге и одиннадцатилетней Татьяне. Ему они показались «симпатичными и живыми девочками, непритязательными и простыми, приятными в общении». Хотя порой они бывали невнимательны, но «если занятие их увлекало, они становились весьма умны и сообразительны». Правда, атмосфера на первых уроках была немного напряженной, потому что на них в качестве сопровождающей присутствовала Тютчева[384]. Иногда Гиббс давал отдельные уроки Марии, которая произвела на него впечатление приятного и уступчивого ребенка, к тому же он был поражен ее недюжинными способностями к живописи и рисованию. С появлением на занятиях в 1909 году непоседы Анастасии, которой тогда исполнилось восемь лет, все изменилось. Гиббс позже тактично заметил, что не всегда было легко ее учить, но, как и всех остальных, его покорили искрометное обаяние и эксцентричный интеллект этого ребенка. По мнению Гиббса, она была «хрупкая и нежная… маленькая леди с большим самообладанием, всегда радостная, всегда счастливая». Он также считал ее бесконечно изобретательной. Анастасия всегда придумывала «какую‑нибудь новую странность речи или манеры, а ее умение владеть своей мимикой было просто поразительно», ничего подобного он никогда не встречал в других детях[385]. Что касается Алексея, то тогда ни Гиббс, ни другие преподаватели практически не общались с ним, разве только иногда малыш, который бывал болезненно застенчив с незнакомыми людьми, забредал вдруг в класс во время перерыва и «с мрачным видом пожимал преподавателю руку»[386].
В то время Гиббс на утренних уроках преподавал девочкам грамматику и лексику английского языка, а на занятиях после обеда они писали диктанты. Теперь, когда все четыре сестры стали ученицами, а Гиббс приступил к преподаванию им английского, у Пьера Жильяра появились новые обязанности, помимо обучения девочек французскому языку. Он был официально назначен осуществлять общее руководство программой обучения дочерей императорской четы. Как и Жильяр, Гиббс предпочитал проживать отдельно в Санкт‑Петербурге, сохраняя свою независимость, и пять дней в неделю выезжал в Царское Село на занятия. Оба они, как и Тютчева (которую называли Саванна), получили от девочек прозвища: Жилик и Сиг, последнее было составлено из инициалов Гиббса. Другие преподаватели тоже приходили из города: Петр Васильевич Петров продолжал преподавать русский язык, Константин Иванов преподавал историю и географию, М. Соболев – математику, господин Кляйкенберг давал Ольге и Татьяне уроки немецкого языка (ни сам язык, ни его преподаватель им так и не пришлись по душе), Дмитрий Кардовский, профессор Российской академии художеств, был их учителем рисования, отец Александр Васильев преподавал Закон Божий[387].
В марте 1907 г. в Санкт‑Петербурге был раскрыт крупный заговор с целью убийства Николая, его дяди великого князя Николая и премьер‑министра Столыпина. Последовали превентивные аресты двадцати шести «широко известных анархистов», был конфискован целый арсенал бомб и оружия[388]. Это событие привело к появлению в западной прессе сенсационных заявлений, что царь якобы «в ужасе прячется от всех, боится показываться в собственной столице», что Александровский дворец – это «огромная крепость с бастионами, решетками на окнах, мрачная, как тюрьма»[389]. На самом деле единственной уступкой мерам безопасности в дворцовой жизни того тревожного времени была привычка, появившаяся еще после покушения на Александра II много лет назад: подавать обеды и ужины Николая и Александры в различных комнатах в произвольном порядке. Русский генерал, которого как‑то пригласили на обед к царю, был удивлен, что стол накрыли в лиловом будуаре царицы. Заметив его удивление, молоденькая Татьяна с вызовом заметила: «В следующий раз… я полагаю, нам придется обедать в ванной!»[390]
Во время ежегодного отдыха семьи в 1907 году на «Штандарте» на финских шхерах все меры безопасности соблюдались по‑прежнему неукоснительно. Все шло своим чередом без каких‑либо происшествий до 29 августа, когда вдруг недалеко от порта Ханко, несмотря на то что на борту яхты, которая двигалась по заливу Риилахти со скоростью 15 узлов, находился опытный финский лоцман, произошло серьезное происшествие. Вот что вспоминала об этом Анна Вырубова:
Хотя непосредственной опасности для «Штандарта» не было, капитан приказал немедленно всех эвакуировать. Возникла паника, потому что обнаружилось, что Алексея нигде нет. Незадолго до происшествия его видели на палубе, где он играл с корабельной кошкой и ее котятами. У Александры от ужаса началась истерика. Все стали лихорадочно искать мальчика и вскоре нашли его. Оказалось, что матрос Деревенько, дядька Алексея, подхватил мальчика на руки и, опасаясь, что в результате аварии котлы взорвутся, отнес его на нос яхты, где было безопаснее[392]. Николай сохранял в этой ситуации свою обычную невозмутимость, спокойно рассчитывал степень наклона яхты и время, остававшееся до того момента, как яхта может затонуть. В это время на помощь пострадавшему «Штандарту» уже спешили находившиеся поблизости 15–20 кораблей сопровождения[393]. Николай Саблин доставил детей в безопасное место, и Александра вновь обрела самообладание. Вместе с Анной Вырубовой она вернулась вниз, к своим каютам, чтобы связать все вещи в простыни, а Николай в это время собирал свои важные государственные документы. Когда они покидали судно, яхта имела крен 19 градусов.
Когда позже Саблин и другие офицеры спустились в трюм яхты, чтобы осмотреть повреждения, они обнаружили громадную вогнутость в днище. Если бы она превратилась в пробоину, была бы нарушена герметичность внутренних переборок и яхта бы быстро затонула. По сути дела, оказался затопленным только один отсек, и вода не стала поступать дальше[394]. Официальное расследование аварии показало, что скала, на которую наткнулась яхта, не была нанесена на карту. На последующих картах она была названа в честь Блюмквиста, неудачливого финского лоцмана, который ее не заметил. Члены экипажа, которые приняли участие в быстрой эвакуации семьи и в сохранении яхты, были награждены деньгами, золотыми и серебряными часами, а также медалями. Между тем авария привлекла пристальное внимание мировой прессы. Множество корреспондентов различных газет направились в Ханко. Российская пресса была шокирована всем происшедшим, виновниками чуть не случившейся трагедии сначала были объявлены финны, затем революционеры, а потом весь царский режим. Многие были убеждены, что это был теракт, что яхта подорвалась на мине или пострадала от взрыва бомбы, приделанной к ее корпусу.
Дети, правда, считали приключение с настоящим кораблекрушением чрезвычайно захватывающим, несмотря на то, что им всем вместе пришлось провести ночь в одной небольшой и довольно грязной каюте крейсера сопровождения, прежде чем перейти на «Александрию». Семья затем продолжила отдых на яхте вдовствующей императрицы «Полярная звезда». Дети вновь проводили целые дни на пикниках, собирали грибы, жарили на костре картошку на острове Каво или бродили с Николаем по лесу на Паатионмаа, собирая букеты цветов[395].
Глава 7Наш друг
К осени 1907 года Алексея перестали одевать в платьица, перейдя на брючки. Его прежде по‑девичьи кудрявые волосы теперь потемнели и стали гладкими. Но он по‑прежнему был поразительно красивым ребенком, очень похожим на сестру Татьяну. Внешне Алексей был очень крепким и здоровым, как бы опровергая тот факт, что он являлся «вымоленным сыном», как писала о нем Лили Ден[396]. Поскольку у зарубежной прессы было мало подлинных фактов о наследнике русского престола, она полнилась причудливыми рассказами о различных заговорах с целью то похитить или убить царевича, то подать ему отравленную кашу или хлеб с маслом. Кроме того, в ней обсуждались слухи о его «слабом здоровье», причина которого, как полагали тогда, «коренилась в том, что, к несчастью, большинство помещений, в которых проживают представители царствующего дома, оставляют желать лучшего с точки зрения соблюдения санитарно‑гигиенических норм»[397].
Первые истории о царевиче, которые получили распространение, в основном были посвящены его весьма своевольному поведению. Маленький Алексей не менее, чем Анастасия, обладал независимостью суждений и был личностью сильной. Он любил бывать с отцом на инспекциях армейских подразделений и на маневрах, прохаживался с важным видом, одетый в уменьшенную копию военной формы, дополненную деревянной моделью винтовки, и изображал деспота – будучи в нежном возрасте всего трех лет от роду. Уже тогда он требовал к себе надлежащего уважения, которое все должны были оказывать ему как наследнику, порой имел демонстративно дерзкий вид, даже при общении со своими сестрами[398]. Мальчику весьма нравилась старинная церемония, в соответствии с которой офицерам на борту корабля полагалось целовать ему руку. Алексей никогда «не упускал возможности похвастаться этим и важничал перед сестрами», как вспоминал Спиридович. Во время недавнего плавания на «Штандарте» у берегов Финляндии Алексей вздумал поднимать корабельный оркестр среди ночи, чтобы они для него играли. «Вот так нужно воспитывать самодержца!» – заметил Николай с отеческой гордостью[399]. Однако временами Николаю приходилось обуздывать своего сына, когда поведение того становилось чересчур деспотичным. Так, например, однажды царь обнаружил, что Алексею особенно нравится незаметно подбираться к караулу на парадном крыльце Александровского дворца «и наблюдать краем глаза за тем, как они вытягиваются по стойке «смирно» и недвижно, как статуи, стоят, пока он небрежно прогуливается мимо». Николай запретил караулу приветствовать Алексея, если больше никто из семьи не сопровождал его. Для мальчика это унижение, «когда караул не отдал ему честь», стало «первым уроком дисциплины»[400].
Некоторое время всем приходилось мириться с царствованием «Алексея Грозного», как прозвал Николай своего сына, но вскоре, к счастью, он стал взрослеть и отказываться от своих худших манер[401]. Отчасти это, несомненно, было связано с теми ограничениями, которые болезнь накладывала на его жизнь. Это был маленький мальчик, у которого было все:
Все эти игрушки были механическими и приводились в действие нажатием кнопки. Но у Алексея не было здоровья. С течением времени увеличилось и количество ограничений для него. Он постоянно бунтовал, услышав очередное «нельзя». «Почему у других мальчиков есть все, а у меня ничего?» – то и дело сердито спрашивал он[403]. Дядьке Алексея, матросу Деревенько, временами бывало трудно за ним уследить, поскольку от природы Алексей был очень активным и отважным и своим поведением постоянно доставлял немало хлопот всем опекунам. Больше всего он любил промчаться что есть духу вниз с горки в Александровском дворце или кататься на своем педальном автомобиле, но каждая царапина или удар были для него очень опасны.
Поделиться книгой: