Помоги проекту - поделись книгой:
Рэй Брэдбери
Смерть осторожного человека
Ray Bradbury
A Careful Man Dies
По ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаёшь в три, и всё вокруг кристально-прозрачно. Так ты начинаешь день, пьёшь кофе, час проводишь за чтением книги, вслушиваешься в доносящиеся издалека невнятные, нездешние голоса и звуки музыки предрассветных радиостанций, иногда ты идёшь прогуляться, не забыв прихватить с собой специальное разрешение от полиции. Раньше тебя часто забирали в участок за то, что гуляешь поздно и в неурочный час, и это было ужасно неудобно, так что, в конце концов, ты испросил себе специальное разрешение. Теперь ты можешь, насвистывая, бродить где вздумается, сунув руки в карманы, неторопливо и легко пристукивая каблуками по тротуару.
И всё это продолжается с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать. Сейчас тебе двадцать пять, но по-прежнему хватает четырёх часов сна.
В твоём доме очень мало стеклянных предметов. Ты бреешься электрической бритвой, потому что безопасной иногда можно порезаться, а ты не можешь себе такого позволить.
Ты гемофилик. Если у тебя начинает течь кровь, её не остановить. Таким же был твой отец, хотя для тебя он был всего лишь пугающим примером: однажды он порезал палец, порез был довольно глубокий, и отец умер по дороге в больницу от потери крови. В твоём роду по линии матери тоже были гемофилики, именно от них ты и получил эту болезнь.
В правом внутреннем кармане пиджака ты всегда носишь маленький пузырёк с коагулянтом в таблетках. Если порежешься, то немедленно их глотаешь. Коагулянт разносится по твоей кровеносной системе, снабжает её необходимым для свёртывания веществом, и кровотечение останавливается.
Вот так и живёшь. Тебе достаточно четырёх часов сна, но при этом ты должен держаться подальше от острых предметов. Каждый день твоей жизни почти в два раза длиннее, чем у обычного человека, но вероятная продолжительность твоей жизни коротка, так что, по иронии, одно уравновешивает другое.
До прихода утреннего почтальона ещё уйма времени. Поэтому ты садишься за пишущую машинку и настукиваешь четыре тысячи слов. Ровно в девять, когда перед входной дверью щёлкает крышка почтового ящика, ты собираешь в стопку отпечатанные листы, соединяешь их скрепкой, проверяешь копию, сделанную под копирку, и кладёшь листы в папку под заголовком « РОМАН В РАБОТЕ». Потом, закурив сигарету, выхолишь забрать почту.
Вынимаешь из ящика письма. Чек на триста долларов от большого журнала, два отказа из мелких издательств и маленькая картонная коробочка, перевязанная зелёной бечёвкой.
Перетасовав ещё раз письма, ты обращаешь вниманием на коробку, развязываешь её, открываешь крышку, запускаешь внутрь руку и достаёшь оттуда какой-то предмет.
— Чёрт!
Роняешь коробку. Живой ручеёк брызжущей крови растекается по пальцам. Что-то блестящее молнией взметнулось в воздух. Металлическая пружина — понимаешь ты со стоном.
Кровь плавно и быстро вытекает из раненой руки. Несколько мгновений ты неотрывно смотришь на неё, потом на острый предмет, лежащий на полу — маленькую изощрённую штучку с бритвой, вделанной в закрученную и сжатую под крышкой пружину; ты открыл ловушку, и она застигла тебя врасплох!
Весь дрожа, ты торопливо засовываешь руку в карман, пачкая всего себя кровью, достаёшь флакон с таблетками и глотаешь несколько штук.
Затем, пока кровь не свернулась, оборачиваешь руку платком, осторожно поднимаешь с пола штуковину и кладёшь её на стол.
Минут с десять ты разглядываешь её, потом садишься, неловким жестом закуриваешь сигарету, твои веки нервно трепещут, перед глазами то плывут, то вновь обретают форму находящиеся в комнате предметы, и наконец приходит ответ:
Звонит телефон. Ты поднимаешь трубку.
— Дуглас слушает.
— Привет, Роб. Это Джерри.
— Привет, Джерри.
— Как дела, Роб?
— Бледен и весь дрожу.
— Что такое?
— Кто-то прислал мне бритву в коробочке.
— Брось шутки.
— Я серьёзно. Только тебе это вряд ли будет интересно.
— А как роман, Роб?
— Я его никогда не закончу, если мне будут присылать по почте острые предметы. Боюсь, в следующей посылке я обнаружу гранёную шведскую вазу. Или ящик фокусника с огромным складным зеркалом.
— Голос у тебя какой-то странный, — говорит Джерри.
— Не мудрено. Что касается романа, Джеральд, он продвигается семимильными шагами. Я только что выдал на гора ещё четыре тысячи слов. В этой сцене я описал страстную любовь Энн Дж. Энтони к мистеру Майклу М. Хорну.
— Нарываешься на неприятности, Роб.
— -Минуту назад я пришёл к такому же вы — воду.
Джерри что-то бормочет.
— Майк не сможет мне помешать, Джерри, никак, — продолжаешь ты. — И Энн тоже. В конце концов, мы с ней когда-то были помолвлены. Ещё до того, как я узнал, чем они занимались. Про вечеринки, которые они устраивали, про шприцы, полные морфия, которыми они потчевали гостей.
— И всё же они могут попытаться как-то помешать выходу книги.
— Ты прав. Уже попытались. Эта коробка, присланная по почте. Ну, может, это и не они сделали, а кто-то другой из тех, кого я упоминаю в романе, возможно, они что-то прознали.
— Ты в последнее время говорил с Энн? — спрашивает Джерри.
— Да, — отвечаешь ты.
— И она по-прежнему предпочитает такую жизнь?
— Чистое безумие, а не жизнь. Когда принимаешь наркотики, видишь кучу красивых картинок.
— Никогда бы про неё такого не подумал; по ней не скажешь.
— Это всё твой Эдипов комплекс, Джерри. Ты не видишь в женщинах самок. Они представляются тебе чисто вымытыми и надушёнными бесполыми изваяниями из слоновой кости на пьедесталах в стиле рококо. Ты слишком обожал свою мать. К. счастью, я не такой идеалист. Какое-то время Энн удавалось дурачить меня. Но однажды ночью она так разошлась, что я подумал, будто она пьяна, и вдруг чувствую: она меня целует, суёт в руку маленький шприц и говорит: «Ну давай же, Роб, пожалуйста. Тебе понравится». А шприц был до отказа накачан морфием, как и сама Энн.
— Вот оно как, значит, — произносит Джерри на другом конце провода.
— Да, так-то вот, — говоришь ты. — Я звонил в полицию и в Федеральное бюро по наркотикам, но у них там какая-то неразбериха, и вообще они боятся шагу ступить. А может, их просто здорово подмазывают. Я подозреваю, и то, и другое. В любой системе есть какой-нибудь затор в сливной трубе. В полиции всегда найдётся тип, который потихоньку берёт на стороне и порочит доброе имя всего департамента. Это факт. От него никуда не денешься. Люди есть люди. Я тоже человек. И если я не могу прочистить этот затор одним способом, сделаю это другим. Для того и роман пишу, сам понимаешь.
— Смотри, как бы тебя не засосало в эту трубу, Роб. Ты что, и впрямь думаешь, твой роман пристыдит наркобюрократов и заставит их что-нибудь сделать?
— В этом-то вся идея.
— Не боишься, что на тебя подадут в суд?
— Об этом я позаботился. Я подписываю с издателями документ, освобождающий их от всякой ответственности, где говорится, что все персонажи этого романа вымышленные. Таким образом, если я солгал издателям, они за это не отвечают. Если же в суд подадут на меня, то гонорара за роман как раз хватит на защиту. Кроме того, у меня куча вещественных доказательств. И, кстати говоря, это будет отличный роман.
— А если серьёзно, Роб. Это правда, что кто-то прислал тебе бритву в коробке?
— Да, и в этом для меня самая большая опасность. Весьма будоражит. В открытую они не посмеют меня убить. Но если я умру по собственной неосторожности и по причине моего наследственного строения крови, кто сможет их обвинить? Они не станут перерезать мне глотку. Это было бы слишком очевидно. А вот бритва, или гвоздь, или лезвия перочинных ножей, вделанные в руль моей машины... всё это так мелодраматично. А как продвигается твой роман, Джерри?
— Потихоньку. Может, пообедаем сегодня вместе?
— Отлично. В «Коричневом котелке»?
— Ты точно нарываешься на неприятности. Ты же прекрасно знаешь, что Энн каждый день обедает там с Майком!
— Это возбуждает у меня аппетит, старина Джеральд. До встречи.
Ты вешаешь трубку. Рука уже в полном порядке. Насвистывая, ты перевязываешь её в ванной комнате. Затем ещё раз внимательно осматриваешь штуковину с бритвой. Примитивная вещица. Шанс, что она вообще сработает, был пятьдесят на пятьдесят, не больше.
Воодушевлённый утренними событиями, ты садишься за машинку, чтобы настрочить ещё три тысячи слов.
Ночью ручка на дверце твоей машины была обработана напильником и заточена, как бритва. Истекая кровью, ты возвращаешься в дом за новыми бинтами. Глотаешь таблетки, кровотечение прекращается.
Положив две новые главы книги в банковский абонентный ящик, ты едешь в «Коричневый котелок» на встречу с Джерри Уолтерсом. Он — всё тот же маленький и подвижный человечек, с небритым подбородком и вылупленными за толстыми стёклами очков глазами.
— Энн уже здесь, — усмехаясь, говорит он тебе. — Майк с ней. И зачем, спрашивается, мы пришли обедать именно сюда? — Усмешка тает на его лице, он смотрит на тебя, на твою руку. — Тебе надо выпить! Идём. Вон там, за тем столиком, Энн. Кивни ей.
— Я киваю.
Ты смотришь на Энн, которая сидит за столиком в углу, в платье спортивного покроя из грубой монашеской холстины, прошитой золотой и серебряной нитью, в ацтекском ожерелье из бронзовых подвесок на загорелой шее. Волосы с тем же бронзовым отливом. Подле неё с сигарой, окутанная облаком дыма, возвышается худощавая фигура Майкла Хорна, его вид полностью соответствует его натуре: завзятого игрока, профессионального наркомана, типичного сластолюбца, любовника женщин, предводителя мужчин, любителя бриллиантовых украшений и шёлковых трусов. Вряд ли у тебя возникнет желание пожать ему руку. Эти ухоженные ноготки, похоже, хорошо заточены.
Ты садишься и принимаешься за салат. Пока ты расправляешься с салатом, Энн и Майк, уже покончившие со своими закусками, подходят к твоему столику.
— Привет, остряк, — обращаешься ты к Майклу Хорну, слегка упирая на последнее слово.
За спиной Хорна стоит его телохранитель, молодой двадцатидвухлетний детина из Чикаго по фамилии Бернц, с красной гвоздикой в петличке чёрного пиджака, с напомаженными чёрными волосами и приспущенными от наплыва мышц, уголками глаз, что придаёт ему грустный вид.
— Привет, Роб, дорогуша, — говорит Энн. — Как твоя книга?
— Отлично, отлично. Я только что написал про тебя изумительную главку, Энн.
— Спасибо, дорогой.
— Ну, и когда же ты собираешься бросить этого долговязого, тупорылого лепрекона? — спрашиваешь ты её, не глядя на Майка.
— Не раньше, чем убью его, — отвечает Энн.
Майк хохочет:
— Сто очков. А теперь пойдём, детка. Я устал от этого ничтожного сопляка.
Ты вскакиваешь, роняя ножи и вилки. Падают и разбиваются тарелки. Ты едва не врезал Майку. Но Бернц, Анна и Джерри наваливаются на тебя все разом: ты садишься на место, кровь стучит у тебя в ушах, кто-то поднимает столовые приборы и возвращает тебе.
— Прощай, — говорит Майкл.
Энн, как маятник, раскачивая бёдрами, направляется к выходу, ты смотришь на часы. Майк и Бернц идут вслед за ней.
Ты бросаешь взгляд на свой салат. Достаёшь вилку. Поддеваешь еду.
И отправляешь полную вилку в рот.
Джерри с изумлением осмотрит на тебя.
— Господи, Роб, в чём дело?
Ты не можешь говорить. Лишь вынимаешь вилку изо рта.
— В чём дело, Роб? Выплюнь это!
Ты сплёвываешь.
Джерри тихо выругивается.
Кровь.
Вы с Джерри выходите из Тафт-билдинг, но теперь ты разговариваешь только жестами. Твой рот набит пропитанной лекарством ватой. От тебя песет антисептиком.
— Но я не понимаю, как, — говорит Джерри.
Ты жестикулируешь.
— Да, я понял, драка в «Котелке». Вилка падает на пол.
Ты снова жестикулируешь. Джерри сопровождает твою пантомиму пояснениями:
— Майк, или Бернц, поднимает её, отдаёт тебе, но вместо твоей вилки подсовывает другую, заточенную, острую.
Ты радостно, с жаром киваешь головой.
— А может быть, это сделала Энн? — высказывает предположение Джерри.
Нет! Ты отрицательно трясёшь головой. И жестами пытаешься объяснить, что если бы Энн об этом узнала, она бы немедленно дала Майку отставку. Но Джерри не понимает твоей пантомимы и таращится на тебя сквозь толстые окуляры очков. У тебя даже пот выступил.
Язык не самое удачное место для пореза. Ты знал одного парня, который однажды порезал себе язык, и рана так никогда и не зажила, хотя и перестала кровоточить. А представьте, что будет с гемофиликом!
Садясь в машину, ты с вымученной улыбкой что-то объясняешь жестами. Джерри прищуривается, напрягает мозги и наконец до него доходит.
— А, — смеётся он. — Ты хочешь сказать, что теперь осталось только нож всадить тебе в спину?
Ты киваешь, пожимаешь ему на прощание руку и отъезжаешь.
Внезапно жизнь перестала казаться забавной. Она реальна. Жизнь — это такая штука, которая готова вытечь из твоих жил при малейшем предлоге. Рука бессознательно то и дело ощупывает карман пиджака, где спрятаны таблетки. Дорогие мои таблеточки.
Поделиться книгой: