Городские цветы (Конец водной феерии)

— Где тебя высадить? — куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. — Вон, отличная избушка! — Он указывал на причаленный к заводу понтон с железной будкой. — В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда вечером мы подходили к фигурному, с башенками, Охтинскому мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех — думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

— Вечерний коктейль! — произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.

Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть… но миг расставания близился — расставания, может, с лучшим, что было у нас? Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?

Ночевать приютились у Литейного — там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки… Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался, оцепенел: рукой подать до дому, а… не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не решим это что-то — не успокоимся. Даже как-то страшно — как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею — надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?

— А тебе-то куда? — спросил Коля-Толя у Феди. Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, как к тоже «израненному»… Был майором, зампотехом танкового полка, трак наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом, что и оказалось роковым — зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала — упал во двор, сломал все, что можно. После больницы «благодарное начальство» отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел… сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь — дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила… в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там… Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в большом доме на Сенной. Боится туда… Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.

Рассвет на реке Неве, время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь — и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь, сладко. Помню — на верфи, раньше, когда сдавали «заказ» (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по «слипам» в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда через Беломор на Север. А мы на одну ночь оставались пировать, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на «заказы» отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш «заказ», чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы застой, оборонка, режим… но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим, с песнями, и на одном и том же месте — уже заведено было — подъезжали к нам рыбаки, и происходил «чейндж»: ведро «шила», спирта, на ведро вьющихся, пестрых, свежевыловленных миног!.. Утро, вроде, такое же — но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились… да и сами верфи уже не узнать — и теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад «засекретиться», чтобы опять за нас думали, — но назад хода нет!

Почапали тихо — под Литейным мостом, потом свернули под Прачечным на розовую тихую Фонтанку, вдоль безлюдного еще Летнего сада, направо по Мойке вдоль еще обшарпанного в те года Инженерного замка, вдоль стриженого Михайловского и под Вторым Садовым мостом выплыли в тихое, почти сельское место при вытекании из Мойки канала Грибоедова к Спасу на Крови. Когда-то мы мечтали с Никитой тут все лето провести. Не вышло. Закрутило, поволокло. И теперь — лишь вдохнули запах земли, горьких одуванчиков, и дальше, под нависающий Спас… подняли головы к гербам городов, выложенных мозаикой. И под Итальянским мостом. Таперича бы пробиться через узкую длинную трубу под Невским — в прошлый раз с Никитой в грязи застряли, с той стороны, и вон какой крюк пришлось делать — но прибавили, мне кажется, сил… и права, так бы я сказал, плыть, куда нам надо.

Упираясь, кто руками в круглые шершавые стены, кто веслом, кто багром, пролезли-таки в едином порыве, прорвались… сначала светлый кругляшок замаячил, покачиваясь, потом пошла по стенам солнечная рябь. Выехали — под высокие колонны Казанского собора. Вперед! А вот и проплыли мимо Никитушкиного дома, откуда недавно, а кажется — так давно, начинали плавание. Никита кинул на меня бешеный взгляд: молчок! Страшнее места для него сейчас нет: мало того, что перед отплытием разбил часть антиквариата, порывая с прошлым, так еще любимое Иркино ожерелье Нефертити увел… вот этого она ему никогда не простит… и именно этого он как раз добивался, хотя трясся, как лист… Миновали! Бледность схлынула с его чела, но штурвал отдал мне: руки дрожали… нелегко так мимо дома проплыть, где вся жизнь состоялась, какая уж ни есть. Вернется, увы, вернется он, никуда не денется — только сейчас ему лучше об этом не говорить. Голова гордо откинута, глаза горят!

Банковский мост с золотокрылыми львами. С тяжелой темной аркой Каменный мост. Дальше канал дает плавный изгиб… время для размышлений. Пространство разбегается у Демидова моста. За ним — снова сужается. Нависающий остроконечный дом-утюг и грязные, закиданные мусором гранитные ступеньки к Сенной площади, уже знакомые нам… Причалили к гранитному кольцу. Помолчали.

— Ну… кто со мной в разведку? — Федя проговорил.

5

Все вызвались! Ну а кому — катер сторожить? Неважно. Бомжи местные посторожат. Не забыли, наверное, еще, какой мы им праздник тут устроили? Надейся и жди!

Вылезли по ступенькам. Обошли дом-утюг, подошли к нему со стороны площади.

— Вот сюда, в арку, — вяло Федя кивнул. И не двинулся. — Боюсь!

Боевой офицер, воевавший в Афганистане, но… понимаю его: тут не душманы, тут — свои… волнений больше.

— Давай сперва в «Корюшку» зайдем, — пробормотал Федя.

Тяжелые деревянные столы и скамейки, чад, гвалт. Федя лишь глянул в угол, где шумела самая пьяная компания, и сразу же рванулся назад. Но было уже поздно.

— Папа! — раздался отчаянный крик. Из засиженного пьяницами угла метнулась толстая, опухшая женщина. Федя закрыл глаза.

— Папа! — Она целовала его. Федя приоткрыл наконец веки. — Папа! Не плачь! — грязной рукой она подтирала ему слезы. — Я комнату не продала, не волнуйся!.. Но Семен Георгич продал… там уже ремонт, — виновато вздохнула. — Ну… посидишь? — Она неуверенно кивнула в сторону своей забубенной компании. Мы воровато переглянулись. Вообще, после долгой «засухи» на воде, где нельзя было толком расслабиться, сейчас бы хорошо снять стрессы — прошедшие и, главное, будущие, размочить их в пиве. Федя почувствовал это.

— Ну ладно, присядем, — тяжко вздохнул.

— О, Люська! Сколько женихов тебе батька привез! — крикнули из угла. Федя своими глазками-буравчиками туда пальнул. Больнее, видимо, не было темы для него.

— Только не с твоими! — буркнул Федя, и мы сели за другой стол.

К нам приблизился изысканный бармен — набриолиненный, прилизанный, холеный, держа руки с ухоженными пальчиками перед жилеткой, словно брезгуя тут к чему-либо прикасаться. Обменялся взглядом почему-то со мной: мол, вы же понимаете, как я ко всему этому отношусь! Почему-то именно мне доверил это понимать.

— Здравствуйте, Федор Кузьмич! С прибытием! — вежливо приветствовал Федю. — Наконец-то я вижу тут интеллигентную компанию!

А мне казалось, что мы выглядим как бродяги.

— Могу я вас угостить?

Помедлив, Федя кивнул.

Бармен грациозно удалился за кулисы и вскоре торжественно выплыл с подносом, на котором стояли две бутылки и брякали фужеры, чистые и красивые, совсем не такие, как у прочей шантрапы.

Он бережно все расставил и культурно, по полфужера, налил.

— Все… Пошла коррупция! — Федя усмехнулся.

— Во угощает, будущего тестя! — донеслось из-за угла.

Переглянувшись с Федей, нашей даме бармен налил чуть-чуть. И столько же Коле-Толе.

— Адекватно налей! — Коля-Толя подвинул свой фужер. Бармен проигнорировал эту бестактную просьбу, словно не слышал ее.

После первой порции все закружилось, навалился общий шум, жара. Дальше все помню лишь урывками.

— Ну что, добился своего, Серж? — сильно раскачиваясь на скамье и, видно, не замечая этого, говорил Федя. Маленький чубчик, оставшийся на его голове, буйно растрепался.

— В каком плане? — Бармен обиженно отвел назад аккуратную свою головку. — А! Вы в смысле комнаты Семена Георгиевича? А не имею права? Прикажете каждый день мне из Кузьмолова мотаться? Извините — не то положение у меня сейчас. И мои родители, извиняюсь, ленинградцы… в отличие, может быть, от ваших… Так что прошу не обижаться на меня. Я все сделал через нотариуса! И если вы хотите вопрос этот в корне порешить — то я на Люсе (не глядя на нее) жениться готов — я уже говорил вам это. Еще до того, как комнату Семена Георгича оформил. Тогда вся квартира будет… наша, последнее он произнес как-то не совсем твердо.

— Отвалил, жених! — Федя рявкнул.

— Ну видите — вы сами все делаете! — удовлетворенный тем, что мирные переговоры сорвались не по его вине, Серж поднялся. — А что я немножко там… перестроил — так не жить же в хлеву, за такие деньги, я извиняюсь! говоря «в хлеву», он вполне откровенно глянул на Люсю: мол, понимаете, откуда хлев!

Потом он вдруг, горячий и тесный, оказался рядом со мной, прижав к грязной стенке (почему-то четко выбрал меня), и стал горячо и обиженно говорить (как самому понимающему), что ему тоже нелегко. Разговор тонул в общем гвалте, все, включая наш экипаж, расслабились, шумели… ну просто дом родной!

Бармен Серж поведал мне, что здесь ему душно, он задыхается. На самом деле он давно уже занимается большими делами — плитка, щебень, а барменом работает лишь из жалости. Не уточнил, правда, из жалости к кому: к нам или себе? Я малодушно ему поддакивал. Его тоже можно понять!.. Как и всякого. Из-за моего малодушия он и выбрал меня. Но что делать? Я не впервые в себе это замечал: безошибочно выбирают, чтобы терзать!

— Пейте — мне не жалко! — Мелькнула третья, четвертая бутылка. Бармен Серж, как мельком заметил я, тоже немножко порастрепался.

— Ну, все! — Федя вдруг жахнул по столу. — Пойдем глянем, что ты там наворотил!

— Каким образом? Я же на работе! — гордо откинулся Серж. Федя поднялся. — Но могу рассказать… Мне лучший дизайнер делал!

Федя тяжело сел.

— Вот! — Бармен стал хватать из пластмассового стаканчика почти прозрачные треугольные салфетки. — Вот, — вынул из жилета серебристую ручку, стал чиркать на салфетке, как бы волнуясь (а на самом деле, как показалось мне, чтобы ничего не было понятно). — Тут так… и так. Ясно? — отодвинул салфетку, как Пикассо, сотворивший шедевр.

— Ничего не ясно, — Федя проворчал.

— Но вы же не дизайнер!.. Ну — глядите еще! Поймите — солидно вложившись, не мог же я оставить этот… хлев, — снова не удержался от обидного слова и взгляда на Люсю! — Обустроил кое-что. «Шкаф», в котором Семен Георгич жил, — вы же знаете, он сам так его называл, — расширил немного… вот тут… Такая вот теперь моя комната! — как усталый гений, кинул ручку на лист.

— Не понял… А как же… коридор? — произнес Федя. — Нам теперь… через твой дизайн… через твою комнату, что ли, ходить?

— Нет уж — вот этого не будет! — поджал губы Серж. Люся сидела, потупясь. Бармен гордо молчал: я сделал, что мог и как мог, а уж за ваши глупости сами отвечайте.

Молчание было долгим. Мне вдруг почудилось, что весь зал затих. Хотя это навряд ли.

— Ладно… есть один вариант, — кротко вздохнув (мол, глупость делаю!), сказал Серж. — Вот, — снова зачиркал. — Высота комнаты эта нелепая мне ни к чему. Короче — ставлю натяжной потолок. И тут вот — между натяжным моим потолком, и старым, пространство… полметра почти…

— И что? — произнес Федя.

— Можете здесь проходить… положите досочки, сколотите, чтобы потолок мой не рвать. И — вперед! — даже осклабился. Впервые что-то бандитское мелькнуло в нем.

— На карачках? — Федя проговорил.

Серж дернул плечиком: мол, это уж не моя проблема… я и так глупость делаю ради вас.

— Ну спасибо… — заговорил Федя. — По потолку я пока как-то не хожу. И Люся тоже. На карачках, конечно, переходилось передвигаться, не без того. Но то — по собственному желанию, а не так!

— А как же в армии, Федор Кузьмич? — Серж примиряюще улыбнулся.

— А армию ты не трожь! — Федя резко поднялся. — Пошли!

Мы все последовали за ним, и даже Коля-Толя уже было слившийся с соседней компанией, встал и пошел.

6

В углу двора, у дверки на лестницу, были сложены аккуратной горкой тугие серебристые мешки, явно иностранные… против таких не попрешь! Мы стояли молча. Из дверки выскочил мастер, в строгом комбинезоне, весь, до бровей, покрытый серебристой цементной пылью — но, несомненно… негр. Почему-то это особенно подкосило Федю.

— Почему негры-то? — пробормотал он убито. — Своих, что ли, нет?

Люся виновато вздохнула, словно и в этом была ее вина.

Увидев нашу неказистую толпу, мастер встревожился. И его можно было понять.

— Гоу! Гоу! — он замахал черной, с желтой подпалиной, ладонью.

— Нет уж! — прорычал Федя. — В моем Отечестве посторонние мной командовать не будут!

И мы пошли напролом. Отодвинув мастера, поднялись по старым стертым ступеням, усыпанным серебристой пылью, до верхнего тупика лестницы. Старая ветхая деревянная дверь стояла, прислоненная к стенке, в глубине мелькали в дымке стройные африканцы, пилили и скребли. Мы вошли. На нас они даже не посмотрели. Менялись времена: на смену бурному, порой трагичному стилю общения хозяев и работников шел абсолютно индифферентный стиль. Даже языка не надо знать. Зачем? Тильки отвлекает! Так называемый натяжной потолок, съедая почти половину высоты, еще, видно, не натягивался, и потому колыхался, как парус.

— Предлагает мне ходить по нему! — горько усмехнувшись, кивнул туда Федя.

Глаза щипало. Потекли слезки у Люси, Фединой дочурки… какая она хозяйка? Теперь — плачь не плачь.

— Я что же, за стенкой должен жить, как домовой? — громыхал Федя.

Крик его всколыхнул меня: я вырвался из алкогольного забытья и стал прилежно вглядываться в дымку. Действительно — два негра, убеленных цементом, перегораживали дверь в дальнем конце стеной из легкого гипсокартона: никакого проема на ней даже не было обозначено. Федя кинулся туда. Мы — за ним.

— Убрать! — рявкнул Федя.

Негры аккуратно положили стенку на пол, повинуясь. Видно, кроме непреклонных негров, тут есть еще и преклонные, понимающие язык, во всяком случае — интонацию.

— Пошли! — скомандовал Федя, и мы прошагали за ним, гордо оставляя грязные следы на сахарно-белом гипсокартоне… Проследовали — и стенка за нами поднялась… Замурованы? Федя не повернул головы — и мы особо не поворачивались. Если уж сам хозяин спокоен — чего нам дергаться? Небось, Федя на войне выходил и не из таких ситуаций!

Да, крепко нас склеило плавание. Кое-что вывезли из него! Из короткого тупого коридорчика мы поднялись по деревянной лесенке в крохотную светелку, точней — маленький железный домик на крыше.

За рамой — кровли до самого горизонта. Как желток, сиял в тумане купол собора. Море крыш!.. Ничего! Проплыли по Ладоге — и здесь не пропадем! Как любил я раньше забираться на крышу: пройдя через солнечную пыль чердака, подтянувшись, вылезал на ломко стреляющее под ногой кровельное железо, быстро шел, балансируя, чтобы не соскользнуть. Освобождаясь от тяжести ноги, ржавое железо гулко распрямлялось, подкидывая вверх фонтанчик ржавчины. Запах нагретого солнцем ржавого железа всегда, с тех пор, поднимает в моей душе восторг, чувство опасности, азарта, балансирования на краю. Хорошо, что я это опять почувствовал. Не к этому ли домику на крыше я подходил крадучись, давным-давно, заглядывал в таинственную жизнь за рамой… кто же там может жить? И вот — проник. Точно! Так же — в одном растрескавшемся длинном деревянном ящике рос зеленый лук, светлеющий к корню, в другом мелкие фиолетовые цветки. Попал-таки в свою мечту!.. С другой, правда, стороны. И — на самом закате, в конце этой жизни, в которую я так стремился попасть. Наступила вдруг тишина… Тихий ангел пролетел?.. Нет — это строители закрепили глухую стенку. Поднялось волнение. Надо прощаться со всем этим — с крышами, с видом города… или, наоборот, остаться тут навсегда? Но как?

— А будем тут жить! — бодро Федя произнес. — Кровлю править! А еду нам на малярных люльках будут поднимать!

Он со слезами улыбался. Белые облака, неподвижно застывшие, вдруг двинулись в поход, — я даже пошатнулся. Нет, облака на месте — это Федя повернул стекло, с отражением неба, пошире открывая окно.

Зазвонил телефон — старый, черный, со свившимся кольцами пятнистым шнуром.

— А! Это ты? Да так… все нормально! Стенка твоя не мешает нам. Бывай! — Федя шмякнул трубку. Весело на нас глянул — и мы старались глядеть так же бодро. Не пропадем!

Федя, покряхтывая, вылез на крышу, мы — за ним. Распрямились, стояли под широким небом — все слегка кружилось: то ли от алкоголя, то ли от высоты. Вот оно, небо! Вот она, голубень-то пошла!

И тут откуда-то издали пошли звонкие удары, с детства знакомые мне. Где-то крышу перекрывают: удары большого деревянного молотка, сгибающего кровельное серое железо на углу деревянного верстака — радость толковой работы, долгожданного обновления, передающегося зрителям… и даже слушателям. На ближних крышах не было видно этой работы.

Я закачался. Федя поддержал меня:

— Ты-то осторожней… пока привыкнешь!

— Я привык! С детства бегал по крышам! — радостно сказал ему я.

— Ну-ну, — Федя улыбнулся.

Звонкие сгустки воздуха летели к нам — Федя, побалансировав на краю, протянул руку Люсе, и они грациозно, как по камешкам, перешли по тугим сгусткам над улицей. Встали на дальнюю крышу — и Федя повернулся, помахал рукой:

— Ждите там нас. Управимся — вернемся! — и они, сгибаясь, пошли вверх по скату. На гребне встали, придерживаясь за трубу, обернулись, помахали нам и исчезли за скатом.

7

Им теперь хорошо! А что делать нам? Я отважно попытался ступить, нащупать в воздухе какую-то опору… но звон иссяк, и я с трудом вырвал ногу из пустоты, потом уселся на кровлю. Вот так вот!

Снизу донеслось шарканье троллейбусной дуги по проводам, бряканье по железкам на стыках. Да — по воздуху нам не пройти! Лишь такой вот земной транспорт доступен нам… и то теперь — навряд ли.

— Ну… пошли, что ли? — с усмешкой кивнул вниз Коля-Толя.

Теперь он наш лидер?

— Давай! — сказал я. — Солдатиком или ласточкой?

— А вот так вот! — Он, раскорячившись, «ласточку» изобразил.

— А ты прыгал, что ли?

— А то нет!

Все-то он успел!