Помоги проекту - поделись книгой:
Клиффорд Саймак
Город. Сборник рассказов и повестей
Клиффорд Саймак: портрет фантаста в молодости
«Было время, когда Саймак был любимым автором всех и каждого, – писал фантаст и историк фантастики Брайан Олдисс. – Его рассказы невозможно было спутать с чьими-то еще. Пока все остальные описывали больших крутых героев, показывавших инопланетянам, где раки зимуют, он рассказывал о маленьком старом землянине, который сидел на веранде и строгал палку, когда появился зеленый человечек, тот, который спустился с небес на большой смешной машине. И эти двое отлично поговорили…»
Феномен Клиффорда Саймака – один из самых интересных в фантастике. В том числе потому, что феномена словно и нет: Саймак практически забыт, он будто не подходит XXI веку. Парадокс в том, что XXI век, быть может, нуждается в Саймаке и его книгах куда больше, чем кажется, просто мы этого (пока?) не поняли. От фантаста принято отмахиваться: мол, он описывал пасторали, оставшиеся в прошлом. Саймак глубже, выше и сложнее пасторальной фантастики, но чтобы это увидеть, нужно читать его тексты незамутненным взором – и с учетом контекста, то есть эпохи, когда они создавались: вдруг в них найдутся ответы на наши вопросы?
Любопытно, что и при жизни Саймака упрощали, причем как-то изуверски. Писатель Грегори Бенфорд в интервью коллеге Сэмюэлю Дилейни говорил, что у многих фантастов есть только одна идея – вот как у Саймака. Критик Дэвид Прингл не поленился составить список «вечных» саймаковских тем: (1) старик; (2) дом; (3) герой, слушающий звезды; (4) сосед; (5) инопланетянин; (6) пастораль; (7) звери; (8) зло городов; (9) слуги; (10) фронтир; (11) обмен товарами; (12) артефакт…
Забавно: здесь нет ни роботов, ни путешествий во времени. Но даже если их добавить – странно думать, что Саймак сводится к ограниченному числу тем. Стремление упростить, понизить писателя до формулы, приравнять его к машине, сочиняющей истории комбинаторно, – как правило, противоположно желанию понять. Можно было бы привести в противовес список ценителей таланта Саймака – начиная с Айзека Азимова, Альфреда Бестера, Теодора Старджона, Кингсли Эмиса и Гордона Р. Диксона, считавшего, между прочим, что Саймак есть золотая середина между Старой Доброй Фантастикой и Новой Волной, – но, конечно, дело не в хулителях и не в почитателях.
В предисловиях к трем томам малого собрания сочинений Саймака я постараюсь представить его в новом свете, и если у читателя появится желание перечесть хорошо знакомые – а может, и незнакомые вовсе – книги, моя задача будет выполнена. Мне кажется, Саймак достоин этого как мало кто из фантастов. Иногда забытые писатели возвращаются – и вдруг оказывается, что они никуда и не уходили; это мы по какой-то причине отклонились от (вспомним название последнего романа Саймака) Магистрали Вечности.
Клиффорд Дональд Саймак родился 3 августа 1904 года в городке Милвилл, округ Грант, штат Висконсин. Вообще-то это даже не городок, а поселок: в 2000 году его население составляло 147 человек, один житель на 2,7 кв. км площади. Сто лет назад милвиллцев было побольше, но все равно это была сельская коммуна из тех, в которых отношения между людьми – особенные: здесь уравновешены индивиды, семьи и общее товарищество, не переходящее в откровенный коллективизм.
По всем США подобных Милвиллов – два десятка, и когда Саймак использовал это название в текстах, оно становилось синонимом типичного американского захолустья. В Милвилле происходит действие романа «Вся плоть – трава», и атмосфера крошечного городка где-то на Среднем Западе – прекрасный фон, если не суть истории об одном из самых странных вторжений фантастики. Не секрет, что описываемый и реальный Висконсин не совпадают: по признанию Саймака, в его книгах родные места – это «полная и абсолютная фантазия». Что и понятно – все писатели так или иначе описывают мир своей мечты. Особенно фантасты.
Клиффорд появился на свет на ферме деда со стороны матери; дом этот, через полвека сгоревший, стоял на вершине холма, с которого отлично видно живописное место, где река Висконсин впадает в Миссисипи. Мать Клиффорда, Маргарет, «была старой закалки и хранила в себе здоровый пионерский дух». Ее отец Эдвард Уайзмен был ветераном Гражданской войны, кавалеристом, воевавшим на стороне северян против рабовладельческого Юга под началом генералов Уильяма Текумсе Шермана и Улисса Симпсона Гранта. «Тот, кто говорил о них недоброе слово в присутствии дедушки или моей матери, – вспоминал Саймак, – рисковал жизнью».
Вспоминается «Пересадочная станция» и ее главный герой: «Его зовут Инек Уоллис… По документам ему уже давно перевалило за сто. Он родился на ферме близ небольшого городка Милвилл в штате Висконсин 22 апреля 1840 года… Когда Эйб Линкольн стал собирать добровольцев, Инек Уоллис вступил в армию одним из первых и воевал в Железной Бригаде, которую уничтожили практически целиком у Геттисберга в 1863 году. Но Уоллис был переведен в другое подразделение, с которым сражался в Виргинии под предводительством Гранта до самого конца, до Аппоматтокса…» И неслучайно Уоллис называет одного из инопланетных гостей станции Улиссом, добавляя: «Это имя великого человека моей расы», понятно, что речь вовсе не о хитроумном Одиссее.
Так и получилось, что Саймак с детства отождествлял себя с борьбой против рабства. Если плантаторы Юга поневоле делили мир на белых и черных, господ и рабов, высших и низших, жители Севера, наоборот, были противниками элитарности и ее оборотной стороны – неравенства. Отсюда, из сельских коммун Новой Англии и Среднего Запада, берут начало фундаментальные для Саймака идеи: всеобщее – земное и даже космическое – братство, возможность договориться, борьба за права иных в условиях, когда кто-то полагает этих иных враждебными и/или низшими существами. В той или иной вариации эти темы можно найти почти во всех его романах.
Справедливости ради стоит сказать, что Уайзмен какое-то время колебался, на чьей стороне воевать: у него были друзья и на Севере, в Висконсине, и на Юге, в Новом Орлеане. Решение было принято в пользу Севера – надо думать, все-таки по моральным соображениям. После войны Уайзмен на правах ветерана купил участок прерии по льготной цене и ферму на висконсинских холмах – и зажил простой и честной крестьянской жизнью. На ферме родилась и выросла его дочь. Будущий отец Клиффорда устроился на ферму батраком, влюбился в Маргарет, через год они поженились – и построили дом на участке, который Уайзмен прикупил неподалеку.
Наверняка многие знают, что свою фамилию в привычном для русского уха звучании Саймак обрел исключительно благодаря переводчикам – может статься, с легкой руки Наталии Рахмановой, в переводе которой в 1957 году вышел его первый рассказ на русском, «Однажды на Меркурии». По правилам он вроде и должен быть Саймак, но к фамилиям правила часто неприменимы: на самом деле он – Симак с ударением на «и».
Отца Клиффорда звали Джон Льюис Симак – но уже в Америке; его настоящее имя история не сохранила. Ян Шимак? Или, чем черт не шутит, Иоганн?.. Он родился в Чехии, точнее, в космополитической австро-венгерской Богемии, в семье мясника. Но не простого: дядя отца (старший брат чешского дедушки Клиффорда) был обедневшим аристократом: «Он умер, не оставив потомства, и если бы события шли своим чередом, титул перешел бы к дедушке, от него к отцу, который после смерти брата стал старшим ребенком в семье, а от него ко мне, его старшему сыну… Некогда наш род славился, потом обнищал. У нашей семьи есть, или был, замок, но никто из нас в жизни не интересовался ни титулом, ни замком». Джон Льюис смутно припоминал и запряженную четверкой лошадей карету, в которой его, ребенка, везли в замок на холме. В США семейство перебралось после трагической истории: старший брат Джона-Яна, Йозеф, служивший в австрийской армии, поссорился со старшим офицером, заколол того саблей и пустил себе пулю в лоб. (Другую саблю, принадлежавшую деду – ветерану Гражданской, Саймак со временем повесил над камином в комнате, где работал.)
Легко вообразить, какие сцены разыгрывались в воображении юного Клиффа, когда он слушал рассказы о предках отца – аристократах, офицерах и дуэлянтах, для которых честь дороже жизни. И когда в книге «Снова и снова» появляется любитель дуэлей («Он убил уже шестнадцать человек. Дал обет двадцать пять убить, тогда успокоится»), это образ, скорее всего, из истории рода Симаков. Героизм Гражданской войны и европейское дворянское прошлое окружали Клиффорда с детства. Вдобавок мать по вечерам читала книги и журналы мужу и двум сыновьям (второй, Карсон, был на шесть лет младше Клиффорда). Немудрено, что мальчик вырос писателем.
Однако звон шпаг раздавался исключительно в семейных преданиях. Детство и юность Саймака прошли безбурно – на других континентах шла мировая война, а в юго-западном Висконсине все жили почти так же, как сто лет назад, в эпоху пионеров: бедно, иногда очень бедно, но счастливо. Клиффорд и соседские мальчишки охотились и рыбачили, натаскивали собак на белок и енотов (не оттуда ли у писателя любовь к собакам, обессмерченным в «Городе»?), катались с холмов на тобогганах. В старшую школу Саймак четыре года ездил на лошади, в младшую-среднюю – ходил полторы мили пешком; как он вспоминал, «это была одна из школ, в которых один учитель преподает все предметы с первого класса по восьмой».
Школьные предметы давались ему легко, к спорту Клиффорд был равнодушен. А главное, сызмальства у него была цель в жизни: стать журналистом: «Мне было четыре или пять лет. Мама читала газету. Я спросил, печатает ли газета все новости со всего света, и она сказала, да, печатает. Я спросил ее, печатает ли газета правду, и она тоже ответила утвердительно. (И не вздумайте, черт вас подери, ухмыляться.) С того дня я знал, что хочу стать газетчиком… Я зациклен на правде. Я гнался за правдой – в той или иной форме – всю мою жизнь. Не за голым фактом – именно за правдой со всеми полутонами. И у меня впечатление, что если кому-то случается найти правду, она оказывается удивительно простой и понятной».
Будет ли преувеличением сказать, что фантастика Саймака – тоже попытка дойти до правды? Не в форме реализма, не в форме газетной статьи, отражающей голые факты, а в форме высшей истины, некоего Принципа, который, если верить роману «Выбор богов» (Саймак считал его чуть ли не лучшей своей книгой), управляет космосом. В форме простых истин: душа – состояние ума; вселенная едина; то, что делает ее единой, – моральный закон, без которого нет души…
Мечта мечтой, а стать журналистом в 1920-е в глухомани было непросто. Окончив школу, Клиффорд пошел работать: батрачил на ферме, водил автоцистерну, торговал газировкой и скобяными изделиями, клал асфальт, строил мосты, изготовлял шпалы. Пройдя двухгодичные курсы, он три года работал учителем в школе, поднакопил денег и поступил в Висконсинский университет; «деньги быстро кончились, и я устроился в газету, надеясь вернуться в университет, но так и не вернулся».
Учительствовал Саймак в Кэссвилле, еще одном висконсинском городке. В здешнем кинотеатре он встретил Агнес Кухенберг, которую все называли «Кэй», – девушку, ставшую любовью всей его жизни. Они поженились 13 апреля 1929 года, когда Саймак получил первую журналистскую работу в газете Айрон-Ривера, штат Мичиган. В 1939 году Саймак напишет, что жена – его «критик и машинистка», но на деле фантастикой Кэй не интересовалась и не читала текстов мужа, не считая самых первых его работ.
В первую половину 30-х судьба гоняла Клиффорда по всем штатам Среднего Запада: он успел поработать репортером и редактором в местных газетах в Мичигане, Айове, Северной Дакоте, Миннесоте, Канзасе, Миссури… Городки были крошечные, Саймак работал в каждом по году-два и наверняка видел всё, что можно было увидеть в те годы в стране, страдающей от Великой депрессии. Только в 1939 году он получил место в газете «Minneapolis Star». Сначала был штатным редактором, в 1949-м дорос до отдела новостей, впоследствии сделался «редактором по особым темам». Но это было уже в 1960-е, когда имя Клиффорда Саймака знали все любители фантастики США, и не только.
«Впервые я познакомился с научной фантастикой, конечно, благодаря Жюль Верну и Уэллсу, – вспоминал он, – читал Эдгара Аллана По и книжки о Тарзане… Я всегда хотел сочинять. У меня был писательский зуд. Сочинительство сидело внутри, желая вырваться наружу. Думаю, то, что я стал сочинять фантастику, естественно».
Дебютный рассказ «Кубы Ганимеда» Саймак послал в 1930 году в журнал «Amazing Stories», который начинал издавать знаменитый Хьюго Гернсбек (он уже не владел журналом, проиграв иск о банкротстве). Рассказ сначала вроде приняли, а через два года вернули, и впоследствии Саймак был этому рад: «Поверьте на слово, рассказ был кошмарный… Три или четыре искателя приключений отправились на Ганимед и встретили там инопланетную форму жизни в виде кубов, но что было потом – я напрочь забыл. Меньше чем за десять тысяч долларов я бы не разрешил издать этот рассказ никому».
Первый опубликованный НФ-рассказ Саймака «Мир красного солнца», напечатанный в «Wonder Stories» (еще один журнал Гернсбека) в декабре 1931 года, был не лучше:
По оценке самого фантаста, это «атмосферная история, но, кроме атмосферы, там почти ничего не было». Зато на совсем юного фэна Айзека Азимова рассказ о людях, которые в далеком будущем бросили вызов злому инопланетному правителю, произвел неизгладимое впечатление. Может, потому, что Саймак вместо хеппи-энда придумал обескураживающий конец: спасители человечества хотят вернуться в свое прошлое, а оказываются в еще более далеком будущем, где люди вымерли, – и судьба героев незавидна.
Хьюго Гернсбек, в очередной раз столкнувшийся с финансовыми трудностями, за «Мир красного солнца», кажется, так и не заплатил. Саймак точно ничего не получил за следующие рассказы для «Amazing Stories» – с характерными для эпохи названиями «Золотой астероид», «Голос в пустоте» и «Мятеж на Меркурии»: позднее фантасты скинулись на адвоката и высудили жалкую часть гонораров. Единственным оплаченным текстом первой половины 1930-х стал рассказ «Нечисть из космоса», проданный в «Astounding».
Очень быстро Саймак понял, что в фантастике ему делать нечего: «Ради чего я должен был сочинять? Я пытался. Продал рассказы. Увидел тексты на бумаге. Заработал немного денег. А потом всё ушло… Я по-прежнему хотел сочинять, но смысла в том не было».
Вопрос был не только в заработке: Саймаку категорически не нравилась формула, господствовавшая тогда в американской НФ, – ходульная супергероика либо ради приключений, либо (в лучшем случае) ради иллюстрации научных принципов. Он хотел иного. Его интересовали, с одной стороны, обычные люди, дружелюбные инопланетяне, человечные роботы, а с другой – тема божественного, те самые поиски высшей истины. В 1932 или 1933 году он написал в стол повесть «Создатель» о боге, который создал вселенную и теперь ищет способ ее уничтожить, и о разумных созданиях, восстающих против эдакого господина. То был первый подступ к теме, которая через три десятка лет станет для писателя ключевой. Увы, блин вышел комом, да и продать «Создателя» сразу не удалось, так что Саймак прекратил писать НФ.
Всё изменилось в 1938 году, когда главным редактором НФ-журнала «Astounding» стал Джон Кэмпбелл. Прошел слух, что он хочет публиковать «нечто новое». Окрыленный Саймак сочинил рассказ «Правило 18», необычный со всех сторон, начиная с сюжета: это история не про супергероев, а про… футбол. Правда, футбол будущего, с матчами Земля – Марс и еще с путешествиями во времени, но все-таки. Более того, «Правило 18» начинается как комедия, но быстро превращается в трагедию с неожиданным финалом. Кэмпбелл рассказ принял. Юному фэну Азимову этот текст не понравился, и он написал в журнал письмо, полное нелестных эпитетов. Саймак ответил личным письмом: что не так? нельзя ли подробнее?.. Азимов перечитал рассказ и, к ужасу своему, обнаружил, что с рассказом всё в порядке, просто он его не очень-то понял. Айзек извинился перед Клиффордом, и они подружились.
После «Правила 18» Саймак писал рассказы не переставая. Редактор «Astounding» стал для него поистине крестным отцом: «Если я что-то и привнес в НФ, благодарить за это следует в основном Кэмпбелла». Из-под пера Саймака выходили истории про обычных людей, пусть и в необычном антураже. Его героями были фермеры из Айовы, обживающие Венеру; ветераны войны, встречающиеся на Ганимеде; бухгалтеры, путешествующие по Солнечной системе; инопланетяне, страдающие от людской жадности; роботы, человечность которых была очевидна…
Замахивался Саймак и на романы, но первые попытки удачными не были, обе – из-за Кэмпбелла. Сначала тот попросил автора написать космооперу без супергероев; получились «Космические инженеры», хилый закос под Олафа Степлдона и Альфреда Ван Вогта. Затем Кэмпбелл прислал фантасту свой ранний рассказ с просьбой переделать его в роман. Саймак не смог отказать – и появилась «Империя», не нравившаяся ни Саймаку, ни Кэмпбеллу (настолько, что он отказался ее печатать).
Роман, который хотел написать сам Саймак, проявлялся между тем постепенно. Около 1943 года фантаст сочинил рассказ «Дезертирство» про человека и его разумного пса, которые высадились на Юпитере не в своих телах (не отсюда ли растут ноги фильма «Аватар»?) – и чуть было там не остались. Параллельно он размышлял о цикле рассказов «Город» – истории будущего, в котором люди, движимые ненавистью и страхом, терпели бы крах, уступая Землю зверям и роботам. «Дезертирство» отлично вписалось в этот цикл, Саймак придумал рассказ-продолжение, «Рай», дописал еще шесть рассказов и объединил их вставками – они превращают рассказы в «предания, которые рассказывают Псы, когда ярко пылает огонь в очагах и дует северный ветер…».
Саймак «писал эти истории кончиками нервов». Для него «Город» стал протестом против полыхавшей в мире войны, «надеждой и молитвой», «воображаемым исполнением желаний»: «Я создавал мир, каким ему следовало быть. Он был наполнен мягкостью, добротой, доблестью, которых ему не хватало. В нем была грусть – я грустил о старом мире, который мы потеряли, о мире, которого уже не будет, который был уничтожен, когда человек с зонтом вернулся в Лондон и заявил, что впереди – тысяча лет без войны (
«Лучше потерять этот мир, чем снова убивать» – эта мысль Дженкинса и правда звучит как проповедь абсолютного ненасилия. К слову, последний рассказ из цикла, «Простой способ», редактор Кэмпбелл не принял – ему не нравилась идея проигрыша человечества. Саймак отправил рассказ в другой журнал, а через несколько лет, когда в США стали выходить первые фантастические книги, собрал все рассказы воедино и издал их как роман (четверть века спустя он допишет чуть более оптимистический «Эпилог»).
«Город» – один из немногих романов Саймака, переиздающийся, читаемый и почитаемый до сих пор, – завершил его трансформацию из средней руки фантаста в человека, которого однажды назовут гранд-мастером НФ. Перед Саймаком открылся путь к классическим рассказам 1950-х (многие из них вошли в этот том) и романам вроде «Снова и снова», «Кольцо вокруг Солнца», «Что может быть проще времени?». Потом Саймак скажет, что местами «Город» надо переписать, – но он часто скромничал. Так, в начале 1960-х он убеждал интервьюера, что не написал и десятка приличных рассказов: «Мои хорошие рассказы – «Детский сад», «Кимон», «Необъятный двор», «Прелесть», «Сосед» и «Воспителлы».
Надеюсь, читатели этой книги убедятся, что Саймак был не прав: хороших и просто отличных рассказов у него куда больше. И дело не в дюжине «вечных тем». Хороший писатель, как бы ни повторялись его темы, всегда пишет о чем-то большем.
Город
Перевод Л. Жданова
Памяти Вихря (он же Нэтэниел)
Предисловие автора
«Город» был написан в результате крушения иллюзий. Возможно, людей, подобно мне утративших иллюзии, не так уж много, но они должны быть. Человечество прошло через войну, не только унесшую миллионы жизней и исковеркавшую миллионы других жизней, но и породившую новое оружие, способное уничтожить уже не армии, а целые народы.
Мало кто из нас ныне задумывается об угрозе ядерного оружия. Мы жили с ней так долго, что она стала одним из факторов нашего существования. Мы свыклись с ней и если подчас вспоминаем об этой угрозе, то лишь как об инструменте международной политики, а не как о реальной опасности. Даже в те дни, когда первые ядерные взрывы расцвели над Японией, основная масса людей не увидела в них ничего, кроме более мощных бомб. Но некоторые, в том числе писатели-фантасты, сразу поняли значение свершившегося. Я убежден, что эти писатели и их произведения, предрекающие миру гибель, служат орудием предостережения для общества – предостережения о том, чем чревато ядерное вооружение.
Меня лично потрясла не столько разрушительная сила нового оружия, сколько очевидный факт, что человек в своей безумной жажде власти не остановится ни перед чем. Похоже, нет предела жестокости, которую люди готовы обрушить на головы своих ближних. Какой бы страшной ни была Вторая мировая война, у меня все же теплилась робкая надежда, что люди сумеют как-то договориться друг с другом и сделать мирную жизнь возможной. Но теперь, осознав безмерность человеческой жестокости, я потерял и эту небольшую надежду.
Сейчас я уже не в силах восстановить в памяти строгую хронологическую последовательность написания рассказов, вошедших в сборник. Какие-то из них были созданы до начала атомной эры, другие – на ее заре. Впрочем, хронология не имеет особого значения. Крушение иллюзий было вызвано войной; Хиросима и Нагасаки лишь довершили и углубили его.
«Город» не был задуман как протест (что толку от протестов?), это был поиск фантастического мира, способного противостоять миру реальному. Возможно, в глубине души мне хотелось создать такой мир, где я сам и другие разуверившиеся люди могли бы хоть ненадолго укрыться от жизни, в которой мы вынуждены жить. Кто-то назвал этот сборник «обвинительным актом человечеству»; такое определение не приходило мне в голову, когда я писал рассказы, но я с ним согласен – и считаю, что у меня были и есть причины предъявить человечеству обвинительный акт. А в то время я думал и не раз говорил друзьям, что населил свою Землю псами и роботами оттого, что потерял веру в человечество и в его способность жить в мире. Приговор, конечно, суровый, и, казалось бы, теперь, по прошествии стольких лет, я мог бы его смягчить, но, честно говоря, не вижу оснований. Наша собственная страна успела за это время ввязаться в две крупные войны, так что будущим историкам придется долго и упорно трудиться, если они захотят найти во второй половине нашего столетия более или менее устойчивый мирный период. Я, конечно, понимаю, что уже тридцать лет страны планеты стараются притерпеться друг к другу (хотя бы из боязни) и тем самым держат на поводке ядерные силы. Но это не такой уж многообещающий признак, как может показаться. Вот если ядерное оружие не будет спущено с поводка еще лет тридцать, тогда можно будет говорить о каких-то надеждах.
В сборнике «Город» я писал об увлечении людей механической цивилизацией. Другие писатели, да и сам я тоже, не оставляют этой темы и по сей день, только называют иначе – технологическим обществом. Нет ничего дурного в технике как таковой, дурно лишь наше бездумное увлечение ею. Мы обожествляем машины; в каком-то смысле мы продали им свои души. Уже в те годы, когда создавались рассказы «Города», я чувствовал, что существуют другие, высшие ценности помимо тех, что несет с собой технический прогресс. Я и поныне в этом уверен. Есть люди, которые ненавидят машины за то, что те поглощают невосполнимые земные ресурсы. Но, на мой взгляд, опасность гораздо шире. Меня больше всего беспокоит то, что под влиянием техники наше общество и мировосприятие теряют человечность.
Действие в преданиях, составляющих сборник (в первых из них), разворачивается на фоне упадка и исчезновения городов. Я был убежден тогда и еще сильнее убежден теперь, что города – анахронизм, от которого нам пора избавляться. В последние годы кризис городов стал еще очевиднее. Типичный современный город – это блестящий центр, окруженный разрастающимися кольцами гетто. Когда-то давно, когда средства связи и транспорт были примитивны и медлительны, в существовании городов был свой смысл. Поначалу люди сбивались в них ради безопасности, позже – чтобы удобнее было вести дела. Теперь города утратили функцию защитного сооружения; большей частью за городом жить даже безопаснее, чем в его стенах. А современные средства связи упразднили необходимость жить по соседству со своим деловым партнером. Для деловых операций совершенно не важно, где находится ваш партнер – на соседней улице или за несколько тысяч миль. Город пережил свое предназначение; поддерживать в нем жизнь накладно, жить неуютно, а дышать нечем.
В этом смысле мои взгляды не изменились за тридцать лет, прошедших после написания сборника. Годы могли смягчить мое представление о будущем, но не изменили его.
Правда, хотя мои представления и составили философскую основу рассказов, я вовсе не уверен в том, что все они сбудутся. Я был бы разочарован, если бы они сбылись, поскольку как тогда, так и теперь полагаю себя отнюдь не предводителем на белом коне, но сочинителем развлекательных историй. Если слишком многое из того, что я насочинял, начнет сбываться в реальности, то я буду считать, что не состоялся как писатель – а, уверяю вас, моим единственным желанием, ради которого я трудился искренне и настойчиво, было стать настоящим рассказчиком.
Как ни странно, из всех моих произведений именно «Город» завоевал самое продолжительное и широкое признание. Если какой-то из моих книг и суждена достаточно долгая жизнь, так это, несомненно, «Городу». Порой я не в силах сдержать раздражение, ибо уверен, что у меня есть книги и получше, но, похоже, никто этой уверенности со мной не разделяет. А ссориться с читающей публикой мне не к лицу, поскольку ни один писатель не может быть компетентным критиком своих творений. Слишком близко он к ним стоит, чтобы претендовать на объективность.
Одно время я говорил себе, что успех «Города» – всего лишь результат счастливого попадания в «яблочко»: сборник просто вышел в нужный момент и отразил веяния своего времени. Но, к моему непреходящему изумлению, оказалось, что я ошибся. Последующие поколения читателей проявляли такую же преданную приверженность сборнику, как и первые его читатели. Студент колледжа сообщает мне в письме, что пишет работу по «Городу», и задает кучу вопросов, на которые я затрудняюсь ответить. Какой-то читатель присылает письмо с выражением благодарности за доставленное удовольствие. Стало быть, книга по-прежнему живет и питает умы. Как бы ни был я удивлен, я, конечно же, рад. Сознание того, что твоя работа, законченная так много лет назад, до сих пор служит людям, согревает душу.
Я посвятил свою сагу памяти Вихря (он же Нэтэниел). Читатели по сей день спрашивают меня, кто такой Вихрь. Объясняю: Вихрь – это шотландский терьер, проживший с нами пятнадцать лет. Хотя я неправильно выразился: ни единой минуты он не считал, что живет с нами. Скорее мы жили с ним. Он был хорошим другом и преданным товарищем. Мне нравится думать, что в какой-то собачьей Валгалле он по-прежнему гоняется за кроликами (и никак не может их поймать), яростно роет землю, охотясь за сусликами (которые сидят на безопасном расстоянии и посмеиваются над ним), а затем, утомившись от трудов, посапывает на коврике возле пылающего камина.
Писать о своих собственных произведениях – задача и деликатная, и утомительная. Отзываться о своей работе небрежно и непочтительно – значит поставить под сомнение свою писательскую искренность. А любая неловкая фраза может быть воспринята как бахвальство, что не только неприлично, но и не имеет под собою никаких оснований. Все, чего может желать писатель, – это спокойного удовлетворения, знакомого любому работяге, который выполнил свою работу на совесть и не стыдится показать ее людям.
Перечитывая «Город», я не стыжусь своей работы. Какой-то абзац кольнет порою глаз – сейчас я написал бы его совсем иначе. Но это быстро проходит, ведь я понимаю, что сегодня вообще не написал бы такую книгу. Потому что для ее создания необходимо было особое сочетание условий, и пусть даже причины, побудившие меня к созданию этих историй, живы и поныне, а взгляды мои, по существу, не изменились, но непосредственный творческий импульс канул в прошлое.
От составителя
Перед вами предания, которые рассказывают Псы, когда ярко пылает огонь в очагах и дует северный ветер. Семьи собираются в кружок, и щенки тихо сидят и слушают, а потом рассказчика засыпают вопросами.
– А что такое Человек? – спрашивают они.
Или же:
– Что такое город?
Или:
– Что такое война?
Ни на один из этих вопросов нельзя дать удовлетворительного ответа. Есть предположения, гипотезы, есть много остроумных догадок, но положительных ответов нет.
Сколько сказителей вынуждены были прибегнуть к избитому объяснению: дескать, это все вымысел, на самом деле ни Человека, ни города никогда не существовало. И кто же ищет истины в обыкновенной сказке? Сказка должна быть увлекательной, и все тут.
Возможно, для щенков достаточно такого ответа, но мы не можем им довольствоваться. Потому что и в обыкновенных сказках сокрыто зерно истины.
Предлагаемый цикл из восьми преданий известен в устной передаче уже много столетий. Соотнести его начало с какими-либо исторически известными событиями не представляется возможным, и даже самое тщательное исследование не позволяет выявить те или иные стадии в его развитии. Не подлежит сомнению, что многократный пересказ должен был повлечь за собой стилизацию, однако проследить направление этой стилизации мы не можем.
О древности преданий и о том, что они, как утверждают некоторые авторы, не обязательно складывались Псами, говорит обилие темных мест – слов и выражений (и, что хуже всего, идей), в которых нет, а возможно, никогда и не было никакого смысла. От тысячекратного повторения эти слова и выражения стали привычными, им даже приписывают некий смысл в контексте. Но мы не располагаем средствами, чтобы определить, приближаются ли эти предположительные трактовки хоть в какой-то мере к подлинному значению толкуемых слов.
Настоящее издание цикла не следует понимать как попытку включиться в многочисленные специальные дискуссии о том, существовал ли Человек на самом деле, о загадочном понятии «город», о различных толкованиях слова «война» и обо всех прочих вопросах, которые неизбежно будут сверлить мозг исследователя, вознамерившегося привязать предания к каким-либо историческим явлениям или фундаментальным истинам.
Единственная цель этого издания – представить полный и неискаженный текст преданий в их нынешнем виде. Комментарий к каждой главе призван только познакомить с основными гипотетическими положениями без попытки подвести читателя к тому или иному выводу. Тем, кто хочет более основательно разобраться в преданиях или высказанных по этому предмету точках зрения, мы рекомендуем обратиться к развернутым исследованиям, вышедшим из-под пера куда более компетентных Псов, чем составитель данного сборника.
Обнаруженные недавно фрагменты объемистого, судя по всему, литературного произведения дали пищу для новых попыток приписать авторство хотя бы части преданий не Псам, а мифическому Человеку. Однако пока не доказан сам факт существования Человека, вряд ли есть смысл связывать с ним упомянутую находку.
Особенно знаменательно – или странно, в зависимости от точки зрения – то, что название найденного произведения совпадает с названием одного из преданий представленного здесь цикла. Разумеется, само это слово лишено какого-либо смысла.
Естественно, все упирается в вопрос: жило ли вообще на свете такое существо – Человек? Поскольку на сегодняшний день нет положительных данных, будет разумнее исходить из того, что такого существа не было, что действующий в преданиях Человек – плод вымысла, фольклорный персонаж. Вполне возможно, что на заре культуры Псов возник образ Человека как родового божества, к которому Псы обращались за помощью и утешением.
В противовес такому трезвому взгляду кое-кто склонен видеть в Человеке настоящего бога, пришельца из некой таинственной страны или из другого измерения, который явился в наш мир, чтобы помогать нам, а затем вернулся туда, откуда пришел.
И наконец, есть мнение, что Человек и Пес вместе вышли из животного царства, сотрудничали и дополняли друг друга в становлении единой культуры, но потом, в незапамятные времена, их пути разошлись.
Многое в преданиях вызывает недоумение, но больше всего озадачивает благоговейное отношение к Человеку. Обыкновенному читателю трудно поверить, чтобы речь шла всего лишь о сказительском приеме. Перед нами нечто гораздо большее, нежели зыбкое почтение к родовому божеству; чутье подсказывает, что это благоговение коренится в ныне забытом веровании или ритуалах доисторической поры.
Конечно, теперь трудно рассчитывать на то, что удастся решить хоть один из множества связанных с преданиями спорных вопросов.
Итак, предания перед вами, можете читать их для развлечения, или как исторические свидетельства, или в поисках скрытого смысла. Но широкому читателю настоятельно советуем не принимать их слишком всерьез, иначе вам грозит полное замешательство, если не помешательство.
Комментарий к первому преданию
Из всего цикла первое предание, несомненно, самое трудное для неискушенного читателя. И не только из-за непривычной лексики: поначалу и ход мыслей, и сами мысли представляются совершенно чуждыми. Возможно, причина та, что ни в этом, ни в следующем предании Псы не участвуют и даже не упоминаются. С первой же страницы на голову читателя обрушивается чрезвычайно странная проблема, и не менее странные персонажи занимаются ее решением. Зато когда одолеешь это предание, все остальные покажутся куда проще.
Через все предание проходит понятие «город». Что такое город и зачем он был нужен, до конца не выяснено, однако преобладает взгляд, что речь шла о небольшом участке земли, на котором обитало и кормилось значительное количество жителей. В тексте можно найти некие доводы, призванные обосновать существование города, однако Разгон, посвятивший всю жизнь изучению цикла, убежден, что мы тут имеем дело просто-напросто с искусной импровизацией древнего сказителя, попыткой сделать немыслимое правдоподобным. Большинство исследователей согласны с Разгоном, что приводимые в тексте доводы не сообразуются с логикой, а кое-кто, в частности Борзый, допускает, что перед нами древняя сатира, смысл которой теперь уже не восстановишь.
Большинство авторитетов в области экономики и социологии полагают организацию типа города немыслимой не только с экономической, но и с социологической и психологической точек зрения. Никакое существо с высокоразвитой нервной системой, необходимой для создания культуры, подчеркивают они, не могло бы выжить в столь тесных рамках. По мнению упомянутых авторитетов, такой опыт привел бы к массовым неврозам, которые в короткий срок погубили бы построившую город цивилизацию.
Борзый считает, что первое предание по сути является самым настоящим мифом, следовательно, ни одну ситуацию, ни одно утверждение нельзя понимать буквально, все предание насыщено символикой, ключ к которой давно утрачен. Но тут озадачивает такой факт: если перед нами и впрямь сугубо мифическая концепция, то почему же она не выражена посредством характерных для мифа символических образов. Обычному читателю трудно усмотреть в сюжете какие-либо признаки, по которым мы узнаем именно миф. Пожалуй, из всего цикла первое предание – самое нескладное, неуклюжее, несуразное, в нем нет и намека на утонченные чувства и возвышенные идеалы, которые украшают изящными штрихами другие части цикла.
Весьма озадачивает язык предания. Обороты вроде классического «пропади он пропадом» не одно столетие ставят в тупик семантиков, и в толковании многих слов и оборотов мы по сей день не продвинулись ни на шаг дальше тех исследователей, которые впервые серьезно занялись публикуемым циклом.
Правда, терминология, связанная непосредственно с Человеком, в общих чертах расшифрована. Множественное число от слова «Человек» – «люди»; собирательное обозначение для всего этого мифического племени – «род людской»; она – женщина, или жена (возможно, некогда эти термины различались по смысловым оттенкам, но теперь их можно считать синонимическими); он – мужчина, или муж; щенки – дети, девочки и мальчики.
Кроме понятия «город», встречаются еще понятия, совершенно несовместимые с нашим укладом, противные самой нашей сути, – мы говорим о войне и убийстве. Убийство – процесс, обычно сопряженный с насилием, путем которого одно живое существо пресекает жизнь другого существа. Война, как явствует из контекста, представляла собой массовое убийство в масштабах, превосходящих всякое воображение.
Борзый в своем труде о настоящем цикле утверждает, что вошедшие в него предания намного древнее, чем принято считать. Он убежден, что такие понятия, как «война» и «убийство», никак не сообразуются с нашей нынешней культурой, что они сопряжены с эпохой дикости, о которой нет письменных свидетельств.
Резон – один из немногих, кто полагает, что предания основаны на подлинных исторических фактах и что род людской действительно существовал, когда Псы еще находились на первобытной стадии, – утверждает, будто первое предание повествует о крахе культуры Человека. По его мнению, дошедший до нас вариант – всего лишь след более обширного сказания, величественного эпоса, который по объему был равен всему нынешнему циклу, а то и превосходил его. Трудно допустить, пишет он, чтобы такое грандиозное событие, как гибель могущественной машинной цивилизации, могло быть втиснуто сказителями той поры в столь тесные рамки. На самом деле, говорит Резон, перед нами лишь одно из многих преданий, посвященных этому предмету, и похоже, что до нас дошло далеко не самое значительное.
I. Город
Грэмп Стивенс сидел в шезлонге и смотрел на работающую косилку, чувствуя, как ласковое солнце прогревает его кости. Косилка дошла до края лужайки, поквохтала, словно довольная курица, аккуратно развернулась и покатила в обратную сторону. Мешок для скошенной травы заметно набух.
Внезапно косилка стала и возбужденно защелкала. Тотчас откинулась крышка сбоку и высунулась крановидная рука. Кривые стальные пальцы пошарили в траве, торжествующе подняли камень, бросили его в маленький ящик и вернулись под крышку. Косилка лязгнула, потом тихо загудела и пошла дальше окашивать ряд.
Грэмп проводил ее недовольным ворчанием.
В один прекрасный день, сказал он себе, эта штуковина, пропади она пропадом, возьмет да свихнется из-за какой-нибудь промашки.
Он откинулся на спину и перевел взгляд на выбеленное солнцем небо. В далекой выси мчался куда-то вертолет. В эту минуту в доме ожило радио, и над лужайкой раскатилась дикая какофония. Грэмп вздрогнул и сжался в комок.
У юного Чарли, пропади он пропадом, очередной сеанс твича…
Поделиться книгой: