Помоги проекту - поделись книгой:
Разные видел я наколки. И эротические, и политические, и философские с моралью для поучения. Чего только люди с собой не делают! Ну ладно хоть в тюрьме, где делать не хрен. А то ведь на свободе и за свои деньги!
Родственник у меня в деревне, хороший мужик. От локтя и до кисти расплывшимися чернилами у него выколото: «ВЕРА». А жену зовут Оля. Вот, всю жизнь объясняет, что имел в виду…
Один парняга по молодости попал в КПЗ. И, отсидев трое суток, запортачился жженкой — это резина с каблука, пережженная с мочой. А потом ушел в армию. Вернувшись, пошел работать в милицию, в уголовный розыск. Дослужился до подполковника. На одном запястье у него крупными корявыми буквами было выколото ЗЛО — «за все легавому отомщу», а на втором СЛОН — «смерть легавому от ножа», или еще вариант: «суки любят острый нож». Очень стеснялся.
В конце 70-х на десятку поднялся с малолетки один тагильский. Весил он сорок килограммов, кожа да кости. Но веселый и дерзкий. Звали его Пипик. А уважительно — Пипон. Он был такой понтовитый, что на всех сгибах — в локтях, на запястьях, под коленями — наколол настоящие дверные шарниры, такие проработанные, с шурупчиками. Типа «на понтах как на шарнирах». А потом попал в БУР и там на грудь решил наколоть «НЕ ПЕРЕВЕЛИСЬ НА РУСИ БОГАТЫРИ». А так как грудь была узкая, а буквы крупные, то прямо на плечо ему попало «сь», а «богатыри» получилось с переносом во второй ряд. Но ему нравилось. Сказал что хотел.
В Каменске на ИВС попала одна молодая наглая рыжая воровайка. «Воровка никогда не станет прачкой» — еще из тех. У нее ниже пупа большими буквами было наколото: «УМРУ ЗА ГОРЯЧУЮ Е…ЛЮ». Она этой наколки не скрывала и ходила по камере в одних плавках. Менты с ума сходили. Все время бегали, в волчок заглядывали и в кормушку. А на бедрах у нее были выколоты два ангелочка. Так, конечно, на любителя.
Один смазливый малолетка в Рыбинске как ни в чем не бывало наколол прямо на заднице: «НЕ СМОТРИ — ОСЛЕПНЕШЬ!». Естественно, все смотрели и смущались.
А один блатной на пузе с двух сторон нарисовал двух ангелочков, которые изо всей силы машут крыльями, как птички колибри, и в руках у них у каждого тяжелая цепь, которая спускается прямо туда. А над ангелами в лучах восходящего солнца начертано: «ВСТАВАЙ, ДРУЖОК! ХАЛТУРА ПОДВАЛИЛА!». Я вот все думаю, что было бы, посади его с той рыжей воровайкой…
Но это так, эротика. А по политической части чего только не кололи! В свое время и на взросляке, и у малолеток была очень популярна наколка, которая называлась «оскал». На одной груди — в профиль Ленин или Сталин. А на другой — оскаленная тигровая или леопардовая пасть. Расшифровывалось это так: «Оскалил пасть на советскую власть». Иногда кололи профиль вождя с жалобной надписью: «Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье».
А некоторые заостряли:
А один упертый интеллигентный диссидент, известный, кстати, человек, во всю спину себе заделал четверостишие:
Вот так вот, шершавым языком плаката!
Рисковали, конечно. Замечательный художник Витя Махотин в начале 60-х прямо из детдома попал на малолетку в Верхотурье. Натурально за повидло и пряники. И выколол себе на лбу: «РАБ КПСС». Его тут же увезли этапом на больничку в Тагил и вырезали наколку без наркоза. Шрам остался. Всю жизнь с челкой ходил.
В тюрьмах портачатся от нечего делать. Спросишь: зачем? Скажут: «А что? Все портачились!» Баб стараются на спине не колоть. Один таки наколол. С припиской: «КОЗЛЫ ВСЮ СПИНУ ИСКУСАЛИ». Ну, со вкусом.
Бывают наколки совершенно банальные. Пиковый туз, пробитый кинжалом, бутылка водки и профиль какой-то биксы. Все это забрано решеткой. И печальная надпись: «ВОТ ЧТО НАС ГУБИТ» (типа «женщины, карты и вино доведут до цугундера»).
А у одного ярославского бродяги на левой груди была выколота виселица, на которой болтается человечек. И трогательная надпись: «ВИСИ, КОРЕШ, У МОЕГО СЕРДЦА».
На лысой макушке особо продвинутые могут наколоть: «ПРИВЕТ ПАРИКМАХЕРУ» или «ОПЯТЬ ПОПАЛСЯ». На свободе под волосами не видно, а когда поднимаются на тюрьму, их стригут — вроде как весело. Но наша история не об этом.
Коля Калин жил на Урицкого, где потом было кафе «Дебют», прямо на площади 1905 года. Окончил медучилище. За что он сел, я уж сейчас и не помню. Умный, начитанный парень. Работал санитаром на больничке. А на самом деле был полноценный лепила (доктор). И ему по фиг было, зубы дергать или аппендицит вырезать. И вот уже срок к концу подходит, и обыграл он в терц за четвертак лучшего кольщика зоны. А тот все не платит. Коле остается три дня до освобождения. Дергает он кольщика к себе. «Слышишь, — говорит, — я все равно с тебя получу». Тот взмолился: «Коля, нет денег!» Тогда Коля говорит: «Ладно. Сколько стоит самая центряковая портачка?» Тот выдохнул: «Четвертак!» Коля повернулся к нему спиной, задрал майку и говорит: «Коли, падлюка…»
И все, с утра до ночи Коля лежит в бараке на шконаре на пузе, жужжит машинка (механическая электробритва с приводом на иголку), тушь, ушан с полотенцем — кровь промакивать, другой на стреме. Кольщик делает по прориси. Во всю спину: в обрамлении из колючей проволоки и роз пятиглавая церковь, и на ее фоне Богоматерь с младенцем. Спина вся вспухла, кровь сочится. Отдыхать некогда, времени мало. Кольщик старается, не дай бог что. Вот уже Коле освобождаться, уже шнырь из штаба бегает, Колю по зоне ищет, на вахту вызывает. А измученный кольщик дрожащей рукой наводит последний глянец. Но еще успели кенты: заварили чаю, хапанули перед выходом. Коля повернулся ко всем спиной, и все сказали: «Ништяк!» Коля пожал мастеру руку, сказал: «В расчете!» — и бодрыми шагами направился к вахте.
Он очень гордился этой портачкой. Когда ходил в баню, обязательно какие-нибудь мужики подваливали, рассматривали наколку и спрашивали, откуда освобождался, кто колол, и уважительно цокали языками. И вот однажды в бане на Первомайской к Коле подошел какой-то интеллигентный дядька в очках. А потом, набравшись храбрости, спросил: «А вы, молодой человек, извиняюсь, какой веры будете?» Коля удивился такому вопросу и говорит: «Да я, типа, русский. А в чем, собственно, дело?» — «А понимаете ли, — продолжил очкарик, — там у вас картинка на спине, Богоматерь Смоленская. На руках у нее младенец Христос. И правой рукой благословляет. Так вот если по-православному, благословлять он должен тремя перстами. Если по-раскольничьи, то двумя. А у вас, молодой человек, младенец смотрит строго и скорбно прямо перед собой и показывает почему-то один палец. Средний…» У Коли мир перевернулся. И он отправился домой не помывшись. И никогда больше в общественных местах не раздевался. Вот такой привет из блатного мира.
Коле, конечно, наши сожаления. А всем любителям татуировок мораль: это может случиться с каждым.
Недоуздок
У Феди Алешина из Раскатихи был молодой русский жеребец Стайер. И еще один, годом моложе, — Сальвадор. Когда он стал заезживать Стайера, то Сальвадора привязывал к качалке. И он бежал рядом, сбоку. Так и работали. Сальвадор оказался резвее. Но когда он выходил обгонять, недоуздок душил его. И ему никогда не удавалось обойти Стайера.
И вот пришло время Сальвадора. И он удивил всех.
В первом же заезде Федя, державшись в середине, за полкруга до финиша отпустил Сальвадора. Сальвадор пошел и легко достал мощного американца-четырехлетку. Поравнялся с ним в голову… и не стал выходить вперед! Так и финишировал под рев трибун, уступив полголовы.
Федя сначала даже не понял, что произошло. Но это повторялось из заезда в заезд. Сальвадор всегда доставал лидера и приходил на полголовы сзади. Федя вспомнил и чуть не заплакал.
Великолепного молодого могучего жеребца удерживал тот самый детский недоуздок, которого давно уже не было!
И ничего не сумели сделать с Сальвадором, как ни бились.
И продали его лошадникам-цыганам.
Рассказы о животных
В начале 80-х пробитый боксер Витька Лука со своим другом Апельсином пошли погулять в зоопарк. И увидели слона. Ух ты!
— А что, — говорит Апельсин, — слон-то, небось, сильный?
— А то! — отвечает Лука. — Щас мы его испытаем!
И снимает он со своей богатырской шеи охренительный шарф «Маккензи», мохеровый, между прочим. На толкучке брал, на Шувакише, за двести пятьдесят рублей.
И вот он наматывает один конец шарфа на руку и дергает, проверяя, как держит. А вторым концом начинает махать под носом у слона. И выкрикивает всякие задорные слова.
Слон немножко оторопел от такой наглости. Вытянул хобот, осторожно дотянулся до шарфа, очень гибко зацепил его и аккуратно на себя потянул. Витька расставил ноги, уперся и говорит Апельсину: «Смотри!» — и с диким воплем резко потянул шарф на себя. Слон удивился и, не отпуская шарфа, сделал шаг назад. И поспешил спрятать хобот в вольер. Лука перелетел через загородку и въехал башкой в толстые прутья вольера. Раздался мощный чугунный звук. Рука безвольно разжалась.
Лука присел на корточки, а слон изящным движением запихал шарф в пасть и проглотил.
Лука очухался, поднялся по привычке сначала на одно колено. Потряс головой и спрашивает Апельсина: «Че, видел?» Апельсин отвечает: «Весь зоопарк видел». Лука говорит: «Погоди, это не считово, это только первый раунд».
Они пошли за хлебом. План был прост. Так как слон всегда голодный, Апельсин должен был булкой хлеба выманить его хобот как можно дальше. А коварный Лука, притаившись, должен был внезапно провести по хоботу жесткую серию с двух рук и убежать. Так и сделали.
Витька только успел скомандовать Апельсину: «Смотри!» Жестко левой нащупал дистанцию, вложился правой, на отходе левой, нырок, и вдруг звонкий шлепок мягкой кувалдой по затылку… как будто на секунду выключили свет. Просто у слона другая реакция…
И Витька, не вставая с колен, печально смотрел, как его Новая Дорогая Ондатровая шапка уплывает в слоновью конуру…
И тут раздался идиотский смех: первым не выдержал Апельсин. А за ним уже хохотали все остальные. И Витька Апельсина отлупил. И поделом. Потому как ничего смешного.
«Слава русскому народу!»
В Верх-Нейвинске живет замечательный художник Анатолий Панов. Красит картинки в свое удовольствие. Его там, в Верх-Нейвинске, все знают.
Однажды, в 1962 году, на въезде в поселок, где разворачиваются автобусы, с утра появился яркий плакат «ДОЛОЙ ХРУЩЕВА! СЛАВА РУССКОМУ НАРОДУ!». До обеда висел. Все сбегали, посмотрели. Слухи по поселку поползли. И вот приехали какие-то люди в гражданской одежде, но с военной выправкой. Плакат сорвали. Сориентировались на местности. И тут же извлекли на свет божий молодого патлатого художника. Не били. Но вежливо объяснили, что существуют места не столь отдаленные, сколь необжитые. И из всего семейства цитрусовых в этих местах водится только клюква, коей молодому художнику предстоит лакомиться лет десять. Без сахара. Тем самым есть все шансы исправить косоглазие. На робкое возражение художника, что у него косоглазия не наблюдается, один из гражданских показал ему увесистый кулак и поправил: пока не наблюдается.
А вообще-то даже не били. И разговаривали довольно вежливо. Причем «Долой Хрущева!» их не интересовало. А вот «Слава русскому народу!» очень задело. Задавали вопросы с подковыркой. Почему «русскому», а не «советскому»? Сам ли придумал? Кто подучил? И все такое.
Надо сказать, что художник отделался легким испугом. Было собрание, его исключили из комсомола. И все. Добра пирога!
Я вчера виделся с ним. Хороший дядька. Смеется.
Спрашиваю: а почему «Долой Хрущева!»?
Враз посерьезнел. Ты что, говорит, Женя, он нас едва-едва в Третью мировую не втянул!
Никола
Давным-давно я пытался попасть в одну из старейших старообрядческих часовен. Сколько сил потратил! Ездил я туда, на Север, много раз, прежде чем мне удалось познакомиться с наставником. Сначала он разговаривал со мной за оградой и войти не приглашал. Каждый раз, когда мы договаривались с ним встретиться, он на всякий случай обставлялся не на шутку, предупреждал родственников, приглашал свидетелей.
Однажды, не так давно, он пожаловался мне:
— Смотри, Женя, нам всем уже далеко за семьдесят, и молодые к нам почти не идут…
Я ему говорю:
— Варфоломеич! Вот ты меня давно знаешь, а несколько лет только из-за ограды со мной разговаривал! Ну как к тебе молодые-то пойдут?!
В часовню он пустил меня только через несколько лет. Увидев такое обилие высококлассных невьянских икон, я был просто потрясен. Я не представлял, что где-то это могло сохраниться в таких объемах.
Но фотографировать Варфоломеич ничего не разрешил. А нормально рассмотреть и запомнить у меня не получилось, потому что свет включить не позволили. Да, похоже, там и нет света, кроме как на кухоньке. Все очень чисто, и половики настелены. Только иконы очень старые, закопченные, и потемневшее золото повсюду. Договорились, что я приеду с реставраторами посмотреть. Состыковались еще через пару месяцев. Приехали. Свет не включают, руками трогать не разрешают. Посмотрели с руками за спиной. Вижу, что много подписных и датированных. Я говорю:
— Варфоломеич, разреши отфотографировать.
Строго:
— Нельзя!
А потом, через год, я уговорил Варфоломеича и мы съездили на Веселые Горы, на могилы святых отцов. Залезли на скалу и видели пещеру, где, по преданию, писал иконы знаменитый невьянский иконописец отец Григорий Коскин. Поговорили о вере и сошлись на том, что несть ни эллина, ни иудея, а судить всех будут по делам.
Договорились называть друг друга на «ты». Я уговорил Варфоломеича, чтобы он мне разрешил еще раз приехать и внимательно посмотреть иконы. Обещал подумать. Долго думал, советовался с наиболее авторитетными уральскими часовенными. Кряхтел. Пыхтел. Но пригласил.
И вот я приезжаю. Осень. Дождь накрапывает. В часовне одно маленькое зарешеченное окошко. Снимаю обувь. Варфоломеич переодевается в кафтан, молится. Зажигает несколько свечек, становится вовсе темно. Начинает мне показывать иконы. Осторожно снимает с полочки (иконы только стоят, их не вешают!) и из своих рук дает мне посмотреть. Я, жалобно:
— Варфоломеич, но мне же не видно!
— Ничего, я тебе, мил человек, к окошку поднесу.
Меня интересуют подписи на опуши, даты, тыльная сторона иконы — а мне ничего не видно! Глаза устают. А когда еще случай представится?! Я уж взмолился:
— Варфоломеич, ты мне глаза высадишь!
А он:
— Устал, мил человек? Ну, давай в следующий раз.
Ага, думаю, знаю я твой следующий раз. До верху не дотягивается, поставил стремянку. Не совру! Стремянка середины позапрошлого века! Полез наверх. Трясется все. Снимает икону. Я испугался:
— Эй, Варфоломеич, ты сейчас сверзишься!
А он стоит с иконой:
— Небось!.. Ну-ка, держи!
Я только руки протянул, а он:
— Да не икону! Меня держи!
Так ведь и не дал ни разу руками прикоснуться.
Вдруг Варфоломеич говорит тихим голосом:
— Мил человек, залезь на стремянку, посмотри, что там у нас наверху.
Я залез и, напрягая глаза из последних сил, рассмотрел почти неразличимые сюжеты темных икон.
— Варфоломеич, — спрашиваю, — как вы молитесь, когда не видите, на что молитесь?
Он лишь плечами пожал:
— Деды молились.
Я говорю:
— Варфоломеич, разреши несколько икон раскрыть. Уберем копоть и грязь, расчистим старую олифу, икона засверкает другими красками!
Он серьезно:
— Нельзя! Такие люди святые на эти иконы молились! Это святость на иконах, намоленность! Это нельзя смывать!
— Нет, — говорю, — Варфоломеич, это копоть и чад с кухни и еще когда в лампады трансформаторное масло наливают. Смотри, говорю, ты же умываешься, моешься, мочалкой трешься — приятно же чистому. А почему ты думаешь, что иконе неприятно?
Поделиться книгой: