Мой дворец

— Ну, если маленькую и только одну, то можно.

В кондитерском отделе нашего магазина я купил шоколад «Вдохновение» и протянул девочке. Она вскрыла упаковку, достала узенькую плитку, развернула, целиком забросила в рот и только после этого прошамкала: «шпашипа!»

На улице я стоял с открытой банкой, ожидая по требованию продавщицы «отстоя пены». Наконец, мне показалось, что пена достаточно отстоялась, я закрыл банку пластмассовой крышкой и опустил в полиэтиленовый пакет. И тут девочка по имени Циклоп сказала:

— Дядя Молодой Человек, а ты еще расскажи про дочку. — Подумала и добавила: — А я тебе за это банку домой отнесу.

— По рукам! — сказал я, и мы шлепнули ладошками. — Однажды летом мы с дочкой сидели на балконе. Тогда мы жили в старом доме с большими балконами. На небе высыпали звёзды. Много-много звёзд! Я спросил: как ты думаешь, они издают звуки? Наверное, сказала дочь. А какие? — спросил я. Вон те маленькие — тихо попискивают, как мышки, а вон те, побольше — скрипят, как сверчки. Тогда я рассказал, что на самом деле звезды имеют огромные размеры, гораздо больше нашего Солнца. Есть, даже такие, которые в миллионы раз больше всей нашей Солнечной системы! Какие же звуки такая звезда может издавать? Дочка подумала и сказала: эта большая звезда рычит, как лев и трубит, как слон большущим хоботом!

— Здорово! — сказала девочка Циклоп. Ей очень не хотелось уходить, но она обещала и поэтому встала и со вздохом произнесла: — Ну, ладно, давайте банку с квасом и говорите, куда нести.

— Вон в тот дом, — показал я рукой, — в первый подъезд, в седьмую квартиру, тёте Нюре. — Девочка шепотом повторила за мной. — Так, как нужно сказать? От кого квас?

— От Молодого Человека!

— Правильно! Передай Нюре, что живу я хорошо, путешествую, дышу воздухом, знакомлюсь с хорошими людьми, распиваю напитки и с оптимизмом смотрю в грядущий день. Ну, при случае, заглядывай в гости, девочка Циклоп. Поговорим по душам, чай с вареньем попьем.

— Вообще-то меня зовут Бэла, — созналась девочка Циклоп, потом, решив сразить своей эрудицией добавила: — как гёрлфренду Лермонта.

— А меня вообще-то Юрий. Но ты все равно скажи, как мы договаривались. Ладно? Думаю, Нюре это понравится.

— Ага. До свиданья!

— Всего наилучшего, Белочка! — И девочка в обнимку с банкой ушла.

Там, на юге, первые дни отец как бы по инерции продолжал размеренную жизнь советского буржуа. Он аккуратно посещал процедуры, придерживался диеты и распорядка дня. Но только недели через две в нём просыпался бунтарь и решительно перечеркивал «правильное» существование. И наступало время приключений! О, как я любил его в такие дни! И маму, в глазах которой появлялся загадочный девичий блеск, а в лице проступало выражение молодой бесшабашности и юного романтизма.

В те весёлые дни мы ели шашлыки и острые приправы, лазали в горы и с высоты разглядывали покойную долину, сверкающее море, горячее небо и снежные вершины гор на горизонте. Восторг наполнял грудь, и оттуда исторгались непроизвольные вопли дикарей! Казалось, нас тогда слышали все отдыхающие в сонной благопристойной долине, и рыбаки на самой дальней черте, где сливаются море, небо и солнце, и даже призрачные монументы гор, и гордые орлы, плавающие на огромных крыльях на недостижимой фиолетовой высоте.

Мы с отцом часами, до посинения, резвились в волнах прибоя, заплывали за буйки туда, откуда не видно берега, где толща воды под нами казалась бездонной и страшной, что еще больше возбуждало в нас храбрость. Вечерами обходили забор какого-нибудь санатория, вроде «Актёр», обнаруживали лаз и сквозь острые концы разрезанной кусачками проволоки пробирались на запретную территорию. Купались на пляже с кинозвездами — любителями ночных морских ванн, играли в бильярд со знаменитыми актерами и режиссерами, а отец каждый раз сочинял легенду, согласно которой он режиссер крупного областного или республиканского театра, а я его самый талантливый ученик. Марина Неёлова, веселая и шумная, верила отцу и по привычке кокетничала с ним, в то время как уже тяжелые и мрачные Борисов, Меньшов с Гафтом недоверчиво посапывали и угрожающе сжимали тяжелые двухметровые кии, наподобие дубинок. Заканчивалось всё это довольно весело: отец рассказывал, как мы пролезли в дыру и, рискуя попасть на пятнадцать суток в тюрьму, просто хотели подышать творческим воздухом. Он покупал в баре самый дорогой коньяк, ставил в центр огромного бильярдного стола и прощался. И мы уже через главную проходную с «мордами утюгом» солидно проходили мимо суровой охраны, громко обсуждая совместные творческие планы с оскароносным Меньшовым и очаровательной Неёловой. Таким же образом посетили санаторий имени Ворошилова, где беседовали с генералами, и пансионаты «Магнолию» и «Светлану», где фотографировались с именитыми шахтерами и передовиками села. А ночью со двора пробирались в роскошные отели «Жемчужина» или «Москва», чтобы в баре «с умным видом» выпить кофе по-турецки, поболтать с «барбоссом», как отец называл бармена, и придумать новое приключение.

Однажды отец сошёлся с молодым милицейским пенсионером — здоровенным мужчиной лет сорока пяти — и напросился в горы за форелью. Часть пути мы проехали на УАЗике, а дальше — заповедными тропами добрались до водопада и там забросили удочки в пенистую холодную воду. Не верилось, что мы находимся недалеко от большого, шумного курортного города — здесь, в горах, природа осталась нетронутой, какой была тысячи лет назад. Воздух дурманил дикой свежестью, лес пугал непролазной густотой, а птицы и животные двигались, шевелились и охотились где-то совсем рядом — казалось, только загляни за ближайший куст, руку протяни и ты коснешься шерстяного бока, пушистого хвоста или острого рога. Непуганая голодная рыба бросалась на наши крючки, как сумасшедшая, трясла удочку так, что в глазах рябило, за полтора часа мы надёргали четыре полных ведра и поспешили домой.

Разумеется, дома, на летней кухне частного милицейского особняка, нашпигованного отдыхающими за два рубля с носу в день, мы сами чистили рыбу, сами её жарили на огромных черных сковородах и до глубокой ночи выслушивали рассказы милицейского пенсионера о былых героических подвигах на страже общественного порядка. Рядом с нами в кресле сидела пышная молодая жена молодого пенсионера с буржуазным именем Изольда, делала маникюр, снисходительно принимала от мужа рыбки на тарелке, изящно ела, запивая домашним вином из алычи, и мурлыкала под нос украинские песни.

А ночью, черной, душной ночью, мы с отцом шагали сквозь густой воздух, настоянный на сладковато-перечном испарении амброзии, сотрясаемый стрекотом сверчков, сбивая грудью и руками светлячков, пронзавших тьму ярко-зелеными пунктирами. А в руках несли бесценную добычу в промасленном свертке из газеты «Черноморская правда» — жареную форель для мамы, которая как японская смирная и верная жена ожидала возвращения самураев с военной баталии домой.

Бывали еще и дожди! Когда до зевоты надоедало ходить на раскаленный пляж, как на работу, и обгорать под жгучим солнцем до пузырей, до ночного озноба и кожной чесотки по всему телу; когда обеденные очереди в душных продымленных столовых и шашлычных начинали казаться Дантовым адом — тогда приходили прохладные дожди. Крупные прозрачные капли падали на блестящий асфальт и красно-голубые тротуарные плитки, на лаковые листья пальм и магнолий, они шуршали и пенились на поверхности взбаламученного моря и глади желтоватых тротуарных луж, наполняли иссохшее русло реки мутно-белой стремниной.

Мы гуляли под зонтами, жадно вдыхая чистый влажный воздух, сидели в кафе, ели жгучий от острой аджики люля-кебаб и мороженое в розовых, зеленых, белых шариках и наблюдали за швартовкой огромных белых кораблей, забирались на палубу теплохода «Адмирал Нахимов», заглядывали во все углы и с удивлением узнавали, что, оказывается, это немецкое судно перешло Советскому Союзу по репарации после победы над фашистской Германией, вечером ходили в цирк, в кино или на концерт знаменитых артистов, которые приезжали сюда не только отдохнуть, но и заработать. В такие дождливые дни мне уютно читалось в нашем доме, на балконе, на матрасе, набитом соломой, которая шуршала от каждого моего шевеления и пахла густым деревенским духом. С удовольствием собирал падалицу, сбитую дождем, — желтую алычу и багровый кизил, сизый инжир и черный виноград — мама из этого дармового богатства варила джемы и варенья, которые частью отправлялись домой посылками, частью увозились в чемоданах.

Но самое интересное всегда происходило на той таинственной грани, когда сон еще только подкрадывается, а сознание перебраживает события уплывающего дня. За какие-то минуты я переживал такую глубину и такую высоту — всё на пределе усталости и полного изнеможения: снова и снова распахивались двери иной реальности, и в мой крохотный мир врывался вселенский ураган огромной любви, которая подхватывала меня и несла прочь от тленных мещанских низин в предвечные чистые высоты, где я бродил по огромному золотому дворцу, заглядывал в комнаты из хрусталя, рубина и изумруда — и жадно искал хозяев, прислугу и попутчиков, которые до поры, до времени скрывались от меня. Только мне почему-то было известно: когда-нибудь я найду их, и наше общение принесет счастье.

Не так уж много бывало по-настоящему счастливых дней и ночей в моем детстве, в моей юности, но, может быть, именно поэтому они сверкают в памяти, как нечаянные бриллианты в сухой желтой листве под ногами. Если соединить воедино дни, когда жизнь бурлила приключениями, наберется в лучшем случае два-три месяца, а в остальные месяцы, годы и десятилетия я занимался тем, что насиловал свою романтическую натуру обязательными занятиями, по большей части скучными и практически бесполезными. Разве только терпению и смирению учили они меня!.. Пользу от таких упражнений оцениваешь только в зрелом возрасте, когда понимаешь: ты все же сумел получить огромную духовную прибыль. Именно «во дни томленья», в подневольных занятиях, в глубине души с детства созревало то, что позже потребует излиться на бумагу в виде словесного потока — это подобно небесному дождю, когда отдельные капли собираются в струи, потом в ручей, в реку, чтобы широким потоком влиться в море иной реальности, где правда подобно солнцу выходит из свинцовых туч лжи, а немощное добро в конечном итоге одерживает победу над агрессивным нахальным злом.

Окунувшись в теплые струи воспоминаний, я и не заметил, как спустился под горку и оказался у реки. Набережная Москвы-реки встретила меня ослепительным горячим солнцем, вздохами ветра, болотистым запахом речной воды и жалобным шорохом листвы. Здесь по-прежнему стояли древние вязы, старые липы, молодые березы, плакучие ивы, окунающие зеленые русалочьи космы в мутную железистую воду. Слева по мосту ползали троллейбусы и автомобили, за мостом на берегу высились кузнечики подъемных кранов — от них веяло морскими просторами, а чуть ближе стоял серый монолит зернохранилища, над ним — стеклобетонные высотки Сити — от всего этого почему-то хотелось отвернуться. Справа над рекой из зеленых кудрей выглядывали белые кристаллы жилых домов. Напротив, на противоположном берегу густо заросшем кустарником, начиналась лесная гряда и тянулась на десяток километров к горизонту.

Чтобы максимально расширить обзор, я все это время отступал назад, видимо поэтому моей ноги мягко коснулось что-то округлое, оглянулся — скамейка. Она гостеприимно приняла путешественника на сиденье, искореженные брусья обняли ноги, спину, разлили по жилам покой. В моём городе имеется огромная территория, где не ступала моя нога, и уже видимо навсегда так и останется для меня terra incognita — но есть места, уголки, районы, в которых я жил, радовался, скорбел — они буквально истоптаны мною и особенно драгоценны. Лавочка, которая гостеприимно приняла меня в объятия, — одно их таких мест. Сидя на этих брусьях, я изливал душу друзьям, объяснялся девушке в любви, гулял с беременной женой, пеленал маленькую дочку, множество часов просидел в одиночестве, сжигая в груди едкую обиду и боль разочарований. И всегда меня утешали шепотом листвы вон тот древний мудрый вяз с черным стволом, неказистая старенькая добрая липа, веселая беззаботная стройная березка, больная трудолюбивая река и сильно прореженный лес, из последних сил удобряющий загазованный воздух чистым живым кислородом.

— Так и знал, что ты сюда придешь, — произнес скрипучим голосом сосед справа, закидывая нога на ногу.

— Не удивительно, — сказал я, — мы с тобой провели тут не одну сотню часов.

— …Только так и не пришли к согласию.

— Приходили, даже много раз, — возразил я, — но тебе всегда удавалось наши согласия разрушить.

— Будешь? — Он протянул наполовину опорожненную бутылку «перно».

— Спасибо, я только что выпил кружку квасу.

— «Мерси, мерси, коньяк не буду, я дома квасу напилась…» — пропел он нашу любимую студенческую песенку и саркастически хмыкнул.

— А ты по-прежнему столь деликатный напиток из горла дуешь? Надо бы водичкой разбавить, сахарку там еще…

— Е-рун-да! — Это так же была цитата из фильма, в котором любителю пива говорят, что ресторан поезда закрывается, на что он смачно произносит это слово. — Скажи, ты по-прежнему считаешь меня серым бездарем?

— Никогда не считал, — ответил я, пытаясь сохранять спокойствие: всякий раз обязательно произносится эта фраза и каждый раз всё заканчивается скандалом или обидой. — И ты знаешь это.

— Но ты же сам сказал, что мой единственный роман — чушь собачья!

— Никогда я этого не говорил. Единственное, что тебе предложил, это смягчить агрессию главного героя и переписать несколько страниц, полных мрачного уныния. Ведь ты писал это во время развода, в состоянии отчаяния. Оно уже ушло, а страницы остались. Но опять же, ты спросил моё частное мнение, и я тебе честно по-дружески ответил. Мог бы и не слушать. Я тебе не духовник.

— Да я после этого ни одной строчки не смог написать! Как отрезало! Скажешь, как всегда: «брось пить, блудить, деньги хапать и в храм вернись»?

— Скажу… — вздохнул я. — Как всегда.

— Ой, уйди с глаз долой! Опротивел!

— Ухожу. — Поднялся я с насиженного места. — А тебе лучше бы домой. Ты уже… устал.

— Да иди ты!.. — Рявкнул он, потом почесал затылок и уже тише спросил: — Слышь, роман свой закончил?

— Зачем тебе это?.. Всего хорошего, — сказал я и быстрым шагом двинулся в сторону моста. Практика показывает, что никогда таким людям нельзя говорить о своих успехах. Впрочем, я-то успехом окончание романа не считал. Но такие, как он… всегда почему-то жутко обижаются на тебя.

Быстрая ходьба с утихающими за спиной воплями «друга» взбодрила и успокоила. Я взошел на мост и по тротуару в полном одиночестве пересекал водную преграду. Слева от меня с шуршанием ползли полупустые синие короба троллейбусов и желтые гармошки автобусов, с лихим свистом неслись разноцветные леденцы легковушек, справа подо мной переливалась мазутными пятнами речная вода, в ней отражалось горячее полуденное небо. На середине моста я невольно остановился: здесь приятно тянуло прохладным ветерком и открывался просторный вид на излучину реки, густые лесные кудри, старенькие дома, стыдливо выглядывающие из-за деревьев. В прибрежных зарослях кустов акации, прямо под щитом «Купаться запрещено!» мальчишки, как и десятки лет назад, упрямо ловят рыбу, храбро купаются и, облепив сильно надутую черную автомобильную камеру, плещутся, визжат и сталкивают друг друга в воду. А ведь пройдет немного времени, заповедные берега реки с тихими рыбными затончиками, где среди камыша желтеют кувшинки, — всё это зальют бетоном, и подросшие мальчишки забудут старые игры и заселят безжизненные небоскребы, которые с упорством раненного на корриде быка напирают со стороны Сити, чужого и холодного, как гряда айсбергов.

По ходу моего продвижения по неизвестному маршруту, слева из-за кустов и деревьев, праздничным тортом на семейном торжестве появилась сказочной красоты церковь Покрова. Меня повлекло в задумчивую тишину с золотом иконостаса и свечей, где отовсюду вопрошающе глядят на тебя, сквозь тебя, в самую глубину сердца — пронзительные глаза святых. Но ворота оказались запертыми на огромный амбарный замок. Между призывом Вседержителя «придите ко Мне все нуждающиеся и обремененные» и ответным движением человека воздвигнута непреодолимая преграда, которой, впрочем, не удалось остановить вспышку благодарственной молитвы из моего раскаленного жарой нутра.

Нечто вроде этого происходило в первый раз, в тот самый первый раз, когда я пытался сознательно и по доброй воле войти в храм. А ночью, душной июльской ночью, когда в предрассветном лиловом тумане воздух вибрировал от птичьего стона, а я проснулся и лежал с закрытыми глазами, ожидая чего-то необычного — вновь оказался я у входа в мой запредельный дворец. Слева и справа от величественных золотых ворот стояли огромные рыцари в черных доспехах с волчьими мордами. При моем приближении они оскалились и угрожающе зарычали. В испуге и нерешительности я остановился и почувствовал противную слабость в ногах и унизительное чувство беспомощной обиды.

— Входи, не бойся, они тебе ничего не могут сделать, они способны только пугать и угрожать, — раздался где-то рядом приятный голос.

Я втянул голову в плечи, зажал уши ладонями, чтобы не слышать злобного рычания; задержал дыхание, чтобы не вдыхать серный смрад из волчьей пасти; и решительно вошел в распахнутые ворота. Раньше меня изумляло, как такой роскошный дворец может оставаться пустым, где его обитатели, почему мне приходится бродить по безлюдным комнатам? На этот раз я обнаружил множество людей: они отличались возрастом и внешностью, но их объединяло нечто такое, что редко можно встретить в обычной земной жизни. Я еще не понял что, но это свойство окружающих меня людей весьма располагало к ним. Жители дворца — кто в одиночестве, кто в компании — так же как я, бродили по залам, коридорам, зимнему саду, выходили на веранды, в полголоса разговаривали, обменивались улыбками и краткими рукопожатиями — но вдруг я понял, что они меня не видят! Меня допустили к ним, но частью их сообщества я так и не стал.

Ранним утром я проснулся и ощутил в голове ясность, в теле бодрость, а в душе четкое стремление войти в храм, который до сих пор оставался для меня закрытым. По утреннему туману, в косых молочно-розовых солнечных лучах, сквозь птичью трель и тонкие ароматы скошенной травы и цветов — чуть ни бегом, переполненный радостным предчувствием, шел я в храм, чтобы впервые принять участие в утренней церковной службе.

У входа в церковную ограду стояли, сидели, дрожали от влажной прохлады и тянули руки нищие. Один из них отделился от сообщества и походкой пьяного матроса приблизился ко мне. На его опухшем лице зияла гнилыми зубами наглая усмешка, он протянул грязную руку в тюремных татуировках чуть ли ни к моему горлу — я отшатнулся.

— Братан, дай на пузырь, а? — просипел он, обдав меня сернокислым перегаром. — Трубы горят.

— Да не слушайте вы его, он только и может, что пугать, да вымогать, — сказала бойкая старушка у ограды.

Пройдя мимо наглеца, раздал десятки нищим и ему — последнему.

— Ты чего, братан? — возмутился тот. — Да что я куплю на этот червонец? Ты знаешь, сколько бутылка стоит?

— А я тебе не на водку, а на хлеб милостыню подал.

— Ну, ладно тебе, братан, — снова засипел он, догоняя меня. — Я же вижу, у тебя бабки есть. Дай на бутылку!

— Не дам, — сказал я и устремился в храм. За спиной послышались угрозы наглеца и возмущения остальных нищих.

В церкви я стоял один, исподтишка оглядывался: вокруг меня бородатые мужчины, женщины в платочках и притихшие дети внимательно слушали каждое слово священника, крестились и кланялись, как бы приглашая и меня присоединиться. На какой-то миг показалось, что меня так же как в ночном дворце никто не видит и не слышит, но вот я обратился с вопросом «где можно подать записки?», ответил строгий мужчина, на секунду осветившись доброй улыбкой, я пристроился к столу с листочками бумаги и шариковыми ручками, стал писать записки «О здравии» — и вдруг обнаружил, что имён у меня гораздо больше, чем места на одном листочке. Взял еще один, потом другой, потом, уже с надписью «О упокоении»…

И тут стыд окатил меня горечью: почему только сегодня вспомнил я об этом? Ведь все эти люди, имена которых я записал в листочки, — все до одного — остро нуждаются в молитвах Церкви о здравии живущих и упокоении усопших! Записки из моих рук перекочевали в толстую стопку на подносе, который чуть позже взял мальчик с ангельским лицом в серебристой одежде и унёс в алтарь, где священник в золотой одежде стоял в широком потоке света с воздетыми руками, словно расправив огненные ангельские крылья.

В тот миг я словно прозрел: мой ночной дворец и этот храм — одно и то же, как огромное яркое солнце — и тысячи солнечных бликов, рассеянных по всему свету; как одно человечество — и миллиарды людей; как совершенный Бог — и Его непутёвые дети. Из всей моей родни, из множества друзей и знакомых я первым вошел в храм и стал жить в его таинственном молитвенном пространстве. Некому было отвести меня за руку и объяснить, что, как и зачем тут делать. Это ангел-хранитель привел меня в Дом Божий, чтобы я научился жить в будущем райском дворце, по которому мысленно бродил, трепеща, восторгаясь и предчувствуя будущее блаженство.

Случаются такие дни, когда в сердце поселяется холодная каменная тяжесть, весь мир и все люди кажутся чуждыми, а ты сам себе — калекой, раздавленным червем. Это может продолжаться день, два, неделю… Только, слава Богу, всё в этой земной жизни кончается, и наступает утро, полное света и радости. Однажды, после череды тёмных дней воссияло солнце, я вышел из дому, оглянулся и вдруг понял нечто важное: мне очень интересны люди, птицы, кошки, собаки, муравьи, букашки, деревья, кусты, цветы, облака, река, дома, улицы. Вдруг открылись засовы, упали цепи, разорвалась паутина, распахнулась дверь — и в сердце ворвался огромный мир. Он обступил меня, окружил, затопил до краев, оглушил разноголосицей. В тот миг я ощутил острую потребность рассмотреть его и старательно описать чернильными линиями по белой бумаге, но именно так, чтобы показать сначала себе, потом близким, а после, может быть, и ему самому, как он все-таки прекрасен.

Однажды я наблюдал, как на вокзале прямо на сиденье в зале ожидания мать пеленала отчаянно орущего ребенка. Младенец, казалось, по самые уши был испачкан собственными нечистотами, его крошечное личико искривилось от крика и стало ужасным, но мать шептала ему нежные слова, ловко вытирая тельце салфетками с лосьоном, сменила пеленки, а напоследок полюбовалась чистым, улыбающимся ребенком. Вот оно! Мы все для Бога, как грязные дети для матери. Красота человека существует под слоем грязи, но Бог непрестанно очищает нас, чтобы всё лучшее в нас засияло святостью.

Как можно самое важное открытие в моей жизни обойти молчанием! Необходимо об этом рассказать моему человечеству, моей вселенной, малой и большой, уродливой и прекрасной — обрадовать, поделиться надеждой!

Тогда меня познакомили с поэтом. Поначалу-то он мне не понравился, скорей всего тем, что считался модным, «культовым»; мне он показался самодовольным. Но вот однажды ночью он вошел в мой дом. У него сломалась машина, его ограбили, отняли телефон, а мой дом оказался рядом. По грязи, под проливным дождем, обиженный и оскорбленный, без тени самодовольства, тихо вошел он в мой дом. На кухне я постелил ему на диване, сварил горячий глинтвейн, нарезал бутербродов, и мы с ним проговорили до утра. Он рассказал о скитаниях, годах ссылки за тунеядство, вынужденной эмиграции. Годы одиночества с непрестанной болью в сердце — вот, что из банального рифмоплёта сделало его настоящим поэтом. Я смотрел на его усталое лицо в глубоких морщинах и понял одно — он за всю ночь не сказал ни слова осуждения, ни слова обиды, наоборот — какая-то нечеловеческая благодарность к своим жестоким мучителям жила в нём и освещала его жизнь, его лицо, глаза.

С той ночи откровений вынес я не только стремление к смирению, но и чисто внешние приметы — например, необходимость писать на хорошей бумаге, хорошей ручкой — это для того, чтобы стыдно было таким инструментом писать пошлости. В Пассаже купил пачку бумаги с водяными знаками, авторучку «паркер» с золотым пером и еще такой же как у модно-опального поэта вельветовый пиджак, который чем более мят, тем лучше выглядит. В том «культовом» пиджаке я валялся на полу, унимая боль в пояснице от долгого сидения, много раз попадал под дождь, слегка протер на локтях, покрыл его россыпью чернильных и кофейных пятен — а он со временем становился всё более изящным и удобным. Почему-то всё это в совокупности очень быстро настраивало на нужную волну, я воздыхал к образам, испрашивая вдохновенья, а дальше всё происходило, как осенней порой у Александра Сергеевича: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге. Минута — и стихи свободно потекут».

Кстати, осень я полюбил также благодаря поэзии. Лето с назойливым бесплатным приложением: «зной, да пыль, да комары, да мухи» — быстро надоедало, начинало тяготить, и всё более отчетливо в душе нарастало ожидание осенней прохлады, золотой листвы, прозрачности и той высокой печали, которая предвещает смертное охлаждение природы, отрывая мысли от земли и поднимая к небесам.

Когда-то в детстве моя собственная жизнь представлялась мне бесконечной. Старческое увядание, тяжелые болезни, смерть — всё это, конечно, происходило с кем-то — но не со мной! Я даже представить не мог себя старым и немощным. Я читал о дуэлях, смерти в бою, убийствах поэтов, не доживших и до сорока — и проецировал их судьбы на свою. Впервые захотел побыть стариком, когда меня познакомили с двоюродной бабушкой. Она оказалась очень доброй, говорила как-то непривычно мягко. Мне сразу захотелось рассказать ей о своих юношеских волнениях, страхах… Тогда я был безнадежно влюблён в женщину двадцати двух лет, она казалась мне совершенством. Её непорочный образ, мерцающий божественной красотой, преследовал меня днём и ночью, душа пребывала под вязким бременем горчайшего томления. Сам того не замечая, ходил я по краю пропасти, во всяком случае, перспектива самоубийства не казалась мне такой уж фантастической. Всё это я, заикаясь от волнения, покрываясь испариной, рассказал девяностолетней старушке, и она не посмеялась надо мной и не отмахнулась, как это обычно делают взрослые.

О, нет! Она взяла мои влажные ладошки в свои огромные крестьянские руки, прошептала: «ничего, ничего…» — и рассказала о своей первой любви. Оказывается, она впервые в жизни полюбила, будучи замужней: четырнадцатилетнюю красавицу выдали замуж за «крепкого» мужика из соседнего села, не спрашивая её желания. Я смотрел в упор на морщинистое желтоватое лицо в коричневых пятнах, в мутные слепые глаза, наполовину прикрытые нависающими веками, — и никак не мог представить эту старуху юной девушкой с пылающим сердцем и блестящими глазами. А она тем временем рассказывала, как поила допьяна мужа самогоном, укладывала спать, а сама убегала огородами к возлюбленному, студенту, приехавшему на каникулы навестить родителей. Воспитание в страхе Божием, крепко сидевшем в юных душах, не позволили случиться греху. Они лишь сидели на лавочке под луной и даже руками не касались друг друга, а просто говорили, говорили…

Она обнаружила тогда, что существует обширное количество тем для разговора двух душевно близких людей. Со своим мужем она обсуждала только хозяйственные дела, а о звездах, цветах, интересных людях, иных странах, науке, искусстве — супруги никогда не заговаривали. Конечно, на юную красавицу эти несколько вечеров, проведенных со студентом, произвели огромное впечатление. Она стала читать, писать простенькие, но задушевные стихи, рисовать лес, озеро, птиц, цветы… Но самое главное — она любила! Потом студент женился на городской девушке и стал приезжать к родителям с женой. Их невинный роман закончился — будто солнце зашло и вернулась ночь. «Ну что ж, — сказала в завершение старуха, — поплакала в подушку, повыла, да и успокоилась. Много дел было по хозяйству, раскисать некогда было». Успокоился тогда и я.

Но побыть хотя бы недельку стариком, мудрым, спокойным, чтобы ничему не удивляться, ничего не бояться — это желание посетило меня. И еще очень странные слова сказала тогда старуха: «Жизнь пронеслась, как несколько дней — не заметила!» Тогда мои подневольные годы тянулись ужасно медленно. Школьный урок длился — по ощущениям — не сорок пять минут, а два-три часа. А тут девять десятилетий пронеслись как несколько дней. В общем, жизнь моя не столько раскрывала мне тайны, сколько умножала, становясь от этого всё более глубокой и интересной.

Шаг за шагом, случай от случая, распознавал я отличие страсти от любви. Страсть эгоистична и разрушительна — любовь жертвенна, она соединяет навечно и рождает новую жизнь. Та «вечная любовь» к двадцатидвухлетней красавице довольно быстро растаяла, как дым, но великое счастье общения с девушкой, душевно близкой, мне все же удалось испытать. Мы с Нюрой познакомились в поезде. В купе оказались вдвоем, нам предстояло провести наедине целых сорок семь часов. Так вот почти без сна и практически неотрывно мы беседовали, пересекая телесно нашу страну с севера на юг, а душевно — свои жизни с детства до настоящего дня. Вышли мы на одной станции, сняли двухкомнатную квартиру у самого синего моря и еще три недели проговорили, не касаясь друг друга, и только в Москве разошлись по местам постоянного проживания, чтобы через месяц соединиться узами законного брака. В настоящее время наше общение поднялось на следующую ступень — мы понимаем друг друга без слов и признаемся в любви одними глазами.

Все время своего путешествия по городу и по ушедшей жизни я по большей части смотрел под ноги. Они сами знали, куда меня нести, лишь изредка подключая верхнее сознание к корректировке курса. В настоящее время остались позади имперский вход в парк с золотыми коронами, дворец царского фаворита, а вокруг обступили деревья, а впереди поблескивала водой река. В кустах, среди мусора, копошились вороны, голуби и крысы, по веткам бегали серенькие белки с рыжими хвостами. Бабушки и папы возились с детьми, к каруселям и качелям выстроились пестрые очереди.

Из-под моей банданы по вискам и шее текли струи пота, сильно парило, будто горячая влага поднималась от земли и окутывала меня. Ноги сами свернули в лес и понесли в самую глушь. Там и настигли меня первые капли дождя. Я выхватил из рюкзака японскую палатку, тряхнул её, она сама раскрылась и превратилась в непромокаемое убежище. По дну расстелил шубу, сверху — газету, по газете расставил тушенку, хлеб, термос с чаем — залюбовался натюрмортом и похвалил себя и Нюру за дальновидность. Очень приятно слегка закусывать и пить чай под шорох дождя, вспоминая школьные походы на уроках природоведения, где нас учили ставить палатку, разжигать костер, укрываться от ливня и спасать утопающего.

Вдруг снаружи сгустилась тень, по упругому боку палатки зашлепала чья-то ладонь, я дернул замок молнии, открылась дверца и впустила внутрь промокшую молодую женщину. Я протянул ей полотенце и налил горячего чаю. Она вытирала волосы, прихлебывала из чашки и плакала. Пусть, думаю, успокоится, тогда сама расскажет, что с ней приключилось. Начала она, как и следовало ожидать, с упреков:

— Какие же мы, мужики, подлецы! — Так как я молчал, она продолжила: — Назначил свидание и не пришел! А я вымокла до нитки… А на той неделе я видела его с одной… рыжей в черном платье от Коко Шанель. — Я молчал и намазывал кусок хлеба тушенкой, которые оказались весьма кстати в такую сырую погоду, в такой упругой палатке, в обществе такой расстроенной женщины. — Да вы посмотрите на меня! Неужели я хуже её? — Я посмотрел и согласно кивнул: женщина полотенцем взбила волосы, на щеках играл румянец, карие глаза пылали, алые губы оттеняли гладкую белую кожу миловидного лица. — Вот видите! А он, подлец, выбрал эту швабру! — Она обернулась и стала рассматривать меня. — А вы ничего, в вас есть что-то такое… драйвовое!

— Простите, какое?

— Ну, привлекательное.

— Вы серьезно?

— А то! Уверена, вы не из тех, кто бросает девушек.

— Не из тех.

— Меня зовут Мила.

— Юрий.

— У вас кто-нибудь есть? — У меня в голове появился лист бумаги и стал покрываться длинным списком друзей, знакомых и родственников, получилось больше сотни. Мне как, оглашать список, или ограничиться итоговой цифрой? Потом вспомнил из далекого прошлого, что если женщина спрашивает мужчину: «у тебя кто есть?», то это означает только «у тебя женщина есть?»

— Есть полный комплект: жена, дочь, мать, теща…

— А любовница?

— Есть. Моя жена — именно ей приходится нести это тяжкое бремя.

— Счастливая! И вы тоже…

— Я бы не осмелился на этом настаивать. Счастье в моем представлении — что-то из совсем другой области.

— Это из какой же?

— Духовной.

— А-а-а-а, — пропищала она, разглядывая на моем лице признаки паранойи, шизофрении и неврастении. — Ясно. Вы этот… Маньяк!

— А как же! Меня сегодня одна женщина, правда чуть помоложе вас, уже тестировала на этот предмет. Но мне, кажется, удалось её переубедить. Она поверила в то, что я порядочный человек.

— Ну меня просто так провести не удастся! Мне приходилось и с маньяками, и с психами общаться. Я вас насквозь вижу!

— Ну и как мы вам изнутри? Когда можно получить рентгенограмму?

— Шутите! Ладно. Я тоже пошутила. — Она швыркнула молнией, приоткрыла дверцу и доложила: — А дождь кончился. Пойдемте?