Помоги проекту - поделись книгой:
Оксана Новикова
Приключения женственности
Девочки, девушки, дамы! Знаете, над чем не властно время? Проходит молодость, тратятся силы и здоровье, рушатся дружбы, уходят из вашего дома выросшие дети, не выдерживает испытания своей и вашей старостью мужская любовь. И только одна-единственная женственность, ваша женственность абсолютна. Она дана каждой, и только от вас зависит, сохранится ли она навек.
Молодая редакторша Женя, служащая в знаменитом советском издательстве («Женский роман»); самоотверженная, душевно богатая женщина-психолог Ава («Мужской роман»); бизнес-леди Клава, любящая жена, мать взрослой дочери, через новую привязанность открывающая в себе самодостаточную, независимую личность («Мужское-женское, или Третий роман»)… Таков спектр характеров книги, в которой любая читательница найдет художественное отражение собственного женского опыта. И читателям-мужчинам, неравнодушным к жизни, эта книга может многое рассказать о человеческих взаимоотношениях. Ведь знаменитые писатели, скандально известный режиссер Эраст (если он напоминает вам Романа Виктюка — вы угадали), слепой юрист и настоящий мужчина Нерлин — интересны именно тем, что не вмещаются в рамки привычных моралистических представлений.
Ольга Новикова родилась в Вятке (Киров), окончила Московский государственный университет, живет в Москве. Своими литературными учителями считает В. Катаева и В. Каверина (с обоими ей довелось работать и дружить), а также В. Богомолова и В. Маканина.
Мужской роман
Отвечать надо сразу, немедленно, как только получаешь удар по гордости, не то ярость схлынет и обнажатся сомнения: он не хотел обидеть… я не так понял… терпел и нам велел… — да мало ли какие найдутся отвлекающие зацепки, опутанные колючки и щепки на засоренном берегу сознания после неизбежного отлива.
Проснулся Тарас от всхлипа. Противно-тягучая слюна сползала из уголка рта, шелк пижамы прилип к спине, тишина опрокинулась на него шайкой ледяной воды… Ближайшие сутки ясны, как продуманная статья с заранее заготовленной последней фразой: «В семь утра Юля отвезла его в Шереметьево», — а перед ней — карт-бланш! — сколько угодно строк-событий, число зависит от создателя — того, кто делает работу, а не от того, кто надзирает. Можно не ложиться спать — и день станет безразмерным: ночью час идет за два или даже за три, но не грех и ранним вечером забыться сном праведника. Конечно, праведника, кто усомнится? Тарас зажмурился, и пока губы бормотали «От сна восстав», придумал начало дня, неожиданное и необходимое, как капля красного цвета на картине Камиля Коро, — прощание с Валей.
Вместо холодного душа, подстегивающего к действиям, решил для предисловия полежать в ванне. Крепкая струя воды превращала цветную лужицу в ласковую пену, и персиковый аромат, как тромб, перекрыл сосуд между чувствами и разумом, твердящим, что лучше бы перед отъездом ничего не выяснять, поберечь себя от бесцельных терзаний, которые могут привести черт (не Бог!) знает к чему, ведь из швейцарской глубинки так просто будет дотянуться мыслями до Пречистенки.
Зеркальная стена еще не запотела, и в ней хорошо было видно превосходство Тараса над новой Валиной пассией. Тарас повернулся боком, напряг мышцы, и на ладной ягодице, как на щеке, появилась соблазнительная ямка. Морщина у глаза? — нет, это бороздка от кружева на наволочке, разгладится. Прямой нос, широкие брови, густые, черные, без серебра, волосы — к сорока годам он сумел не промотать наследство, полученное от прадеда-итальянца. Орудие, данное природой, нацелилось в зеркальное отражение и открыло седой волос, который Тарас тут же выдернул пинцетом. Похожее возбуждение он испытывал, когда с помощью невесомых прикосновений удавалось усадить на экран компьютера летучие парадоксы.
Никуда, ни к матери с сестрой, ни к бывшей жене с дочерью, Тарас не приходил без предупреждения, да и всех друзей и знакомых приучил к тому, что может и имеет право не открывать дверь, если кто-то явится без звонка, но ему самому сейчас даже в голову не пришло известить Валю о своем появлении. Аристократизм состоит и в том, чтобы не быть рабом своих привычек. Если покопаться, подумать, то оправдание найдется: не проверить я еду — попрощаться.
Впервые возник вопрос: как добраться? Встрече в Валиной коммуналке обычно сопутствовала предварительная ласка — неторопливая Пречистенка, приводящая к Малому Левшинскому, где напротив пары двухэтажных полуподков с колоннами устроился доходный дом с застекленными лифтовыми артериями. А как ехать сейчас, когда не терпится поскорее очутиться у медной дощечки: «Ленским — два звонка»?
Карта, прикнопленная на внутренней створке шифоньера, напомнила Тарасу, что цель находится в центре небольшого равностороннего треугольника с вершинами у «Кропоткинской», «Смоленской» и «Парка культуры», и дорога до нее кажется длинной лишь потому, что взгляд обычно цепляется то за чугунную решетку торговых палат XV века, то за фигурку ангела в овальном углублении модернового дома, то за плавные, изогнутые формы балкона.
И расстояние, и время — величины субъективные, от настроения зависящие. Несколько сотен метров вдоль замызганных башен и одинаковых коробок, в которых даже воспоминания не приживаются, хочется пробежать и забыть, как невкусную еду, а три-четыре квартала вблизи Бульварного кольца можно смаковать, не жалея часов. Конечно, сейчас было не до гурманства. Пречистенка стала зачитанной книжкой, в которой скользишь по фразам, страница за страницей, а думами уносишься в непредсказуемое прошлое или реальное будущее. До будущего, до прощания с Валей было гораздо ближе, но Тарас вернулся мыслями назад, к их первой встрече.
Хорошим актером был Валентин… «Почему в прошедшем времени? Перестань каркать!» — оборвал себя Тарас и тут же спохватился: «был» относится не к Вале, а к «хорошему актеру» — он был таким только в руках Эраста, и то не всегда.
Тарас попал в зал, когда ставили свет, и луч прожектора медленно раздевал широкоплечего блондина, на груди которого, как у девочки, не было ни одного волоска. Из первого ряда вырвался крик:
— Сына, ты зачем плечами кокетничаешь?! Сейчас ремень возьму! От центра, от живота все идет — вся энергия оттуда. Текст говорит: «ненавижу!», жест — «люблю!» Ты ведешь диалог, а нужно душою прощупывать душу. Слово — ширма, обман! — Хлопком ладош режиссер осветил сцену, метнул взгляд к выходу и попал в Тараса, который уже собрался ретироваться — таким неуместным ощущал он свое присутствие при почти семейной сцене. — Здравствуйте, дорогой! Садитесь поближе, рядом с гениальностью. Вы знакомы? — Подождав, пока Тарас представился и поцеловал вялую руку даме с крупным носом, плотно сжатыми тонкими губами и налезающей на цепкие, злые глазищи челкой, режиссер повернулся к сцене: — Валюша, плие! Длинный рост для артиста — кошмар! Не делай ничего прямым ходом. Зверя играй! Тело должно быть сжато, чтобы получился взлет наверх, а ты, как молодогвардеец, который ищет подпольщицу. Не двигай глазами! В дверь постучатся все народные артисты Советского Союза, а в пространство души постучишь только ты! Если бы ты не был очень талантливым, я бы тебе это никогда не рассказывал.
Тарас напрягся, но пока не от ударившей по чувствам магии театра: никак не мог он сообразить, кто же сидит рядом. В то время режиссер находился на пути от провинциальной неуклюжести к аристократической светскости: усвоил, что надо представлять друг другу встречающихся у него людей, но пока еще не привык называть их фамилии. И это уже кое-что — хотя бы страхует от неловкости, когда обсуждаешь с незнакомцем некую глупую статью или пьесу (осуждение — универсальная тема для разговора с анонимом), а потом случайно узнаешь или догадываешься по ерзанью собеседника, что он и есть автор обвиняемой бестолковщины.
Соседка сердито теребила обильную бижутерию, драпирующую плоскую грудь, но Тарасу стало не до нее. Режиссер бегал, кричал, месил, как тесто, мягкую челку, шептал, ласкал и стегал словом — и подогнал, приспособил друг к другу своих актеров, своих помощников и своих зрителей, которым случайно или нет разрешено было сегодня отдавать и получать неразбавленную театральную энергию. Примеси не в счет, в природе нет чистого вещества, а эта репетиция — не искусственное, естественное явление. Можно сравнить с удавшейся вечеринкой, где гости начинают петь и танцевать, не стыдясь дурных голосов и нелепых телодвижений.
— Как это, Тасик, описать? Как это рождается? Не знаю. — Режиссер как бы раздвоился: рука дирижировала музыкой и прыжками актеров, а голова наклонилась к креслам партера.
Было понятно, что отвечать не требуется, что и вопрос, и само обращение носит — как написал бы Тарас для газеты «Ныне» — знаковый характер, а в переводе с семиотического на общечеловеческий язык — что репетиция идет удачно, что Тарас включен в число «своих», тех, кто понимает, и ему дается право в нужный момент толковать, объяснять работу режиссера. Когда учитель в школе выделяет умницу, одноклассники начинают явно или тайно ненавидеть любимчика, и часто примитивная реакция на того, кого хвалят, сохраняется у взрослых, особенно если они промышляют искусством. По воле режиссера энергия зала — неважно, положительная или отрицательная, раз это всего лишь мгновение, — устремилась туда, где сидел Тарас, ему в спину. Он обернулся и встретился взглядом с большими голубыми глазами, которые не метнулись воровато в сторону, а продолжали серьезно смотреть на него. Необычный для женщины взгляд — спокойный, некокетливый, пристальный.
— Мы знакомы? — шепотом спросил Тарас, но ответа услышать не успел: локоть внезапно поднявшейся с кресла соседки больно врезался ему в грудь.
— Ну-ка, пустите! — Она уже бесцеремонно пробиралась к рампе. — Почему кофр пустой?! Там должны быть шмотки! Валентин, у вас ширинка расстегнута! — И, повернувшись к режиссеру: — Вы во что мою пьесу превращаете?!!
Начинался — или продолжался? — спектакль в спектакле, энный акт. Настоящий постмодернизм. Скорее всего Тарас был усажен рядом с писательницей в качестве громоотвода: на случай, если она начнет бессмысленное выяснение отношений. Но, видимо, накопившееся электричество уже невозможно было разрядить с помощью интеллигентно-дипломатичного театроведа.
Эраст выдержал паузу, чтобы отделить, не испортить ненароком крепкий образ кухонной сцены, который только что с помощью актеров создавал на подмостках. Потом в тишине негромко, вежливым голосом попросил:
— Дама, сядьте на свою жопу, — и демонстративно посторонился, освобождая проход, чтобы дать возможность выполнить режиссерское указание. — Когда вы в своей кухне крутите котлеты, я не диктую, сколько положить туда чеснока и морковки.
Разве в котлеты добавляют морковь? — некстати подумалось Тарасу.
С ролью профессора, ровным тоном выложившего напоследок убедительный аргумент в научном споре, режиссер справился без малейшего напряжения. А писательница? Никто не ждет мгновенной реакции от человека, чья профессия требует одиночества, затворничества и растренировывает навыки общения, но трезво осознавать свое бессилие и не выходить на ринг с заведомо более умелым противником — условие необходимое.
Базарной брани не последовало. Даму не задело то, что Эраст отпарировал удар, отчитал ее при всех: она настолько не понимала хищной природы театра, что считала себя, автора пьесы, здесь главной. Присутствующие, как и ее персонажи, не были ей ровней. Слывя нелюбительницей давать интервью, она как-то проговорилась, что лучше всех сама читает свои пьесы. По бабской логике из этого следует, что режиссер, актеры, костюмеры, бутафоры, суфлер — перечислять дальше? — хотят присоседиться к ее успеху, отобрать ее славу.
Сейчас писательница послюнявила указательный палец, как бы собираясь перелистнуть страницу рукописи, свела брови, превращаясь в сердитую каргу, задрала голову и засеменила к выходу, всем своим видом говоря: разбираться будем не здесь и не теперь — как инструктор по культуре горкома партии, слабоватый по части аргументов, но умеющий власть употребить. И это она, почти диссидентка.
— Ну, дети, пошли!
Переходя к следующему куску, режиссер и виду не подал, как будто не заметил, что предыдущая сцена была из другого спектакля. Так искусно, так надежно соткал он атмосферу в зале, что бытовая жизнь не могла, никаких шансов не имела ее прорвать.
Тарас попытался объективно посмотреть на небезупречную — с нравственной точки зрения — ситуацию, но поскольку он-то понимал, что и драматург, и критик — бумагомараки, люди в театре посторонние, то признал мистическую правоту режиссера и полезного, можно сказать, спасительного вывода: держись подальше, если не согласен, чтоб тебя в тот самый фарш перемололи, — не сделал.
— Любовь, любовь играй! — кричал Эраст. И это слово в его устах не было пустым звуком. То, что он творил на сцене, действительно было любовью, но не в христианском, общечеловеческом смысле — желанием друг другу добра, это была любовь как стихия общего упоения внутренней красотой и обнаженной грацией каждого, кто признал его власть, независимо от пола. По сравнению с этой репетицией все домашние «бомонды» и ночные оргии (Эраст употреблял это слово совершенно нейтрально, как говорят, например, «выпивка») не более чем дешевая самодеятельность, сколько бы денег и роскоши ей ни сопутствовало.
Репетиция закончилась неожиданно, на взлете — Тарас догадался об этом потому, что движение на сцене стало хаотичным, как будто порвались нитки, которыми Эраст привязал актеров к себе и друг к другу. Что теперь делать? Подойти к толпе, борющейся за внимание мэтра? Подождать, пока он освободится? Независимо и незаметно уйти, как это сделала голубоглазая незнакомка или знакомка — не выяснено — с пристальным взглядом? В голове крутилось несколько сумбурных формулировок, плод восхищения, искреннего, увиденным, и чтобы привести их в порядок, Та-рас предпочел остаться на своем месте.
Режиссер не дождался, пока гроздьями и поодиночке от него отвалится околотеатральный люд, бросил их сам и по пути к скинутой в кресло амфитеатра дубленке остановился возле Тараса:
— Что это вы тут пригорюнились?
В ответ на участие — неподдельное или притворное, зачем выяснять? — Тарас посчитал неблагородным смолчать, раз обвинения писательницы кажутся ему несправедливыми, и выступил адвокатом на чаше всего не видимом для посторонних судебном процессе, спутнике почти всякой известности:
— Вы добавляете в ее пьесу подспудную жалость, щемящее чувство причастности к жизни героев. Вы зажигаете совсем не тем, что имела в виду авторица. В восьми жестах Валентина информации больше, чем в тексте, который он изрекает.
— Валюня, иди сюда! Умного человека послушай, тебе будет полезно!
На полусогнутых, заплетающихся ногах блондин доплелся до рампы, внезапно издал горловой клич, упал на руки, сделал на них стойку, помахал в воздухе ногами, повернулся на сто восемьдесят градусов и спрыгнул в партер. Эраст похлопал его по обнаженному плечу и, убирая руку, медленно и нежно провел по специально для него напряженным мускулам:
— Познакомься, сына, это Тарас…
— Кто же не знает автора первой толковой статьи о нашем величайшем из великих! — перебил атлет и, щелкнув каблуками, резко наклонил голову, отчего длинные волосы занавесили его красивое лицо: — Валентин Ленский, сирота.
Молодую женщину, что пристально и приветливо смотрела на Тараса, звали Ава. Он отметил взгляд, глаза — приметы, по которым точнее всего можно составить мнение о незнакомом человеке, мужского или женского пола — не имеет значения. Она была красива по-своему: дурнушек Тарас как-то вообще не замечал. В данном случае составляющими красоты (понятия неточного, субъективного) были так называемые правильные черты лица: овал, голубые глаза, небольшой прямой нос, румяные щеки с чуть заметными не ямочками, а впадинами; средний рост, хорошие пропорции — насколько можно судить по одетому человеку, — никакой сутулости, не физкультурная, а врожденная осанка.
Необычно было то, что Ава не знала про свою красоту — не задумывалась об этом. Когда ей было тринадцать лет, она, как всегда после завтрака, поцеловала родителей и собралась в школу, но замешкалась у зеркала, раздумывая, что делать с мелкими прыщиками, появившимися на вчера еще чистом лбу, и услышала папину оценку своей внешности: «Бедненькая…»
Ни тогда, ни гораздо позже — а позже папа умер — ей не пришло в голову обидеться или не поверить. Сомневаться в правоте самого мудрого, самого понимающего и любимого? И потом, она же читала: «Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым».
Как и прототип Николеньки Иртеньева, Ава очень старалась. Школа — с золотой медалью, психфак МГУ — с красным дипломом, аспирантура, диссертация, НИИ. Всем занималась прилежно, с интересом, но без азарта, без волнения.
Влюблялась? Увлекалась. А любила один раз, была счастлива, начала привыкать к тому, что о ней заботятся, и вдруг совершенно здоровый, веселый человек умер от лейкемии, умер через неделю после того, как они с мамой похоронили отца. С тех пор memento mori для нее — это еще и запах еловых лап.
Опустив голову, Ава быстро шла — убегала? — по Садовому в сторону метро. «Ну почему, почему я не познакомилась с ним?! Господи, зачем?!» Негодуя на себя, она встала как вкопанная, и напрасно — тележка с громадным баулом в бело-голубую клетку больно врезалась в берцовую кость. Посреди толпы перед турникетом ни потереть ушибленное место, ни отойти в сторону. Небезопасно погружаться и в метро, и в мысли одновременно.
Нашарив в кармане пластмассовый жетон, Ава сосредоточилась, прошла через автомат и встала на эскалатор, увернувшись от тяжело дышащей молодухи в пуховом платке, которая сосредоточенно прокладывала себе путь к выдуманной с помощью телевизора столичной жизни, и правда не похожей на провинциальную, но не похожей по-другому, чем мечталось…
Воротиться назад? Вот она входит в зал… И что? Жалкие слова бормотать? Мы с вами вместе были на свадьбе общих приятелей… Статьи ваши великолепны… Если она сама себе кажется нелепой, то другие это почувствуют в сто раз сильнее. Человек диктует отношение к себе своим собственным поведением.
Нет, под землей не успокоиться, и Ава вернулась на Зубовский бульвар. Быстрый шаг не помогал найти причину беспокойства, беспомощной потери себя. Кого Тарас назвал в последней статье «мутантами противоестественного отбора»? Критиков, не владеющих языком, прозаиков, не умеющих пару строк срифмовать. Она, психолог, тоже в это стадо угодит, если сейчас же не успокоится. Остановилась уже не посреди дороги — приткнулась к колонне «Человека читающего», достала из сумки вырезку про Музей кино, изучила — в шесть новый фильм Киры Муратовой.
Но нельзя же ни о чем не думать, пока добираешься до спасительного прибежища, где мысли и эмоции режиссерской волей переключаются на экранную картинку, и Аве пришлось своей волей перестать ругать себя. Тут же вспомнилось, как только что, в самом начале репетиции женоподобный красавчик в слезах крикнул Эрасту: «Что же вы меня при всех-то лажаете?!» Режиссеру можно пользоваться крайними оценками «гений — бездарь», между этими полюсами вернее вырабатывается театральное электричество, а для психолога это табу, вот и приходится на самой себе вымещать нереализованный гнев.
Когда в темноте Ава заняла ближайшее к входу в зал свободное кресло и автоматически огляделась, сердце ее сразу заколотилось, щеки густо покраснели: рядом сидели Тарас и ее пациент Ленский.
Обычно после ночных съемок я отключаю телефонный звонок — доверяю автоответчику караулить свой заслуженный нечуткий сон. Поэтому, когда в кромешной темноте что-то заставило открыть глаза, я спросонья подскочил к окну: дело плохо, если трамвай теперь меня будит. Старею? Нет, набережная Лиммата, как и положено посреди ночи, пуста. Тихо, зябко. Полез под одеяло, свернулся калачиком и, сам не знаю почему, взглянул на подошву телефона. Зеленая точка, как глаза немого, мигала из последних сил.
— Андреас Майер слушает, — автоматически представился я.
— Извиняюсь, Питер Майер вам кто?
— Петер? — поправил я. — Старший брат.
Я вспотел. Ночью, по-английски даже необычный женский голос — как у Эллы Фицджералд — ничего хорошего сообщить не мог. Мать права, не стоило Петеру одному отправляться в Африку. Запретить надо было, а она только порассуждала вслух — решения мы с раннего детства принимали самостоятельно.
— Понимаете, — продолжала «Элла», — наш автобус сломался почти посередине пустыни, а Питер мимо не проехал, как некоторые… Подобрал нас с мужем и домой отвез. Мы его переночевать у себя оставили — не думайте, мы люди порядочные. Утром муж ушел на фабрику, а я думала, успею смотаться на рынок до того, как Питер проснется — мы-то птички ранние. Честное слово, я ненадолго…
Пока «Элла» хныкала, жалея и оправдывая себя, только себя, я прижал плечом трубку к уху и натянул джинсы: бестолочь эта потратила уже и мое время.
— Как раз сегодня я собиралась мастера вызвать, чтоб газовую колонку починить. Нет, нет, она еще фурычила, но несло от нее… Прихожу — вонь по всему дому! Я — окна настежь и в ванную. А там Питер на полу, ну прямо как мертвый! Я его за ноги оттуда вытащила, надорвалась прямо… В пиджаке медицинская страховка и телефон ваш нашелся. Я врача вызвала!
Без страховки они бы его умирать оставили?
Грубый мужской голос перебил ее всхлипы:
— Забирайте его отсюда немедленно, если уже не поздно. Похоже, сильное отравление газом, сотрясение мозга — он затылком о раковину жахнулся…
— Адрес? Аэропорт ближайший где?
Если нужно помочь, то лучше на время забыть о своих эмоциях — сострадание мешает сконцентрироваться и обдумать план действий, мать давно нам всем это объяснила. Она — единственная, кто сам следует своим советам. И все же я не позвонил родителям, а сам помчался на машине в дом, где мы выросли.
За минуты езды ничего толкового в голову не пришло. Перед глазами маячил разворот из семейного альбома, где на десятке черно-белых квадратиков семимесячный Петер из весельчака превращался в плаксу. Я вцепился в это видение, как будто стоит вернуться назад, в детство, и год за годом пройти всю жизнь Петера — всю? что я каркаю! — и его машина проедет раньше неисправного автобуса.
Своими ключами я открыл двери в подъезд и в квартиру и, не зажигая света, ощупью пробрался в родительскую спальню, хотя бы еще на пару секунд продлив их прежнюю жизнь, без этого ужаса. При свете луны, мягком, нетревожном, я увидел, что Рената лежит с открытыми глазами. Услышала, как я в коридоре за шкаф зацепился? Или предчувствует? Мать без слов накинула халат на длинную ночную рубашку и, приложив палец к губам, вывела меня в гостиную.
— Папа вчера долго уснуть не мог: сердце опять барахлит. Петер?
Когда выслушав мой отчет, отцеженный от оценок и эмоций, Рената села на стул, сжав голову руками, я решил, что она пытается справиться с горем, но оказалось — сосредоточивается:
— Нужен хороший врач и самолет. — Глаза сухие, голос прежний, чуть хрипловатый.
После звонка в Красный Крест, где она служила в конце сороковых, до рождения Петера, отца пришлось разбудить. Мы трое стали называться «сопровождающие».
Кажется, даже мгновения понапрасну не пропало. Во время полета доктор дал отцу сердечные пилюли и успокаивающим голосом задал вопросы о детских болезнях Петера и еще что-то спросил про его здоровье, быстро-быстро тюкая по клавишам портативного компьютера.
А я тупо уставился на пустую пока лежанку, на штативы с колбами и штангами, на мерцающие экраны. Не зря же все это! Не может быть — зря?!
Мы с Валей не виделись уже целых пять суток. Он должен был выступить в «сборнике» (то есть в халтурном попурри из разножанровых номеров) — платили по-человечески, в конвертах, а не через бухгалтерию, — и решил освежить текст. Сидим у меня в низких, мягких креслах друг против друга, близко, но не дотрагиваясь. Торшер горит. Как будто в подлунном никого кроме нас нет. Валька Михаила Кузмина выбрал: двусмысленные строчки у него так звенят… Я размяк — откинулся на спинку кресла, сполз на край сиденья, ноги вытянул, глаза прикрыл. Вдруг чувствую на своем колене, одетом в тонкое, домашнее, — голую ступню. Она начинает кротко так подниматься по внутренней стороне бедра, медленно, нигде не задерживаясь. Сердце заныло. А его голос не дрогнул, не изменился, я даже открыл глаза и огляделся, нет ли тут третьего, так ровно дышащего. Нет. А он дотягивается настойчивыми пальцами до моих пересохших губ, не прерывая чтения, жилочка на лице не дрогнет.
Я всегда удивлялся, как мгновенно он все перенимает: совсем недавно смеялись над стариканом из великих — или только другом великих, для кого как — тот, говорят, млел, когда сосал пальцы на ножках актрисулек и мальчиков. А Эраст вставил свою историю, про гусар. Под стол, накрытый суконной скатертью, засовывают дамочку, которая, пока они в вист играют, исполняет с каждым вразброд любовь по-французски. Штраф платит тот, кого выдаст испарина, участившееся дыхание, дрожащий голос.
Валентин так и остался совершенно, безупречно спокоен. «Созвонимся», — сказал, уходя. Неправильное ударение на втором слоге уличает небрежение не только русским языком, собеседником тоже, и слово само — отвратительное. Кто будет звонить? Когда? Куда? Ни на один вопрос не дает ответа.
Настало тридцатое декабря, а я так и не знал, смогу ли в новогоднюю ночь его заполучить, чтоб с матерью познакомить. Она с детства мужскую дружбу поощряет и всех женщин, включая мою бывшую супругу, считает недостойными своего сына, то есть меня.
Может, Валя появится на утреннем прогоне в «Современнике»? Пришлось, разбивая день, ехать туда. Кучки театралов перед лестницей слякоть месят, толпа в фойе — разве тут найдешь нужного человека?! Лишь только приоткрыли дверь в зал — как у нас водится, одну дверцу — в нее все и бросились. Шустрее были те, кто изображал из себя завсегдатаев, громко перебрасываясь пикантными доносами на «романов, ир, сереж», величая их по-приятельски запросто, без отчеств и фамилий.
Я прислонился к стене, рассчитывая, что чувство собственного достоинства приведет на обочину и Валю. Если он сюда явится.
— Тарас, дорогуша моя, здравствуйте!
Сладкого голоска и слюнявого поцелуя Простенки только и не хватало. Я нахмурился, но его этим не проймешь — не то зрение, чтобы мимику различать. Да и за что карать его резкостью? Он скучен, а не скучен кто ж?
— Как редко видимся! — Простенко схватил меня за рукав кашемирового свитера и потянул так, что оголил тело между воротом и шейным платком. Пришлось оторвать его от себя, чтобы привести в порядок костюм. — Конечно, кто вы и кто я, отставной редактор. Сократили как неугодного начальству.
Неугодного? Да если и есть в нем что-то нетривиальное, так это нерасчетливая угодливость — услужить рад любому, причем не ради выгоды, а просто так, из добродушия.
Тем временем Простенко продолжал меланхолично сообщать подробности своего социального падения — те, которых другие стыдятся и о которых умалчивают.
— Я теперь книги продаю. Место хорошее — на Тверской, в день иногда полредакторского жалованья получаю, но сейчас холодно уж очень, болею часто. А тогда выручки нет, и зарплаты нет. Уйду я.
Когда фойе опорожнилось, я разглядел Простенку: постарел, шея дряблая, с круглого лица сошел прославивший его почти детский румянец. И без жалких подробностей ясно, что жизнь с удовольствием потрепала его, но, видимо, не добралась еще до того наивного самоуважения, которое проступало в обстоятельном, тягучем повествовании. Нейтральным тоном, без эмоций говорил он сейчас о своих невзгодах, а раньше точно так же перечислял режиссеров, намеревавшихся (в Москве) и ставивших (в провинции) его пьесы «Лара и Юра», «Тарас и его сыновья», «Чичиков», «Мой бедный Уайльд»; сообщал, размашисто опуская несущественную частность о проблематичности своего авторства. А сколько его «верных» планов провалилось! Даже жалко человека. Но сам он быстро забывал о поражении, настолько не помнил, что тут же невозмутимо сообщал об очень схожих перспективах.
— В свободное время хожу по редакциям — кое-какая работенка то и дело подворачивается. Вспомнил молодость, — серьезно, не улыбнувшись пояснил Простенко.
Понятно, на чем покоится его самоуважение — на неумении иронизировать над собой, а значит, на неспособности увидеть себя со стороны. Энергии у такого самоуважения — ноль, собеседнику передать нечего. Вот откуда и скука.
Поделиться книгой: