Помоги проекту - поделись книгой:
Андрей Караулов
Русский ад. Книга вторая
42
Фроська с ужасом наблюдала за тем, как люди становятся крысами.
Не могла, не могла Фроська жрать все подряд: и не привыкла, не умела. А Егорка и Катюха — жрали.
И как жрали! За обе щеки!
Даже помоечные черви не жрут все подряд. А у Катюхи с Егоркой все шло в ход: воробьи, кошки, вороны… еда была для них как корм. По первости кошек употреблял только Егорка, но Катюха быстро пристрастилась: кошки, воробьи… котята, особенно котята…
Срам. Метут все подряд, а это срам!
Катюха ни в грош не ставила Егорку, под себя ходила при нем, не стеснялась; Егорка сначала ее стыдил, потом и сам перестал стесняться…
От них постоянно пахло мочой. Это запах бедности.
Кроме того, Фроське не нравилось, что Егорка и Катюха занимались при ней любовью. Насытившись, Катька скидывала с себя Егорку, и он, как бревно, катился к стенке. Отработал, ну и спи пока, может быть, еще понадобишься…
Секс со стороны — картина вонючая. В такие минуты Катюха обычно ничего уже не соображала: сначала напивалась, потом секс. Самое гадкое, когда она, в стельку пьяная, зачем-то вырывала из себя волосы — из того самого места, где они похоже, не очень-то и нужны, между прочим. А потом лезла Егорке в штаны. Он, совершенно мертвый от водки, дергался на Катюхе абсолютно инстинктивно, даже не просыпаясь, ничего вообще не понимая…
Зверь знает свое место. Над Кремлем и Красной площадью даже птицы не летают, исторический факт. И на кремлевский памятник Ленину — не гадят. Никто, даже голуби, хотя им плевать, где сорить.
Да: жизнь надо прожить так, чтобы даже птицы, пролетая над твоим памятником, терпели бы из уважения. Только все, что делают на земле люди, — это какой-то цирк. В Улан-Удэ на центральной площади стоит голова Ленина. Одна голова. Большая-большая. Без шеи.
Цирковой иллюзион. Отрезанная голова.
Скульптор, по слухам, был алкоголик. Ленин для алкаша, особенно художника, это находка. Вылепит скульптор Ленина и… — куда? К тем, кто может его купить. В министерство культуры. Здесь Ленина с удовольствием купят (Ленин, все-таки!). Полторы тысячи рублей. А то и две тысячи. Штука Ленина. Жить (и главное — пить] можно полгода!
Потом, когда деньги закончатся, опять за работу. За Ленина.
— Привет, товарищ министерство! А вот и я. Не ждали? С Лениным, — видите? С Владимиром Ильичом. Ну… как? Как мой Ленин? Новая концепция — видите?..
Чиновники переминаются с ноги на ногу:
— Но у вас, товарищ, в прошлый раз был точно такой же Владимир Ильич…
Скульптор ярится (он с утра хорошо отрепетировал гнев).
— Как?! Как это «такой»? Вы в своем уме, братья и сестры? Тот Ленин в кепке был, вы что, забыли? А этот кепку в руке держит! И как держит? Сжимает! Как всю мировую гидру! Насмерть! До крови! Решительно и зло! Раскрой глаза, министерство! Какая в нем сила — взгляни! Имейте смелость, а не подлость, коллеги! Или вам Владимир Ильич уже… не нужен?!
Раз не нужен, можно и в КГБ написать.
Подрывают устои, сволочи!
В запаса у скульптора — страшная фраза:
— Вы выбиваете шпагу из моих рук… Я так потеряю, черт возьми, искру божью!
Мухи — это тоже бабочки. Для рабочих и крестьян.
Кого в Москве сегодня не любят больше всех? Правильно, коренных москвичей. Нынче в этом городе одни недовольные. Люди вообще рождаются на свет с кислыми рожами. И звери в Москве тоже какие-то недовольные. Живут мордой вниз. Фроська всегда удивлялась тем господам, кого умиляет безмятежная жизнь кошек, собак, хомячков… Люди, весь день попробуйте лизать свою меховую шапку. Ну как?.. Вкусно?
Чем больше в стае крыс, тем крысам легче. Капитан все знает о своем корабле. Но крысы о корабле знают больше. Крыса никогда не станет человеком. А человек крысой? Здесь, в Москве, нет зверей, которые кормились бы любой птицей подряд. Воробьями, например. Их что, можно есть? А Катюха и Егорка — едят. Птичек он варили всегда в огромной ржавой кастрюльке, найденной на помойке. Выхватывали их руками из огненного бульона (ложек у Катюхи и Егорки не было) и — сразу в рот!
Какой же голод, однако… Так только люди голодают.
И водичку бульон Егорка и Катюха хлебали прямо из кастрюльки, как свиньи, густо обливаясь по пояс… — Нет, кошек жрать — это как? Кошки еще страшнее, чем собаки… хотя собаки твари те еще, но они не умеют прятаться, у них всегда уши торчат. А эти — гады! — вылетают из кустов как торпеды и берут крыс прямо за горло…
Странно, честное слово: у людей есть Бог, власть Бога над ними безгранична, люди — Его рабы.
Рабы, Его создания, а… превращаются в крыс.
Получается, никто не может их остановить? Или таки люди… Богу уже не нужны? Кто-то нужен, кто-то не нужен?
Фроське было важно понять: если бы к ним, к людям, опять вдруг снизошел Господь, неужели они тотчас не опустились бы перед Ним на колени? И, увидев Его воочию, не стали бы сразу другими? Пусть бы Он явился к ним ненадолго, хотя бы на денечек, чтобы Его Сияние, Его Божественный Блеск коснулся бы каждого человека… — неужели они, Его чада, не сделаются тут же лучше, чище, самое главное — умнее?..
Послушайте, они же скоро перебьют друг друга, эти люди! Почему же, в таком случае, Он все время где-то там, на небесах, если сейчас Он
Человек — это звучит хреново. Если до Его Второго пришествия опять пройдут тысячи лет, в кого за это время превратятся люди? По Егорке и Катюхе разве можно сказать, что Господь создает людей по Своему Образу и Подобию?..
Или создатель ждет, когда все Его чада в самом деле превратятся в крыс?
Ой… вроде бы голоса… Фроська насторожилась, приподняла свою мордочку.
Чьи это голоса, а?..
Один грубый, мужской… а вот другой, женский, показался ей очень знакомым…
Все звери понимают человеческую речь.
Нет, показалось вроде… показалось, нет никого. Да и зачем бы людям тащиться сюда, в это вонючее подземелье: тьма кромешная, уныло капает вода с потолка, грязные кирпичные стены, небрежно перемазанные цементом, хотя… лучше дома места нет!
…Собаки — твари гордые и степенные. Подохнув, они гниют не сразу; три-четыре дня проходит до первого запаха. А вот кошки, да еще когда солнышко, воняют уже через пару часов, да так, что аппетит у крыс на неделю пропадает!
Егорка с Катюхой — ничего, привонялись. Все начиналось с пьянки! Как вечер — так пьянка. Потом Егорка брезгливо брал кошку, забитую еще накануне, сверлил пальцем в ее шкурке дырки, и шкурка сама, как рваный чулок, медленно сползла с мяса, как только из кошки выливалась кровь…
Свежевание, так сказать.
Освежеванную кошку Егорка кидал в ржавое ведерко, густо посыпал ее солью, и получалась у них солонина.
Это девка придумала: солонина. Как-то раз Егорка трепался по пьяни, что, когда польские полки Москву брали (он какую-то книжку читал), московский люд — тех, кто за царя, за веру стоял, — другие москвичи… те, что полякам радовались… заживо укатывали в бочках — на солонину. — Правильно, зачем же хоронить, если можно съесть? Москвичи закусывали москвичами. И с каким размахом: широкие столы накрывали аж на Красной площади, хотя морозец в те дни был еще какой!
«Славно пили, наверное», — мечтательно пробормотал Егорка и закрыл глаза. Катюха вцепилась ему в волосы и орала, пьяная, что люди не могут жрать людей, Бог не велит, что Егорка все это придумал, потому как Егорка — сволочь и совесть еще в детстве пропил… А Егорка уже ничего не слышал и не понимал — валился, как бревно, на опилки и засыпал, да так что поднять его было невозможно.
На самом деле Фроська на Катюху не злилась, хотя бок болел, все еще болел, особенно — по ночам. Вздрюченная она, эта Катюха. Каждый день кричит, что ей жить надоело, что она прямо сейчас бросится из окна.
Какого еще окна? Где здесь окна? Устала? Когда успела? Как же так — жизнь не любить? Червяк — вон, какой длинный, а жизнь у него такая короткая…
Почему среди людей столько идиотов? Сред зверей нет идиотов (Фроська не встречала). А люди?
Если бы не Анечка, этот ангелочек, Фроська просто бы сдохла от голода, это факт. Анечка всегда что-то приносила: кости, бульончик, хлеб…
Иногда она опускалась рядом с Фроськой на опилки и шептала ей на ушко, что мама ее совсем-совсем не любит и часто бьет, а о людях говорит только гадости, даже о детях. Анечка прочила Фроську найти ей другую маму — добрую и ласковую. И главное, чтобы не била…
Да, еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть… — лапки окрепнут, и Фроська тут же убежит к себе домой, в свой подъезд, к крысам! — Слушайте, — если у них, у людей, весь народ, от Егорки до Ельцина, превратится в отморозков? Каким тогда будет город — а?
…Прелесть, какой пейзаж: растянулся у батареи могучий русский мужик — Егорка, он же безработный Егор Васильевич Иванов.
Так упился, сердечный, третий день храпит. Проспится — и сразу в магазин: Егор Васильевич грузчиком устроился, тару таскает, ящики и коробки. У хозяина на Егорку (и таких, как Егорка) денег нет, хозяин платит им натурой. То есть бормотухой.
Бормотуха — это технический спирт, в магазине спиртом морозильники чистят. Хотя нынче уже не чистят, проверок-то нет, что ж тогда, спрашивается, спирт переводить?
Для Егорки и Катюхи бормотуха сейчас — главный напиток. Однажды Егорка где-то украл бутылку «Хеннеси», так они с девчонкой чуть дуба не дали. Это ж надо было (с непривычки-то!) так травануться… Слава богу, Егорка не запойный. А вот Катюха если начинала, — то все, желчью блюет, из горла кишки вот-вот вылезут, а пьет, пьет, остановиться не может, остановиться для нее — это еще страшнее…
Во народ беду себе придумал! Это ж надо так себя ненавидеть!..
И опять Фроське послышались голоса.
Люди? Зачем? Зачем здесь люди?
Она встала на задних лапках и резко замерла, как суслик, забыв, что лапки у нее сейчас слабые-слабые…
Нет, послышалось, просто послышалось…
Катюха, кстати, исчезла. Третий день ее нет.
Ушла за едой и исчезла.
Трезвая, Катюха всегда играла с Фроськой. Они шалили, прятались друг от друга по углам, весело разбрасывая опилки. Однажды Катюха решила даже ей лапки помыть, но с водой плохо, пришлось снег растопить.
Люди! Точно люди! Люди идут.
Зачем? А?.. Зачем они здесь?..
Где же, черт возьми, жить крысам, если вокруг — люди?
Голоса приближались, были все громче и громче, где-то совсем рядом, тут… за стенкой…
— Здеся, здеся, Эдуард Палыч, черномордики сидят, — говорила женщина. — Другой-то, Палыч, дырочки нету, это-то я те профессионально заявляю, как ответственный человек.
Ольга Кирилловна! Мать всех подъездов русских! Королева мусора и пыли., собственной персоной, участкового привела!
— Я ведь, Палыч, напраслину ни за что не возведу, ты меня знаешь! Понимаю, блин, какой личности докладываю. Тута… тута их помоечка организована, здесь они, суки, пирують…
Голос приторный, как мыта в чае.
— Я те че? — отвечал Эдуард Палыч, — я те на спине туда поползу? Мне че, больше делать сейчас нечего?..
Капитан милиции! Фроська подползла к щелке в цементной стене и видела сейчас их обоих хорошо. И как только в милицию людей с таким брюхом берут? Может, правда, там сейчас работать некому?
…Капитан Эдуард Павлович Окаемов состоял в участковых недавно: прежде он работал в околотке, с бумагами (каждая бумага в их отделе — это не бумага, это чистое золото), но не сошелся с начальником характером, вот и отправили Окаемова «улицы подметать».
— Так где отбросы-то? — спрашивал Окаемов.
— А прям за стеной, Палыч! Тута, тута эти баклажаны кроются… Может, Палыч, мы их газком шуганем?..
Ольга Кирилловна преданно заглядывала ему в глаза.
— Каким иш-шо г-газком?.. — не понял Окаемов. — Совсем сдурела, мать? Тебе случайно мыши башку не отгрызли, а?
— Так вонюченьким, Палыч, вонюченьким! — не отставала Ольга Кирилловна. — Ш-шоб, значит, сами от-тель повылетали. Как мухи!
Она нервно теребила варежки.
— Злая ты, — усмехнулся Окаемов. — Очень злая. Как известная сука и большевичка Розалия Землячка. Дай ей волю, она бы весь народ перебила. Что ни человек, то враг. И у этого быдла была власть!
— Да уж какая я есть… — развела руками Ольга Кирилловна. — Нынче время такой — каждый только до себя. А че ж погань разную жалеть? От погани обчественный покой в замутнении, а народ у нас в доме со связями, люди с-ча быстро растут, сам знаешь…
— Да уж… — Окаемов тщательно обстукивал каждый кирпич, — времечко нагрянуло… веселое…
— Вот я и предлагаю: баллончик им в дырочку!
— Ч-че?
— Иприт.
— Какой иприт? Что несешь, дура! Ты соображаешь, что есть иприт?
— Газ веселенький.
— Да уж… веселее некуда…
Фроське показалось, что она видит смерть. Так уже было однажды — там, во дворе, когда Катюха залепила в нее булыжником.
— От иприта, между прочим, глазищи с кулак делаются, как у Зойки Федоровой, когда ее повалили.
— Это кто такая? — насторожилась Ольга Кирилловна.
— Артистка.
— А, артистка…
Ольга Кирилловна не любила артистов, потому как жила с ними в одном доме. Все они как индюшки, а человека труда презирают!
— Широкая такая, с задом, — обрисовал Окаемов портрет Зои Федоровой. — Зад у нее был как поднос. Вспомнила? «Свадьба в Малиновке»…
— Это там, где какой-то черт морду блинами вытирал? С салфетками перепутал? И официанта ругал…
Поделиться книгой: