Красивые мамы дочек не любят

Кофе Соню не спас. Голова не прояснилась, во всем теле чувствовалась разбитость, будто ее всю ночь колотили палками. Пора было вставать с уютного кухонного диванчика, идти за Машкой в сад. А вдруг, пока она ходит, придет Игорь? Но у него ведь ключи есть… А если он ее не дождется? Соберет вещи и уйдет? Ей бы только встретиться с ним, а там уж она знает, на какие точки надо давить… Что сказать и как сказать. Главное, чтобы результат был. И чтобы он еще и виноватым кругом остался… Он и не идет только потому, что боится этого разговора. Но все равно же должен прийти! У них денег нет, в конце концов! И с Сашкой опять проблемы! Да и ее, Соню, он знает как облупленную… Какая она добытчица? Нет, он должен, должен прийти и поговорить. Так все делают. Мишка, наверное, чего-то неправильно поняла, когда с ним встречалась.

Соня нехотя вышла в прихожую, оделась, не отказав себе в маленьком удовольствии задержаться у зеркала. В новой, необыкновенно красивой замшевой курточке нежного абрикосового цвета с богато выпирающими наружу мехами, в черных джинсах, в лаковых сапожках на каблуке она себе очень нравилась. Черные кудри красиво смешались со светлым мехом, лицо было бледным и отечным, но выспавшимся и гладким. Вот только глаза… Глаза были жуткими. Затюканными, как у побитой собаки. Но ведь можно и черные очки надеть. Они тоже очень красивые. Настоящие, фирменные…

«Маша! Веселова! За тобой пришли!» – после продолжительной воспитательной беседы на тему уже двухмесячной задержки платы за детский сад громко начала взывать наконец молоденькая воспитательница в сторону копошащихся на детской площадке детей. Виновато улыбаясь и извиняясь, лепеча что-то про «на днях, и непременно, и спасибо, что напомнили», Соня быстро схватила за руку подбежавшую дочь, поспешно направилась к выходу. Машка, мгновенно почувствовав материнское настроение, шла молча рядом, втянув голову в плечи, как испуганный звереныш, которого только что оторвали от веселых собратьев и посадили на поводок. Щеки ее были еще румяны после беготни, шапка съехала набок, шнурки у одного ботинка совсем развязались и тянулись за ней по грязным лужам. Надо бы остановиться, выдернуть ладошку из маминой руки, завязать шнурок, да она не смела, так и шла до самого дома, боясь, что потеряет ботинок. Выйдя из лифта, мама неожиданно обернулась к ней, как будто только сейчас заметив, спросила: «Хочешь к Лизе?»

Ну, конечно, она хочет к Лизе! Лизка была ее лучшей подружкой, соседкой по лестничной площадке. Она жила вдвоем с мамой в такой же, как у них, двухкомнатной квартире, и Машка пропадала у них целыми вечерами, играя с Лизкой. Здесь можно было громко разговаривать, смеяться, сколько хочется, смотреть телевизор, есть до отвала тети-Надины, Лизкиной мамы, толстые пироги с капустой и картошкой.

Не заходя к себе, Соня позвонила в соседскую дверь. Ей открыла Надя в фартуке, с руками, выпачканными мукой, обрадовалась, заохала, засуетилась между прихожей и кухней. Заставила Машку снять колготки, которые она таки умудрилась промочить, уговорила Соню раздеться, пройти на кухню, начала, как всегда, метать на стол все, что было в доме съестного, одновременно что-то рассказывая, нарезая, наливая, заглядывая в духовку.

С соседкой, своей одногодкой, Соня общалась давно, с тех самых пор, как двадцать пять лет назад переехала в этот дом. Надя тогда жила вдвоем с мамой, продавщицей из овощного магазина, располагавшегося на первом этаже их старой хрущевки, шумной дородной женщиной с желтыми химическими кудельками на голове и квадратными короткопалыми ручищами. Она ловко захватывала рукой сразу три-четыре яблока, приговаривая громко: «Бери, Сонечка, яблочь, сегодня яблочь хорошая, болгарская! Я тебе покрасивше выберу! И моркву хорошую завезли, и свеколь… А хрень брать не будешь?» – «Какую хрень?» – таращила на нее глаза Соня. «Ну какую хрень, обыкновенную… Сегодня свежую привезли. Огурцы солить или помидоры, ну и в окрошку потереть можно…» – «А-а-а, нет, мне хрень не надо», – пряча улыбку, вежливо отказывалась Соня, про себя удивляясь – как это у Надиной матери все фрукты-овощи женского рода получаются! И даже хрен – женского рода!

«Ты молодец, Сонюшка, и замуж выскочила, и ребеночка родила, а я Надьку свою никак замуж столкать не могу, – по-соседски жаловалась она на дочь. – Вроде и с лица она ничего, и в теле хорошем, а все доброго мужика себе не сыщет…»

Претендентов на Надины руку и сердце и в самом деле находилось много, они чередой сменяли друг друга, но личная ее жизнь и в самом деле никак не устраивалась. То будущий зять не соответствовал требованиям Надиной мамы, потому что был недостаточно «простым и работящим», а если и соответствовал, то не хотел жить под любопытствующим присмотром тещи, которая, как всем известно, желает молодым только добра. Однажды Надя, проявив чудеса независимости, привела в дом веселого парня, который поначалу вроде бы и прижился, и тещино «добро» принял близко к сердцу, но через какое-то время Надя вдруг вышла на люди с синяком под глазом. Потом – еще и еще, оправдывая суженого убийственной народной поговоркой «бьет – значит, любит». А потом обе они, Надя с мамой, скрывались у соседей от пьяного буйства «любящего» и спешно вызывали милицию, пока тот изуверски старательно кромсал топором соседскую дверь.

В общем, замуж Надя так и не вышла. Похоронив маму, сильно затосковала в одиночестве и решила родить себе ребеночка в утешение, чтоб, как говорится, «было в старости кому стакан воды подать».

В тот же год, что и Сонина Машка, на свет появилась Надина Лизка, симпатичная смуглая девчонка с раскосыми карими глазками, шустрая и сообразительная. Кто был Лизкиным отцом – оставалось тайной за семью печатями, Надя так никому и не сказала об этом. Не сказала даже Соне, которая была для нее авторитетом абсолютно непререкаемым. Надя, открыв рот, всегда внимала каждому ее слову, буквально боготворила Соню, восхищалась ее внешностью, умом, ленивой грацией, восхищалась ее манерой одеваться, говорить, есть, пить кофе, курить сигарету… Сама же Надя к своим сорока пяти превратилась в толстую тетку-повариху с сильными руками и большим круглым брюхом, огрубела лицом и душой, работала с утра и до позднего вечера, чтоб хоть как-то прокормить себя и дочку.

Соня, в свою очередь, довольно благосклонно принимала Надино восхищение, но дарила ей свою дружбу маленькими порциями, как говорится, «в охотку», а чаще всего откровенно ею пренебрегая. Однако, несмотря на маленькие порции и пренебрежение, как-то так само собой получилось, что Машка основную часть времени проводила в Надином доме, была всегда накормлена, умыта и обихожена. Иногда Надя покупала им с Лизкой одинаковые платьица или костюмчики, и это тоже воспринималось как само собой разумеющееся, без бурного проявления Сониной благодарности, как привычное продолжение их странной дружбы.

– Слушай, Надь… А ты мне дашь денег взаймы? – спросила Соня, следя за Надиными лихорадочными перемещениями по кухне.

– Дам, конечно. А сколько?

Соня задумалась. А правда, сколько? От чего отталкиваться-то? Откуда она знает, сколько надо ждать возвращения Игоря? Или… Когда Мишка начнет работать, например?

– Я и сама не знаю, Надь… Не могу сообразить. От меня же Игорь ушел…

Впервые вслух произнеся эту фразу, Соня вдруг поверила в ее реальность. В одну секунду поверила, что случившееся действительно имеет место быть и происходит именно с ней, Соней. Сегодня, здесь, сейчас. Горло мгновенно перекрыла жесткая слезная волна, которая, не спрашивая разрешения, тут же прорвалась наружу, исказив до неузнаваемости ровное выспавшееся лицо. Она плакала и не могла остановиться, вытирая мокрые и горячие щеки дрожащими пальцами, изо всех сил стараясь успокоиться, и от этого только еще больше захлебываясь в следующей волне слез. Надя поначалу застыла над ней соляным столбом, видимо, пытаясь как-то переварить Сонину новость, потом бросилась успокаивать, заговорила что-то быстрое про «сволочей» и «козлов», и еще что-то про «кобелей, которые все такие». Наверное, то говорила, что и всегда говорят в подобных случаях. Соня и не вслушивалась, но вдруг каким-то особым чутьем уловила в Надином голосе незнакомые нотки, странные такие, чужие, ей несвойственные. Это было похоже на прорывающуюся сквозь сочувствие радость, которая на женском языке называется «ну, слава богу, не одна я такая»… Неуловимая вроде радость, но явно, явно присутствующая!

Тут же и очередная слезная волна, словно испугавшись, откатила назад. Соня горделиво распрямила спину, посмотрела прямо в Надины глаза. Так и есть. Она не ошиблась. Впервые Надя смотрела на нее без должного восхищения. Смотрела по-бабьи снисходительно, как на равную. Ей, Наде, равную! Будто Соня была такой же – неуклюжей толстопузой теткой-поварихой.

Ей вдруг стало совсем нехорошо. «Не хватает только бутылки водки на столе и пьяных откровений двух несчастных женщин», – подумала она, раздражаясь и злясь на себя. Быстро поднявшись из-за стола, пошла в ванную, умылась, вышла оттуда уже с улыбкой, говоря всем своим видом, что продолжения разговора и обсуждения темы не будет. Посидев еще минут десять, засобиралась домой.

Деньги у Нади она все же взяла. Однако от ее сочувственного «отдашь, когда сможешь» опять стало нехорошо.

Вообще Соня никогда не занимала денег. Не любила, когда она кому-то должна. В трудные безденежные дни она легко могла морить всю семью голодом, держать на овсянке и морковных запеканках, но долгов не делала никогда. Лучше голодная свобода, чем сытое обязательство – таков был ее жизненный принцип, которым она страшно гордилась. Редкие исключения делались только для Сашки, потому что это был как раз тот случай, когда лучше поступиться принципами, чем что-то объяснять…

Квартира встретила Соню тишиной, неубранной постелью, оставленной в раковине грязной посудой. Она устроилась с сигаретой на кухонном диванчике в любимой своей позе, подогнув под себя колени, привычно нырнула в себя, в свой внутренний диалог, самой себе задавая вопросы, сама себе пытаясь на них отвечать.

«Ну что, мадам Брошкина, надо как-то привыкать к своему новому положению!» – мысленно обратилась к себе Соня. А что? Действительно, надо. Никуда от этого положения пока не денешься. Тем более Надя только что продемонстрировала ей предсказуемую реакцию знакомых. Это еще хорошо, что близких подруг у нее нет. А то бы тоже, как Надя, насладились сочувствием… Приятельницы, конечно, кое-какие имелись, но их сочувствия можно не опасаться, поскольку они давно уже приучены ею к одностороннему общению. То есть к общению по ее инициативе. Но ведь можно и не проявлять покуда никакой инициативы…

Да, со знакомыми она как-нибудь разберется. Хотя – не в этом же по большому счету ее проблема состоит! Чего это она – о знакомых… Тут надо вообще что-то переосмысливать, в глубину смотреть надо, анализировать надо, почему все так наизнанку вывернулось. Есть где-то точка отсчета, только она не видит ее пока. Что-то мимо прошло важное, значительное, а она не заметила.

А что, вполне может быть. Если живешь как в теплом тумане, можно и не заметить. Ей-то в этом тумане хорошо жилось, а Игорю? Как там Сашка давеча в гневном пылу выкрикивала? Что она его не видит и не замечает? Что у него в квартире даже и места своего нет? Что, когда домой приходит, рубашку и брюки снимает в коридоре?

Стоп… Неужели – правда? Боже, боже мой, а она ведь действительно этому обстоятельству никакого значения не придавала… Привыкла, что он молчит. Привыкла, что любит. Привыкла, что его все время дома нет. Значит, и места ему в доме не надобно. Вот же идиотка! Да он, наверное, просто устал! Просто взял и физически надорвался, потому что всю жизнь работал, работал…

Да, наверное, именно в этом и зарыта собака! Как же она сразу не догадалась? Но… Но ведь это же все поправимо, господи! Вот он придет, и надо будет сразу кинуться ему на шею, все объяснить и попросить прощения. Или лучше… Да, надо ему настоящий отдых устроить, вот что! Лето же впереди, вот и пусть он проведет его с Машкой на даче. А она… Она работать пойдет! Вот!

От осознания своего потенциального рабочего подвига даже сигаретный дым Соне показался слаще. Растворился внутри организма теплым облаком, рассеяв на время панику и страх. Хорошая мысль – пойти поработать! На полгодика, не больше.

Действительно, она же не всегда сидела у мужа на шее, в конце концов! Иногда и работала. Правда, редко и понемножку, исключительно по своей прихоти. Хотелось просто посмотреть, чем там живет и дышит людское сообщество, и лишний раз убедиться, насколько больше тепла, свободы и уюта в ее маленьком и одиноком внутреннем мире.

А работодателям она всегда, между прочим, нравилась. Когда шла на собеседование, надевала строгий костюмчик, очки в элегантной оправе, включала все свое неземное обаяние и – вперед… Надо признать, не отказали ей ни разу. Каким-то внутренним чутьем предугадывая, что стоит за поставленным вопросом, она отвечала так, как хотелось бы услышать отдельно взятому конкретному работодателю. Кому-то нужно было наивно улыбнуться, для кого-то изобразить всезнайку, а для кого-то – просто строгую деловую даму, озабоченную своей карьерой. Все зависело от обстоятельств. Где-то она читала, что быть грамотным специалистом легко, а ты пойди попробуй притворись им, да так, чтобы все в это очковтирательство еще и поверили…

Конечно, специальность свою она знала из рук вон плохо. Какой из нее инженер-строитель? Очень уж было скучно разбираться в чертежах, составлять длинные занудные сметы, отчеты, всяческие акты согласования и технические условия. И мало того что скучно – мертвые цифры и сухой бюрократический язык деловых бумаг вызывали у нее что-то вроде идиосинкразии. Слава богу, понятие человеческого фактора отменить не удалось еще ни одному, даже самому безжалостному и принципиальному руководителю: кому-то не прощается даже маленькая ошибка, а у кого-то не замечаются и крупные. Вот и ее основная стратегическая задача состояла в том, чтобы не обнаружить своей некомпетентности, завуалировать ее обаянием, улыбкой, обезоруживающей и ненавязчивой доброжелательностью, умными разговорами, вызывая у коллег-собеседников комплексы неполноценности от осознания собственного недоразвитого интеллекта. А когда она, эта проклятая некомпетентность, начнет нагло вылезать изо всех дыр, можно быстро и элегантно сбежать, оставив с чувством вины тех, кто «довел» бедную женщину до увольнения, «выжил» от зависти к ее уму и красоте.

Вообще это было довольно увлекательное занятие – с полгодика поработать. Устроившись на службу, она начинала исподволь наблюдать за коллегами, как наблюдает, например, любитель живой природы за жизнью большого муравейника. Ее ужасно забавляло их серьезное, озабоченное, где-то даже обожествляемое отношение к карьерному росту, к правилам иерархической подчиненности, к борьбе за копеечное повышение зарплаты, за соблюдение дисциплины труда. Причем чем незначительней была фирма, тем более строгими были требования к этой самой пресловутой дисциплине. Что-то изменится, если она сядет за свой рабочий стол на полчаса позже? И неужели действительно так важно называться, например, руководителем направления, когда в действительности никакого такого особенного направления и нет, а есть только выдуманное кем-то когда-то штатное расписание с такой должностью? Со всем этим она, конечно, легко справлялась, была и руководителем этого неизвестного направления, и давала кому-то какие-то ненужные важные задания, и очень легко «косила» под грамотного специалиста. Главное – надо вовремя правильное лицо сделать! На одном только лице с полгодика вполне продержаться можно. И честно отыграть свою роль, как бесталанная, но вполне обаятельная звезда сцены в захудалом провинциальном театре. И тихо про себя удивляться, почему для нее это театр, а для ее коллег – настоящая жизнь с нешуточными интригами, с напряжением всех сил по преодолению трудностей, с проявлением настоящих, честных и искренних эмоций от гордости по поводу результатов этого преодоления, выразившихся опять же в карьерном росте, святом соблюдении все той же пресловутой дисциплины труда и демонстрации других невероятных общечеловеческих достоинств на прямом и светлом пути к пенсионному возрасту.

Конечно, хватало ее ненадолго. Иногда и полгода не выдерживала. Уставала, начинала скучать по устроенному миру своего комфортного одиночества, где нет этой суетливой тревожности и кипучей бездеятельности, нет коллег по работе – любопытных доброжелателей, от недостатка информации желающих пошуровать в чужой жизни. С чувством выполненного долга она устраивала себе побег из неволи и с прежней страстью наслаждалась свободой, внешней и внутренней, и была вполне этим обстоятельством счастлива.

Последний раз, помнится, она делала попытку «выхода» на работу лет десять назад… А сейчас? О господи, сейчас-то кто ее, сорокапятилетнюю тетку, возьмет? Кого она сейчас обманет своим обаянием? И где оно, это милое обаяние? Ау-у… Да и нежной улыбкой и стильными очечками теперь уже никого не соблазнишь, времена не те. За окном уже давно проклятый капитализм с его жестокой потогонной системой, которая на твое обаяние и интеллект плевать хотела, ей конкретные знания с волчьей хваткой в комплекте подавай. И по знакомству тоже не устроишься. Нет у нее таких близких знакомых. Да и Игорь еще не пришел, чтобы кинуться к нему на шею с предложением рабочего подвига…

От тревожных вопросов снова заболела голова, от сигаретного дыма тошнило, в глаза лезла невымытая посуда, переполненная окурками пепельница. Даже синие сумерки за окном казались вязкими, тягучими: не день и не ночь, а серая тяжелая неопределенность. Надо было вставать с диванчика и как-то продолжать жить дальше. Надеждами жить. Слава богу, Мишка через два месяца диплом получит. Она-то быстро работу найдет, с красным дипломом ее с руками оторвут. А пока тех денег хватит, что Надя взаймы дала. Ничего, справимся! А где, кстати, Мишка? Нашла время гулять…

Словно услышав ее грустные мысли, Мишель тут же открыла своим ключом дверь, вошла в прихожую, шурша пакетами, из которых пошел по всей квартире плотный, сдобно-горячий ванильный дух.

– Миш! Ты чего так поздно?

Соня вышла в коридор, приняла пакеты, понесла на кухню.

– Да мне, мам, тетя Надя тут небольшую халтурку сообразила. Я тебе не сказала вчера. У них в кафе бухгалтер уволился, надо первичку разобрать, пока они нового бухгалтера не нашли. Это на три-четыре дня, не больше.

– А они точно заплатят?

– Да, обещали. Вот, выпечки свежей сегодня дали…

Соня удивленно приподняла бровь – надо же… Странно, почему ей Надя ничего про эту «халтурку» не сказала? Забыла, может. Или не успела. А Мишка, Мишка-то какова! Да с такой дочерью разве пропадешь?

Зайдя на кухню, Мишель первым делом полезла открывать форточку, морщась от сигаретного дыма. Потом принялась мыть посуду, доставать что-то из холодильника, чистить картошку. Все спорилось у нее в руках, выходило ловко и быстро, без лишней суеты.

– Ты знаешь, у нас за детский сад уже за два месяца плата пропущена. Отец что, забыл? – следя за ее руками, тихо проговорила Соня, зажав ладони меж колен и медленно раскачиваясь. – Кругом одни проблемы, прямо голова кругом идет… И с Сашкой тоже… Что вообще происходит, Миш, я не понимаю!

– Мам, а как ты думаешь, может, Сашка нас просто пугает? – предположила Мишель. – Это же не может быть серьезным решением, она хоть и взбалмошная, но не глупая же…

– Так и поговори с ней! – предложила Соня, охотно и привычно перекладывая ответственность на старшую дочь. – Ты ж знаешь, я для нее не авторитет, а всего лишь раздражающий фактор.

– Конечно, я поговорю, мам. Но это все равно что небо отговаривать дождь проливать! Пока она сама свой собственный лоб не расшибет… Уже и бумагу какую-то подписать успела…

– Слушай, в кого она у нас такая, Миш? – спросила Соня. – Я всю жизнь боюсь ей слово сказать, а иногда кажется, что она меня просто ненавидит. Откуда в ней это?

Переключившись со своих проблем на Сашкины, Соня долго и пространно рассуждала о причудах ее стервозного характера, о генетике, евгенике, о проблемах педагогики, о человеческой природе вообще. И даже не заметила, что в кухне стало чисто, проветрено, что перед ней уже стоит тарелка с овощным супом, ее любимым, с цветной капустой и зеленой стручковой фасолью.

– Ешь, мам. Я за Машкой схожу к тете Наде, поздно уже. Ей спать пора.

Мишель привела от соседей недовольную Машку, под продолжение Сониных философских экзерсисов они поужинали чем бог послал. Мишка слушала Соню вполуха, думая о пустом холодильнике, о том, что завтра опять из-за подвернувшейся халтурки придется пропустить консультацию в институте, о незаконченной дипломной работе, об отце, о Димке… Машка сидела за столом тихая, вялая, внимательно смотрела в свою тарелку.

– Что, с Лизкой поссорились? И почему ты без колготок? Опять ноги промочила?

Мишель озабоченно потрогала ее лоб. Обхватив ласково девочку за подбородок и повернув к себе, заглянула в глаза.

– Мам, мне кажется, у нее лоб горячий… Как бы не разболелась завтра.

Потом она долго укладывала Машку спать, мерила температуру, которая действительно была опасно предпростудной, кипятила молоко, читала любимую книжку про Робинзона Крузо, успевая подумать о том, что надо бы постирать ее комбинезон и просушить на батарее ботинки, и что почему-то не позвонил Димка, и где бы еще раздобыть денег, чтобы купить хоть каких-то продуктов. Наконец Машка уснула, разметав свои рыжие волосы по подушке, с трудом втягивая носиком воздух.

Мишель вышла на кухню, где Соня опять курила, сидя на том же месте в своей излюбленной позе.

– А Машка простудилась-таки, мам. Нос не дышит. Завтра суббота, не пускай ее гулять, пусть дома посидит. Я утром рано опять уйду в кафе, вернусь поздно. Мам, мне Димка на городской телефон не звонил?

– Да что твой Димка… – отмахнулась Соня. – Сашки вот до сих пор нет, хоть бы позвонила, поганка такая! Знает ведь, что я нервничаю! Что это за репетиции ночные? Как хоть этот клуб называется, ты знаешь? А если в школе пронюхают? Ее ж могут к экзаменам не допустить!

Соня распалялась все больше, вымещая на строптивой дочери свое горе, понимая при этом, насколько она беспомощна в сложившейся ситуации, и что даже поругать Сашку она может только в ее отсутствие, и от этого горе ее казалось ей еще более горьким, а будущее – еще безысходней.

Сашку они прождали до двух часов ночи, замирая от каждого шороха шагов на лестничной клетке, прислушиваясь к шуму поднимающегося лифта. Когда наконец лифт остановился именно на их этаже и торопливые каблучки процокали по направлению к двери, от сердца у обеих отлегло.

– А почему вы не спите? Меня, что ли, ждете? Так я ж записку писала, что задержусь! Или об отце какие-то новости есть?

Сашка уселась за стол, налила себе чаю, жадно вцепилась зубами в булочку. От нее шла волна такого радостного возбуждения и довольства, что Соня поневоле позавидовала, но тут же мысленно себя и одернула. Переглянулась с Мишелью, ища в ее глазах поддержки, и заговорила первая, как ей казалось, спокойно и насмешливо:

– Сашк, а как хоть твой клуб называется, можно узнать?

– Можно, – кивнула Сашка. – Отчего ж нельзя. «Формула страсти» он называется.

– Как?!

– «Формула страсти»!

– О боже… Сашенька, давай вместе спокойно подумаем, все ли правильно ты делаешь? – обратилась к дочери благородная дама Соня. – Ты ведь умная девочка, ты понимаешь, что жизнь нельзя заполнить одним только праздником, надо ведь еще как-то и в чем-то суметь самовыразиться…

– А чего я, по-твоему, делаю? Как раз и самовыражаюсь! – удивленно уставилась на мать Сашка, округлив красиво подведенные глаза. – Ты ж сама говорила, что в каждом человеке есть что-то такое, что он умеет делать лучше других и что он должен определить это что-то, а потом реализовать его на полную катушку! Я следую твоим советам, моя мудрая мамочка! Только и всего!

Сашка говорила весело и возбужденно, без обычного своего сарказма, с удовольствием откусывая от булочки, сверкая красивыми ровными зубами.

– Вы знаете, мне сегодня хореограф как раз начал ставить танец. А я потихоньку подслушала, что ему постановщик сказал… Ничему, говорит, эту девчонку особенному учить не надо, а то все испортить можно! Что я будто от природы уже талантлива! Так и сказал – талантлива, понимаете? Да мне и самой нравится танцевать стриптиз, из меня под музыку прямо прет что-то такое, чем моя голова не управляет… Я именно так самовыражаюсь, мама! Я испытываю удовольствие! А за удовольствие, оказывается, еще и деньги платят. И не маленькие!

– Сашенька, но есть ведь еще и обратная сторона этого удовольствия! – поджала губы Соня. – Что такое стриптиз по сути? Это когда женщина раздевается перед толпой?

– Мам, тебе хочется меня обидеть, да? Унизить? Тебя обидели, и тебе тоже хочется? – сощурилась Сашка. – Это в тебе злость на отца говорит, сама ты так не считаешь! Ты ж у нас вроде продвинутой числишься, потому и не можешь рассуждать как тетка с рынка! Любой талантливо исполненный танец – это уже искусство! И любое искусство можно опошлить! Но пусть это делает тетка с рынка, а не ты, моя мать!

– Да как ты не понимаешь, что на тебя все будут смотреть как на шлюху! Что ты кому докажешь? Тебя ж засмеют! А обо мне ты подумала? Мало мне что я теперь для всех мадам Брошкина, так у меня еще и дочь – стриптизерша!

– Ах во‑о-от в чем дело…

Сашка откинулась на спину диванчика, еще злее сузила глаза. От прежнего радужного настроения не осталось и следа.

– Значит, я своим поведением обязана создавать тебе красивый фон? Вот в этом вся ты и есть, мамочка… Не любишь ты никого! Ни отца, ни Мишку, ни даже Машку. О себе я вообще не говорю! Ты даже услышать меня не хочешь! А может, и хочешь, да не можешь, потому что не любишь!

Соня дернула головой так, будто ее ударили, застыла в скорбном молчании, чувствуя, однако, что вся ее поза несколько неестественна. Жеманная какая-то поза получилась, киношная. Чтоб Сашка увидела наконец, что она сотворила с матерью. Хотелось еще и заплакать, но слезы куда-то исчезли, вместо них пришли злая обида и раздражение на дочь: матери плохо, а она ничего не замечает! В отчаянии она скосила глаза на Мишель, ища защиты. Сашка, словно угадав ее движение, торопливо продолжала выстреливать словами, как пулеметной смертельной очередью:

– Ты вечно только рассуждаешь о любви, вычитаешь из книг и повторяешь чужие мысли как попугай, а сама никого не любишь! Ты всех используешь как можешь, а любить не научилась! Да и зачем тебе? Сделала нас всех заложниками своих комплексов и рада! И правильно тебя отец бросил! Ему с этой крестьянкой Элей лучше будет, она хоть любит его! Я тоже от тебя уйду! И Мишку заберу с собой, пока ты ее не искалечила!

– Замолчи! – подскочила тут Мишель. – Не смей так с мамой разговаривать! За себя говори, за меня не надо!

Она встала, загораживая своей широкой спиной съежившуюся в углу диванчика и уже навзрыд плачущую Соню.

– Да я вообще больше с вами не собираюсь разговаривать!

С этими словами Сашка выскочила из кухни, в дверях столкнувшись с заспанной испуганной Машкой. Щечки ее горели, рыжие волосы растрепались, в глазах застыли и переливались искорками слезы. Мишель бросилась к ней, схватила на руки, понесла обратно в постель, бормоча что-то ласково-беспорядочное про босые ножки, холодный пол, температурку…

– Миш, я к папе хочу… – зашептала ей в ухо Машка. – Куда он делся, почему не приходит? А кто это – крестьянка Эля, про которую Сашка маме сейчас кричала?

– Тихо, Машенька, тихо… – поглаживая ее по головке, повторяла Мишель. – Спать надо, Машенька. Сейчас мы все спать ляжем. И я, и ты, и Сашка…

– Я не хочу с Сашкой! Я к папе хочу, Миш! Отведи меня к папе завтра, ладно?

Мишка долго лежала рядом с сестренкой, гладила по голове, царапала спинку, как она любила. Обещала, что папа скоро придет, что Сашка больше не будет кричать на маму, что все будет хорошо, надо просто поспать, и завтра все-все будет по-другому…

Димка

Он должен что-то придумать. Он обязательно должен что-то придумать! И не надо надеяться на то, что время еще есть. Что это за время – два месяца? Да и оно, если честно, работает не на него.

Понятно одно – ему нельзя уезжать без Мишки. Потому что все эти «потом» и «попозже» – вранье. Не будет никаких «потом» и «попозже»! Не вырваться Мишке из цепких мамашиных лапок, не отпустит она ее вот так, за здорово живешь. Не тот случай. Не клинический, конечно, но вымороченный какой-то. А главное – Мишке ничего не объяснишь. Зациклилась на своем дочернем долге и плюхается, как муха в паутине.

А паук – вот он, рядом с ней… Мама, Софья Михайловна, обманная нежная беззащитность. Странная женщина. Не от мира сего. Марсианка-манипуляторша. Смотрит своими близорукими глазами, будто помощи просит. Ах, какая я нежная, маленькая и слабенькая, беззащитная вся такая!

Самое обидное, что получается у нее все как надо. На этих провокациях и жарится Мишка, как рыба в подсолнечном масле. Еще и повторяет как попугай, что ее мамочка якобы от природы такая, малочеловеческая.

Нет, в самом деле, ерунда получается! Если даже и допустить, что она действительно такая – малочеловеческая. То есть летает между небом и землей и к нормальной человеческой жизни притяжения не имеет. Так и летай себе на здоровье, но родной дочери судьбу не калечь! Не поджаривай ее на жалости и долге! Не страдай нежным лицом, не смотри печально поверх голов, не щурь глаза беззащитно!

Он, кстати, спросил как-то Софью Михайловну, почему она очков не носит при такой сильной близорукости. Она, снисходительно улыбаясь, принялась огород городить в своем духе – о том, что вещи, не имеющие четких границ, кажутся ей более доступными, что мир становится более красивым, расплывчатым и струящимся, что без очков не видно грязи и злобных людских взглядов…

Черт его знает, может, и впрямь в таком восприятии что-то есть. Но лично он предпочитает видеть мир в его многообразии, со всем хорошим и плохим. И вообще не так уж он и плох, этот мир, чтоб отгораживаться от него своей слепотой, чтобы прятаться от него, манипулируя близкими! А в том, что многоуважаемая Софья Михайловна сознательно (а главное – очень удачно!) манипулирует своей старшей дочерью, Димка был стопроцентно уверен.

Жаль, жаль было Мишку. Он ужасно привык к ней. Она надежная, добрая и спокойная, умная и рассудительная, верная и преданная подруга, понимающая его с полуслова. Далеко не красавица, но это и слава богу. Он с детства не любил красивых девчонок. Не понимал, как можно любить просто за красоту. А жить как? И вообще красота – это не что иное, как провокационный и отвлекающий от самой человеческой личности фактор. Потому что человек гораздо больше и объемнее, чем его внешняя оболочка. Не раз он наблюдал, как его однокурсницы, умные и интересные девчонки, начинали озабоченно худеть, сантиметрами обмеряли друг друга и бесконечно подсчитывали калории и килограммы, потом ходили вялые, с голодными несчастными глазами. В общем, пропадали душами в этом стремлении к похуданию, как в какой-нибудь ортодоксальной религиозной секте. Слава богу, Мишка не такая! И он будет любить ее любую, даже если она будет весить сто килограммов! Всю жизнь любить. В горе и в радости. Так же, как его отец любит его мать.

Они совсем простые люди, его родители. Обыкновенные, по-хорошему человеческие. В небесах не летают, на земле живут, причем в самом прямом смысле слова. Много лет они строили себе большой и просторный дом, такой, чтоб спустился с крыльца и босой ногой на землю ступить можно было. С любовью и интересом строили, успев за это время родить троих детей.

В семье он был самым младшим, «поскребышем», как говорила мать. Вместе с братом и сестрой рос в ненавязчивой родительской любви, как в теплом коконе. По весне все они дружно выходили в сад и огород на полевые работы, дружно садились за стол с простой и сытной едой, парились в бане с веником, с холодным квасом, жарили шашлыки, иногда баловались пивком. И никогда не оценивали свою жизнь с точки зрения правильности или, не дай бог, амбициозной перспективности. Все дружили и берегли друг друга, и вся жизнь у них, у детей, складывалась незаметно и благополучно, сама собой, как продолжение их счастливого семейного бытия.

В Мишкиной же семье все ему казалось неправильным. Здесь все было устроено соотносительно с привычками Софьи Михайловны. Каким-то странным образом они все жили не вместе, а вокруг этой женщины. Ходили цугом, как цирковые лошади по арене, а она, как слепой укротитель, даже без помощи кнута и пряника спокойно управляла ими, оставаясь одновременно и в одиночестве, и в центре внимания. Из общего строя выделялась только Мишкина сестра, Сашка. Красивая девчонка. Очень сексапильная. И злая. Видимо, природа решила в данном случае схалтурить, не делить все поровну, и одной сестре отдала всю красоту, а другой – доброту и душевность…

И вообще, какое ему до них дело, в конце концов? Ему надо вырвать из этого злополучного круга Мишку, увезти с собой в Мариуполь. Но как?

Давить на Мишку, конечно, нельзя. Бесполезно на нее давить. Наверное, придется звать на помощь отца с матерью. А что? Пусть приезжают. Пусть завалятся к Веселовым просить руки их дочери – такие простые, провинциальные, про их странный уклад ничего не знающие… И пусть попробует уважаемая Софья Михайловна им отказать! Вот что, что она будет им говорить? Что она такая вся неземная? И потому не желает счастья своей дочери?

Да. С родителями – это хороший выход. Не бывает безвыходных положений. Он обязательно, обязательно что-нибудь такое придумает…