Инженер Игнатов в масштабе один к одному

Сергей Снегов

Инженер Игнатов в масштабе один к одному

Рассказ

— Шампанское во льду — штука приятная, — заявил Еремеев, опуская босые ноги на оленью шкуру. — На материке я эту микстуру принимал по паре бутылок, если заводились дензнаки. И здесь его можно выпить после спирта для отрезвления. Но шампанское со льдом внутри — противоестественно. А на дворе к тому же ветер двадцать семь метров в секунду.

— И мороз двадцать три градуса, — хладнокровно добавил Игнатов.

Фанерные стены домика сотрясала пурга. Раскаленные бока печки излучали жар, а в углах балка поблескивал нетающий лед.

Игнатов стоял посреди комнаты и рассматривал на свет бутылку шампанского. В бутылке сидел ком льда — когда ее встряхивали, слышались толчки о стенку.

— Я как-то купил портвейн розлива 1904 года, — продолжал Еремеев, подмигнув третьему жителю балка Воскресенскому. — Хорошая темная бутылка, только не такой обтекаемой формы, как эта. Дело было в день рождения жены, гости собрались, патефончик на столе, закуски. Я представляю обществу мою винную реликвию и, конечно, встряхиваю, чтобы пузырилось. И что ты думаешь? Это было не вино, а рыжий борщ. Мою бутылочку, оказывается, как разлили, так больше к ней и не прикладывались, в ней завелась всякая паутина — нужно было через тряпочку профильтровать, а я еще встряхнул. Досталось же мне от жены — никак не хотела поверить, что случайно.

— Ну, и какой вывод следует сделать из твоей пространной речи? — сухо осведомился Игнатов.

— Я же сказал — оставайся! А шампанское твое мы втроем выпьем — если дрянь, так тут свои, никто не обидится.

Игнатов повернулся спиной к Еремееву и стал одеваться. В разговор вступил Воскресенский. Старый химик неодобрительно качал головой. Нет, в самом деле, безумие выходить в такую погоду. До города двадцать один километр, транспорт второй день не работает, на сто четвертом километре повалило мачты электропередачи.

Если Игнатов принесет своей Аллочке поздравления с опозданием на два дня, его никто не осудит, в том числе и она. Заполярье имеет свои законы. Вероятно, никакого торжества Алла и не устраивает — кому охота пробираться в такой день к ней в гости.

— Мне охота, — решительно ответил Игнатов. — Еще полгода назад я предупредил Аллочку, что в день, когда ей исполнится двадцать лет, мы выпьем по бокалу шампанского. Я защищал эту бутылку от всех моих друзей не для того, чтоб испугаться какой-то жалкой пурги. Не уговаривайте меня, Алексей Петрович, все равно пойду.

Воскресенский, и Еремеев больше не убеждали Игнатова. Они понимали, что он не останется. Не одно желание распить со знакомой бутылку шампанского влекло Игнатова в город. Говорить об этом они не могли, это была область, в которую он никого не вводил.

Но они побаивались за него, на их лицах это было написано слишком явно. Еремеев прислушивался к вою бури с унылым видом, не вязавшимся с веселым тоном его слов. Игнатова тронуло живое участие друзей. Он отвернулся, чтобы не показывать, что понимает их состояние.

Он одевался тщательно и неторопливо, потом стал перед Еремеевым.

— Разрешите доложить, начальник, — сказал он с шутливой торжественностью. — Инженер Игнатов отбывает во внеслужебную командировку. Послезавтра буду обратно, если не потерплю крушение в автобусе или не поругаюсь с милиционером. Только подобные стихийные бедствия могут меня задержать.

— Действуй! — разрешил Еремеев. — Можешь не сомневаться, мы примем со своей стороны все необходимые меры. Когда пурга кончится, пошлем в Ленинск официальный рапорт о твоей пропаже в тундре, а весной, после таяния снега, снарядим партию рабочих — отыскивать твое тело.

Игнатов подошел к двери и стал ее открывать. Дверь распахнулась, и мощный воздушный насос мгновенно высосал его наружу.

Он с такой непостижимой быстротой исчез в ревущей и крутящейся мгле, что ни Воскресенский, ни Еремеев не успели даже вскрикнуть.

Он летел, ударяясь о камни, ломая ветки замерзших кустов, и только минуты через две сумел остановиться. Его вметнуло в ветви карликовой ольхи, торчавшей на склоне, и пока ветер вырывал его из непрочного убежища, он отдышался и успокоился.

И тогда буря, в первый момент оглушившая его яростным напором, перестала казаться непреодолимой. Все дело в неожиданности. Он просто не успел приготовиться к встрече с пургой, его поймали врасплох. Ветер вовсе не так страшен, как грохочет. Сейчас четыре часа дня. Максимум через пять часов он сбросит шарф, вытянется на стуле и скажет, указывая на надрывавшуюся радиолу: «Аллочка, дорогая, выключите эту адскую машину и включите ваши уши на максимальную слышимость — у меня важное сообщение».

Самым тяжелым был спуск с горы. Обледенелые склоны не давали опоры, а ветер с такой силой бил в бок, что приходилось через каждые десять минут отдыхать, отворачивая от пурги лицо.

Игнатов не торопился. Он знал трудности этого участка и берег силы.

Нужно спуститься, ни разу не упав. Если он покатился со склона, то костей, может, и не растеряет, но бутылку шампанского не соберет. Время экономить он будет внизу. Здесь требуется осторожность, а не быстрота. Кроме того, было темно. Ночь в этих местах начиналась в три часа дня при хорошей погоде, а сейчас темнота усиливалась пургой. В двух-трех шагах, полуосвещенные мерцанием бешено несущегося снега, скорее угадывались, чем виднелись валуны, редкие кустики.

Игнатов старался идти от кустика к кустику, — за них можно было держаться. Хуже всего было с дыханием. Приходилось временами поворачивать лицо навстречу буре, и тогда ветер с силой врывался в легкие, наполнял и распирал их — Игнатов захлебывался воздухом, как водою. А повернув лицо от ветра, он не мог достаточно вобрать кислорода, даже силой всасывая его в себя.

От этой борьбы за воздух сердце стучало, в ушах звенело, ноги начинали дрожать и слабеть, — через каждые три-четыре минуты надо было делать остановки не только у кустиков, но и у валунов, прижимаясь к их ледяным бокам, пока ветер не сбрасывал с них.

Ходу вниз было метров шестьсот, но, еще не пройдя их, Игнатов покрылся потом, как проскакавшая два часа лошадь.

Зато внизу стало легче. Здесь ветер дул в спину, и усилия тратились не на ходьбу, а на то, чтоб не идти быстро. Приходилось откидываться назад, сопротивляясь несущему вперед потоку.

Дороги не было видно, но в темноте смутно выступали телеграфные столбы, и Игнатов скоро открыл наилучший способ движения: отправляясь от столба, он шел шагов тридцать вперед и, если новый столб не встречался, поворачивал вправо и влево, пока не находил его.

Идти без ориентиров в сплошной темноте, наполненной снегом, светящимся каким-то призрачным сумрачным светом, он не решался. Он знал, как легко погибает человек, теряя направление во время пурги. Если он отойдет от дороги на сто метров, он будет кружить часами, пока случайно не натолкнется на нужный путь.

Около одного из столбов он услышал крики о помощи и глухой рев оленей. Кричали два мужских голоса с наветренной стороны.

Игнатов прислушался к крикам и повернул назад. Согнувшись, упираясь палкой в землю, он пробивал головой несущийся на него ветер, плотный, как «поток воды. Голоса звучали так неясно и отдаленно, как если бы зовущие на помощь находились на расстоянии километра. Игнатов поразился, когда уже через несколько метров перед ним из темноты встали рога оленей и показались одетые в сакуи двое нганасан, стоявшие спиной к буре и руками вцепившиеся в нарты.

Увидев Игнатова, они двинулись к нему и цепко ухватились за его шубу.

— Помоги, товарища, шибко плохо! — молили они.

— Дьяволы, зачем вы здесь торчите? — кричал он, почти не слыша собственного голоса. — 1 Полкилометра отсюда поселок, идите туда.

— Дороги нету, оленя не хочет идти! — кричали они в ответ и снова просили, еще сильнее хватаясь за него: — Помоги, товарища!

Он несколько секунд размышлял, затем схватился за ремни, а нганасаны, ободренные его присутствием, пустили в ход хорей. Во время пурги олени становятся мордой навстречу буре, чтобы ветер не забирался под шерсть. Олени бесились и не слушали понуканий и ударов, они не хотели оборачиваться назад и идти по ветру.

Все, что происходило потом, в памяти Игнатова осталось путаной картиной какой-то ожесточенной огромной работы, борьбы с самим собою, оленями и бурей. Он двигался к поселку, таща за собой стремившихся повернуть оленей и, озлобясь, пинал их нотами, когда они вырывали ремни из рук. Два нганасана, падая от изнеможения, помогали тянуть оленей. Дорога определялась легко — нужно было подниматься вверх и держаться самого трудного направления.

Когда показались дома и бараки, Игнатову начинало казаться, что его сердце не выдержит напряжения.

— Зайди, товарищ Игнатов, отогреешься! — кричал ему в ухо вышедший на стук рабочий шахты. — У нас печечка топится, чаек!

— Дело есть, идти надо! — кричал Игнатов в ответ. — Устрой получше моих ребяток и олешек.

Спускаться к оставленной дороге было легче, здесь не требовалось ориентиров.

Только раз, сносимый бурей, катясь по обледенелым валунам какого-то ручья, Игнатов почувствовал бессилие. Судорожно хватаясь за прибрежные кусты, ломавшиеся в руках, как стеклянные, он остановил падение и лежал, глотая разреженный воздух, распахнув шубу от жары, и перед глазами во мгле проносящегося, слабомерцающего снега плясали какие-то разноцветные искорки и змейки.

Поднявшись на трясущиеся ноги, он обнаружил, что обмерзает. Воротник дохи, шарф и подбородок покрывались слоем пористого, но прочного льда, и этот лед все утолщался. Хуже всего было то, что в валенки стал набиваться снег. Вначале Игнатов думал, что он проникает сверху, с колен, но потом понял, что снег, вбиваемый ветром в валенки, профильтровывается сквозь их ткань. Стенки валенок пропускали мельчайшие кристаллы снега, и портянки становились сырыми и холодными.

Потом спуск кончился, и Игнатов уперся в дорожный — столб. Теперь снова надо было, напрягая зрение до боли, искать столбы и считать шаги.

Когда он вспоминал впоследствии это путешествие, он говорил, что то была не работа, не борьба, не мученье, но, прежде всего, бесконечно однообразное, все время прерывающееся и начинающееся сызнова вычисление.

В нескольких километрах от поселка, в стороне от гор, дорога плутала среди болот. Ветер дул здесь то в спину, то в бока, один раз даже прямо в лицо. Это был тот единственный раз, когда Игнатов сбился с пути и потерял много времени, пока отыскал столб. Забыв о петлях дороги, он не поверил, что ветер может дуть навстречу, свернул и утратил ориентиры.

А потом опять начался счет. В темноте открывались столбы, и каждый следующий переход так неразличимо походил на предыдущий, что казалось, будто не часы, а целая вечность, огромное пустое время, разное, быть может, всей прошлой жизни, протекло с минуты, как он вышел на дорогу.

На каком-то переходе перед ним возник занесенный до крыш снегом поезд с замерзшим паровозом. Игнатов, изнемогая от усталости, тащился мимо товарных вагонов и платформ, толкался в подпиравшие их сугробы и добрался до единственного пассажирского вагона. Разгребая руками снег, он потратил минут десять, пока долез до двери. Он не кричал, зная, что никто в вагоне его не услышит.

Когда он ввалился в купе, сидевшие там люди испуганно вскочили. Это был служебный вагончик из одного отделения — четыре диванчика, столик, ярко накаленная печка. На столике стояла водка и лежал соленый муксун, на диванчиках сидело два человека: проводник и пассажир — бывший сосед Игнатова по общежитию диспетчер Симонов. Оба кинулись к Игнатову помогать раздеваться.

— Немножко дует? — спросил Симонов с ироническим участием, сдирая с Игнатова доху.

— Прежде всего, здравствуй! У порядочных людей начинают с приветствия, а не с допроса, — строго заметил Игнатов, переводя дух.

— Да я и так вижу, что здравствуешь. Послушай, у тебя вся одежда пропитана снегом, как губка водой. Садись, садись к печке, тут теплее. Михалыч, — крикнул Симонов проводнику, — развесь все это барахло над течкой, а валенки — к трубе. Вот тебе водка и муксун, пей с холоду. Сейчас будет готов свежий чай.

Игнатов от водки отказался, с наслаждением вытянулся на диване. Густое приятное тепло медленно проникало в тело. От шарфа и валенок шел белый пар, лицо горело, как будто обожженное, кипятком. Проводник подал стакан крепкого чая. Игнатов мельком взглянул в висевшее на стене зеркало. Обморожений не было, но кожа приняла кирпично-красный оттенок.

Симонов уселся в ногах Игнатова.

— Загораешь, загораешь, — ухмыльнулся Симонов, заметив взгляд Игнатова. — Типичный морозный загар. Разика четыре походишь в такую пургу, и кожа станет черной, какой и в Крыму не наработаешь при всех пляжах и процедурах. Мороз с ветром крепче действуют, чем все твои ультрафиолетовые лучи. Рассказывай, здорово дует? Какого дьявола тебя вынесло в такую погоду? Откуда и куда? Как ты пробирался?

— Отвечаю по порядку. За чай — спасибо. Дует как раз в норму декабря на семидесятой параллели. Иду по важному делу. Из шахты в Ленинск. Что там еще? Пробираться было тяжеленько, но ничего, можно. Сколько времени?

— У тебя часы на руке.

— Ты же видишь, я отдыхаю. Не заставляй делать лишние движения.

— Сорок минут седьмого.

— Значит, хожу уже три часа. Вы на каком перегоне?

— От Ленинска одиннадцать.

— Половина пути. Через десять минут пойду. А вы почему здесь торчите?

— Будешь торчать, если занесет. За нами, ближе к Ленинску, снегоочиститель замело. Он махал, махал щетками, но пороху не хватило против пурги.

— Железнодорожники поступили опрометчиво. Кто же посылает снегоочиститель» в бурю? Подождали бы, пока кончится пурга.

Симонов испытующе и тревожно поглядел на Игнатова.

— Слушай, Василий, ты в самом деле пойдешь? Сейчас только помешанные высовывают нос наружу. Я за — все блага мира не сдвинусь с места.

— Благодарю за комплимент. Тебе незачем оправдываться. Ты никогда с ума не сойдешь. И знаешь почему? Не с чего сходить.

— Я серьезно, Василий.

— И я серьезно. Папаша, как там мои вещицы?

— Подсохли, — ответил проводник и нерешительно добавил: — Остались бы, в такую погоду заплутать — плевое дело.

— Нет, папаша, мне плутать не годится. Иду на ответственное совещание. Опоздаю — влепят выговор на всю жизнь.

— Конечно, ежели дело служебное, — пробормотал проводник, подавая шубу.

— Я с детства вытвердил, что законы пишутся не для дураков, но про дураков, и с тех пор ежечасно в том убеждаюсь, — заметил Симонов на прощанье. — Выпей хоть стопочку для храбрости.

— Ни в коем случае. Сейчас стопочка — яд.

Теперь дорога определялась проще. На подходе к Ленинску было много разъездов, домики смотрителей, метеорологические службы. В тумане порой тускло светили окна, станционные фонари. Попадались заброшенные на боковушки или просто поставленные в тундре вагоны, превращенные в жилье.

Пройдя населенный пункт Надежный, расположенный в семи километрах от Ленинска, Игнатов наткнулся на закутанного до глаз человека, плутавшего у дороги и что-то кричавшего себе в шарф.

— Чего стоишь на пурге? — прокричал Игнатов, пробираясь к нему и хватая за рукав.

Человек, обрадованный, повернулся спиной к ветру и сдвинул шарф.

— На минуту вышел и заблудился! — крикнул он.

Игнатов засмеялся, но не услышал своего смеха.

— Помоги дорогу найти, — прокричал человек, снова отворачиваясь от ветра. — Где дом?

— Дом твой позади. Ты топаешь прямехонько в тундру.

— Сделай одолжение, проводи, одному до дома не дойти.

Укрывшись в сени своего дома, человек стал приглашать Игнатова зайти в комнату.

— У меня чай горячий, еды полно, — убеждал он. Ну, зайди на полчасика, отдохни.

— Не могу, нет времени, — отговаривался Игнатов.

— Ну, только чайку, с женой поболтаешь, расскажешь, как меня нашел.

— Нельзя. Чай недавно пил. Прощай, друг.

— Прощай, чудак.

На разъезде Малый Медвежий Ручей, в трех километрах от Ленинска, Игнатову самому пришлось проситься в помещение.

С лицом, полностью заросшим льдом, он три раза стучал в дверь, прежде чем его услыхали. В сторожке у телефона сидела женщина, лениво переругиваясь с диспетчером из Ленинска, требовавшим сводку о занесенности пути; у стола возились с репродуктором двое мужчин. У Игнатова были отморожены щека и подбородок, пришлось выйти в сени и оттираться.

Шуба, рукавицы, шарф, шапка были повешены для просушки у печки, а сам он, обессиленный и разбитый, растянулся на скамье. Мужчины вновь принялись щупать и переворачивать репродуктор, а женщина оставила позванивавший тихими звонками телефон и глядела на Игнатова добрыми темными глазами.

Игнатов лежа снимал с ресниц и бровей цепко намерзший на них лед.

— Хуже всего, что глаза зарастают льдом, через час буквально перестаешь что-либо видеть, — пожаловался Игнатов, бросая лед на пол. — Очень трудно идти вслепую.

— Далеко идете? — спросила женщина мягким певучим голосом, не совсем правильно выговаривая русские слова: кто-то из ее родителей был ненцем или якутом, оттого и были темные глаза, мягкий голос, широкие скулы.

Игнатов заметил, что она с любопытством смотрит на его насквозь прошпигованные снегом валенки — он постеснялся их снять.

— В Ленинск. Восемнадцать километров прошел, остались пустяки.

— Восемнадцать километров? — в ее голосе было недоверие.

— Я отдыхал в пути, — пояснил Игнатов.

Мужчины на минуту бросили свое занятие и, разинув роты, смотрели на Игнатова, потом подмигнули друг другу и вернулись к репродуктору.