Помоги проекту - поделись книгой:
Онор: Элеонора, великая герцогиня Гессенская, урожденная принцесса Сольмс‑Гогенсольмc‑Лих, вторая жена Эрни, брата императрицы Александры Федоровны.
Павел Воронов: Павел Алексеевич Воронов, [
Панкратов: Василий Семенович Панкратов, комиссар, ответственный за охрану царской семьи в Тобольске; был отстранен от этой должности в январе 1918 года.
ПВП: Петр Васильевич Петров, учитель; преподавал сестрам ОТМА русский язык и литературу.
Принцесса Сербская Елена: жена Иоанчика [
Пьер Жильяр: швейцарец по происхождению, гувернер; преподавал девочкам французский язык.
Рита Хитрово: Маргарита Сергеевна Хитрово, подруга и коллега‑медсестра сестер ОТМА в госпитале во флигеле.
Сандро: великий князь Александр Михайлович, муж Ксении Александровны.
Сергей Мелик‑Адамов: офицер [
Сидней Гиббс (Сиг): Сидней Чарльз Гиббс [
Софья Тютчева: Софья Ивановна Тютчева, почетная фрейлина сестер OTMA и неофициальная гувернантка; была уволена в 1912 году.
Стана: черногорская принцесса Анастасия [
Татищев: граф Илья Леонидович Татищев, генерал‑адъютант императорской свиты, находился в Ставке с императором Николаем II.
Татьяна Боткина: Татьяна Евгеньевна Боткина, дочь доктора Боткина, последовавшая за ним в Тобольск.
Тора: Елена Виктория, урожденная принцесса Шлезвиг‑Голштинская, дочь принца Кристиана Шлезвиг‑Голштинского и принцессы Елены (дочери королевы Виктории), двоюродная тетя сестер OTMA.
Трина Шнейдер: Екатерина Адольфовна Шнейдер, гофлектрисса императрицы Александры Федоровны, которая часто выступала в роли наставницы сестер OTMA.
Филипп: мэтр или мсье Филипп, Низье Антельм Филипп (Вашо), французский «врачеватель» и спирит‑мистик.
Харитонов: Иван Михайлович Харитонов, придворный повар; находился с царской семьей в Тобольске и Екатеринбурге.
Чемодуров: Терентий Иванович Чемодуров (Чемадуров), камердинер императора Николая II.
Швыбзик: прозвище Анастасии, придуманное ей тетей Ольгой, а также имя ее собаки, которая умерла в мае 1915 года.
Шурик: ласкательное имя Александра Шведова.
Эрни: Эрнст‑Людвиг, великий герцог Гессенский и Прирейнский, брат императрицы Александры Федоровны [
От автора
Читатели, знакомые с историей России, знают, что любой автор, принимаясь за работу по дореволюционному периоду, сталкивается с проблемой разницы летосчисления – по юлианскому календарю, который применялся в России до февраля 1918 г., и по григорианскому календарю, который уже в то время использовался в большинстве других стран мира, но в России был принят только 14 февраля 1918 года. С тем, чтобы избежать неточности, все даты, относящиеся к событиям, происходившим в России до этого момента, даны по юлианскому календарю (по старому стилю), разница между датами с григорианским календарем составляет 13 дней. Все события, происходившие в Европе в течение этого периода, о которых сообщается в зарубежной прессе или письмах, написанных за пределами России, приведены по григорианскому календарю (по новому стилю). В тех случаях, когда может возникнуть путаница, указаны даты по обоим календарям или дается пояснение – СС (по старому стилю) или НС (по новому стилю).
Транслитерация русских слов и имен собственных[1] – это источник бесконечной путаницы, расхождений и ошибок восприятия из‑за разницы в системах транслитерации. Ни одна система не была официально принята как единственно верная, однако авторов часто жестко критикуют за якобы неправильную транслитерацию. Многие системы излишне педантичны. Некоторые категорически не нравятся простым читателям, не владеющим русским языком. Поэтому я решила отказаться от обозначения мягкого и твердого знаков, которые при транслитерации заменяются апострофом. Такое обозначение, по сути, лишь отвлекает и сбивает с толку. В конце концов я пришла к созданию собственной вариации оксфордской системы транслитерации текстов на славянских языках. Так, например, при передаче имени «Александр» я выбираю английское написание этого имени, чтобы не утруждать читателя понапрасну. Я также стараюсь обойтись без использования отчества, если только этого не требуется, чтобы отличить людей, имена которых совпадают.
Когда я приступила к книге «Четыре сестры», мне пришлось определиться, чем закончить свое повествование, ведь в 2008 году я уже написала книгу «Екатеринбург: последние дни Романовых». В ней подробно рассказывается о последних четырнадцати днях жизни семьи Романовых в Екатеринбурге, в доме Ипатьева. С дотошностью патологоанатома я описала ужасные обстоятельства их убийства и захоронения тел. Повторять эту часть рассказа в новой книге я не буду. Однако это усложняет решение вопроса: в какой момент, на чем закончить повествование на сей раз? Беру на себя полную ответственность за свой выбор и надеюсь, что читатели его одобрят и согласятся с тем, что в эпилоге удалось свести воедино казавшиеся разрозненными самые важные нити повествования.
И самое главное: в своей книге я не намерена как‑либо упоминать многочисленных самозваных претенденток на роль то одной, то другой из четырех сестер, якобы чудом выживших в кровавой бойне в доме Ипатьева. Впервые такая самозванка заявила о себе в 1920 году в Берлине. Эта книга не для тех, кто хочет подробнее узнать об Анне Андерсон, более известной под именем Франциски Шанцковской[2], – о ней написано достаточно много. Есть и сторонники негласной теории (распространению которой я не собираюсь способствовать) о том, что Анастасии или какой‑то другой сестре удалось выжить. Они продолжают утверждать это вопреки результатам тщательного и строго научного анализа и тестирования ДНК, которые проводились с 2007 года после недавних находок в лесу у деревни Коптяки[3].
Эта книга о
А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь;
но любовь из них больше.
ПрологПервое и последнее пристанище
В тот день, когда Романовых вывезли из Александровского дворца, он превратился в покинутое и заброшенное место, во дворец привидений. В течение предыдущих трех дней семья лихорадочно собирала и упаковывала вещи, готовясь к отъезду. Незадолго до этого Временное правительство Керенского уведомило царскую семью о неизбежной высылке. Дети взяли с собой своих трех собак, но в последний момент оказалось, что кошку Зубровку, беспризорную кошку, которую подобрал цесаревич Алексей, когда был в Ставке, и двух ее котят придется оставить. Цесаревич жалобно просил, чтобы кто‑нибудь позаботился о них[4].
Позже, когда во дворец приехала Мария Герингер, старшая фрейлина царицы, которой было поручено присматривать за дворцом после отъезда царской семьи, оголодавшие кошки, как привидения, появились неведомо откуда и набросились на нее, громко мяукая и требуя внимания. Но двери всех сорока комнат дворца были опечатаны, дворцовые кухни закрыты, все было заперто. Только кошки остались в опустевшем Александровском парке, а небольшая горстка людей – все, что осталось от некогда большой семьи, – в это время направлялась за сотни миль отсюда, на восток, в Сибирь.
* * *
После революции 1917 года все, кому было интересно узнать, как и где жила семья последнего императора России, могли поехать в Царское Село, располагавшееся в 15 милях (24 км) от бывшей столицы, и увидеть все своими глазами. Попасть туда можно было на грязном пригородном поезде или, объезжая многочисленные выбоины, на машине – по прямой, как стрела, старой Царской дороге, которая была проложена через низину с полями и невысокими лесами. Когда‑то Царское Село считалось «русским Версалем», но в последние дни царской империи здесь повеяло грустью, своего рода «имперской тоской», как выразился один из бывших обитателей Царского Села. К началу 1917 года, спустя почти 200 лет со времени, когда царица Екатерина I отдала приказ о строительстве Царского Села, оно уже как бы предчувствовало собственную неизбежную и скорую кончину.
Советская власть поспешила избавить Царское Село от императорских регалий, переименовав его в Детское Село. Оно расположено на возвышенности, вдали от болотистых берегов Финского залива. Чистый воздух, упорядоченная сеть прямых широких аллей в регулярном парке – идеальное место для активных физических упражнений. Александровский парк был преобразован в центр спорта и отдыха, где будет подрастать поколение здоровых молодых граждан для нового коммунистического общества. Однако прошло некоторое время, прежде чем коммунизм наложил свой отпечаток и на сам городок, который оставался по‑прежнему маленьким, аккуратным, в основном деревянной застройки. За скромной рыночной площадью, окружая два императорских дворца, простирались ряды парадных летних резиденций русской придворной аристократии. Их когда‑то легендарные обитатели – теперь уже исчезнувшие старинные русские фамилии Барятинских, Шуваловых, Юсуповых, Кочубеев – давно покинули их, дома были реквизированы советской властью и стали рушиться, заброшенные и приходящие в упадок.
Незадолго до революции композиционным центром этого приятного и тихого городка был изящный золотисто‑желтый Александровский дворец с белыми коринфскими колоннами. Однако в прежние века еще более великолепным был расположенный по соседству Екатерининский дворец, его золоченый барочный блеск привлекал всеобщее внимание. Но в 1918 году оба дворца были национализированы и превращены в наглядные примеры «эстетического разложения последних царей династии Романовых». В июне парадные залы, расположенные на первом этаже Александровского дворца, после полной и тщательной инвентаризации открывались для публики. Люди платили 15 копеек, чтобы поглазеть на изысканную обстановку, в которой жил их бывший царь. Но что же они видели в царских покоях? Дворец последнего Императора Всея Руси поражал не роскошью, а скорее необычайной простотой. Интерьеры царской резиденции были оформлены, по меркам бывших имперских стандартов, с неожиданной скромностью – пожалуй, как обычная публичная библиотека, или столичный музей, или загородный дом семьи среднего достатка. Но для семьи Романовых Александровский дворец был их домом, который они все очень любили.
По воскресеньям, средам и пятницам политически зрелые граждане страны освобожденного пролетариата могли прогуляться по залам дворца, «с хрустом грызя яблоки или жуя бутерброды с икрой». Иногда во дворец решались заглянуть отважные иностранные туристы. Все посетители должны были в обязательном порядке облачиться в уродливые войлочные тапки поверх своей обуви, чтобы не повредить прекрасный, натертый воском паркет. Затем служители водили их по залам царской резиденции, зачастую сопровождая экскурсию презрительными комментариями насчет бывших обитателей дворца. Тщательно проинструктированные экскурсоводы старательно, не жалея красок, описывали мелкобуржуазный вкус последнего русского царя и его жены. По их утверждению, вышедшая из моды мебель в стиле модерн, дешевые устаревшие олеографии и сентиментальные фотографии, английские обои, обилие безделушек (преимущественно самых обычных, фабричного производства) на каждой полке или столике – все это напоминало «типичный кабинет английского или американского пансионата» или же «второсортный берлинский ресторан». Любое упоминание о самих бывших обитателях этого дома было изъято из бойких речей советского персонала как пережиток прошлого, не имеющий исторического значения.
Проходя по анфиладам комнат, в дверях которых стояли восковые изваяния лакеев в алых и золотых ливреях, посетители не могли избавиться от странного ощущения, что Николай II был не деспотичным правителем, как его расписывали, а обыкновенным человеком, семьянином, у которого в кабинете и библиотеке, где он принимал своих министров и обсуждал с ними важные государственные дела, повсюду были расставлены фотографии его детей в разном возрасте, от младенчества и до совершеннолетия: дети с собаками, на пони, в снегу, на берегу моря. Счастливая семья, улыбаясь, снималась на любительскую фотокамеру «Кодак» коробочного типа, которую она повсюду брала с собой. Даже в личном кабинете царя был специальный стол и стул, где его тяжелобольной сын мог бы посидеть с ним, пока отец работал. «Святая святых» царской, ныне свергнутой, власти выглядела в высшей степени непритязательно, по‑домашнему просто и была окутана духом чадолюбия. Неужели это и в самом деле последний домашний очаг «Николая Кровавого»?
Личные покои царя и царицы, состоявшие из соединенных между собой отдельных комнат, были еще одним свидетельством всепоглощающей триединой страсти, которая владела обитателями этих комнат: взаимной любви друг к другу, любви к своим детям и глубокой христианской веры. Их спальня с обоями и шторами английского ситца была больше похожа на русский православный храм, чем на будуар, так много икон было там. Две скромные железные кровати, какие можно увидеть во «второразрядной гостинице», по наблюдению одного американского посетителя в 1934 году, были сдвинуты вместе и поставлены в завешенный тяжелым пологом альков. А вся стена за ним от пола до потолка была увешана образами, распятиями и «простенькими, дешевыми иконками в убогих жестяных окладах». Каждая полочка и столик в личной гостиной царицы были уставлены всяческими безделушками, фотографиями детей и ее милого Ники. Личных вещей царицы там находилось на удивление мало, и это были самые обыденные предметы, необходимые в быту, такие, как золотой наперсток, швейные принадлежности и ножницы для рукоделия, а также дешевые игрушки и безделушки: «фарфоровая птичка и игольница в форме туфельки, незатейливые вещицы, которые могли бы подарить дети».
Дальше по коридору, ведущему в сад, располагалась гардеробная Николая, где в шкафах были развешаны аккуратно выглаженные царские мундиры. По соседству с гардеробной находилась большая библиотека с застекленными шкафами, полными французских, английских и немецких книг в переплетах из тонкой марокканской кожи. Книги были расставлены по полкам в продуманном, строгом порядке. По вечерам царь часто читал их вслух своей семье. Многих посетителей удивляло то, что они видели в Зале с горкой, расположенном далее. Этот зал, первоначально один из парадных залов, расположенных на первом этаже дворца, был превращен в игровую комнату для цесаревича Алексея. В центре этого элегантного зала, отделанного цветным мрамором, с кариатидами и зеркалами, стояла большая деревянная «американская горка»[5] – на ней с удовольствием катались дети предыдущих царей. Во время царствования Николая она по‑прежнему занимала почетное место в зале. Кроме того, были там и любимые игрушки цесаревича Алексея: три модели легковых автомобилей. Возле двери, ведущей в сад, горьким напоминанием о трагедии, которая устанавливала свои правила в жизни последней русской императорской семьи, стояло «небольшое инвалидное кресло‑коляска» цесаревича Алексея, «обитое красным бархатом». Во время жестоких приступов гемофилии, которые случались нередко, цесаревич был прикован к креслу, и бархат обивки до сих пор сохранил контуры его тела[6].
Два пролета каменной лестницы вели наверх в опустевшие комнаты детей. И там тоже, в большой игровой комнате обожаемого цесаревича Алексея, было множество деревянных и механических игрушек: музыкальная шкатулка, игравшая «Марсельезу», книги с картинками, коробки с кубиками, настольные игры и ряды его любимых оловянных солдатиков. Печальным стражем стоял у дверей большой плюшевый медведь[7] – один из последних, еще довоенных, подарков от кайзера Вильгельма. В примыкающей к игровой личной ванной комнате цесаревича посетители часто сочувственно вздыхали, глядя на «многочисленные устрашающего вида хирургические инструменты» – зажимы и «холщовые и кожаные приспособления для фиксирования и поддержки ног, рук и тела», которыми приходилось пользоваться, когда после очередного кровотечения цесаревич совсем ослабевал[8].
Дальше по коридору, в скромных, не в пример внушительным апартаментам цесаревича, комнатах (словно подчеркивая значимость Алексея по сравнению с княжнами в глазах народа) располагались спальни, классные комнаты, столовые и гостиные его четырех старших сестер – Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии. Их светлые и просторные спальные комнаты были обставлены простой, выкрашенной в кремовый цвет полированной мебелью лимонного дерева, на окнах висели занавески английского ситца[9]. В спальне младших сестер, Марии и Анастасии, розовые обои были украшены трафаретным фризом из розовых роз и бронзовых бабочек. Этот декор выбрали сами девочки. В комнате Ольги и Татьяны узор фриза был другим: цветы вьюнка и коричневые стрекозы. На одинаковых туалетных столиках девочек расставлены коробочки, футляры для украшений, маникюрные наборчики, лежат расчески и щетки, – так же, как они их здесь оставили[10]. В других комнатах на письменных столах стопки тетрадей с разноцветными обложками, и везде, где только можно, множество фотографий семьи и друзей. Среди всех этих характерных и незначительных предметов жизни девушек нельзя не заметить, что во всех комнатах сестер обязательно есть иконки, недорогие гравюры и фотографии на религиозные темы. На тумбочках у кроватей лежат Евангелие и молитвенники, вместо обычных девичьих безделушек поставлены распятия и свечи[11].
В шкафах оставалось много одежды девушек, шляп, зонтиков и обуви. Остались и мундиры, в которых старшие сестры с такой гордостью гарцевали бок о бок, сидя в дамских боковых седлах, на большом военном параде во время торжественных празднований трехсотлетия дома Романовых в 1913 году. Осталась даже их детская одежда и крестильные платья. В Сибири им были ни к чему их изысканные парадные одежды: четыре платья из розового атласа с серебряным шитьем, к ним в комплект головные уборы – кокошники из розовой парчи, а также четыре летних шляпки с широкими полями, поэтому все это было аккуратно уложено в коробки. Снаружи в коридоре стояли наполовину собранные чемоданы и корзины с девичьими вещами – то, что собирались взять с собой в последнюю поездку, но так и не взяли.
Стол в детской столовой, как и раньше, был накрыт фарфоровой посудой с монограммами Романовых – так, словно он подготовлен для следующего обеда или ужина. «Кажется, что дети играют где‑то там, в саду, – написал один из посетителей в 1929 году, – но в любой момент могут вернуться»[12]. Однако парк, простирающийся за высокой чугунной решеткой, окружающей дворец, пришел в запустение: когда‑то аккуратные, ровные липовые аллеи заросли, из мягкого подлеска с обеих сторон дорожек выглядывали сибирские лютики, «большие, махровые и ароматные, как розы», весной было много анемонов и незабудок[13]. Сам дворец еще поддерживали в сохранности как исторический памятник, но когда‑то превосходный парк уже зарос сорняками, местами трава была по пояс. Длинные аллеи, укрытые зеленью крон, где царские дети некогда играли, катались на пони и велосипедах; ровные каналы, по которым они плавали на лодке со своим отцом; маленький бело‑голубой расписной домик для игр на Детском острове – там всегда росло много ландышей, а рядом с домиком было маленькое кладбище, где дети хоронили своих питомцев… Все вещи и места, так или иначе связанные с этими людьми, которых больше нет, несли печать заброшенности и запустения.
* * *
Александровский дворец был когда‑то резиденцией ныне преданных анафеме «бывших», ликвидированных революцией как класс, о которых простые люди, чем дальше, тем больше, опасались даже упоминать. Однако, как говорил преданный хранитель дворца, совсем уничтожить здесь неуловимый «аромат той эпохи» так и не удалось. Во дворце продолжало медово пахнуть пчелиным воском, которым натирали паркет, и запах марокканской кожи, в которую переплетены многие тома в царской библиотеке, все еще витал в воздухе, как и слабый аромат розового масла в лампадах в спальне царицы. Так было вплоть до Второй мировой войны, когда немецкое военное командование заняло дворец и практически уничтожило его[14].
В довоенные времена экскурсии по залам царской резиденции завершались в расположенном вдоль садового фасада дворца центральном Полукруглом зале, где царь когда‑то проводил официальные приемы и обеды для высокопоставленных гостей. Здесь во времена Первой мировой войны семья собиралась вместе субботними вечерами, чтобы посмотреть фильм. И в последний вечер, 31 июля – 1 августа 1917 года, семья Романовых несколько длинных, томительных часов терпеливо дожидалась здесь, когда им принесут окончательное распоряжение покинуть свой дом навсегда – момент, которого они ждали и боялись одновременно.
Известие о скорой высылке пришло за четыре дня до этого. И четыре дня подряд сестрам пришлось с болью в сердце решать, что из всего своего драгоценного достояния – множества альбомов с фотографиями, писем друзей, одежды, любимых книг – следует взять с собой. Им пришлось оставить кукол, которыми играли в детстве, аккуратно рассаженных по миниатюрным креслам и диванчикам, пришлось оставить и другие дорогие сердцу игрушки и памятные вещицы, в надежде, что те, кто придут сюда, тоже отнесутся к ним с любовью[15]. Согласно легенде, именно через центральные двери Полукруглого зала Екатерина Великая впервые вошла во дворец в 1790 году со своим двенадцатилетним внуком, будущим императором Александром I. Это произошло, когда дворец, построенный по ее указанию, а позже подаренный ею внуку, был завершен. Вскоре после восхода солнца 1 августа 1917 года, 127 лет спустя, семья последнего императора России, миновав гулкий, эхом откликавшийся на каждый шаг зал с полукружьем окон, через те же застекленные двери навсегда покинула этот дворец, творение великого итальянского архитектора XVIII века Джакомо Кваренги. Снаружи их уже ждали машины, чтобы увезти в неизвестное будущее за 1341 милю (2158 км) отсюда в Западную Сибирь, в Тобольск.
Четыре сестры Романовы, похудевшие после перенесенной в начале того года кори, безутешно плакали, покидая дом, где они провели столько счастливых дней своего детства[16]. Мария Герингер говорила, что после того, как их увезли, она еще надеялась, что с ними все будет хорошо. Удрученная сценой расставания, она твердила себе, что девушкам, может быть, повезет и где‑нибудь в ссылке они встретят достойных простых людей, выйдут за них замуж и будут счастливы. Мария и другие верные слуги и друзья царской семьи, оставшиеся во дворце, сохранили память об этих четырех очаровательных сестрах в более счастливые времена, память об их большой доброте, о совместных радостях и горестях. И воспоминания о «смеющихся лицах сестер под широкими полями украшенных цветами шляп» будут сопровождать их в течение долгих мертвящих лет коммунизма[17]. Так же, как и память об их жизнерадостном брате, чья болезнь в любой миг могла прервать его дни, но запугать его так и не смогла. И всегда где‑то рядом с этими детьми в их воспоминаниях присутствовала женщина, главной чертой которой, ставшей, как ни странно, роковой для всех них, была ее неугасимая материнская любовь.
Глава 1Материнская любовь
Жили‑были когда‑то четыре сестры: Виктория, Элла, Ирэна и Аликс. Они родились в маленьком княжестве на юго‑западе Германии, извилистые мощеные улочки и темные леса которого прославили в своих сказках братья Гримм. И вот настало время, когда четыре принцессы, дочери герцога Гессенского и Прирейнского, по мнению многих, стали «лучшими бутонами в цветнике внучек королевы Виктории», прославившись своей красотой, умом и обаянием[18]. Повзрослев, они стали объектом пристального внимания в той сфере международных отношений, которая таит в себе больше всего неожиданностей и риска, – на королевской ярмарке невест Европы. Несмотря на отсутствие большого приданого или обширных владений, каждая сестра, в свою очередь, удачно вышла замуж. Но к самой младшей и самой прекрасной из всех четырех судьба была наиболее благосклонна.
Четыре гессенские сестры были дочерьми принцессы Алисы, второй дочери королевы Виктории, и ее мужа, великого герцога Людвига, наследника великого герцога Гессенского. В июле 1862 года, после церемонии венчания Людвига и Алисы, которая прошла в Осборн‑хаусе, летней резиденции английской королевской четы, молодая жена, которой в тот момент было всего девятнадцать лет, покинула Англию в глубоком трауре по своему недавно умершему отцу принцу Альберту. По стандартам династических браков того времени, это был скромный выбор для дочери королевы Виктории, но он добавил еще один штрих в сложный рисунок брачных союзов между двоюродными и троюродными братьями и сестрами европейских королевских домов. В течение своего долгого правления королева Виктория устроила браки всех своих девяти детей и уже в пожилом возрасте, немного навязчиво, продолжала принимать участие в обсуждении браков их детей и даже внуков, желая обеспечить для них пару соответственно их королевскому статусу. Принцесса Алиса могла бы претендовать и на более блестящую партию, если бы она не влюбилась в герцога Людвига из заштатного европейского княжества. По сравнению с другими королевскими и герцогскими владениями Гессенское и Прирейнское княжество было относительно небольшим, оно постоянно испытывало финансовые трудности и не имело практически никакого политического веса. «Среди английских дворян есть такие, которые могли бы обеспечить Алисе гораздо больший доход, чем тот, что выпадает теперь на долю принцессы», – говорилось в одной из газет того времени. Земля Гессен‑Дармштадтская была «простой страной, сельской и старомодной», придворная жизнь в княжестве была очень непритязательной. Страна была красива, но ее история до сих пор оставалась ничем не примечательной[19].
Столица княжества, город Дармштадт, была окружена поросшими дубравами холмами Оденвальда, обозначенными в знаменитом туристическом путеводителе Бедекера как место, не имеющее особенного значения[20]. Другой путешественник того времени назвал Дармштадт «самым скучным городом Германии», местом, «расположенным на перекрестке дорог», и не более того[21]. Город был построен по единому плану: длинные прямые улицы, традиционные дома, в которых жили «упитанные бюргеры и довольные жизнью домохозяйки». Неподалеку протекала река Дармбах. В целом «впечатление полного отсутствия всякой жизни» в столице придавало городу «сонный вид»[22]. Более старая, средневековая часть города была чуть более оживленной и имела некоторое своеобразие, но, помимо княжеского дворца, оперы и общественного музея, где в изобилии были представлены кости доисторических животных, немногое могло вывести город из сонной неподвижности, которой была пропитана придворная атмосфера Дармштадта.
По прибытии туда принцесса Алиса впала в подавленное состояние. Несмотря на авторитаризм традиционного английского воспитания, она выросла в достаточно либеральной атмосфере благодаря отцу, принцу Альберту. Алиса была любимицей отца, она росла счастливой и жизнерадостной девочкой[23]. Однако день ее свадьбы был совершенно омрачен недавней преждевременной смертью отца и видом сокрушенной горем матери. Яркие впечатления промелькнувшего слишком быстро детства вскоре потускнели из‑за неизбежной разлуки с любимыми братьями и сестрами, особенно с братом Берти. Все это усугубляло охватившее ее чувство потери. Принцесса прониклась глубокой грустью, и впоследствии ничто не смогло развеять эту грусть до конца.
Новая жизнь в Гессене не предвещала ничего выдающегося. Старый порядок, которому там следовали, не позволял умным, дальновидным женщинам, таким как Алиса, проявить себя[24]. Здесь ценилась только добродетельность и тихая семейная жизнь. Алису тяготили обременительные и устаревшие правила Гессенского придворного протокола. С самого начала она страдала от невозможности с пользой применить свои недюжинные способности и интеллект. Восхищаясь Флоренс Найтингейл[25], Алиса тоже хотела, как и та, исполнять обязанности медсестры. У нее даже была такая возможность в 1861 году во время последней болезни отца, и Алиса показала, что неплохо владеет навыками ухода за больными. Но поскольку здесь заняться этим было невозможно, были и другие направления деятельности, посвятив себя которым, Алиса была полна решимости стать полезной для своей новой семьи и страны.
С таким намерением Алиса занялась различными благотворительными мероприятиями. Это были и регулярные посещения больницы, и усилия по обеспечению здоровья женщин, в частности, содействие созданию Гейденрейхского дома для беременных в 1864 году. Война с Пруссией 1866 года и первая война с Францией 1870 года вывели Дармштадт из сонного забытья, и мужу Алисы пришлось принять в них участие. Алиса наотрез отказалась от предложения укрыться на время военных действий в Англии, вместо этого она предпочла полностью взять на себя заботу о детях. Но этого было недостаточно с точки зрения ее обостренного социального сознания. Во время обеих войн Алиса занималась организацией ухода за ранеными в госпиталях и основала женскую организацию «Frauenverein» («Женский союз») для подготовки медсестер. «Жизнь, – решительно сформулировала Алиса важную для нее идею в письме к матери в 1866 году, – дана нам для работы, а не для увеселений»[26]. Понятие долга, которому была подчинена вся жизнь ее отца, стало жизненным кредо и для дочери.
Алиса родила одного за другим семерых детей с таким же стоицизмом, с которым ее мать родила собственных девятерых. Но на этом сходство и кончилось. В отличие от королевы Виктории принцесса Алиса действительно сама лично занималась детьми, принимала участие во всем, что было связано с повседневной жизнью ее детей, вплоть до ведения счетов по расходам, связанным с ними. И, как и ее старшая сестра Вики, к немалому неудовольствию королевы Виктории, которая испытывала «непреодолимое отвращение к этому процессу», Алиса настояла на том, чтобы самой кормить грудью нескольких своих детей. Это дало повод королеве впоследствии назвать одну из племенных коров в Виндзоре Алисой[27]. Кроме того, Алиса изучала анатомию человека и уход за детьми, готовясь к необходимости выхаживать свое потомство во время неизбежных детских болезней. Казалось, нет пределов ее материнской преданности, но Алиса не баловала детей. Им выдавали только шиллинг в неделю на карманные расходы, после конфирмации эта сумма удваивалась. Подобно королеве Виктории, Алиса была сторонницей умеренности, хотя в ее случае экономия часто становилась вынужденной. Гессенский княжеский дом был далеко не богатым, Алисе пришлось узнать, что такое «тиски нужды»[28]. Однако в Новом дворце, построенном в 1864–1866 годах на деньги из ее приданого, Алиса создала теплую уютную обстановку, подчеркнутую ситцевой обивкой мебели и безделушками из Англии и множеством семейных портретов и фотографий.
6 июня 1872 года родилась принцесса Аликс, шестой ребенок в семье и будущая императрица России. Это была хорошенькая, улыбчивая, с ямочками на щечках девочка, которая очень любила играть. В семье ее называли «Солнышко», бабушка с самого начала считала ее «золотым ребенком». Алики «такая красивая… самый красивый ребенок, какого я видела» – так думала королева Виктория и даже не пыталась скрывать свою привязанность к любимице[29]. Хотя принцесса Алиса гораздо более активно участвовала в воспитании своих детей, чем многие другие матери королевских кровей, различные социальные и благотворительные проекты отнимали у нее много времени, и руководить повседневной жизнью ее детей была приглашена англичанка миссис Орчард, старшая медсестра.
Жизнь в скромно обставленной детской дворца в Дармштадте была устроена в строгом соответствии с незыблемыми викторианскими ценностями: долг и доброта, скромность и чистота, опрятность и умеренность. Кормили детей сытно, но без всяких кулинарных изысков, дети много бывали на свежем воздухе (независимо от погоды), подолгу гуляли, часто катались на пони. Когда позволяло время, Алиса гуляла с ними сама, беседовала с детьми, учила их рисовать, одевала их кукол, пела и играла с ними на фортепиано, хотя маленькие пальчики иногда, как она со смехом жаловалась, вдруг просовывались под ее руками на клавиатуру, как будто играя на фортепиано, «как взрослые»[30]. Алиса учила своих дочерей быть самостоятельными, не считала нужным их баловать. Их игрушки, привезенные из Осборна и Виндзора, были весьма скромными. Свободные часы девочек всегда были заняты чем‑то, что мать считала полезным: их учили печь, вязать или же какому‑нибудь другому ремеслу или рукоделию. Они сами прибирали свои постели и приводили в порядок свои комнаты, а также, конечно, в обязательном порядке регулярно писали письма Дорогой Бабушке и ежегодно ездили к ней в гости в замки Балморал, Виндзор или Осборн. Другие места, куда они ездили все вместе, были намного скромнее: например, в небольшой бельгийский городок Бланкенберге, где на безлесных, продуваемых всеми ветрами Северного моря берегах они катались на ослике, плескались, возились на мелководье и строили замки из песка. Иногда ездили в Шлосс‑Краништайн, старинный, семнадцатого века, охотничий домик на окраине Оденвальда.
Религиозным и нравственным воспитанием детей принцесса Алиса занималась лично и старалась привить им высокие идеалы. Самым большим ее желанием было, чтобы они «вынесли из своих детских лет в кругу семьи лишь воспоминания о любви и счастье и чтобы это помогло бы им в битве жизни»[31]. Подготовка к участию «в битве жизни» означала, что детей учили понимать и относиться с уважением к страданиям бедных и больных. Каждую субботу и на Рождество дети навещали больных, посещали больницы с охапками цветов в руках. При этом сама Алиса чем дальше, тем больше страдала от хронических болей: ревматизма и невралгии, головной боли и общего истощения, к которому привело ее деятельное участие в слишком многих важных и достойных начинаниях. Последний ребенок в семье, Мей (Мария) родилась в 1874 году, спустя два года после рождения Аликс, но к этому времени семейная идиллия безоблачного счастья в Дармштадте уже закончилась.
Мрак отчаяния навис над семьей в 1872 году, когда у второго сына Алисы, Фритти, в возрасте двух лет впервые были обнаружены бесспорные признаки гемофилии. Жизнь его крестного отца, четвертого сына королевы Виктории, Леопольда, также была омрачена этой болезнью. А всего лишь год спустя, в мае 1873 года, умного и жизнерадостного мальчика, в котором Алиса просто души не чаяла, не стало. Он умер от внутреннего кровотечения после того, как выпал из окна на первом этаже с высоты примерно 20 футов (около 6 м). После этого Алиса погрузилась в бесконечную тоску, вызванную болью утраты, – чувство, столь знакомое ее рано овдовевшей матери. Так, скорбь об ушедших и тяжкий крест испытаний и несчастий вместо радостей жизни вошли в жизнь и молодого поколения этой семьи. «Дай Бог нам всем перейти в мир иной так же мирно, без боли и страданий, и оставить по себе такой же светлый и полный любви образ», – писала Алиса матери после смерти Фритти[32].
После того как не стало одного из ее «прекрасной пары» мальчиков, между первым сыном, Эрни, которого тоже впоследствии всю жизнь не покидало горькое чувство утраты любимого брата, и следующим ребенком в семье, Аликс, образовался разрыв в четыре года[33]. Три ее старшие сестры, подрастая, неизбежно отдалялись от нее, и Аликс инстинктивно стремилась к своей младшей сестре. Они стали всегда играть вместе. Со временем принцесса Алиса стала находить большое утешение в своих «двух малышках». Они были «такие прелестные, такие милые, веселые и хорошие. Я даже не знаю, какая из них милей, – писала она королеве Виктории, – они обе такие очаровательные»[34]. Аликс и Мей действительно были утешением матери, но после смерти Фритти глаза Алисы уже не сияли, как раньше, а ее здоровье пошатнулось. Временами, когда они с мужем испытывали отчужденность, Алиса пребывала в состоянии неизбывной тоски и физического истощения. «Я сейчас ни на что не гожусь, – писала она матери. – Я целыми днями лежу на диване и ни с кем не вижусь»[35]. Ее супруг, герцог Людвиг, стал великим герцогом Гессенским в 1877 году, а сама Алиса получила титул великой герцогини, но это не принесло ей ничего, кроме огорчения новыми тягостными обязанностями, которые будут на нее возложены. «От меня требуется слишком много, – делилась она с матерью. – Мне придется во многом принимать участие. Я не смогу долго это выносить»[36]. Только вера и преданность своим горячо любимым детям поддерживали в Алисе огонь жизни, однако состояние обреченности, в котором пребывала мать, не могло не повлиять на впечатлительную Аликс.
В ноябре 1878 года эпидемия дифтерии не обошла стороной и семью герцога Людвига Гессенского. Первой заболела Виктория, затем Аликс, за ними – все остальные дети, кроме Эллы, затем заболел и отец. Алиса самоотверженно ухаживала за каждым из них по очереди, но даже ей с превосходными сестринскими знаниями и умениями не удалось выходить маленькую Мей, которая умерла 16 ноября. Провожая на похоронах гроб с телом дочери, Алиса была на пределе своих сил. Однако в течение двух следующих недель она изо всех сил старалась уберечь других детей от известия о смерти сестренки. Однако когда эта страшная новость все‑таки стала им известна, Алиса, утешая, поцеловала Эрни. Этого оказалось достаточно для передачи инфекции, и Алиса заразилась дифтерией. Дети уже начали выздоравливать, но у Алисы не было сил сопротивляться болезни, и 14 декабря, в возрасте тридцати пяти лет, она умерла, воссоединившись наконец с обожаемым Фритти.
Это был страшный удар для шестилетней Аликс: в считаные дни потерять и мать, и свою любимую сестру и подружку. Аликс пришлось также расстаться со всеми любимыми игрушками и книгами: из опасения, что на чем‑то могли остаться бациллы инфекции, все это было уничтожено. Ближе всего к Аликс по возрасту был Эрни, но теперь его воспитывали отдельно. Как наследник престола, он находился под постоянным присмотром наставников, и Аликс было совсем одиноко. Ее старшая сестра Виктория в письме бабушке вспоминала прежние счастливые времена: «Мне иногда кажется, будто это было только вчера – мы все играли, возились с Мей в маминой комнате после чая. А теперь мы вдруг стали взрослыми, все, даже Аликс. Она серьезна и разумна, и в доме теперь часто очень тихо»[37].
Бабушке, а также надежной и умеющей утешить миссис Орчард (Аликс звала ее Орчи) и гувернантке Маджи (мисс Джексон) удалось в какой‑то степени заполнить ту страшную пустоту в душе ребенка, которая осталась после смерти матери, но чувство невосполнимой утраты и одиночества было очень глубоким. Ее прежде лучезарный нрав стал постепенно меркнуть, вместо него появилась замкнутость, необщительность, погруженность в свои мысли. Позднее это проявилось в стойком недоверии к незнакомым людям, которое с годами лишь укоренилось. Королеве Виктории очень хотелось заменить девочке мать, ведь Аликс всегда была одной из ее самых любимых внучек. Аликс вместе со своими сестрами и братом каждый год бывала в Англии, особенно осенью в Балморале, это было большим утешением для королевы Виктории в ее одиноком вдовстве. Кроме того, эта постоянная близость позволяла бабушке следить за образованием Аликс: воспитатели девочки регулярно отправляли королеве отчеты о ее успехах. Да и сама Аликс, пожалуй, с удовольствием играла роль «очень любящего, преданного и благодарного ребенка», как так часто подписывала свои письма к ней. Девочка никогда не забывала поздравить бабушку с днем рождения или юбилеем, часто посылала ей вышивку или другие подарки, сделанные своими руками, причем весьма искусно[38]. После смерти матери Англия стала для нее вторым домом.
* * *
Принцессу Алису всегда глубоко волновало будущее ее дочерей, она хотела воспитывать их не только как будущих жен. «Жизнь имеет смысл и без замужества», – сказала она как‑то своей матери. Выходить замуж только ради того, чтобы не остаться незамужней, было, по ее мнению, «одной из величайших ошибок, которую может совершить женщина»[39]. Принцесса Аликс Гессенская подрастала, стала красивой юной девушкой. Однако лучшее, на что могла бы рассчитывать небогатая невеста, чтобы избавиться от беспросветно скучной жизни в провинциальном Дармштадте, был брак с каким‑нибудь второразрядным европейским князьком.
Все круто изменилось после первой поездки Аликс в Россию в 1884 г. на свадьбу своей сестры Эллы и великого князя Сергея Александровича. Троюродный брат Аликс, Николай Александрович, наследник российского престола, увлекся ею. Ему было шестнадцать, а ей тогда было только двенадцать лет, но после этой встречи Ники, как она впоследствии называла его, остался навсегда ею очарован. Пять лет спустя, когда великий герцог Людвиг снова привез Аликс на полтора месяца в Россию, Ники был по‑прежнему полон упрямой решимости добиться, чтобы Аликс стала его женой. К тому времени застенчивая школьница превратилась в стройную, утонченной красоты девушку, и Ники влюбился в нее без памяти. Но в 1889 году, незадолго до поездки в Россию, Аликс прошла конфирмацию в лютеранской церкви. Она ясно дала понять Ники, что, несмотря на глубокие чувства к нему, об их браке не могло быть и речи. Христианская добродетель была превыше всего. Она не могла и не хотела менять свою религию, но все‑таки согласилась втайне отвечать на его письма. Посредником в этой тайной переписке была Элла.
Для девушек‑невест в королевских браках в то время многое было поставлено на карту, и выбор был небольшим: если не успеть воспользоваться подвернувшейся блестящей возможностью, второго такого случая могло и не представиться. Как писала тогда одна из газет, «любовь в королевских кругах – это не внезапно вспыхнувшее чувство»[40]. Казалось, что несгибаемость Аликс в вопросе веры могла лишить ее того, что многие из ее молодых современников королевских кровей так жаждали, – брака по любви, а не по расчету. Несчастный отвергнутый Ники считал, что пропасть между ними непреодолима, и позволял себе на время увлечься другими хорошенькими личиками. Аликс, в свою очередь, наслаждалась статусом в известной степени важной персоны у себя в Гессене, как крупная рыба в маленьком пруду. Ее овдовевший отец, которого она обожала, все больше и больше доверял ей как единственной незамужней дочери исполнение различных официальных придворных обязанностей Гессенского герцогского двора. Аликс постоянно сопровождала его, а то немногое время, которое она не находилась при нем, она посвящала учебе, занималась живописью и графикой, шила и чинила свои скромные платья, играла на фортепиано (и достигла в этом большого совершенства) и много времени проводила в тихом, глубоком религиозном созерцании. Поэтому «дорогая Алики» была в «ужасном» горе, как сообщала Орчи королеве Виктории, когда в марте 1892 года Людвиг внезапно умер в возрасте всего лишь пятидесяти четырех лет. Хуже всего была эта «безмолвная тоска, которую Аликс держала глубоко внутри, не давая ей выхода», как и многому другому[41].
Обеспокоенная бабушка взяла на себя заботу об осиротевшей внучке и поклялась: «Пока я жива и Алики будет еще не замужем, я больше, чем когда‑либо, буду заботиться о ней, как о моем собственном ребенке»[42]. Аликс приехала к ней в замок Балморал в глубоком трауре, и они провели вместе несколько недель в тихой женской скорби. Однако пресса в это время, не выказывая излишнего почтения к горю в королевской семье, с жаром обсуждала совсем другие темы.
Принцессе Аликс исполнилось двадцать лет, пора было подумать и о замужестве. Появились слухи о ее возможном браке с молодым герцогом Георгом, вторым сыном Берти, принца Уэльского. За три года до этого юная Аликс на удивление решительно пресекла попытки королевы выдать ее замуж за другого наследника Берти – Эдди, герцога Кларенса. Виктория была весьма раздосадована тем, что Аликс, тогда уже влюбленная в Ники, отвергает возможность в будущем стать королевой Великобритании. Аликс осталась последней не выданной замуж из четырех дочерей Гессенского семейства, и ее шансы были далеко не блестящими. «Вероятно, ее можно будет убедить выйти замуж за Георга», – думала королева, особенно после того, как Эдди, к несчастью, умер от пневмонии в январе 1892 года. Однако этому не суждено было совершиться – Аликс была непреклонна.
Вскоре после того как Георг посватался к Марии (Мей) Текской, безутешной бывшей невесте Эдди, стало также совершенно ясно, кому безраздельно принадлежит сердце Аликс. Она ни о ком не желала слышать, кроме русского царевича. Королева Виктория с нарастающим беспокойством следила за тем, как вероятность этого брака укреплялась. Королева со времен Крымской войны крайне недоверчиво относилась к России, считая бывшего противника Великобритании «ненадежным» и «недружелюбным», а его многочисленное население «наполовину азиатским». Россия была «коррумпированной страной, где никому нельзя доверять»[43]. Виктория писала увещевательные письма старшей сестре Аликс, Виктории, требуя, чтобы они с братом Эрни вмешались и предотвратили этот брак: «Нельзя допустить, чтобы ваша младшая сестра вышла замуж за сына императора – это неудачный выбор, который не приведет к счастью… Состояние государства Российского настолько ужасно, настолько отвратительно, что в любой момент может произойти нечто непоправимое»[44].
А тем временем в России другая сестра Аликс, Элла, втайне противодействовала планам королевы расстроить этот брак. Она лично видела, как страдает безнадежно влюбленный Николай, и, несмотря на то что его отец Александр III с супругой также не поддерживали идею этого семейного союза, Элла его полностью одобряла. В разгар всех этих закулисных обсуждений ее будущего Аликс хранила упорное молчание. Ее связывал обет, данный ею отцу перед смертью, – никогда не менять своей веры. С тех пор, как умер герцог Людвиг, она еще более преданно, чем когда‑либо, исполняла обязанности хозяйки Гессенского двора для брата Эрни. При внешней непроницаемости и холодной величавости Аликс, ее внутренний мир был основан на самостоятельно установленных высоких этических стандартах, среди которых – сердечная чистота, самостоятельность мышления и верность своим моральным принципам.
«Конечно, иногда я весела, иногда бываю, пожалуй, приятной, – призналась она как‑то в разговоре с гостьей из Румынии. – Однако, скорее всего, я – вдумчивый, серьезный человек, который внимательно всматривается вглубь любого источника – не важно, прозрачны или темны его воды»[45]. Но в этой высокой моральности и добродетельности был существенный изъян: Аликс еще не знала, что «добродетель должна быть располагающей»[46]. Она слишком серьезно относилась к себе и к жизни. А жизнь приготовила для нее много глубоких темных вод, в которые ей придется всматриваться в последующие годы.
* * *
В 1894 году еще одна королевская свадьба снова свела Аликс и Ники вместе. Ее брат Эрни наконец‑то нашел себе подходящую невесту – свою двоюродную сестру Викторию Мелиту, дочь второго сына королевы Виктории, принца Альфреда, и многочисленная королевская семья Европы почти в полном составе собралась в апреле в Кобурге по случаю свадебного торжества. Именно здесь, после долгих искренних признаний и слезных уговоров Ники, Аликс дала согласие на брак с ним – при поддержке Эллы, которая незадолго до этого была обращена в православную веру. Возможно, была и другая причина: Аликс понимала, что после женитьбы Эрни ее положение при Гессенском дворе изменится. «Жизнь действительно будет для меня совсем другой, я буду чувствовать себя лишней», – говорила она королеве[47].
Следующие несколько месяцев показали, что ей и в самом деле не очень нравится играть вторую скрипку при новой невестке в роли великой герцогини, но брак с Ники был не только удачным выходом из этого положения. Аликс наконец смогла позволить себе быть счастливой. Она забыла про «все ужасные доводы против браков между двоюродными братьями и сестрами» (они с Николаем были троюродными) и запретила себе беспокоиться о «той страшной болезни, которой страдал бедный Фритти». «А за кого еще выходить замуж?» – спросила она подругу. По крайней мере, ей выпала великая удача выйти замуж по любви[48].
Любовь победила и бабушкину безапелляционность при выборе пары для Аликс. Королева Виктория быстро сменила свое прежнее недовольство, смирилась и со значительной личной потерей и неизбежным отдалением той, которую она считала своим ребенком, без сомнения, вспомнив, что и сама она когда‑то, в далеком 1840 году, тоже вышла замуж по любви. Королева спрятала в дальние тайники души свои инстинктивные страхи о внучке, о том, что «трон, на который она восходит, очень шаток», о вероятности политических волнений и даже убийства, и сосредоточилась на том, что предстояло сделать[49]. Ее любимой Алики следовало приготовиться к обременительным общественным обязанностям, которые ждали ее в новой роли, и Виктория сразу же повелела, чтобы Алики провела с ней некоторое время в полном спокойствии в Англии.
Так и прошло лето: за мирным вышиванием, чтением, игрой на фортепиано и поездками с бабушкой для прогулок. Аликс также начала брать уроки русского языка у бывшей учительницы Эллы, Екатерины Шнейдер, которую специально прислали для этого из России. Кроме того, Аликс вела серьезные дискуссии с доктором Бойдом Карпентрером, епископом Рипонским, о том, как примирить ее лютеранскую веру с обращением в православие.
Между тем со здоровьем у нее все было не так уж благополучно. Аликс уже страдала от приступов ишиаса, эти боли будут преследовать ее всю жизнь. Это не могло не тревожить бабушку и других родных девушки. «Аликс опять хромает и не может ходить, ей пришлось даже ехать к церкви, – писала герцогиня Саксен‑Кобургская[50] своей дочери, увидевшая Аликс во время своего визита в Англию. – Какое слабое у нее здоровье!»[51] Ходили также слухи, что Аликс унаследовала болезненность и нервность матери.
Этот факт не стоило бы предавать широкой огласке, ведь жена будущего наследника российского престола должна была, паче всего остального, отличаться крепким здоровьем, чтобы произвести на свет здоровых детей. Аликс также страдала хроническим отитом, у нее бывали частые головные боли на нервной почве, переходящие в мигрень. Кроме того, у нее было плохое кровообращение. Но настоящей проблемой для девушки был именно ишиас, который часто причинял такую боль, что Аликс не могла ходить, ездить или играть в теннис. Аликс редко жаловалась на свои «несчастные ноги», однако из‑за болей в ногах ей часто приходилось часами лежать или полусидеть на диване[52].
Европейская пресса прознала о ее проблемах со здоровьем и уже некоторое время муссировала слухи об этом, пока летом 1894 года не было сделано официальное заявление о том, что сообщения о слабом здоровье принцессы «абсолютно беспочвенны и не имеют никаких оснований».[[53]]
Но королева Виктория не хотела рисковать. Она всегда внимательно относилась к своему собственному здоровью и свято верила в несомненную пользу соблюдения постельного режима при каждой возможности. Королева глубоко сожалела, что «строгий режим дня, а также диета» не были прописаны Аликс раньше (в этом она винила семейного врача в Гессене, «глупого человека», по ее мнению), а также о том, что ей не удалось взять с собой внучку в Балморал осенью предыдущего года для отдыха и лечения – ведь в Балморале был «лучший воздух на свете».
Однако Аликс еще некоторое время назад поняла, что в Шотландии ей чуточку «тесновато»[54]. У королевы не вызывало сомнений, что все эмоциональные перегрузки и напряжение, пережитые юной принцессой до и во время помолвки с Ники, «очень подорвали ее нервную систему», поэтому 22 мая, как только Аликс приехала из Дармштадта, она была немедленно отправлена на курорт Харрогит на воды.
Аликс прибыла туда инкогнито, под именем «баронессы Штаркенбург», однако это никого не ввело в заблуждение. Информация скоро просочилась в прессу, дав новую пищу для спекуляций. «Будь принцесса Аликс в полном здравии, с чего бы ей запереть себя в глуши, на водах в Йоркшире, в самый разгар лондонского сезона?» – так комментировала новость о поездке Аликс на курорт газета «Вестминстер баджет».
Однако, несмотря на назойливое внимание прессы к пребыванию Аликс на водах, те четыре недели, которые она провела там, оказались приятными. Принцесса поехала в Харрогит в сопровождении фрейлины Гретхен фон Фабрис. Ей удалось с домашним уютом обустроить просторную виллу с террасой на Проспект‑Плейс в Верхнем Харрогите, респектабельной и популярной части города.
Тем не менее, каждое утро принцессе приходилось проезжать на инвалидном кресле сквозь строй посторонних любопытных глаз (некоторые даже рассматривали ее в бинокль). Они неотрывно смотрели, как она спускалась с холма в своей каталке и ехала в купальню «Виктория», где принимала серные или грязевые ванны или пила сернистую, с резким запахом, воду.
Днем, завершив процедуры, в специальном инвалидном кресле «Ковентри», представлявшем собой кресло‑каталку и велосипед одновременно, Аликс ездила на экскурсии полюбоваться местными красотами и подышать бодрящим йоркширским воздухом. Следом за ней на подобающем расстоянии ехал на велосипеде детектив[56].
Вскоре, однако, Аликс придумала способ «уходить от преследования», как она рассказывала Ники: «Они стоят скопом и ждут, чтобы посмотреть, как я выеду и буду пробираться сквозь толпу. Тогда я выхожу и сажусь в коляску на заднем дворе; они следят за парадной дверью, потом они вдруг видят меня – и все устремляются за мной, чтобы поглазеть на меня… Когда я захожу в магазин, чтобы купить цветы, девушки‑продавщицы встают у окна и разглядывают меня»[57].
Поделиться книгой: