Вишня во льду

Виктору стало стыдно. Он никак не мог привыкнуть, что Ксюша обладала потрясающей интуицией, как будто мысли читала. Подумаешь, электропроводка… Ремонтом дома он может и в другое время заняться. В конце концов, он радоваться должен, что такая чудесная женщина придумывает что-то, чтобы побыть с ним наедине! А в баню и вместе можно сходить. Он представил, как хлещет розовую от жара Ксюшу веником по упругой попке и тут же почувствовал желание.

– Да как ты можешь так говорить? – возмутился он, стараясь, чтобы голос звучал искренне. – Я же по тебе с ума схожу. Я очень рад, что ты останешься у меня на целый день. Только, чур, уговор. Пойдем вместе в баню.

– А по-моему, до бани ты не дотянешь. – Ксюша шаловливо погладила его по той части тела, на которой сейчас и без того были сосредоточены все мысли полковника Дорошина. Он слабо охнул. – Витенька, мне так радостно от того, что я тебе так нравлюсь. Со мной никогда в жизни такого не было. И ты можешь делать со мной все, что хочешь. И сейчас, и потом, в бане.

Уговаривать Дорошина не пришлось. Через какое-то время он откинулся на спину, снова уместил на своем плече Ксюшину златовласую головку и опять нежно поцеловал ее в висок. Почему-то после занятий любовью с этой женщиной он испытывал легкое чувство стыда. Чтобы заглушить непонятно откуда берущиеся угрызения совести, он попросил:

– Расскажи мне, что нового в галерее?

– Ой, а я буду твой тайный агент? – тут же восхитилась Ксюша, в ее глазах зажегся огонек, и она стала еще прекраснее, если это было возможным. – Здорово, можно чувствовать себя подругой Джеймса Бонда. Это так увлекательно!

– Вообще-то, внедрить в ходе расследования своего человека – это сильный ход, – рассмеялся Дорошин. – А тебя и внедрять не надо. Ты и так там работаешь. Ты же мой человек?

– Твой. Безоговорочно, – подтвердила Ксюша. – Что именно тебе рассказать?

– Да ничего особенного. – Дорошин пожал плечами. – Просто рассказывай про вашу обыденную жизнь. Кто что делает, что говорит. Какие вообще у вас новости?

– Ну, про то, что у нас общее собрание было и на него Игнатовский приходил, ты знаешь. – Игнатовский был как раз тем самым молодым начальником Департамента культуры, которого Дорошин знал и уважал. – Шуму, конечно, было ужас сколько. Я думала, что Морозова снова в больницу загремит с сердечным приступом, но ничего, обошлось. Он сказал, что по итогам служебного расследования будут приняты кадровые решения, так что Морозову снимут, конечно. Она, бедняга, это и сама понимает. Видимо, займет место Грамазина. Вот для Андрюшеньки нашего облом будет! Он же на это место сам метит. Давно уже. Все думал, как Грамазина подсидеть, да ничего не придумал. А тут такая удача. Убийство!

– Андрюшенька – это Калюжный? – лениво уточнил Виктор, подивившись, что убийство человека можно считать удачей.

– Ну да. Ты знаешь, кстати, он вообще очень странно себя ведет.

– Что значит, странно?

– Не знаю, не могу объяснить. Дерганый весь какой-то, нервный. Я сначала думала, что это оттого, что он труп Бориса Петровича нашел. Но это уже две недели назад было, можно было и отойти от шока. Не барышня же!

– Любопытно. – Дорошин и впрямь заинтересовался, перевернулся на бок, оперся на локоть и внимательно посмотрел на Ксюшу. – А в чем заключается его нервозность?

– Он бледный такой, руки трясутся, все время роняет что-нибудь. Я как-то внезапно зашла в кабинет, а он какие-то бумаги разглядывал, так чуть не подпрыгнул и стал их судорожно в папку прятать, хотя у меня нет привычки за людьми подглядывать. А еще я слышала, как он в чайной комнате по телефону с кем-то разговаривал и сказал: «Не подводите меня, от этой сделки зависит вся моя будущая жизнь». И голос такой был придушенный. Полуобморочный какой-то. Я зашла, он тут же сказал, что еще перезвонит, и распрощался. И на меня посмотрел затравленно. Вот.

– Очень любопытно.

– А еще представь: Аленка наша в новой шубе на работу пришла! Мышь мышью, вечно в курточках из секонда ходила, на мои меха глядела с такой завистью, что я думала, что она мне их когда-нибудь бритвой порежет, а вчера пришла в норке до пола. Ничуть не хуже моей. Странно, правда? И где только деньги взяла?

– Действительно странно, – согласился Дорошин, которому крайне не нравилось все услышанное. – А Морозова ваша, что? Очень переживает, что ее с работы снимают?

– Ты знаешь, нет. Даже странно. Говорит, что давно собиралась начать новую жизнь, более спокойную и беззаботную, и что теперь у нее руки развязаны. Может, она и совсем уволится от нас. Тогда Калюжный сможет все-таки место Грамазина занять. Подфартит парнишке. – Ксюша звонко рассмеялась.

– А может, место Бориса Петровича Леночке отдадут, – подначил ее Дорошин.

– Да ты что, бери выше! Эта мадам у нас на такие мелочи не разменивается. Они с Виконтессой в сговор вступили, та ее на место Морозовой рекомендовала. Так что Елена Николаевна у нас будет директором галереи, не меньше.

– Карьерный взлет…

– Что? – не поняла Ксюша.

– Я говорю, что мотивы для преступления бывают разные. Не обязательно деньги или месть. Иногда поводом для убийства вполне может служить желание совершить карьерный взлет. Или поводом для кражи…

– Да ты что, думаешь, Ленка убила? И картины украла тоже Ленка? – Голос Ксюши задрожал от возбуждения. – А что, очень может быть. Она такая… Странная… Молчит всегда, глаза в пол опускает, а как поднимет, так и полоснёт взглядом словно бритвой. Не люблю я ее. У нас ее вообще никто не любит, кроме Виконтессы. Вот та теперь землю и роет, чтобы ее любимице пост директорский достался.

Ксюша вылезла из постели, накинула рубашку Дорошина, висевшую на спинке стула, и сунула ноги в тапочки из красной овчины. Эту ее привычку натягивать его рубашки Дорошин почему-то не терпел, испытывая глухое раздражение то ли от бесцеремонного обращения с его вещами, то ли от того, что было в этом что-то неизбывно пошлое.

Чтобы не раздражаться, он быстро встал, оделся и буркнул, что ему нужно заняться электропроводкой и растопить баню. Покладистая Ксюша тут же заявила, что пока приготовит субботний обед в честь их свидания, а заодно сварит большую кастрюлю супа, чтобы Дорошину было чем питаться всю следующую неделю. Его вновь затопило ставшее уже привычным чувство вины.

Таким же постоянно виноватым он чувствовал себя последние полгода жизни с женой и в глубине души начинал уже волноваться, что причина его состояния кроется не в жене и уж тем более не в Ксюше, а в нем самом.

«Хоть ты к психологу иди, – мрачно подумал он, разбирая ящик с инструментами. – Или в моем случае уже надо к психиатру?»

Впрочем, плохое настроение ушло без следа так же быстро, как и появилось. Пока Ксюша колдовала на кухне, из которой расходились воистину упоительные ароматы, Дорошин быстро сделал по дому всю запланированную на сегодня работу, расчистил дорожки от снега и докрасна натопил баню.

Обед оказался действительно вкусным. Продукты для него Ксения привезла с собой, и их выбор был для Дорошина необычен. Свежая руккола, помидоры черри, тигровые креветки, перепелиные яйца… Типичный набор богатой семьи, привыкшей тратить деньги, не оглядываясь на сумму в чеке. Полковник Дорошин такого позволить себе не мог. Вспыхнувшее опять раздражение исчезло, впрочем, быстро, потому что кулинаркой Ксюша оказалась отменной.

– В следующий раз продукты покупаю и обед готовлю я, – предупредил ее Дорошин, решив, что инцидент на этом исчерпан.

Потом они парились в бане. Вернее, парился один Дорошин, до изнеможения насидевшийся в парилке и нахлеставшийся веником, несколько раз падавший в сугроб в форме белой медведицы и чувствовавший себя так, словно заново родился.

Ксюша, которая, оказывается, не любила баню, ждала его в комнате отдыха, рядом с большим самоваром, растопленным, как полагается, настоящими углями. От жары, как она объяснила, ей быстро становилось плохо.

– Баня – это не мое, – горестно призналась она, и Дорошин подивился ее самоотверженности, с которой она почти три часа вытерпела его заходы в парилку и прыжки в сугроб. Чай из самовара пил тоже только он, потому что Ксюша говорила, что он пахнет дымом и страдальчески морщила нос.

Ему было немного смешно от того, что эта женщина так явно не любила все то, что любил он, – баню, чай из самовара, собак, простую, не вычурную еду, типа печенной в русской печи картошки, простой, незамудренный секс, детективы, которые были найдены Ксюшей на полочке у кровати и подвергнуты остракизму.

– Классику нужно читать, классику, – наставительно сказала она, и Дорошину пришлось признаться, что, несмотря на все старания дядюшки-филолога, классики он не любил и не понимал. Что с мента возьмешь?!

Все-таки они были очень разными – Дорошин и его новая любовница. Но в этом различии таилось что-то притягательное и трогательное, что ли.

– Теперь ты мне что-нибудь расскажи, – требовательно сказала Ксюша, когда Дорошин вернулся после последнего захода в парилку и теперь, отдуваясь, пил очередную кружку иван-чая с брусникой. – Как идет твое расследование?

– Медленно, – признался Дорошин. – Ты знаешь, кражи ценностей и антиквариата всегда расследуются медленно. Или их удается раскрыть по горячим следам, или это может тянуться годы.

– А здесь не получится по горячим следам? – с интересом спросила Ксюша.

– Не-а, не получится. Картины могли начать выносить года два, а то и три назад. За это время их могли продать, перепродать, и так несколько раз. Так что понять, что именно произошло в вашей галерее, будет очень сложно. Я думаю, что рано или поздно вычислю преступника, но вот проследить путь картин будет гораздо сложнее, а вернуть их и подавно.

– Но что-нибудь тебе уже удалось выяснить?

– Только то, что в действиях преступника отсутствовала логика. Ты же знаешь, что именно пропало из музея? – Ксюша кивнула.

– Тогда ты должна понимать, что шесть из восьми картин стоят баснословно дорого, зато Куинджи раз в сто дешевле. Я не понимаю, зачем его прихватили вместе с остальными работами. В галерее были и другие, более ценные произведения искусства, однако их не тронули. Почему?

– И почему? – Глаза Ксюши горели любопытством.

– Не знаю. Может, преступник сам увлечен творчеством Куинджи? Поэтому шесть картин он вынес по заказу, на продажу, а Куинджи решил оставить себе.

– Для чего?

– Не знаю, – вздохнул Дорошин. – К примеру, этот ваш нервничающий Калюжный, кстати, хотелось бы понять, от чего он так нервничает, писал по Куинджи диссертацию… Вдруг художник стал ему как родной, и он выкрал его для домашнего, так сказать, просмотра.

– Андрюшка? Выкрал? Да ты что? Он же трепетный, как девица. – Ксюша расхохоталась. – Хотя ты знаешь, ни в ком нельзя быть уверенным. Слушай. – Голосок ее поднялся вдруг до небывалых высот и тут же упал, как оборвался. Ксюша прижала руку ко рту и судорожно вздохнула.

– Что? Ты вспомнила что-то?

– Да, но это такая глупость, этого просто не может быть.

– Ксения. – Голос Дорошина зазвучал строго, он взял Ксению за руку и притянул к себе. – Если ты что-то знаешь, то расскажи. В таком деле лучше сказать глупость, чем пропустить что-то важное.

– Понимаешь, Витя… Елена Николаевна…

– Что Елена Николаевна? Ксюша, ну говори, не тяни же…

– Ее фамилия Золотарева.

– Ну и что? – не понял Дорошин.

– Да как же ты не понимаешь… Куинджи при рождении носил фамилию Куюмджи, что в переводе с урумского означает «золотых дел мастер». Детей им с женой бог не дал, но у художника был брат, который перевел фамилию на русский язык и стал… Золотаревым…

– Ты хочешь сказать… – Ксюша не дала ему договорить.

– А вдруг наша грымза Елена Николаевна – потомок Золотаревых, а? И тогда получается, что картины могли ей понадобиться, потому что это ее фамильное наследие… По крайней мере, она искренне может так думать!

* * *

От информации, предоставленной Ксюшей, у Дорошина голова шла кругом. Подозреваемые множились как грибы после дождя, и впервые в жизни Дорошин грибному сезону был не рад. То есть ни капельки. Еще в самый первый момент, когда он выяснил, что вынести картины из музея в принципе мог любой его сотрудник, поскольку все имели равный доступ в хранилище, он убедился, что алиби ни у кого не было. Теперь же, как сговорившись, практически все сотрудники картинной галереи вели себя подозрительно.

Директор Морозова, отдав работе большую часть своей сознательной жизни, отчего-то не расстраивалась, что ее, скорее всего, уволят. Несмотря на то что до пенсии ей было еще года четыре и перспективы устроиться на новое место стремились к нулю, она не горевала, не рвала на себе волосы и даже не цеплялась за возможность остаться в галерее, пусть и на должности значительно ниже рангом. Получалось, что у нее были какие-то неведомые Дорошину источники дохода, на которые она сможет жить?

Елена Золотарева, оказывается, носила ту же фамилию, что и родственники художника Куинджи, картины которого так вызывающе не вписывались в остальной перечень пропавших ценностей. Андрей Калюжный отчего-то сильно нервничал и вел странные телефонные разговоры. Что он имел в виду, когда говорил, что от какой-то сделки зависит его будущая жизнь? Продажу похищенного? Алена Богданова заявилась на работу в новых мехах, которых у нее отродясь не было и быть не могло. Откуда деньги, хотелось бы понимать.

Кто из них организовал хорошо спланированную кражу бесценных полотен? А вдруг вообще существует сговор, в котором участвуют если не все, то многие сотрудники галереи? С чего вообще он, Дорошин, взял, что кто-то действовал в одиночку? И не стал ли убитый Борис Петрович Грамазин случайным свидетелем существующего заговора, чем и решил свою судьбу? Все эти вопросы пока не имели ответа, но по опыту Дорошин был уверен, что рано или поздно ответы обязательно появятся.

Пока же он решил поговорить с человеком, который вызывал у него самые большие подозрения. И этим человеком была любимица Марии Викентьевны Елена Золотарева. Дорошин долго думал, приглашать ли ее к себе в кабинет или попробовать вызвать на откровенность в родных для нее стенах галереи. С одной стороны, формальная беседа могла все испортить, с другой, он уже дважды пытался разговаривать с Золотаревой в галерее, и оба раза это ни к чему не приводило. Елена Николаевна умела хранить свои тайны, если, конечно, они у нее были.

Кроме того, Золотарева сидела в одном кабинете со Склонской, предвзятость которой мешала Дорошину. Нет, все-таки лучше вызвать Елену Николаевну повесткой в отдел и посмотреть, что из этого получится. Бюро пропусков на входе, железная вертушка, как будто разделяющая жизнь входящего в областное Управление внутренних дел на «до» и «после», полицейский в форме, дежурная часть за стеклом, обезьянник за металлической решеткой… Все это, вместе взятое, обычно производило должное впечатление на опрашиваемых, и Золотарева не должна была стать исключением. Не каменная же она. Впрочем, проверить это Дорошину так и не удалось.

В воскресенье, занимаясь электропроводкой теперь уже на втором этаже дома и с удовлетворением отмечая, что этот этап работ скоро будет закончен, он с удивлением услышал звонок в дверь. Погруженный в мысли о краже картин, он не сразу понял, что к нему кто-то пожаловал. Это было странно, поскольку Дорошин совершенно точно никого не ждал. Ксюша провела с ним вчерашний день и сегодня находилась со своей семьей, сын своими визитами Дорошина баловал нечасто, являясь в основном за деньгами, и последний транш ему был выдан не далее как в четверг.

Отложив молоток и выплюнув гвозди, которые он держал в зубах, Дорошин спустился на первый этаж к домофону и в немом изумлении уставился на экран, который отражал нетерпеливо переминающихся за калиткой Марию Викентьевну Склонскую и Елену Николаевну Золотареву.

Виктор моргнул, прогоняя морок, но тот не развеялся, а остался на экране в виде двух женских фигур. Одна из них, Золотарева, что-то торопливо говорила, видимо предлагая уйти. Вторая, Склонская, решительно надавила на пипочку звонка второй раз. Трель разлилась по коридору, Дорошин замотал головой, избавляясь от трезвона в ушах и нажал на кнопку, отпирающую замок калитки. На черно-белом экране калитка захлопнулась с мягким чпоканьем, дамы прошли по дорожке, ведущей к крыльцу, и пропали из виду. Практически сразу же раздался стук во входную дверь. Соляной столп Виктор Дорошин отмер и метнулся открывать, впуская непрошеных гостий в дом.

– Витенька, мальчик мой, – Мария Викентьевна, в отличие от своей молодой коллеги, не выглядела смущенной ни капли, – вы уж извините, что я позволила себе прийти к вам так по-свойски, без предупреждения, да еще и Леночку с собой привела. Просто нам нужно было обязательно с вами повидаться, и желательно не в галерее, чтобы поговорить с глазу на глаз.

Дорошин заверил, что не видит в их внеплановом визите ничего страшного и протянул Склонской красные тапочки. Она чуть погрустнела, увидев их, но тряхнула головой, видимо прогоняя воспоминания, переобулась, пристроила на вешалку у двери свою каракулевую шубу и прошла внутрь, недоуменно оглянувшись на свою спутницу. Чего, мол, копаешься?

Золотарева действительно так и стояла у самого входа, словно не решаясь сделать ни шагу. Бледная, дрожащая, она даже не расстегнула свой бесформенный пуховик, лишь размотала шарф на голове, явив миру тугой узел бесцветных волос. Дорошин заметил, что очки у нее запотели в тепле, но она не протирала их, хотя наверняка ничего не видела. Видимо, от смущения.

Ее панический ужас от того, что она находится в его доме, был так очевиден, что Дорошин внезапно разозлился. Он не насиловал престарелых девственниц, не пил кровь младенцев и вообще не делал ничего, способного вызвать столь сильный страх. Елена же боялась. По-настоящему боялась. И ему становилось все интереснее, чем вызваны и ее страх, и ее приход в его дом.

– Проходите, Елена Николаевна, – сухо сказал он, – смею вас заверить, что я не кусаюсь. Мария Викентьевна, хотите чаю?

– Я заварю, Витенька, если вы разрешите мне похозяйничать. У нас с Коленькой была такая традиция. Приходя в этот дом, я всегда заваривала чай, и мы пили его с ватрушками, которые я приносила с собой. Я и сегодня их принесла.

Она полезла в холщовую сумку, которую держала в руках и стала доставать завернутые в вафельное полотенце плюшки с творогом и брусникой. Упоительный аромат заструился по кухне, рот Дорошина непроизвольно наполнился слюной. Он вдруг подумал, что Склонская специально придумала повод для этого визита, чтобы снова вернуться в то общее с его дядей прошлое, которое теперь было невозможно. Оттого и Леночка эта так трясется и переживает, потому что причина их визита надуманна, и он, Дорошин, еще чего доброго, может подумать, что она пришла оттого, что к нему неравнодушна.

От пришедших в голову форменных глупостей он фыркнул, как конь на водопое, заверил Склонскую, что она может хозяйничать и чаевничать, сколько ее душе угодно, фактически выдрал из рук Золотаревой снятый все-таки пуховик, в который она вцепилась мертвой хваткой, сообщил, что надетые на ней угги можно не снимать, потому что вторых женских тапочек у него все равно нет, и махнул рукой в сторону кухни. Мол, проходите уже, не стесняйтесь.

– Мария Викентьевна, пока вы чай завариваете, я поднимусь на второй этаж, мне нужно кое-что там закончить, – сказал он, скорее для того, чтобы дать несчастной Леночке время освоиться. – Минут через десять я буду полностью в вашем распоряжении. Это здорово, что вы решили ко мне заглянуть. Я все равно собирался с вами поговорить. С обеими.

Ему показалось, или Елена Золотарева вздрогнула и побледнела еще больше, хотя это вряд ли было возможным. Он провел на втором этаже не десять, а пятнадцать минут, залихватски стуча молотком и раздумывая над тем, что, собственно говоря, нужно от него дамам внизу. Так ни до чего и не додумавшись, но решив, что дамы уже вполне освоились без него, он сбежал вниз, не без удовольствия отметив и со вкусом накрытый стол, и порозовевшие щеки Золотаревой. Чай исходил ароматным паром, плюшки просто просились в рот, и Дорошин внезапно подумал, что удача, пожалуй, может выглядеть по-разному.

– Витенька, вы сказали, что хотели с нами поговорить, – начала Склонская, едва дав ему усесться за стол, – такое совпадение, нам, точнее, Леночке тоже нужно с вами поговорить. Она мучается уже довольно давно, и я, как только узнала об этом, сразу же сказала ей, что носить в себе тяжкий груз неправильно, а потому она должна обязательно с вами встретиться. Вы уж извините, Витенька, но я решила, что не надо ждать понедельника. Просто здесь, в этом доме, даже стены помогают. Здесь воздух другой, атмосфера особенная, здесь нам будет легче понять друг друга.

– Я не против, более того, я даже рад вашему визиту, – сказал Дорошин. – Елена Николаевна, я не смогу вам обещать, что сохраню в тайне то, что вы мне скажете, но выслушаю вас внимательно и беспристрастно.

– Спасибо, – сказала она, впрочем, уже довольно спокойно. То ли освоилась в незнакомом месте, то ли решила, что, снявши голову, по волосам не плачут.

– Итак, если я правильно понял, то Мария Викентьевна пришла с вами просто за компанию, так что если вы хотите, то мы можем оставить ее здесь, а сами перейти в другую комнату, чтобы поговорить наедине.

– У меня нет тайн от Марии Викентьевны, – решительно сказала Золотарева.

– Вы в этом уверены? Вы, конечно, знаете, что хотите рассказать мне, но вы не в курсе, что я собираюсь спросить у вас. Так что время передумать еще есть. Я думаю, что Мария Викентьевна не обидится.

– Боже мой, у меня нет ничего, что требовалось бы скрывать. – В ее голосе зазвучал металл, и Дорошин понял, что эта женщина вовсе не слабохарактерная. – Я была не в восторге от идеи тащиться к вам домой, Мария Викентьевна меня уговорила, поэтому мы будем разговаривать при ней. Как раз на этом я настаиваю.

– Хорошо. – Дорошин пожал плечами и налил себе еще одну чашку чаю. – Тогда давайте начнем. Я думаю, что знаю, отчего вы решили со мной поговорить, Елена Николаевна. Вы решили признаться, что вы – потомок тех самых Золотаревых, которые были родственниками Архипа Куинджи?

Такое изумление не могло быть наигранным. Елена именно изумилась, а не испугалась, в этом Дорошин был убежден.

– Что? Какое отношение к происходящему может иметь мое происхождение? – спросила она. – И почему мне нужно в этом признаваться? Что, факт родства бросает тень на мою репутацию?

– Погоди, Лена, – остановила молодую женщину Склонская. – Кажется, я понимаю, что Виктор имеет в виду. Он считает, что раз не ты первая рассказала ему про родню своего деда, то это автоматически делает тебя подозреваемой в краже работ Архипа Ивановича.

– Что? – Елена переводила недоумевающий взгляд со Склонской на Дорошина и обратно. – Погодите, я ничего не понимаю. Вы считаете, что это я обокрала галерею?

У нее вдруг стало лицо как у обиженного ребенка, и если изначально она была смертельно бледна, то теперь раскраснелась, заалела маковым цветом, схватилась обеими руками за горящие щеки.

– Полная чушь, – сообщила Дорошину Склонская, почему-то басом. Сейчас она напоминала ему знаменитую в прошлом актрису Фаину Раневскую, должно быть оттого, что стояла руки в боки. – Витенька, мальчик мой, вас прощает только то, что вы совершенно не знаете Леночку и ее семью. Это люди удивительной порядочности, поэтому, что бы ни происходило в галерее, они не могут иметь к этому ни малейшего отношения. Леночкин дед – Федор Иванович – действительно один из праправнуков брата Архипа Куинджи. Но, во-первых, они этого никогда не скрывали, а во-вторых, к краже картин это не имеет никакого отношения.

Ее убежденность не произвела на Дорошина особого впечатления. С самого начала он знал, что Склонская настолько хорошо относится к Золотаревой, что будет оправдывать, даже застав на месте преступления над неостывшим еще трупом. Тем не менее он, сам не зная зачем, рассказал внимательно слушающим его женщинам логическую цепочку своих рассуждений, основанную на разнице в стоимости украденных картин.

– Я тоже подумала, что подбор странный, – сказала Склонская. – И с Леночкой мы это обсуждали. Это бросается в глаза каждому, кто занимается искусствоведением. – В этом месте покраснел уже Дорошин, который не заметил никаких странностей до тех пор, пока ему на них не указал Эдик Киреев. – Но из этой странности вовсе не вытекает, что кражи организовала Леночка, чтобы не только хорошенько заработать, но еще и прихватить в семью работы кисти своего знаменитого прапрапра… Ой не сосчитать, сколько «пра», все равно собьюсь.

– Версия логичная. – Елена уже достаточно овладела собой, чтобы вступить в разговор. – На вашем месте, Виктор Сергеевич, я бы тоже обязательно на себя подумала. У меня есть лишь одно преимущество перед вами. В отличие от вас я точно знаю, что ничего подобного не делала. Да, мой дед – потомок одной из ветвей семьи Куинджи. В нашей семье было принято этим гордиться, хотя особо мы свое дальнее родство никогда не афишировали. Смешно же бахвалиться тем, что ты седьмая вода на киселе. Но картин я не крала. Ни Куинджи, ни всех остальных. Я понимаю, что вы вправе не верить мне на слово и продолжать расследование, но это меня совсем не тревожит. Вы не сможете обвинить меня в том, чего я не совершала.

Полковник Дорошин умел слышать то, что ему говорили. Иначе он бы не был хорошим сыщиком.

– А в чем я могу вас обвинить, Елена Николаевна? – спросил он, испытующе глядя на Золотареву. – Вы пришли ко мне, чтобы в чем-то признаться. В чем именно?