Роман «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной – пример великолепного дебюта молодого российского автора. Книга получила благожелательные отзывы и сразу попала в финальный список премии «Большая книга». Проза Яхиной продолжает традиции отечественной литературы, глубоко связанной с жизнью и фольклором того или иного народа, населяющего Россию. Книга рассказывает о судьбе татарской крестьянки Зулейхи, которую в 30-е годы вместе с другими раскулаченными и переселенцами отправляют в ссылку в Сибирь. Но это роман не об ужасах истории, а о мужестве человека, о его способности сохранить любовь в самых нечеловеческих условиях.
Книга – лауреат национального конкурса «Книга года» (2015), премии «Ясная Поляна» (2015), Национальной литературной премии «Большая книга» (2015). Французское издание в переводе Мод Мабийяр поддержано грантом Института перевода в 2017 году.
Алиса Даншох. Кулинарные воспоминания счастливого детства (Souvenirs culinaires ďune enfance heureuse). – Париж: Editions du Rocher, 2018.
Хорошо знакомая читателям «ЛГ» книга нашего обозревателя, признанного мастера культурологических эссе Алисы Даншох, в своё время получившая национальную премию «Лучшая книга года», теперь выпущена во Франции. Как отмечали критики, эта работа вкусная, аппетитная и легко читаемая. Удивительное свойство памяти нашей Алисы (детали, ингредиенты, фамилии, разумеется, не забыты) позволяет вернуться во времена счастливого детства, когда деревья были большими, винегрет считался самой вкусной едой, а концентрированный брикет какао, сгрызаемый по пути в школу, казался верхом блаженства. Эссе и рецепты пришлись по вкусу российскому читателю, тираж давно разошёлся. Но как оказалось, кулинарными воспоминаниями счастливого детства Алисы Даншох заинтересовались и в столице Франции. «Я страшно волнуюсь – поймут ли то, о чём я пишу, за пределами России, – говорит автор. – Моя прекрасная переводчица Анна Кодельфи убедила меня внести некоторые изменения в текст, сделав его более понятным для французских читателей. Если многие мои соотечественники, читая эти воспоминания, разделяют со мной ностальгические чувства по прошлой жизни, то французов (как и читателей всех других национальностей) я могу заинтересовать исключительно нашей взаимной непохожестью».
Но судя по большому количеству гостей, пришедших на презентацию в кафе Сloserie des Lias на Монпарнасе, практически каждый столик которого отмечен табличками с именами мировых знаменитостей, книга найдёт своих читателей. Об этом говорили на презентации посол России во Франции А. Мешков, председатель редсовета «Русской мысли» В. Лупан и другие.
Возможность чуда
Возможность чуда
Книжный ряд / Библиосфера / Объектив
Рудалёв Андрей
«Дружба народов», 2017, № 10.*
«Дождь в Париже» – первая крупная вещь Романа Сенчина, вышедшая после книги «Зона затопления». Это очень сенчиновский роман, в нём получает развитие всё его творчество.
Герою Андрею Топкину немногим за сорок. После того как у него разрушился третий брак, он исполняет свою детскую мечту и по турпутёвке на неделю едет в Париж. Там он мало, что увидел: близлежащее кафе, несколько вылазок по окрестностям в дурную погоду, но в основном – алкогольные возлияния в одиночестве в гостиничном номере и инвентаризация жизни через воспоминания.
«О-о-о шанз элизе, о-о-о шанз элизе-е…» – песня из детства, тогда мама сказала о Париже, как о самом красивом городе в мире. Его родной Кызыл тоже лучший, «но по-другому», – ответил тогда на вопрос маленького Андрюши папа. Так и закрепились в сознании Топкина два города: реальный, родной, который невозможно покинуть, и город-мечта.
Мечта, купленная по турпутёвке, обернулась слякотью, всепроникающим холодом, который пронизывал насквозь. Такова разменянная и, по сути, не состоявшаяся жизнь героя, по которой он бредёт уже остывающим. Какой тут выбор? Замёрзнуть окончательно и остаться насовсем в номере парижской гостиницы, раствориться в мечте?.. Попытаться поймать её, всегда ускользающую, хоть таким образом?
Так бы, вероятно, поступил 30-летний Денис Чащин – герой сенчиновского романа «Лёд под ногами». У Андрея Топкина есть зацепка за жизнь – Кызыл. Там его дело, там – жизнь.
Хоть и родился герой в Благовещенске, но, по сути, вся его взрослая жизнь, начиная с 93-го, – это борьба с искушениями покинуть столицу Тувы, которая в то же время и сама становилась чужой. Он инстинктивно сопротивляется тому, чтобы влиться в общий поток покидающего эти места русского населения. Для него уезжающие, «будто исчезают, гибнут где-то в огромной стране», растворяются в ней, пропадают.
Топкин цеплялся за Кызыл даже ценой семьи. Первый раз, когда родители с сестрой в 93-м уехали на ПМЖ в Эстонию. Тогда Андрею было девятнадцать. Потом уже за год до Парижа, когда разбился вдребезги его третий брак: жена с сыном уехали в Воронежскую область.
Но Топкин прирос. Нельзя сказать, что он фанатичный патриот своей малой родины. Тут что-то другое, а вовсе не отсутствие стремления сдвинуться с места, не инфантилизм и боязнь перемен. В этом его нежелании уезжать из родного, но не всегда приветливого и даже опасного города, продолжение темы романа «Зона затопления» и повести «Полоса». Это на уровне инстинктов борьба с сужением пространства страны, исходом людей, появлением в ней многочисленных «медвежьих углов», с наступлением пустоты. Своей жене Алине, уехавшей с сыном в воронежский Бобров, он по телефону говорит, что и здесь в Кызыле – русская земля.
«Так можно всё отдать. И Воронеж с вашим Бобровым», – сказал он Алинке. С отъездом Кызыл окончательно потеряет русскую идентичность, и начнётся распад. Также теряют свою идентичность и уезжающие, например, русские в Эстонии. Пытаются приспособиться, у них появляется эстонский акцент, меняют имена, чтобы не идентифицировали их русскость. Всё это видел сам Андрей, когда ездил к родителям. С другой стороны, Алинка бежала вместе со своей семьей от проблем, но так оказалось, что совсем рядом началась настоящая война, и её брат добровольцем отправился в ЛНР. От предстоящего потопа не убежишь, ему необходимо сопротивляться, чтобы территория вокруг не стала «зоной затопления».
Андрей – типичный сенчиновский персонаж. Банкрот по жизни, ничего не добившийся, но многое растерявший. Катится «равномерно по желобку год за годом». Возможно, весь его смысл и состоит в том, чтобы стать якорем, вешкой, горстью русской земли на дальней периферии страны, которая все последние десятилетия усиленными темпами теряла эту самую связующую русскую идентичность. Он, как герой повести «Полоса» – бывший директор аэропорта Сергей Шулин, не покидает вслед за детьми некогда перспективный посёлок Временный, но выполняет своё дело, следит за взлётной полосой. Хоть и видимого смысла во всём этом нет. В итоге – совершает чудо и спасает авиалайнер с пассажирами.
Андрей Топкин также садится в самолёт и покидает свою мечту – Париж, чтобы вернуться в Кызыл.
Важно, что он смог сохранить ощущение чуда, способность к его восприятию, и это также спасало его. Этакая внутренняя лампадка, поддерживающая остывающего и разочаровывающегося человека. «В моменты интереса к миру Андрей смотрел на людей, на каждого из них, как на чудо. Впрочем, тогда он всё воспринимал чудом…» – пишет автор.
Большая и лучшая часть жизни героя уже растрачена. Всё так. Но в этом романе Сенчин совершает разворот от своей традиционной безнадёги, от констатации льда под ногами и ищет человеческие зацепки за жизнь. То, что поддерживает если не у финишной черты, то там, где её контуры вполне можно разглядеть. Что избавляет от отчаяния.
Для понимания романа, да и всей картины мира Сенчина важно ухватить переклички с другими его произведениями.
Две крайние координаты сенчиновского творчества: это роман «Елтышевы» и повесть «Полоса». Если в романе показана территория тотальной смерти, разрастающейся пустыни, подобие посюстороннего ада, то повесть – это описание чуда, подвига жизни, рассказ о возможности спасения. Герой «Дождя в Париже», находящийся в номере парижской гостиницы, где-то посередине и стоит перед необходимостью выбора. Именно поэтому в городе своей мечты он производит ревизию жизни.
На него, как рукотворный потоп, давят социальные обстоятельства – стихия романа «Зона затопления», который по большому счёту об уничтожении Родины, о том, как строительство Богучарской ГЭС привело к затоплению огромной территории. В чём-то это уничтожение равносильно исходу людей из Тувы, которые пасуют черед смертоносными водами потопа. С другой стороны, тормозят личные обстоятельства: несовершенство природы человеческой, привыкание к жизни, затухание, безнадёга – все эти традиционные темы Сенчина. Они будто превращают наступающие воды социального потопа в лёд. Образуется своеобразное озеро Коцит, в которое вмерзает герой романа «Лёд под ногами». Отсюда прямая дорога в мир «Елтышевых». Отметим, что вода у Сенчина – стихийная разрушительная сила. Она поглощает пространство, превращается в подобие ледяного озера, становится снегом, которым заметает полосу, или спиртом, убивающим людей в Елтышевых. В новом сенчиновском романе дождевая стихия размывает мечту, делая из Парижа полотно импрессионистов без ярких и тёплых красок.
Остаётся лишь призрачная надежда на чудо, на то, что Шулин из «Полосы» никуда не уехал, не опустился, не опустил руки, а продолжает, несмотря ни на что, очищать полосу от снега. Таким Шулиным и остаётся Андрей Топкин, уезжающий от холодного парижского дождя. Оставшийся стойким перед соблазнами отправиться в небытие и оставить вместо себя пустоту.
Распад и катастрофа начинаются с малого и незначительного, с личного холода, что постепенно разъедает целые империи, накрывая их водами потопа. Топкин отлично помнит то, что происходило в 80-е годы.
Недавно в «Российской газете» критик Павел Басинский выступил с призывом «Вперёд, в 80-е!». Он говорит об усиливающемся писательском интересе к 70–80-м годам прошлого века. «Закат эпохи – это всегда интересно!» – пишет Басинский. Вот и Андрей Топкин, анализируя свою жизнь, подробно вспоминает этот период.
Для него – это детство, подростковое время. Марки, модельки автомобилей, видеосалоны, комиссионка, музыка на кассетах. В своих воспоминаниях он рассуждает по поводу бунтарского рока и перемен, которых требовали сердца. Считает, что по протестности тогда всех переплюнула группа «Мираж» со своим альбомом «Звёзды нас ждут сегодня»: «В восемьдесят восьмом для четырнадцатилетних-семнадцатилетних девчонок это был самый настоящий призыв к бунту». Там звучал вызов: «Я буду жить только так, как хочу». Был призыв: «Оставить стоит старый дом».
«Нежная музыка с жуткими по сути своей словами: «Люди проснутся завтра, а нас уже нет», – рассуждает герой. Отсюда и дуализм восприятия того времени: предчувствие раскрывающегося волшебного мира, который несёт в себе жуть, скрытую миражами этого волшебства.
Двойственным было и восприятие перестройки: «С одной стороны, повеяло свежестью, бодростью и желанием жить как-то осмысленней, плодотворней, а с другой – не очень-то милый, но привычный мир стал рушиться». За миражами пошла жуткая реальность: межнациональные конфликты, которые рвали в клочья тело некогда единой страны. Так было в Туве.
Если в своё время «Россия расширялась, несла культуру, просвещение, спасала такие вот народы вымирающие…», то теперь её саму надо спасать, теперь она сжимается и уходит с территорий. Андрей Топкин всё это чувствует, всё это видел с детства, поэтому сам он не может сжаться и бежать. В этом нет никакой идейности, нет героизма и даже намёка на него. Тут инстинктивное нечто. Но оно оставляет возможность чуда, надежду на него. Роман Сенчин на самом деле очень светлый писатель, и роман «Дождь в Париже» подтверждает это. Только свет ещё заслужить надо, пробраться к нему через осадки, через безнадёгу, холод и отчаяние.
_______________________________
*
В 2018 году роман «Дождь в Париже» выйдет отдельной книгой в Издательстве АСТ «Редакция Елены Шубиной».
Перфоманс со вкусом
Перфоманс со вкусом
Книжный ряд / Библиосфера / Книжный ряд
Теги: Яна Варшавская , Осенний романс
Яна Варшавская. Осенний романс. М.: Интернациональный Союз писателей. 2016 207 с. (Современники и классики)
В эпической серии «Современники и классики» Интернационального Союза писателей, открывшей много имён литературному миру, был издан поэтический сборник Яны Варшавской «Осенний романс…». Это не первое собрание поэтессы, однако кое-чем оно запоминается, и это «кое-что» колеблется где-то на границе краткосрочной и долгосрочной памяти.
Остроумный, местами дерзкий и непринуждённый стиль автора граничит с редкой ранимостью, чувственностью. Манера стихосложения, стилистическая подача – и есть авторский «почерк», уникальный и неповторимый, но главное – запоминающийся, претендующий на узнаваемость.
Эти звуки могли быть джазом,
а не только обёрткой сна,
доносящимся парафразом
из распахнутого окна…
Ладный интеллектуальный слог стихов Яны Варшавской отличает особая эстетика, граничащая с гламурностью. То есть они хороши по качеству, но экстравагантность, авторский лоск и особая харизма делают их модным продуктом, вполне способным стать мейнстримом в определённых кругах.
Факир был пьян… И фокус не удался:
платок в кармане, карты в рукаве…
Не улыбайся… Даже не старайся:
я знаю всё, что держишь на уме!
Красив рояль, и пенится шампанское…
Моя ирония… при мне,
вино, конечно же, – не Франция,
а истина уж точно – не на дне!
Яна Варшавская долгие годы писала не публикуясь, воспринимая стихотворчество как нечто для себя необходимое, но личное. Пришло время, и вот мы, читатели, с ней познакомились. К этому моменту её талант набрал форму, напитался опытом, – перед нами талантливый современный автор, номинант и лауреат множества премий.
Елена Васильева
Гении детской
Гении детской
Книжный ряд / Библиосфера / Новинка
Евсюков Александр
Теги: Няня , Кто нянчил русских гениев
Няня. Кто нянчил русских гениев. Сост., подготовка текстов, коммент., биогр. справки В.Н. Топоровой. М.: Никея Редакция «Встреча» 2017 448 с. 4000 экз.
Что мы знаем о нянях? Казалось бы, вполне достаточно: что они помогают занятым родителям, прежде всего мамам, в воспитании драгоценных чад; что жизнь их может быть весёлой и курьёзной, как в сериале «Моя прекрасная няня»; и что самую главную няню в русской литературе звали Ариной Родионовной.
Однако стоит только задуматься о том, что главные впечатления, формирующие личность (особенно личность творческую), чаще всего накапливаются именно в детстве, в первых жизненных уроках любви, отзывчивости, веры, но порой также и равнодушия и даже жестокости; стоит попристальнее всмотреться в детскую и – мы обнаружим там целый сокровенный мир.
Первоначальной идее написать книгу о няне, как о «великой матери русского человека только по закону любви, а не по закону родительства», о её роли наставницы для будущих гениев и талантов в самых разных сферах мы обязаны Сергею Николаевичу Дурылину (1886–1954), писателю, философу, религиозному мыслителю и педагогу. Именно он, несмотря на очевидные трудности публикации такого «несвоевременного» материала в первой половине ХХ века в СССР, начал собирать и систематизировать многие мемуары и свидетельства, так или иначе коснувшиеся данной темы.
Но работа надолго приостановилась. Сам Дурылин признавался близким, что у него не хватит ни сил, ни времени, чтобы завершить её. Но каждое искреннее начинание в итоге всё равно приводит к результату. И вот спустя десятилетия этот труд был возобновлён биографом С.Н. Дурылина – Викторией Топоровой и приурочен к его юбилею.
Книга выстроена в хронологическом порядке, по времени, на которое пришлось детство мемуаристов (за исключением размышлений о самом феномене русской няни, размещённых в начале). Благодаря такому построению перед нами за четыреста страниц проходит весь XIX и начало XX века, когда и в детскую уже проникают отзвуки войн и революций. Рассказчиками выступают писатели и актёры, художники и музыканты, учёные и общественные деятели – всего свыше сорока человек, составивших цвет и славу нации. Органично дополняют друг друга славянофил И.С. Аксаков и западник А.И. Герцен, революционерка Вера Фигнер и князь Трубецкой, эмигрант Бунин и оставшийся в Советской России Блок.
Почти все няни в первой половине книги – крепостные, редко грамотные, но благодаря их искренней любви, терпению и всегдашнему сочувствию именно им удавалось привить своим лучшим «выходкам» (так зачастую именовали воспитанников) чувство народной речи и, что ещё важнее, национального духа. Кажется, самим своим присутствием они смягчали и облагораживали чудовищность крепостных отношений.
Конечно же, для восприятия этой любви нужна была отзывчивость и с другой – детской стороны. «Но и няня, и детские впечатления деревни таились тогда в воспоминаниях почти каждого отъявленного отрицателя русской народности, так что такая русская бытовая черта в поэзии Пушкина является уже сама по себе нравственною его заслугою и оригинальною особенностью», – справедливо заметил Иван Сергеевич Аксаков.
Обиходная жестокость, в виде пóрок и унижений, по отношению к низшему сословию чаще всего воспринималась взрослыми дворянами как необходимая форма поддержания порядка. Сиюминутный барский каприз мог поменять целую жизнь.
«– Будь ты отныне не Григорьев, а Стрепетов!
Почему? Зачем? – никто не смел спрашивать, да и какая надобность? Барину не нравится прозвище мальчика, и мальчик обязан переменить своё прозвище на такое, какое понравится барину», – вот так произошла фамилия драматической актрисы Пелагеи Стрепетовой.
О серьёзной же благодарности обычно и речи не шло: «Когда умерла няня Анна и брат мой Сергей поставил над нею порядочный крест, добрая, милая, ласковая мама заметила ему: «Что за памятники над нянькой?» – так мало ценились крепостные, их труд, преданность и усердие», – вспоминал художник В.В. Верещагин, у которого, как и у многих дворянских детей, такой тип отношений вызывал всё большее нравственное отторжение.
Первые пояснения в религиозных вопросах дети также обычно получали от своих нянь, их «детскому богословию» посвящены такие благодарные строки: «И вот, когда после долгих-долгих годов, в которые, казалось, всё прошло, что было от «веры», придёт опять нужда верить <…> вспомнится вот этот тихий нянин шёпот, вспомнится верба в её сморщенной руке… – и по этой ниточке, самопрядной и бедной, а не по железному канату катехизиса возвращаются к прошлому, к детской вере и молитве. Христос детский – самый ясный и близкий из всех ликов Христовых».
Очень интересными оказались пересечения двух взаимодополняющих воспоминаний: братьев Андрея и Фёдора Достоевских, Василия и Александра Верещагиных. Щемяще трогательны моменты, когда няни завещают скудное имущество или вовсе готовы пожертвовать (и жертвуют) все свои многолетние накопления ради помощи ставшим родными и попавшим в беду семействам.
Помимо мемуарной прозы в книгу включено множество прекрасных стихотворений. От Пушкина, Языкова и Кольцова до Случевского, Мережковского и Ходасевича, начало стихотворения которого я не могу не привести:
Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.
Она не знала сказок и не пела,
Зато всегда хранила для меня
В заветном сундуке, обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то мятного коня.
Замечу, что в этом стихотворении речь идёт не про няню, а про кормилицу поэта. Осветить важную роль кормилиц – ещё одна благородная задача этой книги. «Кормилице не повезло в литературе, как повезло няне, может быть, потому, что няня была пестуном и постоянным спутником одного, двух, а иногда – редко, но бывало – и трёх поколений, а кормилица бывала «прохожей», лишь проходившей через семью и, пройдя, удалявшейся из неё навсегда».
На мой взгляд, самый верный признак хорошего сборника (особенно составленного из очень разных как в жанровом, так и в стилистическом плане авторов) состоит в том, что все включённые в него произведения и отрывки читаются, как единое увлекательное целое. И этому критерию книга «Няня» полностью соответствует.