Двадцать два дня, или Половина жизни

Франц Фюман

ДВАДЦАТЬ ДВА ДНЯ ИЛИ ПОЛОВИНА ЖИЗНИ

Предисловие

Нет надобности представлять советскому читателю Франца Фюмана, видного поэта и прозаика Германской Демократической Республики, автора произведений, объединенных одной общей темой ответственности за прошлое своего народа и за его сегодняшние судьбы, переводчика, эссеиста, детского писателя, лауреата государственных премий ГДР. Книги Фюмана не раз издавались в нашей стране, его избранные произведения, сопровождаемые обстоятельной вступительной статьей, составили один из томов «Библиотеки литературы ГДР»[1].

Новая книга Франца Фюмана — «Двадцать два дня, или Половина жизни» — во многом дополняет и развивает написанное им прежде. Это одновременно осмысление прошлого и попытка заглянуть в будущее (оно ведь присутствует и в любом «теперь»), подведение итогов и поиски дальнейших путей творчества — искренняя и откровенная в суждениях писательская исповедь.

Трудно однозначно определить жанр этой книги. Задуманная как путевые заметки о двадцати двух днях, проведенных в Венгрии осенью 1971 года, она постоянно выходит за эти рамки, вырастая в серьезный и непринужденный разговор о дружественной стране, о венгерской культуре, которая, естественно, в первую очередь привлекает внимание писателя, об общих законах творчества, о задачах художника. И здесь же — размышления о собственной творческой судьбе, строгая, нередко даже суровая оценка того, что сделано и что сделать еще предстоит. Сам Фюман так говорит об этом: «Собираюсь написать книжечку путевых заметок, свободную, пеструю, не ограниченную Венгрией, нечто вроде подробного дневника». В нем нашли свое место и небольшие, исполненные поэзии зарисовки с натуры, и лирические миниатюры, некоторые из которых носят характер притчи, и многоплановые литературные реминисценции, и отдельные, только что завершенные переводы из венгерских поэтов.

Дата, которой начинаются записки, — 14 октября 1971 года. В этот ничем не примечательный день автор садится в экспресс, который должен доставить его в Будапешт, и, не дожидаясь отхода поезда, открывает свою записную книжку. Меняется ландшафт за окном вагона, раскованно, свободно текут мысли, то и дело возникают прихотливые ассоциации, пока не задержится сознание на каком-нибудь серьезном предмете, требующем глубокого осмысления. Тогда начнется упорная работа над фразой, и, сколько бы ни понадобилось — не раз и не два, — будет писатель возвращаться к важной для него теме, чтобы продумать, понять и, наконец, найти точные, единственно подходящие слова. И то, что оказалось в записной книжке вроде бы случайно, благодаря пришедшему на ум яркому сравнению или неожиданно всплывшему воспоминанию, станет вдруг необходимым подспорьем, своего рода вспомогательным инструментом в этой сложной, почти ювелирной работе мысли. Форма путевого дневника как бы переосмысляется заново; свободная от жестких требований жанра, с подвижными границами, она предполагает не только воспроизведение географического маршрута автора, но и куда более сложного пути его размышлений.

Понятно, что книга Фюмана не обещает легкого чтения. Отказываясь от готовых, заранее запрограммированных решений, она приглашает читателя стать участником творческого процесса, по-своему испробовать нелегкое писательское ремесло, анализируя, сопоставляя, обдумывая, вновь и вновь возвращаясь к прочитанным страницам. Порой, как в сложно организованном музыкальном произведении, темы здесь намечаются, развиваются., на время исчезают и подхватываются вновь, иногда на них указывается мимоходом, полунамеком, одной внезапно обрывающейся фразой, и лишь в итоге эта ассоциативная мозаика складывается в завершенную картину, в единое и впечатляющее целое.

Венгрия, ее народ, ее города и ландшафты, даже общеизвестные достопримечательности не выглядят в записках Фюмана отрывками из путеводителя. Главное, что его привлекает, — повседневность. Увиденные внимательным писательским глазом, не упускающим ничего существенного, ее зарисовки в обрамлении живых, запоминающихся и, что самое главное, очень достоверных деталей дают почувствовать особую, ни с чем не сравнимую атмосферу страны. Доброжелательный и полный любопытства, этот взгляд создает своеобразный эффект присутствия. Тогда и для нас знаменитые будапештские мосты становятся то рыцарем в черных доспехах, попирающим сраженных львов, то горизонтально лежащей Эйфелевой башней, то воротами в сказку, то математическим знаком равенства. В пестром калейдоскопе впечатлений находят свое место и маленький Аполлон рядом с телевизионной антенной, и красочное изобилие осеннего рынка, и гостиницы, построенные на «рубеже веков», похожие на пещеру Сезама, и облако, напоминающее летучую мышь, и цветы на будапештских перекрестках…

В черты давно полюбившейся ему страны писатель всматривается с интересом настойчивым, углубленным и даже, пожалуй, родственным. Ведь и Богемия, где он родился, тоже некогда была частью «лоскутной империи» Габсбургов, значит, можно вдруг натолкнуться на какие-то общие, чудом уцелевшие историко-бытовые реалии. Впрочем, поводов для сравнений, для раздумий и сегодняшняя действительность дает достаточно. Прочно утвердилась в Европе новая историческая реальность, и сейчас, как замечает Фюман в своем дневнике, у ГДР с Венгрией, несмотря на разные языки, гораздо более тесные и близкие связи, чем, скажем, у ГДР с соседним немецким государством. Такие связи неизбежно предполагают самое тесное сотрудничество, и не случайно книги путевых заметок, подобные книге Фюмана, рассказывающие о странах-друзьях, странах-товари-щах, стали ныне распространенным явлением в литературе социалистических стран.

Сложная и нелегкая судьба страны, оказавшейся на перекрестке всех возможных исторических и духовных путей, привлекает его не только как богатая, г ероическая и трагическая летопись прошлого, но и как тот необходимый исторический фон, на котором отчетливее проступают черты социалистического настоящего. Потому что история небольшого народа, которому даже великий гуманист ХУШ века Гердер предсказывал утрату национальности и который все же эту национальность сберег и выстрадал, ценна именно своими уроками, теми конечными выводами, что так нелегко достаются в процессе исторического развития и из которых это развитие, собственно, и складывается.

Не прост для понимания и феномен венгерской культуры. Литература Венгрии, богатая литература маленького народа, развивалась всегда в атмосфере доброжелательности, непредвзятости и одновременно суровой требовательности, порождающей ожесточенные и нелицеприятные споры, честные, строгие оценки. Это подтверждает и личный опыт писателя, его встречи с венгерскими коллегами, долгие беседы, в которых не избегались острые, наболевшие вопросы.

Часто вставала в них проблема художественного перевода. Это понятно. Ведь интерес Фюмана к Венгрии — еще и творческий интерес. Ему важно не только осмыслить и прочувствовать ставшие для него дорогими произведения венгерских классиков, но и найти им в родном языке точную форму воспроизведения, сделать достоянием немецкого читателя. Поэтому так настойчиво стремится Фюман постичь своеобразие венгерского языка, столь не похожего на другие европейские языки, пытается через язык понять особенности национальной психологии и культуры. Его записная книжка пестрит тонкими лингвистическими наблюдениями, подчас в нее включается и новый перевод — но не как иллюстрация, а как важная составная часть высказываемого.

Художественный перевод для Фюмана — сложный, многоступенчатый процесс. Это не только перевод произведения из одной лингвистической реальности в другую, но и тщательное воспроизведение в нем универсального языка поэзии. Эта последняя стадия самая важная, без нее перевод — всего лишь подстрочник. Самым страшным грехом в переводческом деле считает Фюман посредственность, низводящую литературу к единому среднему уровню, превращающую все произведения «в одно месиво» Ведь по ту сторону «правильно сложенных предложений» оказывается поэтическое своеобразие подлинника, его исконные поэтические качества, которые открываются далеко не всякому, даже искушенному взгляду, и сберечь их переводчик может, лишь почувствовав в полной мере душу произведения, страны, времени. Понятно поэтому восхищение, с которым Фюман говорит о высокой культуре поэтического перевода в Венгрии, основанной на стремлении к максимальному проникновению в текст, к достижению наиболее точного соответствия между переводом и оригиналом (отсюда бытующее здесь сдержанное отношение к подстрочнику). И венгерская читательская аудитория столь же взыскательна, — если что-то заслужило ее высокую оценку, значит, это действительно удалось.

Так же подходит писатель и к своим переводам, по нескольку раз переделывая их, дорабатывая, шлифуя. Для Фюмана перевод — важная составная часть его творчества, и естествен тот оттенок законной гордости, с каким писатель говорит о том, что, по его мнению, уже получилось. К венгерским поэтам это относится в первую очередь, ведь в этой области он трудится много и давно. Диапазон его интересов широк. Фюман перевел произведения Эндре Ади и Миклоша Радноти, работает над переводами из Ат-тилы Йожефа, Милана Фюшта, размышляет о возможностях перевода Имре Мадача, строит планы на будущее, читает, обдумывает…

Итак, программа поездки была весьма насыщена. Напряженный переводческий труд, встречи с друзьями и коллегами, поездки в Сегед и Дёмёш, прогулки по Будапешту, кино, книжные магазины, особенно букинистические, — все это полностью заполняло дни писателя, а конкретные и яркие впечатления, казалось, сами ложились на страницы блокнота.

И все же не только — да и не столько — путевые впечатления составляют главное содержание книги. Одновременно с путешествием по сегодняшней Венгрии писатель совершает путешествие и другое — в отдаленную страну воспоминаний, в свое прошлое. Повлиял ли на это так некстати начавшийся осенний грипп, обостривший и сместивший все привычные восприятия, или приближающееся пятидесятилетие, неизбежно требующее подведения какого-то жизненного баланса, повлияли ли на это путешествие, всегда заставляющее по-новому увидеть и себя в ином окружении, или, наконец, сама атмосфера венгерской столицы, где философские глубины обнаруживаются подчас в самых простых, обыденных вещах («Такие вопросы могут прийти в голову только в Будапеште…»), — но только все чаще отвлекается автор от непосредственно увиденного, все чаще обращается к собственному опыту, к прошлому, чтобы, сопоставляя то, что пережито, и конкретно данное «теперь», прийти к новым суждениям о своем месте в мире, о своей жизни. Ведь она и есть, как замечает Фюман, «бесформенный, еще не ставший предметом размышления момент „сейчас“ — и воспоминания». Их на пороге шестого десятка накопилось достаточно, и жизнь, которой время придает все более определенные контуры, требует своего осмысления, своей оценки.

Не случайно двойное название книги Фюмана Двадцать два дня путешествия — это дни, когда становится ясно, что позади уже «половина жизни», это серьезная и слегка печальная пора раздумий.

А ныне: где я найду В зимней юдоли цветы — о, где Свет, и тепло, И тени земли?

Эти строки из известного стихотворения Гёльдерлина «Середина жизни» не цитируются в книге, тем не менее они звучат за ее строками, во многом определяя их общую тональность. Но эта печаль светла. Для Фюмана «середина жизни» — не только время подведения итогов, но и время новых планов, планов самых разных, неограниченных и вместе с тем точно выверенных.

Так, постепенно, сначала исподволь, а потом все увереннее, утверждается в книге центральная ее тема — тема нового, углубленного осмысления прошлого. Биография Фюмана — характерная биография многих из его поколения. Родившийся в 1922 году в обеспеченной буржуазной семье, обосновавшейся в Богемии, где издавна соседствовали чехи и немцы, молодой Фюман с детства слышал дома полные восторга и самых разных надежд рассказы о «великом рейхе». Отчужденный от своих чешских сверстников, от детей из социальных низов, к которым его всегда неосознанно тянуло, Фюман провел четыре года в монастырской школе в Кальксбурге, привилегированном учебном заведении, куда он пришел наивным богобоязненным ребенком и откуда сбежал убежденным атеистом.

Оккупация Чехословакии в результате мюнхенского сговора несколько умерила восторги по поводу изобилия в третьем рейхе, поставив и судетских немцев перед жесткой необходимостью работать на уже неотвратимую войну, но мало что изменила в их общих настроениях. Подобно тысячам молодых людей в Германии, Фюман воспитывался на материале, который поставляла, рассчитывая на восприимчивые и неискушенные умы, шовинистическая, нацистская пропаганда, и, конечно же, принимал умело преподносившуюся демагогию за чистую монету. Когда началась вторая мировая война, он пошел добровольцем на фронт, воевал в составе роты связи на территории Советского Союза и в Греции. С каждым днем все больше открывался будущему писателю отвратительный лик войны, и не случайно в его юношеских стихах преобладали мрачные, эсхатологические тона, предвидение жестокого и кровавого конца мира. Тем не менее нацистские верования глубоко проникли в его сознание, и даже 4 мая 1945 года, прибыв домой в кратковременный отпуск, устроенный знакомым врачом, он и помыслить не мог о дезертирстве, а спешил в уже никому не ведомое расположение своей части, чтобы «завоевать окончательную победу». И только позже, в советском плену, в антифашистской школе, где он был сначала слушателем, а потом добровольно остался на некоторый срок преподавателем, началось подлинное прозрение. Сам Фюман так рассказывает об этом в своей книге: «Подобно тысячам моих сверстников, я пришел к социализму не путем пролетарской классовой борьбы или овладения марксистской теорией, я пришел в новое общественное устройство через Освенцим. Это отличает мое поколение от предшествующих и последующих, и именно это отличие определяет наши задачи в литературе… Я никогда не смогу уйти от прошлого, даже в утопии». С марксистской теорией и целями пролетарской классовой борьбы Фюман познакомился в антифашистской школе, и это определило его дальнейшую жизнь. Вернувшись из плена на родину, писатель отдает свои силы строительству нового, демократического немецкого государства.

Тема духовного перелома, обретения нового пути, освобождения от коварного и жестокого «колдовства», тема осознания ответственности не только за свою судьбу, но и за судьбу своего народа — важнейшая в творчестве Фюмана. Она проходит через его поэзию, впервые отчетливо прозвучав в стихах 1949–1953 годов и особенно в поэме «Дорога на Сталинград», через цикл автобиографических новелл «Еврейский автомобиль», через повесть о скульпторе Барлахе, через многие рассказы. Не раз казалась она писателю исчерпанной, оставившей его мысли навсегда, но затем снова и снова решительно входила в его творчество. И в новой книге эта тема опять оказывается насущной, не ушедшей в прошлое и не снятой за давностью лет. Теперь, оглядываясь назад и подвергая все свое творчество строгому, даже пристрастному суду, Фюман особенно придирчиво размышляет о том, что, по его мнению, ему не удалось, что осталось не до конца раскрытым и нуждается в серьезном уточнении, в дальнейшем развитии. С позиций сегодняшнего дня, сегодняшнего опыта и литературного мастерства Фюман вновь обращается к прошлому, которое предстает теперь не только как сумма воспоминаний, но и как накопленный опыт, та нравственная и эмоциональная сокровищница пережитого, откуда писатель черпает материал для творчества. Сам непосредственный момент духовного перелома, перехода от одной системы ценностей к другой еще ждет, как ему кажется, в его творчестве более полного художественного воплощения. Для Фюмана перелом — это не только результат, но и процесс, который определяется невидимыми, почти неуловимыми изменениями в мироощущении, исподволь подводящими к резкому качественному сдвигу. Необходимо нащупать эту узловую точку отсчета, выявить те социальные и исторические детерминанты, которые в какой-то момент начинают решающим образом определять поведение человека, — вот в этом направлении и устремляется теперь мысль писателя. Вопрос о корнях фашизма интересует его сейчас прежде всего в плане психологическом, он хочет понять, что происходило в душе человека, мыслившего «фашистски».

Этой теме Фюман всегда уделял большое внимание. Повесть «Однополчане», получившая широкую известность не только в ГДР, но и за рубежом, новеллы «Суд божий», повесть «Эдип-царь», упоминавшийся уже цикл «Еврейский автомобиль» — все эти произведения уверенно и последовательно разоблачают фашистское мировоззрение. Его внутренняя противоречивость, эклектизм, неприкрытая демагогия и склонность к подтасовке не могли долго оставаться незамеченными даже для тех, кто в больших количествах потреблял нацистское варево и не всегда располагал фактами, позволявшими проверить, насколько все это согласуется с действительностью (а ведь многие, подобно юному Фюману, сталкивались иногда и с фактами). Тогда прятались в укромный уголок сознания тревожные вопросы и рождалась особая недобросовестность мысли, начинавшаяся с одиночных уступок лжи и постепенно полностью отдававшая разум на откуп высокопарной демагогии. Поэтому вопрос, почему нацизм производил такое «околдовывающее» (в резко негативном, в отличие от сказки, смысле) действие на людей, неразрывно связан для Фюмана с другим вопросом — какова доля его личной ответственности и личной вины за происходившее в Германии. От него писатель не может и не хочет уйти. Мужественно и честно всматривается он‘в свое прошлое, не сужая проблему «что я должен был сделать» до «что я мог сделать», не пытаясь укрыться за спасительными фразами «не я», «я не убивал».

Хотя солдат Фюман всю войну прослужил связистом, отстукивавшим приказы и личные телеграммы командования, и пальцы его нажимали на телеграфный ключ, а не на спусковой крючок автомата, суд суровой совести не позволяет ему выделить себя из ряда тех, кто участвовал в карательных экспедициях, грабил и убивал, оставляя за собой выжженную землю, кто стоял у печи крематория. «Я был, подобно сотням тысяч таких, как я, — молодым фашистом, думал, как они, чувствовал, как они», — это главное для писателя, исходная точка в его безжалостных по отношению к себе суждениях. Потому что фашизм, как удивительно точно формулирует Фюман, — «это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы». В этом для него самое страшное проявление фашизма — люди, как взаимозаменяемые детали одной машины, всегда готовые исполнить, не рассуждая, любой приказ. Какой — это не так уж важно, важна лишь потенциальная готовность к его исполнению, вырастающая на развалинах личности.

А если удавалось человеку среди этого кошмара сберечь «душу живую», если не всегда срабатывал тщательно отлаженный нацистский механизм подчинения, то где, когда начинался компромисс с собственной совестью, предательство по отношению к самому себе? Почему для многих внутреннее неприятие фашизма так и не выливалось в открытую борьбу с ним? Почему они так и оставались в пределах вопроса «что я могу», а другие не задавали себе даже его? Ведь если внешне жизнь человека развивается по прямой, его биография тем не менее — это сумма огромного количества «открытых точек», тех поворотных моментов, в которых намечается некий выбор, осознаются другие пути, подобные множеству автобусных маршрутов, расходящихся из одного и того же пункта. Такая многовариантность человеческого бытия, переплетение в жизни разных, подчас противоположных возможностей, между которыми необходимо выбрать одну, становящуюся в результате этого действительностью, ответственность за свой выбор и формируют личность. Тонко прослежен у Фюмана этот неоднородный процесс в новеллах цикла «Еврейский автомобиль», где как раз из таких «открытых точек» складывается в результате цельная биография. Не однажды были даны рассказчику возможности поворота, — поворота, который оставался несвершенным, пока не сложились для этого определенные личностные предпосылки.

Именно сфера личностного и занимает сейчас писателя прежде всего. Он стремится уловить то почти незримое, незаметное для постороннего соотношение между изменением сущности человека и изменением направления его жизни, понять, какой внутренний процесс обозначают простые и вроде бы привычные слова «человек меняется». Все это имеет для Фюмана и большую личную значимость. Он стремится найти в своей жизни тот неведомый, ускользающий от него момент, когда началось его внутреннее разногласие с фашизмом, когда, казалось бы, прочно смонтированное фашистское мировоззрение дало первую трещину. Не тогда ли, в кинотеатре, когда кадры хроники, показывавшие обреченных на смерть людей за колючей проволокой, диктор сопроводил издевательским комментарием: «Вот, мол, евреи работают первый раз в жизни», — и весь зал дружно засмеялся?

А может быть, тогда, когда был оглашен приговор на Нюрнбергском процессе, воспринятый писателем как приговор всему фашистскому прошлому Германии, и себе тоже? Или все-таки несколько позже, в антифашистской школе, в то удивительное время, когда, как и многими годами позже, на Варновской верфи, где рождалась книга репортажей о людях труда, писатель особенно остро ощущал сопричастность движению истории? А не мог все же этот перелом свершиться раньше и в какой мере он сам виновен в том, что этого так и не произошло? Это честные, бескомпромиссные, суровые по отношению к себе суждения. Такова нравственная установка писателя, вызывающая доверие и уважение.

И становится понятно, почему до сих пор не отпускает Франца Фюмана тема прошлого, почему с такой беспощадной требовательностью подходит он к своим прежним произведениям. Вопросы художественного творчества, призвания писателя, мастерства занимают в книге немалое место. Для Фюмана они неразрывно связаны с общей мировоззренческой позицией художника. Проблема свободы творчества звучит для него абстрактно до тех пор, пока она не входит составной частью в другую, более масштабную проблему — ответственности художника. Это она подсказывает ему направление творчества и ставит свои пределы — не внешние, но внутренние, требующие искренности и добросовестности суждений, подлинно высокого мастерства и преграждающие путь посредственности. Первоочередная задача любого писателя, как определяет ее Фюман, — создавать «тот кусочек литературы, который в состоянии создать только он, и никто другой». Главное, таким образом, — это личный опыт художника, то, что пережито только им и о чем, следовательно, только он может рассказать. Лишь тогда сможет он быть честным и непредвзятым в своем творчестве, лишь тогда получит оно необходимый заряд моральной убежденности, без которой, по мнению Фюмана, подлинное искусство не существует. Нельзя сводить литературу лишь к повторению давно известных, апробированных истин, тогда она перестанет быть тем, чем должна быть по призванию своему, — социальным действом, социальным опытом.

Эта сторона проблемы тесно соприкасается у Фюмана с другой, не менее важной, — поисками соответствия между личной — для самого художника — и общественной значимостью его произведений. И в творчестве Фюмана, где эти две стороны, казалось бы, счастливо сливаются в одно целое, есть в этом плане свои нерешенные, подчас болезненные проблемы. И ему приходилось иногда «становиться на горло собственной песне», ограничивать творчество кругом тех тем, в которых особенно сказывались потребности времени. И непроявленной, где-то за бортом, изредка заставляя вспомнить о себе с сожалением, оставалась склонность к выплескиванию фантазии, к мечтательности, к парадоксам, — она отодвигалась все дальше, на вторую «половину жизни».

Теперь же все чаще мысли писателя возвращаются к этому кругу проблем. Известно, что между «социальным заказом», понимаемым широко и исторично, и собственными творческими устремлениями писателя, как правило, всегда — иначе было бы просто невозможно творчество — устанавливается приблизительное равновесие. Но как динамично оно, зависящее от многих факторов, как изменчиво и ненадежно, как легко может быть нарушено! А любая дисгармония оборачивается мучительными противоречиями в самом творчестве.

Писатель как бы приглашает вместе с ним задуматься о первоосновах творчества. Готовых решений он не предлагает; лишь высказывает свои соображения, подчас спорные, намеченные только пунктиром, требующие дальнейших размышлений, уточнений. Но сама постановка этих вопросов закономерна. Все разнообразнее становится социалистическая литература, многограннее творческая манера ее авторов, глубже постижение действительности. Интерес к проблемам индивидуального художественного мастерства, стиля, пристальное внимание к художественной форме, взятой не изолированно, но в диалектическом единстве с содержанием, — свидетельство зрелости литературы. Не пустопорожнее экспериментаторство, но плодотворные и напряженные творческие поиски, целью которых становится достижение единства между высоким содержанием и соответствующим ему художественным воплощением, определяют путь литературы.

Такая литература сравнивается в книге Фюмана с мифом. Термин этот употребляется весьма широко, не в традиционно-литературоведческом значении. Естественно, он может показаться спорным. Не будем, однако, строги к термину самому по себе, посмотрим, какое содержание вкладывает в него автор. Для Фюмана «элемент мифологического — это именно то, что возвышает реализм над натурализмом, создание образов — над простым иллюстрированием». Миф — это истина, в нем нет ничего надуманного, желаемого — лишь то, что есть в действительности. Этим он отличается от сказки. Сказка учит мечтать, а миф — жить, ведь он несет в себе конкретный человеческий опыт, и если в сказке мораль автоматизирована, то в мифе мораль складывается. История отдельной человеческой жизни обретает мифические черты, когда в ней высказывается нечто имеющее важность для всех людей, суммируется их эмоциональный опыт. Человеческие судьбы в мифе обладают глубиной и много гомерностью, не случайно Томас Манн связывал понятия мифологического и типичного. И характерно, что для Фюмана именно Анна Зегерс — «рассказчица мифов самого высокого класса». То, что Фюман называет мифом, — это прежде всего реалистическая литература, литература глубоких человеческих обобщений, внимательно всматривающаяся в окружающее и открывающая людям высокие истины о них самих. К этому стремится и сам писатель в своем творчестве.

И если попытаться выделить общую его тенденцию, то можно сказать, что, несмотря на одну, постоянно возвращающуюся тему, писатель никогда не повторял уже сказанного однажды, но все больше углублял, все более досконально разрабатывал свою проблематику, поднимая ее новые пласты, открывая новые аспекты. И можно сказать, что направление творчества Фюмана совпадает с «направлением сказки», с направлением искусства вообще:

…вглубь, к сердцевине, к почве, к земле, к корням вещей, К сути[2].

На этом направлении — и новая книга писателя.

«Начало? Или завершение?» — этим вопросом заканчиваются записки Фюмана. Но, закрывая книгу, читатель уже знает ответ на этот вопрос. Начало. Начало новой главы в творчестве писателя, и все подступы к ней, наброски, будущие проблемы, щедро рассыпанные на страницах его путевого дневника, заставляют нас ожидать ее с нетерпением.

Н. Литвинец

14.10

Восточный вокзал, перрон «А», экспресс «Север — Юг», 23 час. 45 мин. Ночью этот вокзал всегда кажется удивительно уютным: черная ночь, мягкий свет фонарей, стальной купол неба покоится на прочных опорах и голуби спят в своих укромных гнездах. По небу тянутся молочно-белые упругие облачка, укрощенные драконы фыркают в упряжках, и вечные недруги — волк и овца, лев и теленок, пантера и газель — без ненависти и страха обнимают друг друга и сердечно желают друг другу всего самого лучшего; бог совсем рядом, до него рукой подать, и божественный порядок — понятен: у архангела красная шапка, у ангела-хранителя красный шарф, змию доступ сюда закрыт и даже прокопченный черт трудится на благо остальным. И как хорош тот новый мир[3]…

Пожалуй, не хватает только пальм.

Проявления национального характера в минуты прощания: немец, по-моему, облагораживается.

Навязчивая идея: боязнь оказаться в одном купе с человеком, который только что защитил диссертацию на тему «Эпический театр и драматургия Бертольта Брехта».

Вздох облегчения: второй диван поднят.

Рядом, за дверью открытого купе, два генерала, воротники мундиров у них расстегнуты. Один читает газету — удивительное зрелище. Легче было бы представить себе, что он читает книгу, это традиционнее. Газета вносит момент отчуждения. Почему?

Мне кажется, я знаю.

И конечно, как молния, воспоминание: в лагере для военнопленных генерал выскребывает котел из-под каши. Сейчас его очередь, и он так глубоко влез в котел, что оттуда торчат только его ноги в брюках с лампасами — на фоне пустынного бледно-серого неба; с тех пор я перестал считать генералов богами.

Ejaculatio ргаесох[4] носового платка, который разворачивается, хотя поезд еще не тронулся.

Стрелка вокзальных часов не скользит, скачет от минуты к минуте, и так деловито, что ее поведение кажется утешительным.

На перроне появляются, мысленно поплевывая в ладони, две уборщицы с огромными метлами (пожалуй, это подробность для моего «Прометея»[5], конец сцены в Меконе).

В моем представлении у Посейдона часто проявляются черты начальника станции; Аполлона я прекрасно представляю себе в этой роли, Гермеса и Ареса — по необходимости, а Гефеста, Аида, Диониса — ни в коем случае. И Зевса[6] тоже не представляю. Уж его никак: слишком важная должность для него.

И Прометею она не подходит, этот стал бы развлекаться играми, зато его брат Эпиметей был бы идеальной кандидатурой.

Интерьер с настоящими облаками.

Пронзительный свисток, как удар бича, и стеклянная стена вокзала перед моим окном бесшумно и привычно уплывает назад.

В коридоре высокая молодая румынка в сине-черном плаще и синем, как ночь, шелковом платке на черно-синих волосах над синими, подведенными черным глазами. А на перроне мужчина неопределенного возраста, очень болезненный и очень запущенного вида. Стоит, покачиваясь, на цыпочках, а его поддерживают два пошатывающихся парня; взволнованный так, что не может говорить, он белым облачком пара выдыхает пропитанный сивухой поцелуй; но женщина, вдруг всхлипнув, уже не отвечает ему.

«Красивый человек красив, собственно говоря, всего одно мгновение». Где только я читал эти страшные слова?

Стальными кошками мурчат колеса.

И полночь наступает вовремя… Взгляд на часы подтверждает: время движется секунда в секунду, как положено. И как хорош тот новый мир.

15.10

Таинственно пугающая мысль, что каждый день начинается в полночь, в час призраков, в час до первого часа ночи. Но еще таинственнее открытие, что это совсем не так: полночь начинается не в 0 часов, а в 24, в этом все дело… Старый день перетекает в новый, и мгновение, лишенное протяженности, длится целый час, сегодня еще продолжает быть вчера — и тогда мертвецы переворачиваются в гробах, а чуткие собаки воют от страха.

А что, собственно, такое — мгновение? Время, лишенное протяженности, как представить себе его? Лишенное протяженности пространство — следовательно, точка — есть площадь сечения между двумя протяженными пространствами. Но что пересекает линия времени? Меридиан? Он пересекает проекцию солнечной орбиты. Но как возможно представить себе вторую, иную линию времени? А если возможно, то какой мы представим ее себе? И еще: может ли мгновение, то есть точка во времени, хоть на миг существовать, как существует точка? Ведь мгновение — это всегда то, что еще наступит или уже прошло, середина между двумя границами, которые, сливаясь, лишаются середины, лишаются презенса и претерита[7].

Существуют ли языки, в которых есть такие глаголы со значением только будущего и прошедшего?

А наречие для обозначения этого несуществующего — настоящего — «сейчас» (как «там» — для бесконечного)? Не правда ли, это тайна.

Линии, которые, пересекаясь, режут друг друга, — клуб садистов в геометрии.

Прощальная сцена пять минут тому назад примечательна, в сущности, тем, что прощалась, то есть уходила, женщина. Это новая, еще не развернутая мифологическая ситуация. В традиционной всегда мужчины покидают женщин, во всяком случае, я других примеров не знаю. Ариадна возвращается, а не уходит, Елену похищают, Кора[8] покидает, но не мужчину — она покидает мать.

Книга на дорогу: следуя оправдавшему себя опыту, полагалось бы каждый раз выбирать книгу, как можно более чуждую месту, куда едешь, например брать в Крым описание полярной экспедиции. Но что взять с собой в Венгрию, где перекрещиваются все мыслимые исторические и духовные линии? Я долго выбирал книгу, отбрасывая одну за другой; я уже решил было взять Библию, но в конце концов остановился на «Путешествии военного священника Аттилы Шмельцля во Флетц» Жан-Поля[9] — мне думается, несмотря на название, к Венгрии это не имеет никакого отношения.

Корчит веселую рожу идея рассказа, страшный замысел, и тут же, как мстительный удар кулаком, — усталость.

Засыпать в едущем поезде — все равно что вспоминать далекие дни, быть может, древнейшие времена кочевников: приглушенный ритмичный топот многих сотен ног, ощущение надежности, мелькание тьмы и света, мягкое покачивание, непонятные и все же привычные звуки и ко всему этому странно бесплотная, но ощутимая сила инерции, тянущая за собой и толкающая в плечи и бедра на повороте в неизвестное.

Пограничники и таможенники, таможенники и пограничники, потом долгий сон без сновидений и… где же мы теперь? Откос, над ним кроны молодых сосен, стремительные и исполненные достоинства под однообразно серым небом. Где же мы?

В зеркале над туалетным столиком местность движется в направлении, противоположном тому, которое ты видишь из окна; в окне она убегает от тебя, а в зеркале на тебя надвигается. Будущее предстает здесь настоящим; облик мира за окном и протяженность его во времени удваиваются — волшебный выигрыш, но от этого удвоения кружится голова; невозможно определить свое место в пространстве, вопрос «вперед» или «назад» становится бессмысленным; расколотый мир соединяется там, где проходит зазор между зеркалом и окном, он вдвигается в самого себя, он уравновешивается, в беззвучном мелькании сливаются воедино материя и антиматерия, и каждая беззвучно уничтожает себя в другой.

Присутствует ли в каждом «сейчас» будущее? Похоже, что так.

Как волчьи клыки в пасти кита, торчат выбеленные известкой лунно-белые камни на фоне темно-зеленого леса за болотом. Они отмечают километры. Каждый раз я гляжу на это место, которое поезд проходит за десять секунд, и каждый раз думаю, что вот теперь будет скучно, и все равно еще долго смотрю в окно.

Братислава. Четверо солдат на бегу отхлебывают пиво из кружек, а вслед за ними торопливо семенит маленькая женщина с косо торчащим из сумки огромным плюшевым медведем — диковинная пьета[10], особенно диковинная, потому что она движется.

Женщины попыхивают сигаретами: Венгрия близко.